Текст книги "Из песка и пепла"

Глава 7
Вилла

За последние восемнадцать месяцев Анджело приезжал из Рима во Флоренцию двенадцать раз, и ни разу – с личными целями. У него была не вызывающая сомнений причина навещать родной город, он прекрасно знал местность и ее обитателей, особенно в церковных кругах, свободно владел английским, неплохо – французским, сносно – немецким и, разумеется, бегло – итальянским. И хотя он был молод и хорош собой, отчего привлекал внимание везде, где бы ни появлялся, черная сутана, жесткий белый воротничок и отсутствующая нога обеспечивали его таким алиби, которому прочие итальянские мужчины могли лишь позавидовать.

Теперь в Италии прятались не только евреи; вдвое больше солдат в панике искали укрытие, чтобы их не застрелили на месте или, задержав, не выслали в немецкие трудовые лагеря. Сдавшись американцам 8 сентября, Италия поставила своих граждан в безвыходное положение. Отныне они были врагами, а не союзниками Германии, и немцы рассматривали итальянских солдат как военнопленных. Далеко не один молодой священник угодил на допрос в гестапо, а некоторым даже пришлось посидеть за решеткой, пока за них не поручились старшие коллеги. У Анджело таких проблем не возникало. Его вид точно соответствовал легенде, а это значительно упрощало перемещения по стране.

В то утро он сопровождал из Рима восьмерых иностранных беженцев. Анджело распределил их по поезду, чтобы, даже если одного поймают, у остальных была надежда спастись, и велел притвориться спящими. Так они могли бы сонно нашарить документы и сунуть их контролеру, не говоря ни слова и не выдав себя.

Дорога заняла шесть часов, но подопечные Анджело сыграли свои роли безукоризненно. Авантюра прошла так гладко, как он и надеялся. Вся группа высадилась на вокзале Санта-Мария-Новелла, и Анджело отвел их в одноименную базилику неподалеку. Там их встретил уже другой священник, которому предстояло сопроводить беженцев в Геную. Из Генуи их должны были переправить еще куда-то; в идеале – в безопасность.

Некоторых беженцев отвозили в Абруццо, откуда контрабандистам и местному священнику было легче доставлять их на территорию союзников. Анджело не знал имени этого священника. Каждый волонтер двигался фактически вслепую, видя лишь свой отрезок пути. Этого требовали соображения безопасности: даже схваченные, они не смогли бы выдать того, чего не знали. У их организации не было официального лидера, да и самой организации, по сути, не было – просто сеть отчаявшихся людей, которых обстоятельства подтолкнули к таким же отчаянным мерам. До сих пор система работала исключительно по милости Господней и за счет доброты и отваги каждого участника.

Однако Анджело приехал во Флоренцию не только из-за беженцев. Не на этот раз. Сейчас он действительно направлялся домой, и с безусловно личными целями. Он знал, что эта поездка неизбежна, что этот день придет, но до поры до времени наблюдал и выжидал. В июле, когда Бенито Муссолини сместили и генерал Бадольо занял его место, Анджело затаил дыхание. Многие думали, что старые законы вот-вот отменят и все наконец наладится. Этого не произошло. Затем американцы начали бомбить Рим, район Сан-Лоренцо превратился в руины, и Анджело почти отказался от своей затеи, решив, что во Флоренции безопаснее. Однако потом Италия заключила перемирие с союзниками, в Рим вкатились танки с немецкими оккупантами, и он понял, что ждать дальше нельзя.

Война ранила Флоренцию – состарила нестареющий город, – и теперь ее голова была низко опущена, точно у скорбящей вдовы. Как и в Риме, здесь кишели немцы, за провизией выстраивались длинные очереди, а жители и думать забыли о неспешных прогулках. Теперь они передвигались короткими перебежками, словно так их было труднее засечь. Заметить. Захватить. По натуре итальянцы были экспрессивными и обстоятельными. Обычно они не шли, а шествовали, но война положила конец и этому.

Теперь они метались.

