Текст книги "Между империей и нацией. Модернистский проект и его традиционалистская альтернатива в национальной политике России"

В информационную эпоху последней трети прошлого века эта теория была дополнена новым научным направлением – конструктивизмом, который указал на особую роль в трансформации ценностей интеллектуальной элиты, конструирующей культуру, изобретающей «традиции», содействующей развитию и распространению национального самосознания[103]103
  См., например: Бергман П., Лукман Т. Социальное конструирование реальности: Трактат по социологии знания. М.: Academia, 1995.


[Закрыть]. Конструктивизм, ставший основной парадигмой современных социальных наук, дал толчок развитию еще одного научного направления – инструментализма, который сосредоточил свое внимание на изучении политических технологий манипулирования массовым сознанием. Так, один из лидеров этого направления, Пол Брасс, отмечает значительную гибкость даже такой исторически устойчивой формы идентичности, как этническая, которая также поддается перенастройке при известных усилиях и под целенаправленным воздействием информационных систем. Их использование позволяет «политическим предпринимателям» стимулировать или тормозить (конечно же, в определенных пределах, которые мы еще специально обсудим) развитие интересов социальных групп и этнических общностей и воздействовать тем самым на их ценностные ориентации[104]104
  Brass P. Ethnicity and Nationalism: Theory and Comparison. NewDelhi, 1991.


[Закрыть].

В сравнении с доктринами функционализма, конструктивизма и инструментализма упоминавшийся мной стихийный примордиализм как концептуальный фундамент идеи незыблемости русских традиционных ценностей выглядит крайне недееспособным, поскольку не может предложить рациональных объяснений механизма устойчивости традиций. По сути, все объяснения такого рода сводятся к следующим представлениям:

• о мистическом замысле, который таится якобы в недрах народных и проявляется в некий предначертанный час («Народный замысел повис над ними дамокловым мечом и начнет рубить всех, кто пойдет антидержавным, прозападническим путем»[105]105
  Бондаренко В. Указ. соч.


[Закрыть]);

• о генетической предрасположенности того или иного народа к определенной модели культуры и социально-политической организации[106]106
  См. подробнее: Шнилерман В.А.Националистический миф: основные характеристики // Славяноведение. 1995. № 6.


[Закрыть];

• о некоем неведомом «ментальном коде», определяющем особое восприятие жизни («Русскому человеку стать западником невозможно. Для того чтобы им стать, ему необходим определенный ментальный код»[107]107
  Уткин А. В России недостает западного человека // Западники и националисты… С. 108.


[Закрыть]).

С рассуждениями о мистическом замысле бессмысленно спорить, поскольку они иррациональны. В это можно либо верить, либо не верить. Я не верю в «богоизбранность» какого-либо народа. О генетической теории предопределенности народной судьбы также говорить не имеет смысла, но по другой причине. По сути, эта теория лежит в основе идеологии расизма, осужденного практически во всем мире и юридически, и морально, а также множество раз разоблаченного как научно несостоятельная доктрина. К этому мне нечего добавить. Другое дело – замечание о «ментальном коде», оно выглядит вполне респектабельно, и этот термин часто употребляется в культурологии, однако в основном как метафора, а не как строгое научное понятие. Если бы такой код действительно удалось найти и появился бы ключ к его расшифровке, то это стало бы таким же революционным событием в науке, как открытие ДНК (генетического кода). Пока заявлений о подобных открытиях никто в мире не делал, что, однако, не мешает сравнительно часто использовать указанный термин, правда, всего лишь как художественный образ, подобный выражению «архитектура – это застывшая музыка».

Но если для научного обоснования этничности мистицизм и туманность можно признать недостатками концепций, то для их массового распространения – это скорее достоинство. Этничность сама по себе сложный феномен, и люди, как правило, не задумываются над природой исторической устойчивости национального языка или этнонимов. История общего происхождения всегда легендарна. Одни легенды выводят корни народа прямо от бога, другие – только от его пророков. И даже внутри этнической группы среди толкователей легенд могут существовать на этот счет разные точки зрения: одни толкователи «аргументированно» доказывают, что их общей прародительницей была сама римская волчица, а другие считают, что они происходят от ее выкормышей Ромула и Рема или только от одного из них. Кому хочется думать, что многие священные атрибуты этничности возникли лишь в силу необходимости отличать себя от других?

