Текст книги "Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита"

№ 4 – Абитуриент, кандидат, студент

Прочтя заголовок этого раздела моих воспоминаний, кто-то может не без ехидства спросить:

– Ну ладно, с абитуриентом и студентом всё ясно, но как прикажете понимать слово «кандидат», затесавшееся между двумя другими словами заголовка? Автору что, засчитали вступительные экзамены в ВУЗ в качестве экзаменов кандидатского минимума? Нет, конечно, но об этом чуть позже.

К вступительным экзаменам в высшее учебное заведение абитуриенты во времена моего школярства готовились сами. К услугам репетиторов, как правило, не прибегали. Я, естественно, исключением не был.

Учили нас в школе на совесть, спуску не давали – и двойки ставили налево и направо, и на второй год оставляли без лишних слов. Если же и «второй год» не помогал, то незадачливый ученик отправлялся в ремесленное училище – приобретать рабочую профессию. А хочешь получить аттестат зрелости, милости просим в вечернюю школу рабочей молодёжи. Там созреть полегче. Конечно, одновременно учиться и работать дело не простое, зато и спрос с учеников в таких школах заметно ослаблен по сравнению со спросом в школах гимназического типа, хотя и с ослабленными в свою очередь требованиями по сравнению с требованиями к ученикам дореволюционных классических гимназий. Что ж поделаешь, если значительная часть детей из рабоче – крестьянских семей не успевала в общеобразовательной школе дневного обучения. Многие и четырёх классов закончить были не в состоянии. С годами в дневных школах всё радикально изменилось: и двойки перестали ставить, и на второй год не оставляли. Считалось, нет плохих учеников, есть плохие учителя! Вот и приходилось «плохим» учителям школ дотягивать со скрипом лентяев и неспособных ученичков до получения неполного среднего образования. Требования к ученикам резко понизились, и вот тут-то и появились в большом количестве репетиторы, натаскивающие выпускников средней школы на успешную сдачу приёмных экзаменов в высшие учебные заведения. Кстати, в эти же времена появились и элитные дневные школы, математические и с преподаванием на иностранных языках – английском, немецком и французском. Но, похоже, поток моего сознания немного уклонился в сторону, переместясь к тому же лет на десять – двенадцать в будущее. Ничего, мы быстрёхонько вернём его в август 1954 года, ко времени сдачи мной первого вступительного экзамена – письменной литературы.

Так вот, накануне его меня атаковала жестокая вирусная инфекция (грипп), доведшая температуру моего тела до 40,6 градусов по Цельсию. И где я подхватил такую жестокую заразу в разгар лета?! Тут было в самый раз подумать не о вступительных экзаменах в Институт цветных металлов и золота, а о путешествии в мир иной, где ни золота, ни цветных металлов. Впрочем, ни о чём подобном мне и в голову не приходило, более того, я и физически – то несмотря на такую температуру тела чувствовал себя относительно неплохо. Однако одно дело лежать горяченьким в постели, и совеем другое дело отправиться сдавать экзамен при температуре близкой к смертельной. Как быть, прикажете? Вывод очевиден – следовало перенести экзамен на другое число. Это и было сделано. Наташа, жена моего уже известного читателю кузена Лёвы, поехала в институт и договорилась о переносе экзамена по письменной литературе на более поздний срок. И вот я здоров, пора за дело.