Дойдя до больших ворот, Анджело обнаружил, что они не заперты. Надо будет отругать деда. Дни, когда двери можно было оставлять нараспашку, давно миновали. Затем пересек притихший двор виллы, которую когда-то называл домом, – виллы, где они с Евой плескались в фонтане и разбили несколько окон, пока он учил ее играть в бейсбол. Анджело с удовольствием отметил, что сад и особняк ничуть не изменились. Бабушка с дедушкой не переставали о них заботиться. Цветы по-прежнему демонстрировали буйство красок, а дорожки были тщательно подметены – ни осколков, ни других следов катастрофы, зажавшей всю Италию в кулак. Самые жаркие дни остались позади, сентябрьский воздух был теплым и мягким, над головой расстилалось безоблачно-голубое небо. Однако эта безмятежность наполняла Анджело тревогой, словно идеальная погода и приятный ветерок нарочно сговорились с нацистами, чтобы усыпить бдительность итальянцев.

Анджело подумал, что бабушке с дедушкой не стоило бы так трепетно заботиться об особняке: это лишь делало из него более привлекательную мишень. Недвижимость в самом сердце города, на одной из главных улиц, отлично видная даже из-за высоких стен. Прекрасная. Ухоженная. Неотразимая. Совсем как Ева и та стена, которую она вокруг себя возвела. Но стен было недостаточно. Настало время прятаться по-настоящему. Анджело предстояло уговорить Еву уехать с ним в Рим, а может, и Сантино с Фабией. Им будет лучше за пределами города, вдали от собственности, которая лишь привлекала к семье ненужное внимание.

Камилло пропал почти три года назад. Три года – и ни единой весточки. Все, что им удалось разузнать, – Освенцим. Само по себе слово звучало безобидно, будто название детской болезни. Однако стоило шепнуть его среди людей более опытных, как в трех слогах проступал и лязг свинца, и перезвон похоронных колоколов. Конечно, это были только слухи, но слухов этих оказывалось достаточно, чтобы евреи снимались с насиженных мест и бежали в поисках нового укрытия только с тем, что было на них надето. Другие, напротив, старались еще глубже забуриться в свои дома, надеясь, что эта болезнь каким-то чудом их минует, не заметит, обойдет стороной. Чума и правда однажды пощадила Флоренцию. Но гораздо чаще она заходила прямо в ворота.

Самые благоразумные прятались. Камилло прятаться не стал. Он до последнего верил, что итальянское гражданство его защитит, но даже с итальянским гражданством его арестовали и отправили в Освенцим. Больше им ничего не было известно.

Анджело постучал молотком по красной лакированной двери. Пока он ждал ответа, его глаза на секунду метнулись вправо – туда, где обычно висела мезуза[1]1
  Кусочек пергамента с отрывками из Торы, который верующие евреи прикрепляют к косяку входной двери. (Здесь и далее прим. пер.)


[Закрыть]. Анджело помнил день, когда Камилло ее снял. Шел 1938 год, и плечи его были широко расправлены, хотя по лицу струились слезы. Едва расовые законы вступили в силу, Камилло переписал дом на Сантино и Фабию. Когда же Анджело спросил, почему он плачет, тот ответил, что ему стыдно.

– Я снял ее из страха. Более достойный человек сражался бы за свою веру. Но я не такой человек. К стыду своему, я не такой.

Дверь медленно открылась, и Фабия выглянула на послеполуденное солнце, щурясь от его лучей и прикрывая глаза ладонью.

– Анджело! – ахнула она. Упавшая было ладонь снова взлетела к ее щеке, а затем так же стремительно – к его. Чтобы обхватить лицо внука, Фабии пришлось вытянуть обе руки. То ли она так уменьшилась с их последней встречи, то ли он так вытянулся.

– Анджело, милый мой мальчик! Сантино, ты только посмотри, кто пришел! – Бабушка оглянулась на просторную переднюю, и глаза Анджело тоже поспешно окунулись в ее сумрачную прохладу. Однако его мысли занимал не отдых после долгой дороги и даже не встреча с дедушкой. Он думал о Еве.

