Текст книги "Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита"

Не последнюю роль в моём заикании играла, судя по всему, и моя страшная застенчивость, следы которой сохранились у меня и до зрелого возраста. Идёшь, бывало, на какую-нибудь встречу по нужному делу, и чем ближе во времени предстоящий разговор, тем сильней в душе разгорается паника. В сотый раз повторяешь про себя заранее заготовленные фразы, в сотый раз успокаиваешь себя, а толку никакого. Хочется повернуться на сто восемьдесят градусов и направиться в обратную сторону. А пошло всё к едрене фене! Останавливаешься, поворачиваешься. Шаг – другой в обратную сторону. Снова останавливаешься. Как бы берёшь себя за шкирку, новый поворот на сто восемьдесят и словно кто-то тащит тебя к месту встречи, которое «Изменить нельзя».

А как-то и такая история случилось.

Находился я дома у тёти Сарры Рахмильевны на Большом Харитоньевском, и надо было мне поехать в какое-то учреждение за справкой. Выхожу из квартиры, спускаюсь вниз, выхожу на крыльцо и… вижу незнакомых детей, играющих во дворе. Увидев детей, я немедленно ретируюсь обратно в подъезд и начинаю ждать, когда они уйдут. Не уходят, время бежит вперёд, и тогда собрав в кулак всю свою силу воли, я выскакиваю из подъезда, стремительно прохожу мимо детей и выскакиваю на улицу. Справку в тот день я не получил, – приехав в нужное мне учреждение, я уже никого там не застал – рабочий день в нём закончился. А могло случиться и так. Будь бы я с мамой и будь среди детей мальчишки, знающие меня, так я бы закрыл лицо ладонями. Однажды нечто подобное случилось, причём кто-то из мальчишек при затмении моего лица ладонями моими с удивлением сказал:

– Смотрите, плачет!

По ходу моего взросления я сумел перемолоть в себе эту патологическую застенчивость, но остатки её сохранились у меня и до старости в виде некоторой неосознанной временами развязности с моей стороны, и далеко не всем развязность эта нравилась, молодым представительницам прекрасного пола в первую очередь. Одна девица (грузинка Неля Мендзвелия, особой привлекательностью не блиставшая) пригрозила мне пощёчиной, другая (Алла Шангина, тридцатилетняя девица, привлекательности не лишённая) пообещала лягнуть ногой в следующий раз. Прегрешения мои в обоих случаях состояли в моём неосознанном, приятельском, я бы сказал, прикосновении рукою к женской плоти. Аналогичные прикосновения, скажем, к плечу или грудной клетке приятеля, никакого недовольства не вызвали бы. Словом, как я теперь понимаю, от рождения моя психика была несколько повреждена, давая время от времени неприятные сбои в виде некоего дискомфорта души. Описать его словами вряд ли возможно – это надо пережить самому. Наверное, у этого состояния есть своё медицинское название мне неизвестное. Много лет спустя врач – невропатолог по фамилии Кудрявая определила этот душевный дискомфорт как нервный криз, при котором в душе человека на базе нервного истощения образуется нечто вроде психического смерча, готового в момент своего максимума свести тебя с ума.

Уже в школе я начал объективно оценивать свои способности в разных областях знаний, пытаясь увязать их (способности) с теми или иными особенностями своей психики. Это было для меня крайне важно, поскольку напрямую касалось моей успеваемости по тому или иному предмету, математики, например. Я всегда был довольно невысокого мнения о собственных математических способностях. И на то были свои основания. Одно из них – далеко не лучшее выполнение мной письменных контрольных работ по этому предмету; мне постоянно не хватало времени для успешного решения предложенных задач. Причин у этой нехватки было несколько.