Несмотря на то, что идеологи традиционализма чаще других обосновывают свои рассуждения ссылками на российскую историю, державный традиционализм в действительности антиисторичен. Во-первых, традиционалисты либо вообще оперируют внеисторическими категориями («всегда – никогда»), либо приписывают истории несвойственную ей, по сути, мистическую судьбоносность, фатальность воздействия на народ и народную волю. Во-вторых, они весьма селективно и тенденциозно оперируют историческими фактами, выхватывая одни и отбрасывая другие. В российской истории, помимо традиций несвободы, авторитаризма, т. е. державности, была и сохраняется иная традиция – либеральная, демократическая. Это традиция Новгородской республики, декабристов и Герцена, «русских европейцев» конца XIX века – все они соответствовали европейским тенденциям модернизации и иногда даже опережали их. Но в том-то и дело, что современный русский политический традиционализм опирается не на всю российскую политическую традицию, а лишь на одно ее направление – имперское. Именно империю идеологи современного русского традиционализма преподносят как символ порядка и стабильности, как высший авторитет, а в последнее время еще и как привлекательный образ жизни. Империя – это «красиво», иногда даже «шикарно», как парад в «Сибирском цирюльнике»[108]108
  О росте популярности образа империи в современной русской литературе и в искусстве см.: Ланин Б. О современной русской антиутопии // Вестник Института Кеннона в России. 2003. Вып. 3. С. 78; Славникова О. Я люблю тебя, империя // Знамя. 2000. № 12.


[Закрыть].

У меня не вызывает сомнений, что традиционализм в принципе может быть как имперским, так и не имперским. Иной вопрос, к какой категории отнести такую разновидность традиционализма, как русское почвенничество? Какова связь между ним и имперским традиционализмом? Напомню, что одной из центральных для почвенничества является идея неорганичности для русской культурной среды (почвы) модернистских моделей политической организации государства и общества, как заимствованных из другой культурной почвы. Не буду долго распространяться об искусственности самого построения о почвенных и непочвенных элементах культуры. К какой категории прикажете отнести такие, казалось бы, знаково русские элементы культуры, как сарафан и кадриль, гармонь и картуз и сотни других, которые имеют иноэтническое, иностранное происхождение, но вошли в русскую культурную почву и лишь обогатили ее? Но все же речь идет о политических моделях.

Политолог А. Ципко убежден, что никакой связи между почвенничеством и имперским сознанием нет, и даже выделил особую разновидность почвенничества, дав ему название «великорусский сепаратизм»[109]109
  Ципко А. Вопрос о власти в России не решен (http://www.liberal.ru/sitan.asp?Num=323).


[Закрыть]. Действительно, сепаратизм противоположен имперскому порядку – он его основной разрушитель. Однако трудно себе представить сепаратизм этнического большинства, «великорусский сепаратизм». В качестве примера последнего политолог приводит высказывание Валентины Чесноковой, которая в известной дискуссии «Западники и националисты», отстаивая идеи русского почвеннического традиционализма, подчеркивала, что ей нет дела ни до народов Закавказья или Средней Азии, ни даже до того, как сложится судьба украинцев и белорусов, и что она, как и многие русские, устала от империи[110]110
  См.: Чеснокова В. // Западники и националисты… С. 66.


[Закрыть].

И о чем же свидетельствует это высказывание? Понятно, что к сепаратизму, великорусскому или иному, оно не имеет никакого отношения, поскольку сепаратизм – это стремление отделиться от существующего государства, а вовсе не отказ от возвращения уже утерянных земель. Оно не может быть свидетельством отсутствия у автора имперской ориентации. Дело вовсе не в том, что я не верю заявлению автора, что она «устала от империи», – охотно в это верю, более того, не сомневаюсь, что В. Чеснокова, как и большинство русских людей, не поддерживает идею насильственного возвращения бывших союзных республик, ныне независимых государств. От имперского экспансионизма как одного из компонентов имперской идеологии действительно все устали. Правда и то, что судьбой бывших «братских народов» в России мало интересуются. Но из приведенной цитаты нельзя сделать никакого вывода об отношении ее автора к судьбе нынешних «братских народов» Российской Федерации и, следовательно, об отношении к другому компоненту имперского сознания – к идее удержания территорий, которые когда-то были завоеваны. Трудно определить и отношение Чесноковой к третьей составляющей имперского сознания – к идее самодержавия, зато можно с уверенностью сказать, что сама концепция русского почвеннического традиционализма, которую отстаивает В. Чеснокова, используется другими идеологами как раз для доказательства необходимости развивать в русской национальной среде (почве) только авторитарную (по-русски – самодержавную) модель государственного устройства, поскольку другие модели этой почвой якобы отторгаются.