– Вымахал-то как! – заворковала Фабия, и Анджело снова перевел взгляд на ее сморщенное лицо. – Настоящим красавцем стал. Mamma mia! Вылитый отец.

Последующие слова предсказуемо утонули в слезах. Фабия не могла говорить о своем «Анджелино», его отце, без рыданий. Они не видели его уже целую вечность и, как подозревал Анджело, не увидят больше никогда. В этой ситуации он гораздо больше переживал за бабушку с дедушкой, чем за себя.

Сантино прошаркал из глубины дома, восторженно хлопая в ладоши и повторяя имя Анджело. Его белоснежные волосы ничуть не изменились и все так же оттеняли густыми кудрями забронзовевшую на солнце кожу. Голубые глаза, чью точную копию Анджело каждый день наблюдал в зеркале, светились облегчением.

– Наконец-то приехал! Скажи, что погостишь хоть немного. Мы так соскучились!

Анджело расцеловал Сантино в обе щеки и наклонился, чтобы обнять. В отличие от глаз рост он унаследовал явно не от дедушки. А стоило ему выпрямиться и отступить на шаг, как глаза сами прикипели к тонкой фигурке, которая спускалась по монументальной мраморной лестнице.

На Еве было темно-синее платье, чей сапфировый оттенок делал бледную кожу кремовой, почти светящейся. После их последней встречи она похудела и укоротила волосы – теперь они вились гладкими кольцами только до плеч, как того требовала мода. Обычно Ева носила более длинные стрижки. А может, это возраст сделал ее осторожной и рассудительной, внимательной к чужим взглядам и мнениям. Анджело всей душой надеялся на последнее. Так для нее было безопаснее.

Спускаясь, Ева приветствовала его с непривычной сдержанностью, особенно заметной на фоне слез Фабии и хлопков Сантино. Он ответил так же спокойно, жалея в душе, что не может ни заключить ее в объятия, ни окончательно убедить себя, что она всегда была ему лишь сестрой и сестрой останется. Мимолетно поймав ее взгляд, Анджело поискал в нем прощение, но не нашел. Только осторожность. Она была так молода – всего двадцать три года, – но уже излучала то звенящее напряжение, которое Анджело множество раз видел в своих беженцах за минувшие годы. Эта вросшая в подкорку опаска заставляла Еву казаться старше своих лет.

И все же она оставалась самой красивой девушкой, которую он встречал.

Ева преодолела последнюю ступеньку и направилась к нему, вытянув обе руки. Анджело сжал одну из них двумя своими.

– Вот какие у нас теперь порядки? – спросила Ева мягко. – Так священники приветствуют Друзей?

Анджело гневно вспыхнул от ее насмешки и тут же проглотил наживку, притянув к себе для крепкого, хоть и краткого объятия.

Ева чуть заметно дернулась, словно не была готова к такой близости, и ее тихий изумленный выдох защекотал шею Анджело. Она все еще пахла жасмином, который Фабия выращивала в горшках под окнами, но теперь к этому аромату добавился какой-то еще, будто печаль, в которую Ева была облачена, имела собственный запах. За то время, что они не виделись, скорбь стала ее второй тенью. Однако Анджело трудно было ее за это осуждать: жизнь обрушивала на Еву один удар за другим, и она терпеливо сносила их все.

Слишком долго. Ему следовало вернуться гораздо раньше. Но он пытался жить дальше, пытался позволить жить дальше ей. Теперь же Анджело думал, сумели бы они начать с самого начала – найти общую почву, место, где мальчишка-католик и еврейская девочка снова смогли бы стать семьей и настоящими друзьями? Прошли те времена, когда она покорно следовала за ним куда угодно. Сейчас Анджело сомневался, что Ева последует за ним хотя бы через улицу. И все же он собирался употребить все свое красноречие, чтобы ее убедить.