Сегодня я уже не помню, по какому предмету я экзаменовался на первом приёмном экзамене в институт – по физике или же по перенесенной письменной литературе. А, может быть, по математике? Помню лишь, с физикой и математикой проблем не было. Математику я сдавал преподавателю по фамилии Вильхельм. После моего ответа на вопросы по билету я получил очень лёгкий дополнительный вопрос, связанный с комплексными числами, на который без труда ответил. В итоге пятёрка. В качестве дополнительного вопроса по физике мне было предложена задача, связанная с размерностью какой-то величины. И тут я успешно справился. И снова отлично. На экзамене по письменной литературе я выбрал сочинение, связанное с творчеством Владимира Маяковского, поэта, чьей реинкарнацией я, возможно, с известной вероятностью являюсь! В ходе этого экзамена я испытал некую трудность, связанную с написанием слова «ленинский» во фразе «ленинский огромный лоб». Как там у Владимира Владимировича: «ленинский» или «Ленинский»? Решив, что кашу маслом не испортишь, я написал «Ленинский». А если ошибся, «тем хуже для грамматики», в данном случае для орфографии. Впрочем, после экзамена по письменной литературе я долго пытался разрешить вопрос с правильным написанием определения (член предложения) лба вождя мирового пролетариата. Так «Ленинский» или же «ленинский»? Самое странное, что я почему-то не догадался при разрешении этой проблемы просто-напросто взять да заглянуть в Маяковского.

За сочинение я получил четвёрку. Уж не знаю, «ленинский лоб» сыграл тут свою роль (правильно «ленинский») или что-то другое, но один балл был потерян. Впрочем, за десять лет обучения в школе я ни разу не получал пятёрок ни за диктант, ни за изложение, ни за сочинение. Так что всё шло нормально. Выше головы не прыгнешь.

По устной литературе я тоже получил отлично. И тут, полагаю, мне здорово повезло… благодаря вирусному гриппу, ранее мной перенесённому. Дело в том, что письменные экзамены по литературе всегда предшествовали экзаменам устным – и в школе, и в ходе приёмных экзаменов в ВУЗы. И если на приёмном экзамене ты получил за сочинение четвёрку, то, как правило, на устном испытании тебе также ставили «хорошо», но не отлично, как бы здорово ты ни отвечал на вопросы экзаменатора. Именно он вносил оценку за письменное сочинение в регистрационный листок абитуриента. Но я-то из-за болезни писал сочинение не на своём потоке, и у экзаменатора не было информации об оценке, поставленной мне за сочинение. На все вопросы экзаменатора я ответил очень хорошо, и он поставил мне «пять», после чего попросил меня сходить в экзаменационную комиссию и узнать, как оценили моё сочинение. Я сходил. Словом, и школа, и институт были единодушны в оценке моих возможностей в письменной литературе.

Такое же единодушие оказалось в оценке моих знаний по немецкому языку. Старший преподаватель Лина Самойловна Вайнберг оценила их на четвёрку, бог ей прости; могла бы поставить соплеменнику и отлично, избавив его в самом близком будущем от душевных страданий, но «немка», как я понял уже, будучи кандидатом, а потом и полноценным студентом, была человеком честным и принципиальным. Хоть я Вайнберг, а ты соответственно Вейцман, но получи «хор», если на него и ответил. А вот доцент Кондратьева человеком принципиальным, да что там принципиальным, порядочным, не оказалась, предложив мне на экзамене по химии в качестве дополнительного вопроса разобраться с некой химической реакцией. В школьной программе ничего подобного не предусматривалось. Мне требовалось по исходным веществам химической реакции найти её конечные продукты. Экзаменатор не имела права требовать от меня ответа на поставленный вопрос. Это я понял уже потом. Меня аккуратненько подрезали, и роковую роль в этом деле сыграла совсем не моя национальность, а высокий проходной балл на специальность, выбранную мной. Он, как выяснилось, равнялся 28, у меня же оказалось только 27. Кого – то требовалось отсеять. Отсеяли меня, ибо я не был ни близким родственником кого-то из профессорско – преподавательского состава Института цветных металлов и золота, ни близким родственником кого-то из авторитетных сотрудников Министерства цветной металлургии, ни кем-то там ещё. В числе этих «кем-то там ещё» были в те времена медалисты из провинции, где требования к учащимся были заметно ниже, чем в Москве, а также абитуриенты, получившие свои медали по блату, ну, скажем, в Грузии. К этим же «кем-то там ещё», относились участники Великой Отечественной войны и приравненные к ним плюс дети граждан, работающих в условиях крайнего Севера. Две последние категории шли вне конкурса. Не было бы только двойки на приёмных экзаменах. Так что абитуриентам вроде меня оставалось надеяться в первую очередь только на самих себя да на капризную даму, именуемую госпожой Удачей. Последняя же вела себя со мною непоследовательно. Вот и результат.

