Текст книги "Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита"

Кстати, только я коснулся в своих мемуарах Сёмы Коймана, как на мою голову посыпались разного рода неприятности медицинского и сантехнического характера, перекликающиеся с содержанием вышеприведенных эпиграмм. Сначала у меня началась острая диарея, а затем вышел из строя сливной бачок в нужнике. Пришлось срочно ремонтировать здоровье и сантехнику. Дальше хуже – после диареи начался зверский запор, который удалось преодолеть только после третьей клизмы при супермаксимальных физических усилий тазовых мышц. Уж не решила ли Высшая сила таким образом выразить мне с подачи Семёна (если он, конечно, уже обретается в ином мире) своё неудовольствие моим нарушением латинского правила, связанного с усопшими? В связи с этим очень бы хотелось надеяться, что Сёма ещё на этом свете. А если так, то желаю ему долгих лет жизни. Живи, Сёма, до ста двадцати, а я поругивать тебя буду с чистой совестью и кишечником, не засоренным каловыми массами. Вот только мне в этом случае надо бы лет так до ста дотянуть и не просто дотянуть, а оставаться в здравом уме и твёрдой памяти. Ну а если мой однокурсник уже в мире ином, то: «Царствие тебе, Сёма, небесное, и прости меня за обидные слова!». К тому же, что же это за мемуары, когда в них о современниках умолчание на умолчании да одно лишь хорошее?

Теперь о другом происшествии, хорошо характеризующем весьма негативное отношение ко мне со стороны некоторой части однокурсников. Кстати, этот негатив хорошо предвидел мой двоюродный брат Марк, когда, отправляясь на преддипломную практику, настоятельно порекомендовал мне, кандидату в студенты, немного поумерить амбиции – в студенческой среде не любят, когда кто-то слишком сильно высовывается. Я не очень прислушался к его совету, поскольку не считал, что высовываюсь, полагая поведение своё вполне естественным. Да вот беда – другие думали иначе, а потому только и ждали (возможно, бессознательно) момента, чтобы посильней прищемить мне хвост. И такой момент случился, когда я уже был студентом то ли второго, то ли третьего курса. Произошло всё так.

Как-то было назначено общее комсомольское собрание нашего курса, но оно было сорвано из-за отсутствия кворума – большинство товарищей комсомольцев на это мероприятие не явилось. Чуть ли не демонстративно. Среди прогульщиков оказался, естественно, и я, давно уже наплевавший в душе на всю эту комсомольскую чушь. Последнее, само собою, не укрылось от бдительного ока некоторых представителей факультетского комсомольского актива. На срыв собрания следовало реагировать с применением оргмер. Поскольку, однако, прогульщиков было слишком много, то на комсомольском активе нашего курса решили устроить показательную порку тем членам ВЛКСМ, к которым уже ранее были те или иные претензии. Среди кандидатов на порку оказался, разумеется, и студент Эмиль Вейцман.