Главной причиной, как я считал, являлись мои ограниченные способности в этой дисциплине. Двумя другими причинами были некоторое тугодумие, свойственное мне, и душевная нервность, проявлявшаяся у меня при наличии нехватки времени. К сказанному следует добавить следующее. С арифметикой у меня особых проблем не было. Этот раздел математики заканчивался в школе в пятом классе во времена моего обучения в ней. По арифметике у меня было отлично, пятёрка, иными словами. Алгебра и геометрия начинались у нас в шестом классе и продолжались до десятого класса включительно, то есть до окончания школы. Тригонометрия изучалась в двух последних классах её. Вот с этими тремя разделами математики у меня и были кое-какие проблемы, и как итог – всего лишь четвёрки по каждому из них. Как я уже упоминал, хуже всего дела обстояли с письменными контрольными работами.

Наша учительница математики в старших классах, Инна Владимировна Домбровская, для контрольных работ составляла несколько заданий. Они записывались на отдельных листках бумаги и выдавались каждому ученику класса. Списать тут было практически невозможно – пойди узнай, кому какое задание досталось. Впрочем, я никогда ни у кого не списывал, и меня никто никогда не просил дать списать.

Получив от учительницы листок с заданием, я энергично брался за дело, частенько запутывался в вычислениях и, как результат, начинал сильно нервничать, теряя много времени впустую. В итоге – четвёрка, а частенько и тройка. Как быть? Жизнь подсказала мне ответ на этот вопрос.

Учеников, плохо успевающих по её предмету, Инна Владимировна (Иннушка, как мы звали её между собою) оставляла после уроков на дополнительные занятия. В ходе этих же занятий писалась также последняя контрольная работа по математике теми учениками, в том числе и вполне успевающими, которых не было в школе в день проведения контрольной (скажем, по болезни). Писать её после уроков было куда комфортней, чем во время регулярных уроков математики, проводимых по расписанию. Во-первых, больше было времени для выполнения задания; во – вторых, можно было узнать у одноклассников, какие конкретно задачи предлагались для решения. Я никогда не был злостным прогульщиком, но иногда, с целью… повышения успеваемости по математике, мог прогулять школу в день проведения контрольной работы. Дома я о прогуле, естественно, никому и не заикался, а в школе на вопрос по поводу моего «вчерашнего отсутствия», ссылался на плохое самочувствие и обещал представить справку от врача. На следующий день о моём «вчерашнем отсутствии» уже никто не помнил, а потому о медицинской справке не напоминал. Естественно, прогулами я пользовался крайне аккуратно. Короче, чтобы найти правильное решение математической задачи мне требовалось время для обдумывания в спокойной обстановке (см. выше, карта – факт № 7). Впрочем, эти маленькие поведенческие хитрости мало помогли мне в деле повышения моей школьной успеваемости по математике. В аттестате зрелости по алгебре, геометрии и тригонометрии у меня красовались четвёрки. Ещё две четвёрки стояли там по иностранному языку (немецкому) и письменной литературе. Факты эти не лишены некоторой любопытности, если учесть, что моя творческая жизнь оказалась связанной в первую очередь именно с художественной литературой и с научными дисциплинами (физика, физическая химия), где математика – элементарная и высшая – играла важнейшую роль. К тому же без знания иностранных языков (немецкого и английского) моя полноценная научная деятельность оказалась бы чрезвычайно затруднённой, если вообще возможной. Словом, мои редкие тактические прогулы школьных занятий способствовали всего лишь укреплению моих «четвёрышных» позиций по математике, но не смогли достигнуть «пятёрочной высоты» и, тем более, закрепиться на ней. Но однажды случилось следующее…

Как-то на уроке геометрии мы под руководством Иннушки коллективно решали какую-то задачу из сборника геометрических задач Н. А. Рыбкина. Путь к ответу (1 см) представлялся длинным и трудным. Класс стройными рядами и двинулся к нему под руководством своей наставницы. Неожиданно один из учеников рискнул пойти не в ногу со всем коллективом. Этим учеником оказался я, внезапно обнаруживший правильное решение задачи, включающее всего один простейший ход вместо длинной их цепочки. Оказывается, всего – навсего надо было провести диагональ в одном из квадратов, что и было мной сделано. Найдя правильный ответ, я немедленно прекратил математическую тягомотину, имеющую быть в классе. Между тем Домбровская двигалась от парты к парте, контролируя решение задачи учениками. Вот она дошла до моей парты, расположенной «на Камчатке», где я пребывал в полном одиночестве, и задала мне вполне естественный вопрос относительно моего откровенного бездействия. Я назвал ответ – 1 сантиметр. Кто-то из однокашников тут же подал голос:

– Он в ответ заглянул.