Естественно, я был в тяжёлом нокдауне, но не сломался, обещав дома, что пойду работать, учитывая тяжёлое материальное положение нашей семьи. Но госпожа Удача мне всё же в конце концов улыбнулась, однако не во всю ширь своего лица. Вспомним о моём падении перед дверьми ЦВЕТМЕТа и о моих вовремя подставленных двух руках, предотвративших удар моей спины о настил крыльца. Так вот, нашлись «две руки» и для меня. Они не были «большими и волосатыми», но они чего-то стоили. Первой рукой поддержки оказалась Академия наук СССР, куда обратилась моя мама с просьбой помочь её сыну, чей отец, сотрудник союзной Академии наук, погиб смертью храбрых на фронте. Второй рукой оказался мамин хороший знакомый Михаил Ефимович Ряпов, юрист, участник Великой Отечественной войны, лично переговоривший с директором института Глеком Тимофеем Павловичем. После таких ходатайств меня приняли, но на другую специальность («Литейное производство металлов и сплавов») и кандидатом, то есть кандидатом в студенты и, следовательно, без стипендии. Сдам удачно первую сессию, тогда и переведут в студенты. Теперь почти всё зависело только от меня. Требовалось учиться, учиться и учиться. Именно это делать призывал обладатель «огромного лба», и тут он был абсолютно прав. Мне предстояло стать примерным студентом, и именно такую планиду предсказала мне девушка по имени Файя, с которой я познакомился в Министерстве высшего и среднего специального образования СССР, куда поначалу лично отправился разбираться с ситуацией, связанной с моей неудачей в ЦВЕТМЕТе.

Файя была студенткой уже пятого курса Полиграфического института. В Министерство высшего и среднего специального образования она пришла, чтобы попробовать похлопотать за своего брата, который, как и я, поступал в какой-то институт и, подобно мне, не прошёл по конкурсу. В министерстве мы и познакомились. Файя была первой девушкой в моей жизни, за которой я робко попытался ухаживать. Моя робость с нею была вполне естественной, если учесть ряд фактов. Во-первых, в Москве в годы моего ученичества обучение в школах было раздельным: отдельно мальчики, отдельно девочки. Отсюда и почти полное отсутствие опыта в общении с представительницами противоположного пола в период полового созревания. Во-вторых, робость моя была вызвана моим весьма невысоким мнением о собственной внешности. Ею я не блистал, хотя, как показала жизнь, было немало представительниц прекрасного пола, которым я нравился. И весьма. Кое-кто даже бегал за иною. Но об этом, может быть, после, а тогда, в восемнадцать, я всего лишь ещё не окончательно оперившийся юнец, робко пытающийся поухаживать за девицей уже несколько лет, как на выданье. Ещё год – другой, и она перестарок.

Файя была довольно миловидной девушкой – русоволосой, невысокого роста, не худой и не полной. Весьма рассудительной. Судя по всему, была она из разряда тех девушек, которые стремятся создать крепкую семью и сохранить девственность до замужества. Короче, честная девушка. Именно так на Руси именовали девиц, выходящих замуж невинными. Интересно, как сейчас обстоят в России дела с такими представительницами слабого пола. Да и слабым ли он стал с некоторых пор?! Из министерства я и Файя ушли, не солоно хлебавши, и на улице я попросил у девушки разрешения проводить её немного. Эта моя просьба далась мне весьма нелегко. Разумеется, мне очень не хотелось нарваться на отказ, но главное заключалось совсем в другом. Необходимо было преодолеть сильную внутреннюю застенчивость – ведь первый раз в жизни я пытался завязать знакомство с девушкой, причём совершенно незнакомой и заметно старше меня. Застенчивость свою в этот день мне пришлось преодолевать дважды – Файя разрешила проводить себя; она же согласилась прийти на свидание со мною через несколько дней, которое оказалось первым и последним. Хотя, как я понял много лет спустя, уже немного умудрённым жизнью, свиданий могло бы оказаться и больше. И как знать, чем бы всё это закончилось.