И вот я «на ковре», представ пред грозные очи комсомольского актива моего курса, и меня просят объяснить моё отсутствие на комсомольском собрании. Что делать прикажете? Не остаётся ничего другого, как сослаться на болезнь мамы. Вру, – мама, конечно, больна в это время, но далеко не настолько, чтобы я не мог отлучаться из дому. Мне не верят, и наш факультетский активист Володя Иванов, перманентный сталинский, а после и ленинский стипендиат, мчится к телефону автомату, чтобы выяснить, а не вру ли я. «Ну, – думаю, – влип!» Трубку берёт тётя Татьяна и подтверждает: да, больна. Наверное, догадалась, в чём дело. Но радоваться рано. Меня начинают обрабатывать дальше посредством разного рода «почему?». Наконец я не выдерживаю и срываюсь в штопор, отвечая на очередное «Почему?» цитатой из Белинского: а потому «…милостивые государи, что пустым людям легче спрашивать, нежели дельным отвечать». Эта цитата, кстати, из статьи великого русского критика о Пушкине, и она, цитата эта, является ответом на вопрос, почему Онегин не полюбил Татьяну, когда она была девушкой, и полюбил её, когда она стала женщиной. Впрочем, ответ на этот вопрос прост – так уж получилось. Судьба. А вот со мною после моего дерзкого ответа едва не получилось очень плохо. От меня – то ждали покаяния и пролития горячей слезы, вроде той, которую недавно пролил студент нашего курса некий Лёня Кузин (не стану давать ему характеристику – вдруг он уже в ином мире!), вызванный на комсомольский «ковёр» по какому-то там поводу. А тут что вместо покаяния? Цитата из Белинского. (Кстати, некоторому знанию Белинского я обязан моей школьной преподавательнице литературы Инне Матвеевне, царствие ей небесное, и пусть простит мне, что фамилию её запамятовал.) Словом, неистовый Виссарион оказался плохо совместимым с комсомольской практикой. Короче, поступает предложение: или исключить меня из комсомола или объявить строгий выговор с занесением в личное дело. Голосуют. Двое за исключение, двое за «строгача». Как быть?! И тут в помещение входит студентка Овсянникова, член комсомольского бюро нашего курса, и моя судьба оказывается в её руках – вылететь из комсомола в советские времена не шутка, могут ведь и из института попросить, несмотря на отличную успеваемость. Овсянникова голосует за строгий выговор, а на следующий день весь этот балаган лопается, как мыльный пузырь. На мою защиту становится моя группа, хотя и в ней многие меня терпеть не могут, но… За что же «строгача-то» дали? За то, что нагрубил?! Так ведь спровоцировали!

Несколько одногруппников отправляется в бюро факультета и заявляют там о своём несогласии с решением курсового бюро. Некто Гайнутдинов, меня люто ненавидящий, кричит им в ответ:

– За кого просите?!

В конечном итоге дело спускают на тормозах – ни исключения, ни строгого выговора с занесением. Да, многие не любят. Так уж на роду у меня написано, словно из какого-то другого материала я сделан. Что ж, какой есть, такой есть. Но именно в институте появляется у меня первый настоящий друг, друг на всю жизнь – это Вадим Оболенский (Вадим Исаакович, Розенштейн по отцу), увы, ныне покойный. Конечно, я мог бы причислить к своим друзьям и Сашу Гурштейна (Резнико́ва по маме), о котором уже упоминалось выше, но тут имеет место некоторое «но». Дело в том, что наши отношения с Александром Ароновичем подпадают скорее под понятие друзья – враги, и враждебная компонента оказалась связанной не в последнюю очередь с нашими литературными занятиями, ростки которых появились на свет в наши студенческие годы и пошли в рост после окончания института.

Саша Гурштейн родился в семье Арона Шефтелевича Гурштейна, литературного критика, практиковавшего, в частности, в области социалистического реализма. Арон Гурштейн занимался также творчеством Шолом-Алейхема. Мать Саши, Елена Васильевна, была литературным редактором, словом, семья была интернациональной и литературной, а потому, что называется (если отталкиваться от специальности родителей), “noblesse oblige” – отпрыск литераторов решил, что и ему надлежит стать литератором. Хотя бы по совместительству. Поскольку я тоже страдал сочинительским зудом, а литератор литератору, за редким исключением (Гёте и Шиллер), как правило, волк, то между мной и Сашей регулярно происходила жестокая грызня, которая, однако, не помешала поддерживать отношения до сегодняшнего дня (4 февраля 2019), то есть до нашей довольно глубокой старости. Впрочем, наши литературные свары начались уже после нашего окончания высших учебных заведений совсем не литературного профиля. О своём институте я уже писал и буду ещё писал, а Саша закончил Московский институт инженеров геодезии и картографии (МИИГАИК), и научный талант моего приятеля дал о себе знать, когда тот был ещё студентом. Именно в студенческие годы вышла в свет его первая научная статья, связанная с геодезией. Впрочем, я упоминаю Александра Гурштейна в этом месте моего автобиографического романа отнюдь не для того, чтобы начать повествование о моих литературных занятиях – в мои институтские годы я уделил им не так уж много внимания. Дело в другом. «21 февраля 1957 года случилось некое событие, которое сыграло в моей жизни весьма заметную роль. Указанная выше дата является днём рождения Саши, на празднование которого я был приглашён. Среди прочих приглашённых оказалась Арина Головачёва, дочь поэтессы Марии Петровых. Мария Сергеевна и Елена Васильевна дружили семьями. Так вот, едва Арина вошла в комнату и начала приводить себя в порядок перед зеркалом, как во мне что-то ёкнуло. Нет, это не была любовь с первого взгляда, жгучая и безнадёжная, вроде той, что посетила меня в детстве, иными словами, любовь – страсть (по Стендалю), но не была и любовью – влечением. Это было весьма сильное влечение, то есть нечто промежуточное между страстью и «нравится». Короче, я с ходу увлёкся, но не до беспамятства.