Например, В. Найшуль обосновывает свой проект «Авторитаризм (самодержавие) и невозможность представительной демократии в России» ссылками на работы В. Чесноковой, и ей же, по его собственным неоднократным признаниям, он обязан своим самодержавническим мировоззрением. Эту идейную связь специально изучал историк А. Янов[111]111
  Янов А. Отделим овец от козлищ // Там же. С. 353.


[Закрыть].

Понятно, что почвеннический традиционализм – это не исток, а всего лишь прикрытие для авторитарных (самодержавных) доктрин. По крайней мере, увлечение экономиста В. Найшуля авторитаризмом началось не с русского традиционализма, а с любования политикой чилийского диктатора Пиночета (какое уж тут русское почвенничество!), и лишь затем, когда идеологический маятник в России качнулся в сторону традиционализма, бывший либерал приспособил авторитаризм к своей доктрине «национальной экономики». Следовательно, эта доктрина вовсе не традиционная и совсем не русская, а заимствованная из чилийского опыта, прямо скажем, не самого передового. Вот уж действительно история повторяется в виде фарса! Ныне в русский сарафан наряжает чилийскую модель Виталий Найшуль, тогда как полтора века назад на основе немецкой философии разрабатывал доктрину самодержавной (официальной) народности сам граф Уваров.

Правда, современный российский экономист все же ближе к русской народной культуре, чем николаевский министр просвещения. В. Найшуль хоть говорит и пишет по-русски, тогда как Уваров использовал только французский и на этом языке как раз и изложил в записке царю свою знаменитую триаду: православие, самодержавие, народность. Однако дело не в языке. Даже если бы Уваров знал русский язык так же, как автор толкового словаря В. Даль, и провел бы молодые годы не в Геттингене, а в каком-нибудь подмосковном имении, он и в этом случае не смог бы вывести свою концепцию официальной народности из тогдашней русской народной почвы. Там ее не было и не могло быть.

Уваровская идея сводилась в конечном счете к тому, чтобы воспитывать у народа – подданных – чувство любви к самодержавию, а у элиты (это особенно важно) – уважение к народным корням. С позиций современного человека такая концепция может показаться и простенькой, и архаичной, но для России первой трети XIX века она была абсолютно новой и до восстания декабристов могла бы, наверное, восприниматься властью как «опасное вольнодумие». Что такое народ в крестьянской стране, большая часть жителей которой – крепостные крестьяне? Зачем царской власти опираться на народную любовь, если эта власть от Бога и веками устоявшаяся легитимность ее династической передачи не подвергалась сомнению даже самыми отъявленными бунтарями вроде Емельяна Пугачева, которые вынуждены были для легитимизации своих действий появляться перед народом в обличье лжецарей?

И уж совсем такой власти не нужны были ни народные корни, ни народная почва. Представители царской династии и аристократическая элита гордились вовсе не своей народностью, а как раз наоборот, инородностью – своим происхождением от византийских императоров или от скандинавских викингов, тем, что они Рюриковичи. Только такая инородность (высокородность) легитимизировала право Рюриковичей владеть крестьянскими душами Ивановичей и Степановичей. Отсюда вытекала и необходимость маркировать свою инородность использованием благородного иностранного языка, отличающегося от простонародного «говора черни».

И вдруг правящей династии и аристократии предлагают освоить новый для них язык, отказаться от привычной психологии и даже в какой-то мере делегитимизировать свое право на превосходство. Это могло случиться лишь после декабристского восстания, абсолютно непохожего ни на предшествующие народные бунты, ни на дворцовые перевороты, – восстания, которое впервые поставило под сомнение сами устои самодержавия. Декабристы требовали Конституции, республиканской или по крайней мере той, какая используется в конституционной монархии. Еще страшнее было то, что в некоторых европейских империях подобные требования уже осуществились. Только такое потрясение заставило самодержавие, аристократическую элиту искать дополнительные ресурсы легитимности власти в виде «народной любви», а для этого элита должна была выглядеть «своей», «народной».