Встреча состоялась уже после моего зачисления в кандидаты, но Файя нисколько не сомневалась, что я буду студентом, причём примерным. Так что мне сейчас не о девушках думать надо, а учиться. К тому же она старше меня на целых четыре года, и мои родные могут про неё, Файю, плохо подумать – дескать, великовозрастная девица хочет женить парня на себе или просто совратить юнца, пользуясь его неопытностью. Так что никаких свиданий, но она, если я не против, будет звонить мне время от времени. Я был не против, и она действительно несколько раз мне звонила во время первого моего семестра в институте, но о новом свидании речь не заходила – как говорится, с глаз долой, из сердца вон. К тому же, какие там свидания, если в кармане ни гроша. Хорош ухажёр! И всё-таки Файя, думаю, неспроста мне звонила. Судя по всему, ничего подходящего у неё на примете не было, так почему же не позвонить. Можно и на свидание согласиться, если о нём попросят, ничего, впрочем, не позволяя парню во время встречи и тем более не поощряя его. А там время покажет. Найду что-нибудь подходящее и перестану звонить. А не найду… Словом, запасной вариант на самый крайний случай. А случится такой, то тянуть семейную лямку на первых порах самой придётся. В одиночку. Помощи ждать неоткуда. А что делать. Старше на четыре года? Ну и что? В жизни всякое бывает.

Действительно, всякое, и это «всякое» подмигнуло мне уже после окончания первого курса – в доме отдыха «Карабаново», куда я отправился отдыхать по путёвке, полученной мной в профкоме ЦВЕТМЕТА. Среди отдыхающих там студентов и сотрудников института была студентка Ира Григорович с инженерно – экономического факультета, перешедшая на пятый курс, для которой разница в три года, судя по всему, большого значения не имела. Тут я должен оговориться. Я мог бы и не упоминать в своих воспоминаниях об этой девушке, вот только эпизод, связанный с нею, оказался связанным также и с моим неукротимым стремлением стать оперным певцом. Стремление это было столь неукротимо, что я даже проигнорировал намёк судьбы на несостоятельность моего страстного желания, ради осуществления которого я потратил впоследствии немало денег и времени. Случилось следующее.

Студент Жора Добровольский (с горного факультета) привёз в дом отдыха магнитофон, и как-то раз мы решили записать с его помощью наши голоса. Кто-то порол какую-то чушь, кто-то читал стихи, а я решил спеть – ни много ни мало арию Демона: «Не плачь дитя! не плачь напрасно!..». Спел. Жора перемотал магнитофонную ленту и перевёл магнитофон в режим воспроизведения звука. Так я услышал свой поющий голос со стороны, и он мне страшно не понравился – очень уж не хорош был его тембр. От огорчения я самовольно выключил звукозаписывающее устройство, нарвавшись на вполне справедливый нагоняй его владельца. Я был ужасно разочарован, и тут Ира Григорович, находящаяся в нашей компании, вдруг сказала:

– Эмиль, не огорчайся! Я сделаю из тебя выдающегося певца.

Как вы понимаете, эти слова девушки могли означать прежде всего предложение быть в жизни вместе. Это было чем-то вроде предложения руки и сердца. Я не откликнулся на него. Что же касается моего страстного желания стать оперным певцом, то острое разочарование, испытанное мной при первом полностью объективном знакомстве с моим вокальным материалом, не убило моего стремления к карьере оперного певца. Возможно, я надеялся, что голос со временем зазвучит совсем по – другому, – когда его поставят.