Немедленно последовал мой ответ:

– Никуда я не заглядывал! – после чего ознакомил Иннушку с суперкоротким решением задачи, поставив её в дурацкое положение. Ведь ей, закончившей мехмат МГУ (астрономическое отделение), надо было как-то выскребаться из создавшейся ситуации. Что делать? Немедленно закрыть вопрос или же продолжить решение задачи по намного более сложной методике? Иной преподаватель поставил бы мне сразу пять с плюсом и прекратил бы возню с решением задачи через, извините, жопу. Иннушка поступила по – другому. Она решила продолжить движение к правильному ответу «через задний проход», но мне разрешила в этом безобразии не участвовать. Это был первый случай в моей жизни, когда я по наитию нашёл нужный ответ задачи или проблемы, когда неожиданно сработала моя интуиция. Случившемуся я особого значения тогда не придал: ну нашёл случайно кратчайший путь решения задачи, которого и учителка не заметила, – бывает. Действительно, «бывает». Случился с тобой в жизни какой-то неординарный случай, и больше ничего подобного и близко не случалось. Шагали вокруг тебя все в ногу, и ты вместе с ними в ногу шагал. Никаких противоречий с окружающим. И только сегодня я вдруг понял, что случай, приключившийся со мною в школе на уроке математики, был не случайностью, а первым ростком моей прирождённой жизненной диссидентности, очень опасным свойством человеческой личности, особенно для индивида, живущего в условиях тоталитарного государства. Другие ростки долго не заставили себя ждать, но проявились они совсем в другом школьном предмете, в области письменной литературы, в которой, как и в математике, я никак не мог добиться высшего балла, несмотря на все свои старания. Вот только письменная литература вам не математика. Найденный правильный математический ответ, пускай и найденный совершенно новым способом, как правило, никакими жизненными осложнениями не грозит, а вот оригинальный взгляд, изложенный учеником девятого класса на экзамене по письменной литературе, мог оригиналу дорого стоить – вплоть до двойки с последующей переэкзаменовкой по данному экзамену. А провалил переэкзаменовку – пожалуйте, на второй год.

Итак, судьба вынула из колоды очередную карту – факт под номером 11 и присоединила её к остальным картам этого вида, картам, как бы предъявленным мне. Диссидентство. Что ж, тут всё по делу – ибо в этом мире каждый еврей, как правило, в чём-то да диссидент. Многие мои соплеменники стараются скрывать эту черту своего характера, но мне, ярко выраженному экстраверту, это не очень удавалось. Диссидентство так и пёрло из меня, и, как следствие, мне частенько приходилось слышать в свой адрес: «Таких, как ты, следует искать в реке вверх по течению, если ранее ты утонул». Кстати, тонуть мне приходилось, но меня спас деревенский мальчишка, оказавшийся неподалёку. Между прочим, на помощь я не звал, просто мой спаситель заметил, что со мною непорядок – моя голова то появлялась над водой, то исчезала. Дело было в пионерском лагере; в то время я ещё не научился плавать. Другой бы на моём месте мог и погибнуть, не имея в своей натальной карте «закрытого тригона», этого оберега, хранящего человека от ударов судьбы или существенно их смягчающих.