Понятно, что сама идея опоры самодержавия на народ и народность тогда могла прийти только из Европы, в которой монархии к этому времени либо уже полностью утратили признаки абсолютизма, либо двинулись по этому пути и нуждались в новой мифологии власти, в ее фольклоризации. В это время, как по мановению волшебной палочки, вдруг «отыскались» и стали популярными легенды о Нибелунгах, Волгаве и другие. Уваров, долго живший за границей и хорошо знавший новые идеи западной, прежде всего немецкой, философской мысли или, как сейчас сказали бы, политической технологии, как раз и применил в России прусские идеи декорирования самодержавной власти под народную. Хочу отметить, что он не был ретроградом, каким его часто изображала советская историография. Это был просвещенный бюрократ и даже своего рода реформатор, точнее, контрреформатор, поскольку он использовал западные новации не для обновления политической системы, а для упрочения традиционной, для усиления ее сопротивляемости надвигавшимся волнам модернизации.

Если почвеннический традиционализм – всего лишь декорация для имперского, то идея авторитаризма (самодержавия) – его сердцевина. Державность и самодержавие не просто однокоренные слова, они не только генетически связаны, они отражают самую суть имперского сознания – это ствол имперского древа, которое продолжает плодоносить и в тех случаях, когда отдельные ветви его (например, имперский экспансионизм) отмирают. Некоторыми ветвями (например, идеей удержания территории) самодержавники в некоторых случаях даже сами могут пожертвовать, лишь бы не усох авторитарный ствол. Примером может служить перемена отношения так называемых «Народно-патриотических сил России» (НПСР) к чеченской войне.

Сейчас, во время второй войны, публицист патриотической газеты «Завтра», горячий сторонник НПСР, пишет: «Победа в Чечне нужна как воздух…дело не в Чечне, за Чечней просматривается дальнейший и уже непоправимый распад России». Если это так, то почему в первую войну НПСР не предпринимали никаких попыток поднять патриотический дух народа и сплотить его на войну за целостность державы? Наоборот, Ампилов призывал к объединению чеченских боевиков с русским народом в борьбе с режимом Ельцина, а Зюганов, как и другие депутаты-патриоты, в Думе добивался отставки президента, ставя ему в вину как раз чеченскую войну, и вовсе не потому, что она была непобедоносной, а исключительно сам факт проведения военной кампании. Во время первой чеченской кампании национал-патриоты, по сути, выдвигали привычный для левых сил лозунг «поражения собственного правительства», которое они именовали антинациональным.

Самодержавный традиционализм на самом деле не имеет ничего общего с абстрактной любовью к государству. Державники (самодержавники) легко могут заменить лозунг «Нам нужна великая Россия» на противоположный – «Нам нужны великие потрясения», скажем, «русский бунт», если это потребуется для устранения не нравящихся им режимов и достижения их главной цели – установления авторитарного режима.

Итак, одни компоненты современного традиционализма связаны между собой жестко и неразрывно, другие носят вспомогательный и даже декоративный характер. В этой связи возникает вопрос, в какой мере такой тип традиционализма может быть связан с великорусским этническим национализмом.

«Имперское сознание противоположно национализму». Это утверждение часто встречается в обществоведческой литературе в России и на Западе. Иногда при этом ссылаются на самую популярную ныне и авторитетную теорию нации и национализма Эрнста Геллнера. Действительно, это один из ее постулатов, но при этом ученый имел в виду гражданскую нацию и гражданский же национализм, т. е. идеологию и массовые антиимперские движения, имеющие целью создание независимых государств, основанных на самоорганизации свободных граждан[112]112
  См.: Геллнер Э. Нации и национализм. М., 1991.


[Закрыть]. Понятно, что такой национализм противоположен имперскому сознанию вне зависимости от того, говорим ли мы о классических империях или о вторичных, типа Третьего рейха.

Этнический национализм имеет совершенно иное содержание – это идеология, в основу которой положен принцип исключительности того или иного народа (этнической общности). Народ может признаваться исключительным то ли потому, что он самый достойный, то ли, наоборот, потому, что он самый обделенный («народ-страдалец»). Ему могут приписывать извечную неспособность к каким-то свойствам или такой же вековой дар обладания какими-то чудесными свойствами, которыми его наделили то ли божественные силы, то ли природные. Иногда все эти постулаты в националистических доктринах причудливо переплетаются, а еще чаще вовсе не обосновываются – просто утверждается, что «наш» народ исключительный и поэтому достоин особых прав или привилегий.