Арина была миловидной, хорошо сложённой русской девушкой. К её внешности вполне бы подошли следующие две стихотворные строчки, созданные мной много лет спустя и посвящённые совсем не ей, а некой абстрактной представительнице прекрасного пола:

 
«Конечно, Вы не ангельское диво,
Но молоды, а это так красиво!»
 

Так случилось, что через несколько дней я снова встретился с Ариной у Саши Гурштейна. А ещё несколько дней спустя, я решил передать Арине записку через моего приятеля. Записка содержала стихотворение, сочинённое мной на следующий день после второй встречи с девушкой. Стихотворение это не вошло ни в один из моих поэтических сборников или же книг, содержащих мою поэзию, поэтому «стихи из записочки» я решил процитировать в этом моём биографическом романе. Они, разумеется, ещё не очень совершенны, но искренность и свежесть чувств, в них содержащаяся, вполне искупают некоторые поэтические огрехи. Вот это стихотворение.

 
В Вас влюбился? Сомневаюсь.
Вы мне нравитесь? О да!
Встречи с Вами добиваясь,
Видеть Вас готов всегда.
Но я знаю Вас так мало:
Лишь две встречи – вот мой стаж.
Может быть, какой-то малый
Взял уж Вас на абордаж…
Что бы выкинуть такое,
Чтобы истину узнать,
Чтобы встретиться с… тобою,
А потом ещё опять.
Рина, прямо говорите,
Применяя русский стиль:
 
 
– Жду Вас там-то, приходите! —
Иль, – катись к чертям, Эмиль!
 

Меня «послали», деликатно, «но послали» – на абордаж она уже взята, «если так можно выразиться». (Фраза в кавычках взята из записки – ответа, присланного мне через того же Сашу.) Впрочем, мой приятель предупреждал меня, что всё так и кончится. «Абордажником» был некий студент из Чехословакии по имени Витезслав, за которого она собиралась к ужасу своей мамы выйти замуж и уехать в Чехословакию.

Чувства матери можно было понять – оставаться одной на старости лет ей страшно не хотелось, если ещё и учесть судьбу двух её браков. Оба мужа были репрессированы. Первый был учёным, но в лагере он выжил, выйдя в конечном итоге на свободу, а вот второй муж, Аринин отец, на свободу не вышел, умерев в заключении от голода. Наверное, во время войны.