Итак, математика «просигналила», настало время просигналить и литературе. Первый «литературный звоночек» случился в девятом классе, в ходе экзамена по письменной литературе. Сейчас я уже не помню точного названия выбранного мной сочинения, помню лишь, что оно касалось показа нелёгкой жизни народных масс в творчестве Некрасова. Поэзия Некрасова мне всегда очень нравилась. Что и говорить, талантливейший поэт! При раскрытии темы я опирался в первую очередь на его поэму «Кому на Руси жить хорошо». По ходу написания сочинения на некрасовские темы на меня вдруг, что называется, нашло. Вместо того, чтобы изложить общепринятую точку рения, я принялся фантазировать, всё более и более воспламеняясь. Одного из героев поэмы, Якима Нагого, я назвал народным трибуном, затем вспомнил про Степана Халтурина, а после ещё то ли про кого-то, то ли про что-то. Короче, меня понесло. Как потом довёл до моего сведения мой одноклассник Абрам Сапожников (его родная сестра Маня преподавала у нас в школе немецкий язык), моё творчество вызвало при проверке сочинения дружный смех преподавателей вперемешку с их недоумением – он что, немного тронулся? Впрочем, обошлось – мне влепили тройку и посоветовали в следующий раз хорошенько подумать, прежде чем ударяться в подобного рода фантазии.

Следующий раз случился ровно через год, опять-таки на экзамене по письменной литературе, когда я снова писал сочинение, связанное с творчество Некрасова. Это был уже выпускной экзамен по письменной литературе, и, подобно, Владимиру Владимировичу Маяковскому, к которому весьма возможно имею самое прямое отношение, я «наступил на горло своей собственной песне», не позволив себе никаких вдохновений. На этот раз мне поставили четвёрку, хотя и тут не обошлось без небольшой накладки – я как-то неуклюже закончил мой экзаменационный опус.

Да что там школьное сочинение! Ещё будучи школьником, я ни много ни мало написал некое эссе, касающееся социалистического реализма. Как известно, было такое казённое течение в литературе и искусстве в Советские времена. Суть его была проста, как мычание, – изображать действительность надо не такою, какая она есть на самом деле, а такою, какой она должна быть и какою она на самом деле будет когда-нибудь, при коммунизме. Сейчас я уже не помню, какие гениальные (генитальные) идеи я доверил нескольким листкам школьной тетради, но точно помню моё непременное желание опубликовать их в советской печати. А как иначе? Ведь так замечательно в моём литературном опусе сошлись концы с концами. Вот только как его опубликовать в этой самой печати?

Пораскинув умом, я решил показать своё литературное творение отцу одного из моих тогдашних приятелей. Приятеля звали Володей, а его отца …Александром Исаевичем… Нет-нет, не Солженицыным. Тот, недавно выпущенный из заключения, находился в ссылке и широким массам советских читателей известен, естественно, не был. Впрочем, и папаша моего приятеля оным массам также не был очень уж известен, но вот членом Союза писателей он был, являясь, в частности, автором повести «Кованый сундук». Так вот, автор повести писал под псевдонимом Воинов, а его настоящая фамилия, как и фамилия моего тогдашнего приятеля, была Лефевр. Моё знакомство с ним произошло в астрономическом кружке при московском планетарии.

Добраться до Александра Исаевича 1-го мне не удалось. Не помню уж по какой причине. А добрался бы, так, наверное, здорово бы насмешил товарища писателя. Ну а до Александра Исаевича 2-го я, надеюсь, ещё доберусь – в своих воспоминаниях, если это, конечно, будет угодно Всевышнему. Доберусь, надеюсь, и до Владимира Лефевра – как-никак он стал героем моей эпиграммы № 2, эпиграммы вполне удачной. Написана она была уже в студенческие годы, а вот первая проба пера в области «эпиграммостроения» произошла у меня ещё в школе. Её героиней была некая Наташа Боровкова, также участница упомянутого выше астрономического кружка. Вот эта эпиграмма:

 
Свинью втащили на Парнас,
Свинья, задравши к небу рыло,
Всем заявила: «Я светило,
И мне, признаться, не до вас!
Луна и Солнце мне подвластны!
За всё ответственная Я!».
Я тут напомнил громогласно,
Что боров всё-таки свинья.
 