Отношение имперского сознания к этническому национализму намного сложнее, чем к гражданскому. Обычно имперское сознание не опирается на этнический национализм в условиях стабильного функционирования классических империй. В таких случаях национализм противоречит базовым интересам имперской власти и элиты. Национализм меньшинств – это ее основной враг, а в опоре на национализм большинства власть редко бывает заинтересована. К тому же национализм – это всегда стихия, массовое движение, которое власть не может контролировать полностью, а, как говорил мне когда-то один высокий советский начальник, «самотека мы допустить не можем».

В условиях стабильного развития державы имперская власть иногда даже сознательно подавляет этническое самосознание своей основной опоры (этнического большинства) хотя бы для того, чтобы не возбуждать излишнего беспокойства в национальных провинциях. В кризисные периоды, когда центр ослаблен, а национальные провинции возбуждены, власть стремится задобрить именно меньшинства и в это время, по понятным причинам, также не подстегивает этнизацию большинства. Она может быть в этом заинтересована лишь в стадии своего упадка, например после крупных социальных потрясений и неудавшихся национальных революций, в целях подавления остатков сопротивления меньшинств и, как говорится, для острастки. Здесь вспоминаются несколько волн армянской резни в Османской империи и еврейские погромы в Российской в начале XX века. Такие действия имперской власти лишь усиливали раскачивание этнополитического маятника, приближая распад империй. Однако замечу, что во всех названных случаях мы горим не о национализме, а о массовой ксенофобии. Русский национализм как элитарная идеология хоть и проявился в России сравнительно давно, как минимум с середины XIX века, однако как организованное массовое общественное движение вышел на политическую арену только тогда, когда абсолютная монархия стала конституционной и дозволила появление партий, в том числе и таких, как «Союз русского народа». Так что даже этнический национализм в целом не характерен для классических империй. Иное дело – империи вторичные, но о них разговор впереди.

Хотя описанная модель этнической политики в империях и имеет отдаленное сходство с механизмом действия этнополитического маятника в постсоветский период (хотя бы в том, что Ельцин шел на уступки меньшинствам, а нынешний политический истеблишмент в чем-то, как говорится, «подкручивает гайки»), однако современная ситуация принципиально отличается в главном: Российская Федерация в своих основных чертах – не империя.

Прежде всего, Россия не самодержавная страна, несмотря на остатки авторитаризма и даже на некоторые тенденции его роста. Сложившийся в современной России экономический порядок и множество других факторов сильно затрудняют установление авторитарной (самодержавной) власти.

Россия не имеет колоний. Это федерация с высоким уровнем самоуправляемости регионов, и, несмотря на попытки унитаризации федеративных отношений в ходе проведенных реформ, власть в регионах по-прежнему сосредоточена в руках региональных элит, которые достаточно сильны, чтобы противодействовать дальнейшей централизации власти в стране. И даже Чечня, как бы негативно многие ни оценивали силовую политику решения проблем ее взаимоотношений с центром, колонией по своему статусу не являлась и не является, поэтому ни ООН, ни какие-либо другие международные организации никогда не предъявляли России претензий в том, что она нарушает ту часть международного права, которая связана с принципами деколонизации. Международные и российские правозащитные организации говорят лишь о колониальных методах решения чеченской проблемы. Однако подобные же методы иногда используют и другие государства, которые тем не менее не называют империями.

Имперское прошлое напоминает о себе остатками самодержавного имперского сознания элит. Однако при всех колебаниях курса федеральной власти идеология имперского традиционализма, как уже отмечалось, все же не стала основой государственной политики (возможно, пока еще не стала). Поэтому апологеты этой идеологии, несмотря на их возросшее влияние, не могут использовать ресурс власти для непосредственного утверждения своего проекта в обществе, что обусловливает необходимость для них опереться на массовую поддержку. Такой необходимости увлечь массы, как правило, не возникает в условиях классической империи.