Появление ещё одного претендента на руку и сердце её дочери оказалось очень на руку, извините уж за нечаянный каламбур, Марии Сергеевне, мамы Арины. Мама тотчас поинтересовалась у своей подруги, Сашиной мамы, не являюсь ли я ловеласом. Получив ответ, что нет, не являюсь, она не стала возражать против моих ухаживаний за её дочерью – глядишь, москвич отвадит дочь от чеха. Москвич не отвадил, хотя и очень старался, но Мария Сергеевна всё же добилась своего – после окончания института дочь замуж за иностранца не вышла и осталась в России. Мои же ухаживания и два сделанных Арине предложения уже после отъезда Витезслава на родину ни к чему не привели, хотя Мария Сергеевна была совеем не против, чтобы Арина вышла за меня замуж. Не вышла. Я явно был человеком, с которым она себя не представляла в одной кровати. Нет, и всё тут! Что касается отношений «внепостельных», то они у нас остались вполне нормальными.

Мои атаки на Арину продолжались до февраля 1962 года, и были прерваны при довольно курьёзных обстоятельствах, о которых рассказ пойдёт уже в следующем разделе воспоминаний. После февраля 1962 года между мной и Ариной имели место лишь эпизодические встречи, разделённые друг от друга более или менее длинными перерывами. Когда в силу обстоятельств, уже в старости, нам довелось встретиться после такого, очень длинного перерыва, я был поражён до глубины души – передо мной была женщина, в которой ничего не сохранилось от той привлекательной девушки, которая 21 февраля 1957 года так сильно мне понравилась на дне рождения приятеля. Особенно сильно меня поразили её волосы на голове, превратившиеся в какие – то космы грязно светлой окраски и свисавшие вниз в виде чего-то такого, чему и определение – то не подыщешь. Глядя на Арину, я вдруг подумал, а знай я тогда, много лет тому назад, какой она станет на старости лет, стал бы я за нею ухаживать и делать ей предложения руки и сердца.

Мне могут сказать: а она – то что подумала при той встрече?

При той встрече? Не знаю, но об одной из последних встреч с Ариной в моей жизни стоит рассказать.

После отъезда Витезслава на родину, я часто приглашал Арину пойти со мной в кино или в театр. Обычно, за какое-то время до начала сеанса или спектакля, я приходил к девушке домой, и мы отправлялись смотреть кинофильм или постановку. От моего дома до дома Арины, находящемся на Хорошёвском шоссе, было минут двадцать – двадцать пять ходу, и прогулка перед свиданием с нравящейся мне девушкой доставляла мне большое удовольствие. Особенно зимою в хорошую погоду. Уже стемнело, на улице небольшой морозец, безветрие. В лунном свете искрится и потрескивает под ногами снег. Мой маршрут весьма прост. От моего Курбатовского (сегодня улица Климашкина) до Ваганьковского моста и далее до Арининого дома, который расположен почти рядом с железнодорожной станцией «Беговая». Тишь. Время от времени попадается случайный прохожий. Я молод и полон надежд.

Проходят десятилетия. Я уже стар, хотя на что-то ещё надеюсь. Мне позвонили из Боткинской больницы и просят о некой услуге. Позвонила Арина. Я откликаюсь на её просьбу, будучи верным моему юношескому чувству, и отправляюсь к ней в больницу. Зимний вечер, лёгкий морозец, безветрие, под ногами скрипит и искрится снег. Так хорошо мне знакомый маршрут, вот только от Арининого домика – небольшого четырёхэтажного коттеджа – ничего, естественно, не осталось; микрорайон полностью перестроен. Но на этот раз конечным пунктом моего маршрута является не дом моей бывшей пассии, а больничный корпус Боткинской больницы, где Арина находится на излечении. Я не спешу, я наслаждаюсь воспоминаниями, вызванными совершенно непредвидимым дежавю.

Арину в Боткинской я нахожу довольно быстро. Уладив дело и немного поговорив о том и о сём, я прощаюсь, и моя бывшая зазноба идёт меня провожать. Около выхода из больничного отделения я целую её в щёку – Арина не против. Я говорю ей с лёгкой печалью, но и не без доли иронии:

– Много лет назад ты не позволяла мне подобные вольности.

Она отвечает:

– Мы были тогда молоды.

Да, она не представляла меня в одной постели с собою, ну а сегодня об одной постели даже думать нелепо.