Эпиграмма получила широкое хождение в планетарии, и её авторство приписали моему приятелю Александру Гурштейну. Тот, разумеется, отрицал своё авторство, но меня не выдал. Вот только он сам вознамерился попрактиковаться в области сочинения эпиграмм, причём в качестве объекта для атаки выбрал меня. Бедняга! Знал бы, с кем связывается. Сегодня «в моём собранье насекомых, открытым для моих знакомых…» он, как герой моих сатирических атак, уверенно стоит на втором месте. Первое место занимает некто Дмитрий Быков (Зильбертруд). Впрочем, в данном месте моих воспоминаний до Дмитрия Львовича ещё дальше, чем до Александра Исаевича 2-го. Словом, первые ростки моих литературных наклонностей стали пробиваться на свет божий сквозь плохо уложенный асфальт педагогических установок уже в школе, но пышным цветом они расцвели значительно позже, а первые чего-то стоящие плоды появились десятилетия спустя. Тут следует добавить – значительная часть этих плодов оказалась связанной с самиздатом, ростки которого дали о себе знать, когда я был ещё школьником. Всё произошло так.

Неожиданно я вознамерился издавать… газету. Она представляла собою лист бумаги, на которые наклеивались рисунки, откуда-то вырезаемые мною. Под ними помещался текст. Автором его был, естественно, я – хозяин барин. В свет вышло девять номеров сего «издания». Понятно дело – сотрудничать в нём со мною было некому, потому-то больше чем на девять номеров меня не хватило. Десятилетия спустя меня хватало уже на целые книги, издаваемые мной в основном за собственный счёт. Как видите, стремление марать бумагу (кто-то, возможно, скажет, тяга к графоманству) в стихах и в прозе одолевало меня уже с младых ногтей. Тяга к писанию стихов у меня была уже обозначена в виде карты – факта № 4, но справедливей было бы закрепить за этой склонностью карту – факт под номером 4а, оставив за чистой семёркой мою склонность к литературному творчеству вообще. В колоде игральных карт, как известно, 54 листка – картинки. В моей колоде в данный момент этих картинок уже 13 штук. Впрочем, впрочем… пришло время и четырнадцатой. Так что же это за факт – карта № 14? А это неуёмная любознательность, стремление познать всё и вся, начиная от оперных либретто и кончая анализом бесконечно малых. Стремление «попробовать на зуб» любую информацию, которая встретится на жизненном пути. Начнём с оперных либретто. Так вот, содержание Вагнеровского «Кольца нибелунга» я знал уж лет в десять. С литературным содержанием этой тетралогии я ознакомился по клавирам опер, оставшихся после гибели на фронте моего отца. Я уже писал, мой отец обладал абсолютным слухом и хорошо поставленным красивым голосом. Басом. На оперные спектакли он предпочитал ходить с оперным клавирам, отсюда и целая их библиотека в нашей семье. Рихард Вагнер был представлен в ней именно всеми четырьмя операми тетралогии. Так вот, с большим любопытством я ознакомился с её литературной частью. Вотан, Брунгильда, Фафнер и далее по списку вошли в мою жизнь одновременно с Ильёй Муромцем, Добрыней Никитичем и Иваном Сусанином. Клавир гениального творения Михаила Ивановича Глинки также присутствовал в музыкальной библиотеке нашей семьи. Вот только это был клавир, изданный ещё до октябрьского переворота 1917 года, или, если хотите, до Великой Октябрьской социалистической революции. Стало быть, автором либретто в этом издании значился не Сергей Городецкий, а барон Розен, а опера именовалась не «Иван Сусанин», а «Жизнь за царя». И вот тут-то не могу не рассказать о некой, на первый взгляд, забавной истории, которая могла бы повлечь за собою при иных обстоятельствах весьма незабавные последствия.

Как известно, Иван Сусанин, крестьянин деревни Домнино, пожертвовал своей жизнью для спасения царя, Михаила Романова, а двое московских мальчишек вполне могли бы из-за этого же царя покалечить жизнь и себе, и своим близким. Случилось следующее.

Однажды я и Вовка Прохоров, также проживавший в нашем доме, решили, не помню уж по какой причине, исполнить дуэтом знаменитый хор «Славься…». Впрочем, удивляться подобному желанию двух мальчишек особенно не приходится – как-никак оба они имели к музыке прямое отношение, особенно Вовка. Он – то учился не в обычной школе, а был учеником хорового училища имени А. В. Свешникова, находясь на полном содержании у государства. Будучи учеником данного учебного заведения, Вовка, само собою, был хористом хора мальчиков этого училища. Дуэт состоялся днём, когда взрослые обитатели моей квартиры находились на работе и вмешаться в наше музицирование никак не могли. Мы пришли ко мне домой, я снял с полки клавир оперы и поставил его на пюпитр рояля. Затем, раскрыв ноты на нужном месте, мы начали исполнять это самое «Славься…», включающее и такие слова «Славься, славься наш русский царь…». Во время этой славицы мне вдруг пришла в голову мысль, что мы, похоже, поём что-то слегка не то, поскольку, слушая «Славься…» по радио, я ничего подобного не слышал. Судя по всему, нашего музицирования никто не услышал. И слава богу!

К оригинальной редакции гениальной оперы в стране вернулись только спустя много лет – в самом конце перестройки, так что я и Вовка, сами того не подозревая, опередили время на несколько десятилетий. Говорят, устами младенца глаголет истина. В данном же случае устами двух малолетних шалопаев на свет божий сквозь асфальт полузабвения прорвался на короткое время фрагмент оперного шедевра в оригинальной редакции. Остаётся добавить. Вовка, завершив обучение в хоровом училище, поступил на факультет военных дирижёров Московской консерватории, которую благополучно закончил. Потом он служил в какой-то воинской части на Дальнем Востоке, демобилизовался, вернулся в Москву и поступил на работу… в ресторан – пианистом. Как-то одолжил у меня на несколько дней трёшницу. Как часто бывает в нашей стране, эти несколько дней превратились в бесконечно большой отрезок времени. Словом, «В долг не бери и взаймы не давай – ведь можешь деньги потерять и друга, а займы тупят лезвие хозяйства!». Что ж, Шекспир тут полностью прав.

А вот с анализом бесконечно малых никаких рискованных деяний у меня, естественно, быть не могло – высшая математика, к счастью, с российским царским домом никак не связана. Интерес к ней у меня возник, когда я учился в девятом классе средней школы. Кстати, и тут не обошлось без одного из мальчишек нашего двора, на этот раз Славки Фёдорова, тоже, кстати, приличного архаровца. Славка этот был старше меня года на два. После окончания семилетки он поступил в Электромеханический техникум имени Л. Б. Красина, располагавшийся в помещении бывшей церкви Святого Георгия, что на Большой Грузинской улице Москвы. Во время моего обучения в школе высшую математику в ней не преподавали, а вот в техникумах индустриального направления её проходили – по сокращённой программе. Не помню уж, по какой причине я решил заняться этой дисциплиной, будучи ещё учеником средней школы, но вот, что интересно. Особой любви к старухе, элементарной математике, я никогда не испытывал, а вот к её более молодой сестре до сих пор неравнодушен. Почему такое? Могу только сделать предположение. Элементарная математика весьма суховата, а вот высшая математика полна трансцендентности и загадочности. Ну, например, любую функцию мы можем продифференцировать, а вот найти первообразную от любой функции, то есть проинтегрировать любую функцию, не прибегая к её разложением в ряд, мы не можем. Лично для меня, эта несуществующая первообразная что-то вроде мнимой массы в физике, то есть частицы, которую мы не можем наблюдать в вакууме при скоростях её движения, не превышающих скорости света в нём. И очень часто представляется мне, что эта первообразная всё же существует где-то, обладая какими – то чудесными свойствами. Человек, открывший функции подобного рода, способен познать все тайны вселенной. Не менее таинственны и алгебраические уравнения со степенью от пяти и выше. Уравнения второй, третьей и четвёртой степени могут быть решены в радикалах, в корнях, иными словами, а вот уравнения пятой и выше степеней могут быть разрешены в радикалах только в частных случаях, – когда их можно свести хотя бы к уравнению четвёртой степени; в остальных же случаях в корнях они не разрешимы. И это строго доказано. Для меня лично, эта неразрешимость полна таинственности – надо же, до цифры четыре всё ясней ясного, а, начиная с цифры пять, ситуация в корне меняется, мы словно попадаем в совсем иной мир, где цифрам 1,2,3,4 делать нечего. Кстати, о кубических уравнениях у нас ещё будет разговор. Здесь я должен заметить, факт моей тяги к познанию высшей математики было бы логичным обозначить картой № 14а. Но вернёмся к нашим баранам, к Славке Фёдорову из нашего двора. Как я уже отмечал выше, курс высшей математике в техникумах был сокращённым, в частности, он не включал в себя ряды Фурье. Поэтому и в учебнике по высшей математике для техникумов об этих рядах ничего не говорилось. Между тем, Славке зачем-то они понадобились, и он стал искать соответствующую учебную литературу, в которой был бы раздел, посвящённый этим функциям. Эта литература нашлась у меня в виде курса исчисления бесконечно малых Шарля Жана де ла Валле-Пуссена. Дело в том, что моя тётя Татьяна в молодости была студенткой Московского университета, учась там на физическом факультете, если не ошибаюсь. Полного курса наук в МГУ она не прошла, но вот курс исчисления бесконечно малых по какой-то причине остался с нею. Как результат, Славка одолжил мне на время учебник высшей математики для техникумов, а я в свою очередь предоставил в Славкино распоряжение этого самого … барона Шарля Жана Этьена Густава Николя де ла Валле-Пуссена. Ну как тут не вспомнить героическую комедию Эдмона Ростана «Сирано де Бержерак». В ней героиня произведения накануне решающего сражения задаёт вопрос одному из гвардейских гасконцев: «Так сколько же у Вас имён?». И моментально получает ответ: «О, сколько Вам угодно! И каждое, поверьте, благородно!». Не знаю уж, разобрался ли Славка в теории рядов Фурье, руководствуясь монографией титулованного бельгийца, но вот все его дворянские причиндалы произвели на студента Электромеханического техникума довольно сильное впечатление и это при всём при том, что на обложке монографии барона указаны были только два его имени, данных при крещении – Шарль Жан.

Получив в полное своё распоряжение учебник высшей математики для техникумов, я начал осваивать эту дисциплину, одновременно информируя мальчишек из нашего двора о своём поступательном движении по пути самообразования. Надо мною, естественно, посмеивались, возможно, даже немного потешались, считая немного чокнутым – в самом деле, на кой ляд безо всякой необходимости забивать себе голову этой чепухою. Кто-то может в этой связи высказать вполне естественное предположение о моём желании самоутвердиться. Возможно, в неосознанном виде оно быть могло, но главной движущей причиной моей подростковой экскурсии в мир бесконечно малых, как и в случае ознакомления с литературной частью опер, явилось всё же обычное любопытство, желание уяснить себе: а с чем это едят? В те годы мне и в голову не могло прийти, что придёт время, когда я полностью уясню, с чем именно и для чего конкретно. Впрочем, хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Подозреваю, этот самый Славка здорово иронизировал над моим желанием ознакомиться на досуге с курсом высшей математики хотя бы и в довольно ограниченном объёме. Но прошли годы, Славка сменил место жительства, а я закончил школу, потом и институт с отличием, и вот мы случайно встретились у «автопоилки» на Тишинской площади. Поговорили. О том, о сём. Вспомнили старое, и тут Славка вдруг сказал мне с явно выраженным уважением:

– А ты молодец! Добился-таки своего.

Славкино заявление меня весьма удивило – ничего подобного я от него не ожидал. Ну да, институт закончил, а что тут такого. Обычная вещь. Впрочем, обычной она могла казаться мне, а вот у Славки десять лет назад могли быть совсем другие мысли относительно меня, примерно такого содержания: ну и претензии у этого дуралома Мильки, не по годам. Тут остаётся только добавить, «автопоилками» много лет тому назад именовались пивные заведения, в которых с помощью автоматов продавалось в разлив вино.

Основную суть дифференциального исчисления я уразумел довольно быстро. С интегральным тоже особых проблем не было, но особенно глубоко я решил в него не погружаться. Во всяком случае, корпеть над взятием интегралов очень уж не хотелось. Я и сейчас к этому не расположен. К чему? Загляни в соответствующий справочник и получай готовый ответ. Вот только по ходу научной практики может попасться такой интегральчик, что его ни в каком справочнике не отыщешь, а отыщешь, так рад ответу не будешь.

Моя тяга к поглощению информации, неплохая от природы память (некоторые считали – даже отличная) и ярко выраженная экстравертность довольно неоднозначно воспринимались окружающими. Одних эти мои качества явно раздражали, особенно, если учесть мой зычный голос и стремление поделиться знаниями, когда об этом меня не просили. К тому же и еврейская «подсветка» в раздражении окружающих играла определённую роль, если даже эти окружающие сами были евреями или с еврейскими кровями. У других моя мини энциклопедичность, наоборот, вызывала известное уважение. Ко мне частенько обращались за той или иной информацией, начиная вопрос такими вот словами: «Ты вот всё знаешь…» или «Вы, наверное, все законы знаете…». Впрочем, даже те, кто меня не переносил, отдавали мне, как правило, должное, в части моих информированности в самых различных областях человеческих знаний. Так моя двоюродная сестра со стороны отца, Алина, в одной из своих дневниковых записей охарактеризовала меня как интеллектуального дурака. Я, в свою очередь, считал её откровенной дурой, о чём, кстати, и поделился как-то с моей двоюродной тётей (опять-таки со стороны отца) Еленой Филипповной. Та согласилась со мною, однако несколько смягчив мою формулировку относительно ума нашей общей родственницы: «Она не дура – просто глупа». Уже в старости я сделал для себя некоторое открытие. Суть его заключалась в том, что глупец будет частенько воспринимать человека мудрого в качестве глупца. В силу резкого различия в логичности мышления.

О математике мы ещё поговорим не раз, – когда я буду повествовать о других периодах моей жизни. Тут лишь напомню. Считать до нескольких тысяч я научился самостоятельно, будучи воспитанником детского сада. Азы дифференциального исчисления я постиг самостоятельно ещё учеником средней школы. В моей натальной карте Меркурий находится в своём знаке – в Близнецах. Астрология этот факт трактует следующим образом: человек в своей жизни будет много заниматься математикой, но никакого ощутимого материального дохода от этого не получит. Так это и случилось. Увы! Увы! Если я и получал какие – то материальные дивиденды, то исключительно со стороны, откуда мне их получать совсем не хотелось. В моей натальной карте Юпитер (богатство), находящийся в «Стрельце», то есть в своём знаке, был намертво поражён Сатурном, а вот восходящий узел Луны расположен в доме «Смерти». Такое расположение восходящего узла говорит о получении наследства. Приведу ещё несколько любопытных фактов. На бугре Юпитера моей левой руки, бугре явно дегенеративном, явственно просматривается знак Стрельца (лук со стрелою), причём конец стрелы направлен в обратную сторону от бугра Сатурна. Если принять во внимание ретроградность Юпитера в моей натальной карте, то направление острия стрелы в данном случае полностью соответствует обратному движению этой планеты в моём гороскопе. С другой стороны, линии Сатурна на обеих ладонях моих рук заканчиваются кистями, сулящими, в свою очередь, фатальное получение материальных благ в конце жизни. Вот будут валиться на голову, и всё тут. А однажды, много лет назад, когда я ещё материально нуждался, некий голос во сне сказал мне: «Будешь очень богат!». Не знаю, как насчёт «очень», но пока весьма небеден. Кстати, считается, если во сне некто невидимый что-то говорит тебе, то это голос самого Бога! Так что, что хотите, то думайте. А вообще-то примите к сведению, Альберт Эйнштейн очень увлекался астрологией, и, следовательно, мне, как его в некотором роде двойнику, сам Бог велел обратить на неё внимание.