Ужин был скудным – война другого не предполагала, – но Ева достала из отцовских запасов бутылку австрийского вина, и постепенно за столом зазвучали смех и воспоминания, пускай и несколько натужные. Ева тоже участвовала в беседе, хотя ее короткие улыбки заметно запаздывали, отягощенные все тем же напряжением. Строго говоря, она мало присутствовала в настоящем моменте. Искры в блестящих глазах выглядели скорее нервными, чем озорными, а изгиб шеи обзавелся новым тревожным наклоном, как будто Ева все время прислушивалась, не подходит ли к дому беда. Она всегда была подвижной и грациозной, точно музыка, которую она годами извлекала из скрипки, проникла под самую ее кожу. Но теперь эта гибкость сменилась настороженной скупостью движений, словно Ева была готова в любую секунду вскочить и убежать. Наблюдение за ней наполняло Анджело бессильной яростью, а та взвинчивала его нервы.

Постепенно разговор сместился с прошлого на будущее. Фабия была убеждена, что старые расовые законы, подписанные Муссолини в угоду Гитлеру, теперь будут отменены, раз во главе правительства встал другой человек, а Италия больше не является союзником Германии.

– Боюсь, некоторое время будет становиться только хуже, – ответил Анджело тихо.

– Хуже?! – вскричала Фабия, и Анджело почти увидел, какие мысли промелькнули у нее в голове: бедствия, выпавшие на долю Евы, очереди за продовольствием, тысячи молодых итальянцев, убитых на русском фронте и в Северной Африке, – всё ради победы и идеологии, которую большая часть страны даже не разделяла.

– Ева, тебе будет лучше поехать со мной в Рим. – Анджело обернулся к ней, не обращая внимания на изумленные лица бабушки и дедушки. – На самом деле я ради этого и пришел.

– В Риме не безопаснее, чем во Флоренции, – возразила она немедленно.

– Он ближе к югу, ближе к союзникам. И в Риме тебя никто не знает. У тебя ведь есть фальшивые документы?

Ева не ответила – только молча уставилась на Анджело, вероятно раздумывая, сколько ему известно и откуда.

– Во Флоренции от них никакого толку, – продолжил Анджело, будто она ответила ему решительным кивком. – Здесь тебя знает слишком много людей. Слишком многие знают, что ты еврейка. Фальшивые документы принесут тебе только неприятности, как случилось с Камилло. Его разоблачили при использовании поддельного паспорта. Если у нацистов возникнут подозрения, тебя будут пытать до тех пор, пока ты не признаешься, от кого его получила. Пока не сдашь Альдо Финци, Джино Сотело и дедушку с бабушкой.

Три пары глаз дружно расширились. Ножки Евиного стула заскрежетали по паркету.

– Откуда ты знаешь про Альдо Финци и синьора Сотело?!

– Я знаю про них все. Они помогают нам годами. И я знаю все про то, чем ты занимаешься.

– Нам? – колко переспросила Ева.

– Церкви. – Анджело не хотел называть конкретных людей, отчасти потому, что сам знал очень немногих, отчасти из соображений безопасности. Конечно, приписывать такую честь – или вину – всей церкви было неверно. Он встречал множество пасторов и прихожан, которые пошли бы на сотрудничество, только если бы им выкрутили руки и пригрозили потерей души. Однако было множество и тех, кто помогал искренне – открывал свои двери, погреба и сердца одному беглецу за другим. Некоторых евреев укрывали женские монастыри, куда ни разу за все века их существования не ступала нога мужчины. Еврейских детей прятали в католических школах, их матери надевали католические подрясники, а отцы на время становились монахами и зубрили католические молитвы, чтобы выжить. И при этом никто не пытался обратить их в христианство.

– Ты правда думаешь, что мои друзья и соседи побегут к фашистам с доносами? Я дружу со многими в местной полиции. Даже они в первую очередь итальянцы, а потом уж фашисты. И большинство искренне ненавидят немцев.

– Но власть сейчас у немцев, а не у местной полиции. Что, если они начнут платить за предательство? Скажем, три тысячи лир за каждого еврея? До какой стадии отчаяния дошли твои друзья, Ева? А соседи? Кто-нибудь из них тебя выдаст. Я видел, как это происходит. Некоторые итальянцы даже думают, что чем скорее будет покончено с евреями, тем скорее закончится оккупация. Дайте немцам то, чего они хотят, и они уйдут. Люди в это верят.