Личная жизнь Арины сложилась, похоже, весьма неудачно. Замуж так и не вышла. Лет под сорок связалась с каким – то женатым литератором, старшим её лет на десять, родила дочь. Потом состарилась. Болезнь Альцгеймера… Не знаю, право, что думала обо мне Арины при наших последних встречах.

Моя личная жизнь также не очень хорошо сложилась, но, судя по всему, Высшей силе и не нужно было, чтобы моя личная жизнь оказалась благополучной – она должна была быть как бы между делом. Как получится, так и получится, лишь бы не очень мешала главному моему предназначению в нашем мире. Прости Господи, если я ошибаюсь.

Вот, собственно, почти и все мои приключения на ниве амурных похождений во времена моей учёбы в институте. Наверное, я подсознательно ждал появления в моей жизни девушки, к которой почувствую настоящую сильную любовь, такую же, которую мне довелось испытать на рассвете моей жизни. Естественно, мной ожидалась разделённая любовь, а она и не спешила появляться. Словом, карта – факт № 15 была уже выложена судьбою на стол. Впрочем, с любовными страстями можно было и подождать – любви, как известно, «все возрасты покорны», иное дело страсти вокальные, особенно в оперном формате.

Выше я уже писал о том, как услышал своё пение, записанное на магнитофонную ленту. Пел я первый романс Демона: «Не плачь, дитя, не плачь напрасно…». Голос мой мне здорово не понравился – невкусный. Как известно, человек может слышать свой голос таким, какой он есть на самом деле, исключительно со стороны – только с помощью воспроизведённой звукозаписи. Невкусный. Тут бы и оставить все мечты об оперной сцене, да где там. Прошло немного времени, негативное впечатление от собственного голоса быстро стёрлось, а страстное желание стать оперным певцом осталось. Усилилось даже. К тому же остались и доводы в пользу продолжения попыток осуществить свою заветную мечту – стать артистом оперной сцены, ну и, разумеется, всемирно известным. Один из таких доводов был следующим. Голос-то у меня не поставленный; вот поставят его, и всё образуется. Словом, надо было действовать. И вот на институтской доске объявлений я читаю, что при «Доме коммуны», общежития наших иногородних студентов, функционирует вокальный кружок. Недолго думая, я отправляюсь по указанному адресу.

Кружком этим руководит немолодая, потрёпанная жизнью женщина с сипловатым голосом. Её биография мне совершенно не известна, само собою. Ладно, лиха беда начало. Путь «к вершинам» вокального искусства может начаться и с таким, с позволения сказать, преподавателем.

Начинаются занятия, если только можно назвать моё посещение певческого кружка при институтском общежитии занятиями вокалом. Очень скоро мне предлагается вместе с другой студенткой нашего института, также посещающей вокальные занятия, разучить дуэт из оперы Леонкавалло «Заза». Разучиваем – наставнице-то нашей надо чем-то отчитаться о проделанной работе. Кстати, у моей партнёрши очень неплохой голос. Но до выступления перед публикой дело всё же не доходит – тёща моего двоюродного брата Марка, Ида Анатольевна Марголина (доцент музыкально – педагогического института имени Гнесиных), устраивает меня в сектор производственной практики вышеупомянутого в скобках учебного заведения. Сейчас оно именуется музыкальной академией. С кружком решительно покончено, и из рук потрёпанной жизнью женщины я перехожу в руки молодого студента вокального факультета Павла Серпухова, баса, кстати, очень неплохого. Павел ученик профессора Виктора Ивановича Садовникова, под руководством которого Серпухов не только совершенствует своё вокальное искусство, но и осваивает азы вокальной педагогики. Вот только ему не ясно, какой у меня голос – то ли высокий бас, то ли драматический баритон. Для баса у меня немного не тот низ, а для баритона не хватает пары нот наверху. Говоря «не хватает», я имею в виду не хватает для перспективного оперного голоса. С таким вокальным материалом на оперной сцене дальше «моржей» не уедешь. Быть в опере на «моржовых» партиях означает исполнять роли третьего плана, ну, например, графа Монтероне в «Риголетто» или же гонца в «Аиде». «Моржи» в опере эквивалентны «Кушать подано!» на драматической сцене. Станиславский считал: «Нет маленьких ролей, есть маленькие актёры!». Возможно, для драматической сцены и особенно в кино это так и есть – очень многие киноартисты сделали себе имя именно на эпизодических ролях. Но к опере сентенция Станиславского никакого отношения не имеет – в ней главное пение, голос. В опере царствуют дуэты и арии, трио и квартеты, а несколько спетых за спектакль нот привлечь к себе внимание меломанов никогда не смогут.