Итак, положение, интересы и политическая стратегия имперски ориентированных элит в условиях империй и в современной России кардинально различаются. И если в классических империях национализм по крайней мере не обязательная черта имперского сознания, то в нынешних условиях он является его важнейшей составной частью, а главное, основным, если не единственным, мобилизационным ресурсом самодержавников[113]113
  Здесь и далее речь будет идти только об этническом национализме, за исключением случаев, когда автор специально оговаривает, что имеет в виду гражданский национализм.


[Закрыть].

Здесь самое время вспомнить про вторичные империи диктаторского типа, и прежде всего Третий рейх, который был сконструирован в основном на идеях этнического национализма. Вот для таких империй этнический национализм абсолютно естествен, хотя мера проявления его различна в разных государствах одного и того же типа. При Сталине, несмотря на периодически возникавшие у него позывы к этническому национализму, все же не только националисты-сепаратисты, но и откровенные великодержавные националисты, призывавшие очистить Россию от инородцев, сидели в ГУЛАГе вместе с либеральными диссидентами. И само собой разумеется, тогда не могла бы появиться такая современная мутация национализма, как русский фашизм, русский национализм с гитлеровской свастикой.

Не хочу сравнивать современную Россию с Германией и Австрией 1930-х годов – политические ситуации тех лет и нынешняя российская, конечно же, различаются, однако механизмы, используемые имперскими силами, очень схожи.

Чем сегодня может увлечь массы самодержавный традиционализм в России? Предложить идею гражданской интеграции на основах самоорганизации общества он не может по определению, отсюда и постоянные ссылки его идеологов на то, что Россия до демократии то ли «не доросла», то ли та и вовсе чужда российской культурной почве. Увлечь идеей самодержавности в чистом виде, без этнической оболочки, не получается, ценностные ориентации масс изменились, люди больше не хотят быть слугами государя и государства. Остается, по сути, единственный мобилизационный ресурс – эксплуатация уязвленного национального достоинства русского народа. При этом наиболее действенной формой политических манипуляций массовым сознанием оказывается упаковка реальных и мнимых обид и «образа врага» в этническую оболочку – не просто чужой, а этнически чужой, не просто обижают, а потому, что имеют злой умысел против данного народа.

Как уже отмечалось, в революционные и постреволюционные периоды неизбежно возрастает этническое самосознание всех народов, растет и ксенофобия. Поэтому в современных условиях развиваются два встречных процесса – идеологический национализм элит и стихийная этнофобия масс. Оба процесса усиливают друг друга, хотя различия между элитарным национализмом и массовыми этнофобиями все же сохранятся. Это можно проследить на примере освоения массовым сознанием основных идеологем новой эпохи.

Оппозиция периоду реформ – идеализация советского времени. В попытках изжить травмирующие оценки настоящего массовое сознание повернулось к прошлому. К середине 1990-х годов в общественном мнении россиян позитивное отношение к советской эпохе стало преобладающим. Вместе с тем психологическая реабилитация советской системы наступила не сразу и прошла несколько этапов. К 1995 году более половины россиян полагали, что сама по себе советская система была не так уж плоха, однако негодными были ее правители. Еще через два года частичную реабилитацию получили и советские лидеры. Сравнения ВЦИОМ (1997 год) старой советской и новой российской власти дали следующую картину: советская власть к этому времени характеризовалась значительной частью опрошенных (36 %) как «близкая народу, своя», а нынешняя власть – как «далекая от народа, чужая» (41 %)[114]114
  Гудков Л. Русский неотрадиционализм и сопротивление переменам. С. 132–133.


[Закрыть].

В качестве психологического механизма, компенсирующего ущербность «чужой» власти, в обществе усилились традиционалистские настроения, выражающиеся, например, в представлениях о том, что «настоящий русский характер» среди правителей не найти, что он воплощен в обычных, рядовых, простых людях, что он редко проявляется в столицах, а скрывается в тихой глубинке. При этом «свои» – это прежде всего люди этнически близкие. Социологи фиксируют и усиление корреляции между ростом приверженности традиционализму и увеличением поддержки идеи «Россия – для русских»[115]115
  Там же. С. 133.


[Закрыть].

Для усиления образа «чужой власти» русские националисты в своей пропагандистской деятельности приписывали видным деятелям команды Ельцина несвойственные им этнические характеристики. Польский дипломат в своей книге вспоминает, что во время известных событий осени 1993 года возле Дома Советов было множество листовок с карикатурным изображением известных политиков из окружения Ельцина. На них грек по национальности Гавриил Попов изображался евреем, и ему почему-то приписывали фамилию Нейман; русского Андрея Козырева называли Козыревичем и рисовали со звездой Давида на лбу, а самого президента неизменно называли Борухом Натановичем Эльцыным и рисовали с усиками Гитлера[116]116
  Marciniak W. Rozgrabione Imperium: Upadek Zwiazku Sowieckiego i powstanie Federacji Rosyjskiej.Krakow, 2001. S. 510.


[Закрыть]. Это сочетание Гитлера с еврейством с рациональной точки зрения представляется абсурдным, но политико-технологический смысл этой символики понятен: она должна означать, что изображенный на карикатуре человек «дважды чужой». Националисты в угоду политической целесообразности могут пренебречь реальностями этнического происхождения и записать евреем самого русского по облику и поведенческому колориту за всю историю России ее правителя и одновременно признать своим, русским, грузина Сталина, который до конца жизни говорил по-русски с характерным грузинским акцентом. Однако эти детали могут быть упущены, заретушированы политическими технологами при инструментальном использовании образа «вождя».

Образ Сталина действительно был нужен националистам всех разновидностей. Для националистов ярко выраженного имперского направления Сталин «был новым собирателем империи, новым Петром Великим, новым супергосударственником, которому прощалось народом многое»[117]117
  Бондаренко В. Указ. соч.


[Закрыть]. Для русских почвенников Сталин ассоциируется с порядком в государстве, и они его ценят за то, что он якобы «опирался на русские культурные ценности»[118]118
  Чеснокова В. // Западники и националисты… С. 53, 62.


[Закрыть]. Михаил Леонтьев ценит Сталина за то, что он был автором проекта «мобилизационного общества»[119]119
  Леонтьев М. Наша страна – самостоятельный проект // Роcсiя. 2003. 31 марта.


[Закрыть]. Виталий Третьяков, бывший главный редактор некогда одной из самых либеральных в России «Независимой газеты», без объяснения причин, возможно, чтобы шагать в ногу со временем, так характеризует вождя народов: «Сталин – наше все. Как и Пушкин. Два полюса русской культуры…»[120]120
  Приводятся данные, полученные в ходе реализации исследовательского проекта «Этнические и административные границы: факторы стабильности и конфликтности», 1993–1999. Руководитель и автор проекта Л.М. Дробижева.


[Закрыть]

Новое увлечение российской элиты Сталиным оказало влияние и на массовое сознание. Вместе с тем в нем антисталинские настроения удерживались сравнительно долго: с периода перестройки до начала эпохи Ельцина. Лишь к середине 1990-х годов антисталинизм приелся, надоел и фигура Сталина стала подыматься в массовом сознании, приобретая признаки величия. В социологических опросах 1995 года (вопрос «Назовите наиболее значительных деятелей и ученых в истории России») Сталин занял третье место среди самых важных и авторитетных фигур[121]121
  См.: Гудков Л. Указ. соч. С. 132.


[Закрыть]. Тем не менее еще в 2002 году не многие россияне хотели бы жить во времена правления Сталина. Наибольшая часть опрошенных (39 %) предпочла бы жить во времена Л. И. Брежнева, и лишь 3 % выбрали сталинский период, а именно годы пятилеток[122]122
  Общественное мнение-2002… С. 20.


[Закрыть]. Выбор брежневского времени во многом продиктован восприятием его как стабильного и не жестокого. Стабильность всегда привлекательна, но она становится особенно желанной для людей, уставших от 15-летнего периода бурных политических трансформаций.

Такие настроения подготавливали этническое большинство к восприятию идей националистической пропаганды, постоянно твердившей о том, что весь период реформ был временем национального позора. Массовому сознанию навязывались представления, что власть (администрация Ельцина), не просто «чужая», но и антинациональная, умышленно вела Россию к катастрофе, а распад СССР, массовая миграция русских и даже демографический кризис стали следствием злого умысла и некоего заговора против русских, организованного «антинациональной властью, которая, прикрываясь маской „реформ“, развязала широкомасштабный геноцид против собственного народа»[123]123
  Чикин В., Проханов А. От Патриотического Информбюро // Завтра. 1997. 11 февр. (http://zavtra.ra/cgi/veil/data/zavtra/97/167/l_INFB.html).


[Закрыть].