Продолжить он не успел: Сантино и Фабия вскочили со стульев, пытаясь одновременно утихомирить Анджело, успокоить Еву и всеми правдами и неправдами отвлечь их от угрозы, которую не хотели признавать. Было гораздо легче надеяться, что со временем дела сами пойдут на лад. Но Анджело знал, что не пойдут.

Наконец опасную тему оставили во имя сохранения мира, и все разошлись по спальням. Анджело отправился в свою прежнюю комнату в задней части виллы, предназначенной для слуг, хотя он никогда не был слугой. Временами ему хотелось, чтобы его место в доме было обозначено более четко, чтобы его роль было легче назвать и объяснить.

В комнате он первым делом преклонил колени перед старым крестом, который давным-давно повесил для него Сантино. Было время вечерней службы, час, когда истинный христианин преисполняется благодарности и хвалы Господу, но Анджело внезапно осознал, что зачитывает псалом из другой части – мольбу о помощи.

– Укажи мне, Господи, пути Твои и научи меня стезям Твоим. Направь меня на истину Твою и научи меня, ибо Ты Бог спасения моего; на Тебя надеюсь всякий день…

Получив в двадцать два года крохотный приход, он ежечасно молил Господа о наставлении. Это был нескончаемый хорал, который не утихал у него в голове ни на минуту – и вряд ли должен был утихнуть в обозримом будущем.

Закончив молитву, Анджело поднялся и энергично растер лицо. Он чувствовал себя обновленным. Затем сполоснул руки, успокоил дыхание и, выйдя из комнаты, отправился обратно к мраморной лестнице. Осада была еще не закончена. Он не собирался возвращаться в Рим без Евы.

Она открыла по его стуку немедленно, словно ждала, и Анджело вознес молчаливую благодарность, что она еще не успела переодеться ко сну. Ему совершенно точно не стоило видеть Еву в развевающейся сорочке, какой бы целомудренной та ни была.

Впустив его, она сразу отошла к окну, за которым виднелся столь оберегаемый Сантино сад, теннисный корт, на котором Ева частенько задавала Анджело жару, и пропитанная лунным светом темнота, чья безмятежность теперь казалась ему угрожающей. От одного взгляда в ночь у Анджело начинали зудеть ладони и барахлить желудок, словно агенты гестапо уже сидели по тенистым углам, наставив пистолеты на прекрасную девушку, чей золотой силуэт преступно отчетливо выделялся в раме окна.

Анджело быстро дошел до нее, рывком втянул в глубь комнаты и задернул шторы. Ева ответила ему изогнутой бровью, но возражать не стала, лишь отступила на другую половину спальни.

– Однажды ты сказала, что веришь в меня. Пожалуйста, поверь сейчас. Поверь моим словам. Я был свидетелем настоящих зверств. Солдаты, которым удалось вернуться в Италию, видели лагеря. Поезда, забитые евреями. Состав за составом. Беженцы тоже про них рассказывают. Это не пропаганда, Ева. Люди не хотят верить, но мне нужно, чтобы ты меня выслушала. Чтобы поверила мне вновь.

– И когда я такое говорила? В тридцать восьмом? Пять лет назад я действительно в тебя верила. Сейчас я не верю ни во что. Я останусь во Флоренции с Сантино и Фабией и сделаю все возможное, чтобы меня не убили, не арестовали и не отправили в лагерь. Договорились? А ты вернешься в Рим, к своей церкви, и с чистой совестью продолжишь быть падре Бьянко. Ты попытался. Я отказалась. Конец истории.

– Да Матерь Божья! – не столько взмолился, сколько чертыхнулся Анджело сквозь зубы, но тут же отчитал себя и превратил ругательство в молчаливую молитву: «Богородица, смилуйся. Мадонна, помоги мне обуздать гнев и спасти эту девчонку». К этой молитве он добавил другую, к своей покойной матери, и еще одну к Адели, матери Евы, – на тот случай, если иудеи и католики в итоге все-таки оказываются на одних небесах.

Чем дольше он жил на земле, тем больше убеждался, что человечество понятия не имеет ни о Боге, ни о рае; только когда использует Его имя в качестве оправдания для убийства, преследования и дискриминации. Анджело любил Бога – и чувствовал, что Бог любит его в ответ, но никогда не думал, будто обладает какими-то особыми правами на эту любовь лишь потому, что был воспитан в католической традиции или стал священником.

– У меня здесь работа, Анджело. Если тебе действительно известно, чем я занимаюсь, то ты должен понимать, что я не уеду.

– А что бы сказал твой ребе? – Это был беспроигрышный вопрос, поскольку Анджело в точности знал, что сказал ребе Кассуто. Первым делом он спрятал жену и детей в женском монастыре – Анджело помогал их размещать, – а потом отправился в укрытие и сам. Все отделения DELASEM, с которыми сотрудничал ребе Кассуто, прекратили работу. С этого момента еврейские участники организации полностью ушли в подполье.

Ева смотрела на него, часто сглатывая.

– Я не смогу вот так взять и спрятаться, Анджело, – наконец прошептала она.

– Я тебе помогу. Я тебя спрячу.

– Я не о том. Если я поеду в Рим, ты позволишь мне продолжать работу. Я хочу помогать… Хочу делать то же, что и ты, – добавила Ева настойчиво, хотя Анджело уже почувствовал слабину в ее обороне. Впрочем, на его лице не отразилось ни тени облегчения. В глубине души он не верил, что сумеет ее уговорить.

– Ты будешь не в том положении, чтобы делать то же, что и я, – ответил он честно. – Но если для тебя будет хоть какая-то возможность помочь, я скажу, обещаю.

– Почему тебе не все равно, Анджело? Если честно? – тихо спросила Ева, и Анджело, побледнев, отшатнулся, словно ему влепили пощечину. Щеки пылали, будто Ева и вправду пересекла комнату и ударила его.

Однако ее лицо оставалось невозмутимо, а глаза непроницаемо-черны. Скрестив руки на груди, она и в самом деле ждала от него ответа.

– Это глупый вопрос, Ева. – Анджело сам слышал, что говорит как мальчишка, и злился на себя за это. На вилле Росселли у него никак не получалось быть падре Бьянко, терпеливым и хладнокровным.

– Разве? Ты приложил все усилия, чтобы я почувствовала себя невидимкой. Я для тебя не существую, Анджело. Я еврейка. Гитлер хочет, чтобы я не существовала вообще. Помнишь?

На мгновение они оба вспомнили. Даже слишком отчетливо. Однако происходящее не имело никакого отношения ни к расе, ни к религии Евы, и она это знала. Анджело понял, что ему трудно дышать, когда тиски, которыми она для него была, сжали сердце с особенной жестокостью. Тиски… и порок. Вот чем она для него стала, и Анджело больше не мог этого отрицать.

17 сентября 1943 года

Признание: я еду в Рим с Анджело.

Не знаю, что еще делать. Вокруг слишком тихо, все замерли в нервном ожидании. Ребе Кассуто призывает евреев бросать дома и прятаться. По его сведениям, у фашистских фанатиков появились вооруженные объединения, которые выслеживают евреев и антифашистов, и никто им не препятствует. Немцы уже депортировали тысячи евреев из французской Ниццы – евреев, которых защищала итальянская армия, но теперь она распущена. Ребе Кассуто говорит, что немцы не уйдут из Италии просто так, а раз мы больше не на одной стороне, с чего бы им считаться с нашими законами и гражданством? Итальянское правительство тоже не может нас защитить, даже если бы и хотело. Никто не может. Дядя Августо, тетя Бьянка, Клаудия и Леви уже в Риме. Леви изучает гражданское право в Папском университете – единственном, куда по‑прежнему допускают студентов-евреев. Дядя Августо уверен, что Ватикан сумеет нам помочь. Но до сих пор он только и делал, что ошибался.

Ева Росселли