Итак, студенту Серпухову не ясно, какой же у меня всё-таки голос – бас или баритон. Профессору Садовникову относительно меня тоже кое-что непонятно. Уже при первой знакомстве со мною сразу же отмечается, что у меня кадык не на месте; его следует опустить. Вот только опустить кадык мой не могут ни профессор Садовников, ни студент Павел Серпухов. Проходит некоторое время, и меня по – тихому и подленько отчисляют из сектора производственной практики под каким – то совершенно надуманным предлогом, сейчас уже не помню, под каким именно. Судя по информации, которую я получаю от Иды Анатольевны, институт имени Гнесиных решили немного почистить от еврейского элемента – уж больно много этой публики там обретается, надо бы избавиться от некоторых, в первую очередь не очень перспективных – с неопущенным кадыком, например. Словом, кадык мой – враг мой не сумели опустить, а потому «опустили» меня, в переносном смысле, само собою. Извините уж за каламбур.

Я, естественно, огорчён, но тут снова приходит на помощь Ида Анатольевна, рекомендуя мне учительницу вокала, дающую частные уроки пения за умеренную плату. Зовут преподавательницу Ася Петровна Вьюнник. Ася Петровна (прошу извинить, если ошибся в отчестве) не потрёпанная жизнью немолодая женщина, Ася Петровна женщина в самом расцвете и в прошлом солистка Музыкального театра имени Станиславского и Немировича Данченко, закончившая киевскую консерваторию по классу Брун-Камеонской и оставившая сцену ради семьи. Она замужем, и у неё подрастает дочь. Муж Аси Петровны военный – полковник. Он преподает политэкономию в какой-то военной академии, а потому жена может полностью посвятить себя семье, давая между делом частные уроки вокала.

Увы, и у милейшей Аси Петровны ничего не получается с моим голосом, и ей в голову не приходит опускать мне кадык.

Сейчас я уже не помню, сколько времени я брал уроки вокала у этой милой женщины и по какой причине мои занятия с нею прекратились. Вроде бы у Аси Петровны изменились семейные обстоятельства, приведшие к окончанию её работы с учениками. Тут остаётся добавить, мне довелось ещё раз повстречаться в жизни с этой женщиной. Это произошло спустя несколько лет после того, как я перестал брать у неё уроки вокала и когда мой кадык уже пару – тройку лет, как был опущен Михаилом Константиновичем Сладковским, колоритнейшей личностью, речь о которой пойдёт уже в следующем разделе моего автобиографического романа. Прослушав мой голос уже при опущенном кадыке, Ася Петровна сказала, что один только звук и услышала, подразумевая под этим, ну а дальше – то что? Получилось почти как в одном анекдоте из вокальной жизни, когда кто-то говорит певцу, например, по фамилии Михайлов:

– Михайлов, вы дурак!

И получает в ответ:

– А голос?!

Что ж, Михаил Константинович умел научить своих учеников «давать звучка». А дальше, уж у кого как получится. Кто-то в «Большом» петь будет, а кто-то во время туристического похода, вечером у костра. Ясно одно – нет «звучка», нет и певца, оперного в первую очередь. В опере, слава Богу, с микрофоном в руке пока что не поют, не говоря уже про пение «под фанеру», когда «исполнитель» на эстраде не поёт, а только рот разевает. Зрителей же в это время угощают фонограммой с записью песен популярного эстрадника – мима.