Бог, как говорится, троицу любит – уж коли я рассказал о двух девушках, то в самый раз упомянуть и о третьей, Кире Г.; она отдыхала одновременно со мною в этом же доме отдыха и, как и я, перешла на второй курс технологического факультета ЦВЕТМЕТА, будучи принятой в институт на специальность «Металловедение цветных металлов и сплавов». Кира сыграла в моей жизни очень большую роль, о которой тем летом, на отдыхе, я, естественно, никоим образом догадываться не мог – ведь до этой «большой роли» было ой как далеко! Целых тридцать лет.

Кира была весьма привлекательной девушкой – довольно высокой (где-то под метр семьдесят), миловидной и с хорошей фигурой. Во время нашей учёбы в институте я время от времени приглашал её куда-нибудь, например, на концерт. На мои приглашения она реагировала по – разному: когда принимала их, когда нет. Всё зависело от её обстоятельств. Свидания протекали вполне стерильно – я не позволял себе никаких вольностей, а девушка, в свою очередь, не делала никаких заявлений, подобных заявлению, сделанному мне ранее Ирой Григорович, то есть совершенно незамаскированному. А вот замаскированное, похоже, имело место. Случилось это во время нашего свидания года два с лишним спустя. Мы учились тогда уже на четвёртом курсе института и уже думали, куда попадём по распределению после его окончания; а вот Кира, понятно, думала уже и о замужестве – как-никак скоро двадцать два, невеста на выданье. Так вот, во время нашего очередного, стерильного свидания она вдруг сказала:

– Эмиль! Поехали после окончания института в Новосибирск.

Кира имела в виду отправиться на работу в новосибирский Академгородок.

В ответ на подобное заявление я мог бы сказать в свою очередь, спросив:

– В качестве кого? Молодых специалистов или же…?

Но, подобно герою романса Чайковского на стихи Ратгауза, «я тебе ничего, ничего не сказал!». Почему же? Был ещё весьма зелен? Был, конечно, но главная причина моего молчания в ответ на предложение поехать вместе в Новосибирск заключалась, как я сейчас понимаю, совсем в другом. Кира мне, конечно, нравилась, но не настолько, чтобы я решил сделать ей предложение – половой голод ещё не сжигал запредельно мою плоть, а душа не была охвачена сильным чувством, которое я испытал в детстве, полюбив вдруг девочку Любу, а после учительницу немецкого. Иными словами, на двадцать втором году жизни моя женитьба могла состояться только по очень сильной любви. Таким образом, любовь, испытанная мной в детстве и в начале отрочества, как будет видно поздней, очень сильно и негативно подействовала на мою личную жизнь. Лжемаргарита оказалась прямым следствием этих моих детских страстей. Они остались в прошлом, но очень сильно сказались в союзе с обычным физическим влечением к женскому полу на моей личной жизни, довольно несчастливой, которую я могу обозначить картой – фактом № 15. Карта эта, как я догадываюсь, также была предусмотрена для меня судьбою.

Интересный факт: повествуя о Кире Г., я вспомнил вдруг о двух приступах моей детской любви, причём очень сильной – к Любочке Сорокиной и Ноэмии Михайловне Истратовой. Это были настоящие очень сильные чувства, лишённые, впрочем, всяческого физического влечения. Любочка Сорокина, как и я, училась в музыкальной школе, где директорствовал товарищ Гальперин. Ноэмия Михайловна преподавала немецкий язык в школе, в которой я учился и в которой директорствовал уже известный нам товарищ Пржиялговский. Эти два чувства явились для меня чем-то вроде сильнейших душетрясений, сыгравших в истории моей души весьма важную роль. Не могу понять, как так получилось, что я не упомянул про них в более ранних разделах моих воспоминаний, а вспомнил только теперь – во время первой считки авторского текста, то есть 15 октября 2021 года. Но как получилось, так получилось. Придётся на некоторое время вернуться назад именно в этом месте моих воспоминаний. Впрочем, посмотрим – может быть, я всё-таки в окончательной редакции сделаю вставку, сообразуюсь с хронологической последовательностью событий. Итак, о моих ранних душетрясений.

Любочка Сорокина была привлекательной русской девочкой со стройными ножками, на которых красовалась пара сапожек, большая, кстати, редкость на девичьих ногах в ту послевоенную пору. Естественно, объясниться этой девочке в любви я мог только в своих мечтах, что и делал. Каждое такое объяснение заканчивалось моим предложением поцеловаться. Через некоторое время моё любовное чувство прошло. Повторюсь, оно не сопровождалось никакими плотскими устремлениями, как и моё чувство к учителке немецкого с таким загадочным для меня именем – Ноэми. Спустя годы я узнал, что имя это древнееврейское.

Поначалу внешность преподавательницы немецкого вызвала у меня весьма отрицательные эмоции. В первую очередь по причине её причёски. Волосы Ноэмии Михайловны (скорей всего Моисеевны) свешивались вниз какими – то безжизненными прядями, не поймёшь какого цвета. Тёмного не тёмного, светлого не светлого – скорей всего светло серого. С такими волосами голова женщины напоминала череп с приклеенными к нему какими – то космами, свисавшими вниз. Влюбиться в такую представительницу прекрасного пола было совершенно невозможно. Но вот причёска была сменена, волосы перестали свисать вниз с «черепа», будучи собранными в узел на затылке, и оказалось, «немка» – то очень привлекательна, хотя и не красавица. И вскоре меня снова охватило знакомое мне со времён ученичества в районной музыкальной школе чувство. Само собою, никаких объяснений в любви к Ноэмии Михайловне у меня даже и в мечтах не было. Вот полюбил, и всё тут. Со временем и это чувство прошло, причём его отлив, то есть чувства любви к женщине, продлился целых двадцать четыре года, пришедшись как раз на годы самых сильных сексуальных страстей, когда молодому человеку очень нужна женщина для удовлетворения полового голода. Да вот беда, мужчина, познав чувство любви к противоположному полу, стремится зачастую жениться на женщине, испытывая к ней именно столь знакомое для него чувство. К Кире Г. времён моего студенчества чувства любви у меня не было. Любовная болезнь не торопилась посетить меня и спустя годы после окончания мной института. Что же касается Киры, то в студенческие времена она мне весьма нравилась, но и только.

Кстати, совсем не факт, что Кира согласилась бы «поехать со мной в Новосибирск» в качестве законной супруги. Прежде чем определиться с моим предложением, она обязательно пригласила бы меня к себе домой в гости, чтобы узнать мнение родителей и, в первую очередь отца, о претенденте на руку дочери. Именно так она и сделала… лет тридцать спустя, а чем всё это закончилось, я, бог даст, напишу попозже. Поток сознания потоком сознания, но его временные флуктуации чересчур большой величины пойдут во вред моему повествованию. В автобиографическом повествовании, повествуя о далёком прошлом, о событиях далёкого будущего, если уж и вспоминать, то исключительно вскользь. Словом, примерный студент Эмиль Вейцман добросовестно грыз гранит науки. «Ну а девушки? А девушки потом…».

Как и в школе, на факультете меня заметно недолюбливали – слишком уж независимо я держался, а, главное, частенько бывал чрезмерно откровенен в высказываниях, когда откровенность эту лучше было бы держать при себе. Опять-таки постоянно высказывал своё удивление, когда оказывалось, что тот или иной студент понятия не имел о том – то и о том – то. Догадываюсь, весь мой вид явственно говорил: как же можно не знать этого?! Однажды меня решили протащить в факультетской стенной газете. В ней была представлена карикатура на меня с соответствующей подписью. На рисунке я был изображён стоящим на пьедестале, а вокруг него стояли на коленях в земных поклонах мои однокурсники. Словом, рассчитывали меня хорошенько пропесочить. Не тут-то было. Я ознакомился с рисунком и подписью к нему, усмехнулся и отправился слушать очередную лекцию, услыхав звонок об окончании перемены. Ну мало ли какую чушь могут нарисовать и написать. Валяйте себе дурака на здоровье!

Многие на нашем потоке, в основном представители мужского пола, не жаловали меня и по причине моей отличной успеваемости. Семь семестров из десяти я получал повышенную стипендию, сдав все экзамены на отлично. Подозреваю, что для некоторых моих однокурсников каждая моя пятёрка в зачётке была чем-то вроде личного оскорбления, как для Акулы Додсона «каждый доллар в кармане ближнего». Напомню, Акула Додсон – герой рассказа О’Генри «Дороги, которые мы выбираем». Впрочем, в жизни человеческой сплошь и рядом успех одного вызывает неприятную отрыжку у других. И хорошо, если эти «другие» являются обычными смертными людьми, а не… богами. Зависть этих высших сил была подмечена людьми ещё в глубокой древности, да и в наши просвещённые времена об этом феномене приходится иногда задуматься. В этой связи вспоминается разговор, который имел место между Бернардом Шоу (кстати, не только драматургом, но и музыковедом) и великим скрипачом Яшей Хейфецом. Шоу сказал музыканту (цитирую по памяти): «Ваша игра совершенна, а потому опасна. Вам следует хотя бы один – два раза в день брать фальшивую ноту». Суеверие, скажете вы. Может быть. Да вот только в жизни подобного рода коллизии с мистическим уклоном не такая уж редкость. Впрочем, скорей всего драматург подобной парадоксальной сентенцией хотел также и высказать своё восхищение игрою великого скрипача.

Да вот беда, среди знающих меня студентов института величины подобной Бернарду Шоу, понятно, не имелось, а вот всякой серятины, не говорю уже про откровенное дерьмо, вполне хватало. Вот этот – то элемент меня особенно не жаловал. Как результат – сложные отношения, возникающие время от времени между мной и другими студентами по ходу моей учёбы в ЦВЕТМЕТЕ, хотя гения я из себя и близко не корчил. В этой связи особенно вспоминаются две истории. Первая была связана с неким Семёном Койманом.

Сёма Койман поступил в институт на льготных основаниях – как участник Великой Отечественной. Не будучи оным, он никогда бы не поступил ни в какой институт на дневное отделение по причине своей полной бездарности. Если коротко, то Койман являл собою пример глупого, амбициозного еврея. Прости меня, Господи, но он вполне заслуживал антисемитского оскорбления типа «Жидовская морда!».

Так вот, однажды во время одной из перемен случился у меня с Койманом конфликт, не помню уж по какой причине. В результате Сёма предложил мне отправиться с ним в нужник для выяснения отношений. Короче, дуэль на кулаках. Я принял вызов, хотя Койман был совсем в другой весовой категории, нежели я. Дуэль эта ничего хорошего мне не сулила, но отказаться от неё я не мог, поскольку не хотел прослыть на факультете трусом. Драка началась, и подлец Койман с ходу попытался пустить в ход ноги. В тот же момент между нами встрял Боря Минц, а в следующий момент нас растащили. Когда мы выходили из нужника, Боря сказал мне, что я, во-первых, оказывается, не трус, а, во – вторых, нас следовало растащить, иначе бы Койман меня здорово отделал, будучи здоровым мужиком. Скорей всего так. Кстати, пару лет спустя мне пришлось быть свидетелем драки, случившейся между тем же Койманом и другим студентом нашего факультета, Феоктистовым, Фейсом, как его сокращённо именовали однокурсники.

Случилось это во время нашей летней производственной практики в подмосковном городке Ступино. И снова этот еврейский дурак спровоцировал конфликт. Но Фейс быстро разобрался с Сёмой, хорошенько набив ему морду. По ходу драки Койман попытался, подражая герою какого-то кинофильма, опрокинуть на своего противника стол, стоявший в комнате. Ничего у него не получилось. При драке присутствовал только я и, разумеется, не полез растаскивать эту парочку. Бой прекратился за явным преимуществом одной из сторон. Разумеется, после прекращения схватки я не стал высоко поднимать вверх руку победителя.

Вышеупомянутый эпизод со столом вызывает у меня одно из воспоминаний детства, схожее по своей внутренней сути с попыткой Коймана пустить в ход этот предмет комнатной обстановки. Эпизод этот случился в лагере Академии наук СССР, а героем его оказался еврейский мальчишка по фамилии Фуксон, глупостью своей и амбициозностью очень напоминавший моего великовозрастного еврейского однокурсника. Впрочем, на этот раз дело шло совсем о другом виде спорта – о футболе, а предметом наблюдения футбольный мяч. Случилось вот что.

На футбольном поле пионерлагеря шла тренировка футбольной команды мальчишек нашего пионеротряда. Руководил тренировкой наш пионервожатый. Я в ней не участвовал по причине полнейшей футбольной бесперспективности и, сидя за лицевой линией, тихо переживал своё отсутствие в команде. В какой-то момент один из юных игроков сделал пас этому самому Фуксону. Тот неожиданно подпрыгнул вверх, пропуская мяч под своими ногами, позаимствовав приём, осуществлённый каким – то известным футболистом во время матча на первенство СССР. Футболист этот увидел в момент паса, что партнёр находится в более выгодной позиции для удара по воротам противника, и поэтому подскочил вверх, пропуская футбольный снаряд под собою. Вот только Фуксон совершил свой прыжок вверх исключительно ради самого прыжка – никакой необходимости делать нечто подобное явно не было. Впрочем, пионервожатый похвалил подражателя, сказав, что из всех присутствующих на футбольном поле только пионер Фуксон правильно понимает игру. Увы! На этом футбольные успехи Фуксона скоро закончились – оказалось, он так же футбольно бесперспективен, как и я. Что ж, один правильно понимал футбольную игру, другой, Семён Койман, – линию партии, членом которой являлся.

А вот ещё эпизодик, связанный с ним. Во время летних каникул он съездил в Винницу, откуда был родом, и женился там. Приехав в Москву, новоиспечённый муж притащил супругу в институт, и молодая вместе с благоверным слушала лекцию по какому-то предмету, делая по её ходу какие – то записи.

Как сложилась жизнь члена ВКПб Семёна Коймана, мне не известно. После окончания института мы встретились один раз и совершенно случайно, через десять лет – в самолёте, летящем из Алма-Аты в Москву. Сёма узнал меня и даже захотел пообщаться, но я его полностью проигнорировал. Одним словом, этот еврейский дурак собирался замочить меня в сортире. Что ж, долг платежом красен – спустя десятилетия я в свою очередь решил замочить Сёму, в Интернете, поместив в электронной книге своих произведений две эпиграммы на этого украинского еврея. Эпиграммы были написаны много лет назад и получились, как мне кажется, удачными. Впрочем, судите сами.

* * *

 
– Авторитет имел я у солдат,
В полку меня все на руках носили, —
Сомнений нет, конечно, в медсанбат,
После того, как крепко били!
 

* * *

 
Семён в поход собрался,
И, хоть не мал ЦВЕТМЕТ,
Но полем грозной битвы
Был выбран туалет, —
Духовный внук Мальбрука
Решил на этот раз
Стяжать все лавры Дюка
И кануть в унитаз.
 

Написаны эти эпиграммы были, когда мой недоброжелатель был, само собою, жив и весьма здоров. В каком мире он сейчас обретается, мне не известно. Да это для меня не так уж и важно, ибо я сторонник необрезанного текста сентенции спартанца Хилона.