Увы, карта – факт № 3 – нереализованная музыкальность – была уже давно выложена на стол в ходе моего судьбоносного пасьянса. Музыкальность эта была в моей жизни чем-то вроде хорошо подслащенной пилюли, помогающей перенести разного рода сложности, большие и малые, возникающие регулярно по ходу моего существования в этом мире. Музыкальная карьера не про меня писана была, как и счастливая личная жизнь. Как я теперь понимаю, в этой моей инкарнации я был обречён на пожизненное заключение в своего рода шарашке, сотканной из жизненных обстоятельств, причём некоторые из них я преодолеть никоим образом не мог. Они являлись своего рода колючей проволокой, для души. Хочешь эту преграду преодолеть, а её острые колючки впиваются глубоко в твою душу. Приходится отступать. Естественно, род моей деятельности в этой самой шарашке определялся некой Высшей силой, как и вознаграждение за проделанную работу. Подозреваю, я работал на некие запасники бытия, научные и литературные: сегодня это не требуется, а завтра видно будет. Бытие многовариантно, и каждый его вариант должен быть хорошо обеспечен событиями, а вот какой вариант окажется реализованным – покажет время. «Решалой» будет провидение и только провидение.

Занятия вокалом никак не мешали моей академической успеваемости. Более того, у меня ещё находилось время для чтения разного рода художественной литературы и самообразования, в основе которого лежало любопытство, разумеется, в хорошем смысле этого слова. Ну, например, услышал я как-то про раздел физики, именуемый, «Теория относительности», и тут же заинтересовался: а что это такое? Правда, разбираться, «что это такое», мне довелось ещё не скоро благодаря некой оговорке, допущенной мной при посещении Московской юношеской библиотеки имени Михаила Светлова. По какой-то совершенно неведомой мне причине я попросил выдать мне книгу по теории вероятностей, имея в виду совсем другую теорию – Теорию относительности Эйнштейна. Мне принесли несколько книг по этому направлению математики. Я выбрал самую тонкую из них – краткий курс теории вероятностей Л. З. Румшиского. Поняв свою ошибку, я тем не менее не стал её исправлять, а решил взяться именно за теорию вероятностей, поскольку уж так случилось. К тому же военная кафедра ЦВЕТМЕТА готовила офицеров запаса по специальности дивизионная артиллерия. Как известно, теория артиллерийской стрельбы тесно связана именно с теорией вероятностей. Словом, Эйнштейн откладывался на неопределённый срок, но впервые имя это я услышал ещё будучи школьником десятого класса. Оно прозвучало из уст нашего преподавателя физики Лебедева, о котором я уже писал. Имя это Лебедев произнёс с большим почтением, параллельно не очень вежливо отозвавшись об авторе учебника физики для средней школы, профессоре И. И. Соколове. Другой профессор, Юрий Исаакович Равич, читавший нам в ЦВЕТМЕТЕ курс общей физики во втором семестре обучения, также, как я понимаю, относился с большим почтением к Альберту Эйнштейну, ибо перед лекцией попросил почтить память этого человека минутой молчания – в этот день пришла весть о кончине гениального учёного. В тот апрельский день я и подумать не мог, что десятилетия спустя, на седьмом десятке (!), стану заниматься релятивистской термодинамикой, являющейся составной частью Специальной теории относительности, и более того, начну подозревать, а не являюсь ли я неким двойником этого человека, то есть… Впрочем, оставим это «то есть» на потом, если, конечно, моё повествование доберётся до моей старости.

Подозреваю, моя оговорочка в библиотеке, связанная с перепутыванием теорий, была совсем не случайной. Некая сила словно преднамеренно «подтолкнула» моё Я в неком информационном пространстве, следствием чего оказался сбой мысли уже в нашем материальном мире. Эта неведомая мне сила решительно воспротивилась моему несвоевременному знакомству со Специальной теорией относительности Эйнштейна, словно говоря:

– Рано, слишком рано! Не потянешь. Кишка ещё тонка тебе этим заниматься.

Итак, теория вероятностей вместо теории относительности. И вот ведь штука, разобравшись немного с теорией вероятностей, я берусь за освоения тензорного исчисления, узнав от своего однокурсника Юры Кузьмина, что, оказывается, есть такие математические объекты – тензоры, созданные итальянским математиком, евреем Леви-Чивита. Говоря упрощённо, тензоры – это векторы более высокого порядка. Вектор, как известно, имеет определённую величину (численную) и сопряжённое с нею направление в пространстве. Тензор, в свою очередь, может иметь сколько угодно направлений в пространстве и опять-таки некоторую численную величину, сопряжённую с этими направлениями. Без знания тензорного исчисления в теории относительности делать нечего, но я об этом пока что и не подозреваю. Главное – есть математический объект, именуемый тензором, и мне интересно знать, а что это за зверь такой. С чем его едят?

И тут пошло – поехало. За тензорным исчислением со временем последовали теория матриц, вариационное исчисление, теория функций комплексного переменного и т. д., и т. п. Судьба раз за разом выкладывала на стол карты – факты под номером 14а. Разумеется, я не всегда пытался разобраться досконально в прочитанном материале – главное было понять, с чем его едят, уразуметь главную суть прочитанного. Глядишь, в будущем и пригодится. Буду знать, куда заглянуть, а то потщательней разобраться. Более того, однажды я даже попытался самостоятельно получить общее решение уравнений третьей степени, иными словами, формулу Кардано. Не получилось. В этой связи я должен упомянуть о следующем факте.

Читая воспоминания Стендаля (Анри Бейля), я узнал про его занятия математикой с местным (гренобльским) математиком по фамилии Гро. Именно под руководством этого геометра Стендаль изучал формулу Кардано. Случайное совпадение?! Если бы одно такое, и, как следствие этого, предположение и достаточно обоснованное: а не являюсь ли я дальнейшей реинкарнацией этого человека? Как тут не повториться и снова не вспомнить о романе Стендаля «Пармская обитель», случайно попавшем мне в руки в пятнадцатилетнем возрасте. Как тут не вспомнить, с каким интересом я прочитал это произведение, охваченный каким – то особым чувством, очень сходным с чувством, испытываемым поэтом или прозаиком, перечитывающим своё произведение, когда-то написанное. Ну посудите, подростку всего пятнадцать лет – Стендаль ему не по возрасту, а мальчишка читает этот французский роман, словно он сам его автор. Кстати, учась в институте, я однажды вдруг почувствовал, что когда-то смогу написать роман. Это ощущение быстро прошло. Но имело место быть. Похоже, с матрицы моей души Высшая сила не стёрла целиком и полностью все чувства, пережитые мной в предыдущих моих воплощениях, и чувства эти вдруг воскресали, когда я вдруг сталкивался в жизни с каким – то дежавю. Впрочем, писательство в студенческие годы меня привлекало эпизодически и преимущественно в области стихосложения. Главное – оперное пение, моя хрустальная мечта. А вот мой приятель и однокурсник Боря Минц мечтал именно о писательской карьере. В этой связи не могу не вспомнить об одном случае, имевшем место, когда мы были после окончания четвёртого курса на военных сборах в Гороховецких лагерях.

Боря и я были назначены в ночной наряд. В караул. Нам предстояло охранять плац, на котором стояли наши гаубицы калибра 122 мм, иными словами пятидюймовки. Мы были при полной амуниции и с карабинами, правда, не снабжёнными боевыми патронами. Стояла тёплая летняя ночь. Мы разговаривали о нашей будущей жизни, мечтая каждый о своём. И вдруг Боря сказал: