Текст книги "Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита"

– Эмиль! А ты не думаешь, что я когда-нибудь напишу роман. Сатирический. Что-нибудь вроде «Двенадцати стульев» или «Золотого телёнка»?

Не помню уж своего ответа. В подтексте Бориного вопроса явственно высвечивалось – Эмиль, а тебе не приходит в голову, что вот сейчас ты разговариваешь с будущим выдающимся русским писателем – сатириком? Нет, мне в голову ничего подобного не приходило. Более того, мне не приходило в голову и такое. Пройдёт лет тридцать, и я начну практиковать в сатирической и юмористической прозе, правда, в области малых форм, печатаясь в разных периодических изданиях. Ну а как Боря?! По моим сведениям, проживая в Риге уж после краха СССР, Боря зарабатывал деньги, произнося на похоронах за семь долларов посмертную похвалу усопшему. Вот такой вот юмор. Чёрный. Что-то вроде похоронного бюро под названием «Добро пожаловать!».

Судьба, приговаривая, однако, «Пой, светик! Пой!», продолжала в отношении меня беспощадно гнуть свою линию. К моменту завершения учёбы в ЦВЕТМЕТе во мне вдруг активизировалась программа, связанная со стихосложением – я вдруг стал довольно регулярно марать своими виршами бумагу. Стихи были в основном юмористическими, причём большого значения я им не придавал и становиться великим русским поэтом не собирался – ну получается что-то, и слава богу. Вроде бы можно и почитать кому-то, например, тёте Сарре Рахмильевне. О ней я выше уже вскользь упоминал, пришло время рассказать о ней поподробнее.

Сарра Рахмильевна Грансберг, урождённая Вейцман, была родной сестрою моего отца. Тётя была членом ВКПб с 1921 года. В партию вступила в Сибири, куда отправилась по зову сердца ещё в ходе гражданской войны. Там она вышла замуж за Христофора Давыдовича Грансберга, латыша с примесью шведских кровей. Он был членом ВКПб с 1905 года и едва не был повешен в ходе первой русской революции, или, если хотите, смуты. Вместе с мужем активно участвовала в борьбе с Колчаком, в частности, сумела вызволить своего благоверного из омской тюрьмы, где его чуть было не расстреляли. Кстати, не расстреляли и в 1937-ом – во́время вышел на пенсию по состоянию здоровья. В 1938 году он умер от болезни почек. На пенсию он выходил с должности заместителя председателя Госбанка СССР. Председатель Госбанка и прочие его заместители, включая Алексея Сванидзе, свояка Сталина по первому браку вождя, были расстреляны в ходе большого террора. Тётя Сарра была убеждённым коммунистом, весьма умной женщиной и очень образованным человеком, знавшим пять иностранных языков, из которых двумя – немецким и французским – владела свободно. Оно и понятно, ибо закончила в Одессе классическую гимназию и занималась в Питере на Высших женских курсах. Знания французского и немецкого языков, полученные в гимназии, закреплялись заграницей, в частности… благодаря еврейским погромам в России. Из-за них в 1905 году семья моего деда уехала в Германию, где его дочь и старший сын Натан учились в немецкой школе. А в начале 1914 года, накануне Первой мировой войны, тётя Сарра училась в Нанси (Лотарингия) – во французском университете. Помимо всего прочего, тётя Сарра унаследовала от своего отца Рахмиля Яковлевича Вейцмана, моего деда по отцовской линии, способности к освоению иностранных языков. Дед их знал целых тринадцать. Однажды ему захотелось почитать Шандора Петефи в оригинале, так он взял и скорёхонько изучил венгерский. Мне бы такую роскошь!

Словом, Христофор Давыдович более или менее благополучно «и от медведя ушёл, и от волка ушёл», а вот тётушка Сарра от «медведя всех давишь» в конечном итоге не ушла, получив в 1947 году «десятку с перепиской». В самом начале 1955 года её освободили, и она приехала к дочери в Москву, но проживание в столице ей воспрещалось, и она прописалась где-то «за сто первым километром».

Возобновление моего «знакомства» с тётей Саррой произошло почти сразу же после её возвращения из Караганды, где она мотала свой срок в женском инвалидном лагере. Оказывается, были и такие в сталинские времена. По ходу следствия по её делу тётя сидела на Лубянке и в Лефортовской политической тюрьме. Никакого насилия к ней не применялось. На то были свои причины.

Как известно, в сталинскую эпоху следствие, особенно по политическим делам, велось чисто инквизиторскими методами, в основе которых лежало признание вины подследственным. Признание это, с точки зрения тогдашнего Генерального прокурора Андрея Януарьевича Вышинского, являлось «царицей доказательств». Какая там ещё презумпция невиновности?! Признавайся, или же!!! Тётя Сарра, как очень умная женщина, прекрасно понимала – с миром её не отпустят, придётся в чём-то признаться, но только в чём-то, если, конечно, этим «в чём-то» органы удовольствуются. Решительно по ходу следствия отметая обвинение в троцкизме и в «чём-то там ещё», тётя Сарра чистосердечно призналась в критических высказываниях в адрес Сталина, которые имели место на самом деле и которые, судя по всему, были зафиксированы подслушивающими устройствами, установленными в её квартире одним из знакомых её семьи, неким Дюшеном. Так, во всяком случае, она считала. Тётя Сарра сыграла большую роль в моей жизни и, прежде всего, как ментор в области поэзии, которую понимала и чувствовала очень хорошо и которой сама была не чужда. Впрочем, как уже отмечалось выше, в семье моего деда с отцовской стороны «от этой канители» пухли с колыбели, причём пухли довольно качественно, хотя временами кое-кто и позволял себе некие шалости. Тётя не позволяла – женщина всё же и из порядочной еврейской семьи. Её служебная карьера при советской власти сложилась, как и у очень многих в ту эпоху довольно неординарно. В подробности особенно вдаваться не стану. Их можно узнать из её воспоминаний, написанных незадолго до смерти и изданных затем на правах рукописи. Воспоминания эти озаглавлены «Дела давно минувших дней». Тираж изданного составил тысячу экземпляров. Экземпляр воспоминаний имеется в Российской государственной библиотеке, бывшей «Ленинке». Тем не менее о некоторых местах, где она работала, упомянуть всё же стоит, например, о ВОКСе. Аббревиатура «ВОКС» означает Всесоюзное общество культурной связи с заграницей. Общество это располагалось в Москве на Георгиевской площади, сегодня именуемой Грузинской, в красивом особнячке, принадлежащем когда-то купцу Морозову. В настоящее время в этом доме находится мастерская скульптора Зураба Церетели, а перед фасадом строения красуются изваяния, выполненные этим ваятелем. Особого впечатления скульптуры работы Церетели не производят. Словом, не Огюст Роден и не Марк Антокольский. Батоно Церетели этот особнячок устроил бывший мэр Москвы Лужков. Во всяком случае, так утверждала молва. Если это так, то художественные вкусы бывшего московского градоначальника налицо. Впрочем, достаточно об этих двух персонажах новейшей московской истории. Вернёмся к моей тётушке времён её работы в ВОКСе.

По словам дочери тёти Сарры, Алины, её мать заведовала в ВОКСе Западным отделом; согласно другим источником, она была заместителем Александра Яковлевича Аросева – председателя ВОКСа. Аросев был другом Молотова, которого в неофициальной обстановке именовал Вячем и с которым частенько играл в преферанс. Известная актриса Ольга Аросева приходится Аросеву родной дочерью. Увы, преферанс в компании с Вячем и близкое знакомство с Ежовым не спасли Александра Яковлевича от расстрела в 1938 году.

Интересно, как порой непросто «вернуться к своим баранам». Вот написал выше, что надо возвращаться к тётушке Сарре Рахмильевне, оказавшей на меня, как на будущего поэта, сильное влияние, а на пути к родственнице возникает Аросев с его преферансом с Молотовым. Довольно интересный факт. Оприходовал его, и тут же, как чёртик из табакерки, выскакивает другой фактик, не менее любопытный, связанный на этот раз с приездом в СССР Ромена Роллана с супругой, бывшей в первом браке женою… князя Кудашева.

Тётя Сарра принимала активнейшее участие в организации и осуществлении мероприятия, именуемого «Ромен Роллан», в частности, ей было поручено выбрать для супругов Роллан гостиницу. Она выбрала подходящий номер в отеле «Савой», находящемся в самом центра Москвы. Однако… Тётушка предполагает, а Аросев располагает – он вдруг вообразил, что французский писатель является не гостем Советского Союза, а именно его, председателя ВОКСа. А раз так, то жить чета Роллан должна у него дома. В первую же ночь дорогих гостей атаковали клопы, следствием чего был немедленный переезд четы Роллан к Максиму Горькому – на его подмосковную дачу.

Поскольку Тётя Сарра свободно владела французским языком, она принимала деятельное участие в разного рода мероприятиях, организованных для супругов Роллан. В частности, была чем-то вроде персонального гида при посещении ими Большого театра. Во время этого посещения мадам Роллан, бывшая на спектакле в вечернем платье, сказала тётушке, что именно в таком одеянии следует являться на вечерний спектакль оперного театра. Как нетрудно догадаться, в Советском Союзе тридцатых годов, о подобного рода этикете мало кто задумывался. Тётушка моя исключением не была. Вечернего платья у неё не было, а надела она для посещения Большого театра женский костюм – дамский пиджак с юбкой. Костюм был довольно приличный, но, скорей всего, деловой, с точки зрения мадам Роллан.

Увы! В 1947 году тётя Сарра уже не занимала никаких ответственных постов, тем не менее её решили репрессировать – лучше поздно, чем никогда. Репрессивный конвейер простаивать не должен, он должен непрерывно функционировать, демонстрируя работу органов, какой бы абсурдной она ни была. Надо же чем-то отчитываться. Подобное рассуждение я услышал впервые из уст подполковника в отставке Ханина. Он заведовал учебной частью в Московском институте электронного машиностроения, аспирантом и научным сотрудником которого я состоял. Тут в самый раз вспомнить широко известную сентенцию: «Мы рождены, чтоб Кафку сделать былью», впрочем, об этом писателе в Советском Союзе в сталинскую эпоху знали всего лишь единицы.

Тётя Сарра вернулась в Москву (вернее, в Московскую область) в самом начале 1955 года. Ей пришлось прописаться за так называемым сто первым километром; постоянно находиться у своей родной дочери она не имела права. Такое право она получила только после двадцатого съезда партии, когда была полностью реабилитирована. Любопытная деталь; в ходе реабилитации ей был задан вопрос: «Как же они, старые коммунисты ленинского призыва, допустили подобное нарушение ленинских норм партийной демократии?». Тётушка моя, «не мудрствуя лукаво», сослалась на решение 10 съезда ВКПб (1921 год), на котором было запрещено организовывать в партии фракции во избежание раскола в её рядах. Кстати, запрет этот просуществовал до самого крушения КПСС в ноябре 1991 году. Численность партии в это время составляла более 19 миллионов человек. Подавляющая часть её членов, этих «верных ленинцев», палец о палец не ударила для спасения организации, членами которой они были. Ах охен вэй!

Моя первая встреча с тётей после её освобождения состоялась в январе 1955 года. Она запомнилась мне, в частности, и благодаря Ирме Карловне Пушкиной, урождённой Пинес, женщине с ослепительно красивым лицом. Именно ослепительно. Таких лиц за свою довольно долгую жизнь я видел всего лишь два – три раза. Второй раз такое лицо попалось мне на глаза несколько лет спустя в моей районной поликлинике. Оно принадлежало невысокой, молоденькой еврейке, у которой с Ирмой Карловной ничего общего не было, разве только очень уж некрасивая фигура. У евреек такие фигуры не редкость, как и у латышек. Почему я вдруг упомянул тут именно латышек? Да потому что Ирма Карловна была наполовину русской и наполовину латышкой.

Благодаря тёте Сарре я познакомился с некоторыми моими родственниками с отцовской стороны, а именно, с двоюродной сестрою моего отца Еленой Филипповной Бронфин (Лялей) и двоюродным братом папы Рудольфом Ионычем Бихманом (Рудей). Тётя Ляля сыграла в моей жизни очень важную роль. Была она доцентом, а после и исполняющей обязанности профессора Ленинградской консерватории, где читала курсы «Истории музыки» и «Музыкальной критики». Дядя Рудя (старше меня всего на семь лет) – талантливый инженер, сделавший ряд оригинальных изобретений, в частности, изобрётший некий электрический двигатель, работающий благодаря частичному экранированию магнитного поля. Естественно, по месту работы у дядюшки нашлось несколько соавторов из рядов местного начальства – пришлось поделиться. А вот в заявке на выдачу авторского свидетельства (патента) на конструкцию двигателя начальство уже не значилось. Как следствие, дополнительные сложности при реализации изобретения в металле с последующим его (изобретения) испытаниями.

С семьёй тети Ляли я познакомился летом 1956 года, когда впервые приехал в Ленинград, совершенно не подозревая, что спустя некоторое количество лет именно благодаря тётушке, «держась за её хвост» (см. басню Лафонтена), сделаю свои первые шаги на литературном поприще.

В Питере я остановился, если не ошибаюсь, по адресу Театральная площадь, домб, у дальней родни. Время было летнее, и некоторые жильцы этой довольно просторной квартиры в городе отсутствовали. Остались трое: слепой старик по имени Борис Иосифович Ульман, домработница, она же фиктивная жена старика, и… глухая кошка. Я никого не стеснял, поскольку большую часть суток проводил в городе и его окрестностях. К 1956 году следов войны в городе почти не осталось, а вот в его пригородах их было предостаточно. В Петергофе, например, в верхнем парке работал только фонтан Самсон, а в Екатерининском дворце Царского села, именуемого в те годы Детским селом, несколько залов находились ещё в разгромленном состоянии. Предстояли многолетние реставрационные работы по их полному восстановлению. Из всех архитектурных комплексов, расположенных в пригородах Ленинграда, существенно не пострадал только китайский дворец в Ораниенбауме. Светлая память бойцам Красной армии, продержавшимся на «Ораниенбаумском пятачке» до самого конца битвы за Ленинград.

Естественно, мне пришлось побывать и в пригороде города – героя, где не было никаких особых достопримечательностей. Это было дачное местечко «Лисий нос». В то лето там отдыхала семья тёти Ляли, именно там я впервые познакомился с этой ветвью моей родни с отцовской стороны. В те годы она включала в себя четырёх человек: тётю Лялю, её мужа, Бориса Григорьевича Малютина, их сына Филиппа и мать тёти Ляли, тётю Розу, приходящуюся родной сестрой моей бабушке Татьяне (Таубе) Самсоновне. Отец тёти Ляли, Филипп Маркович Бронфин, закончил Петербургскую консерваторию по классу композиции, будучи учеником самого Николая Андреевича Римского-Корсакова, о чём, в частности, свидетельствовала фотография, висевшая над пианино в ленинградской квартире интеллигентного семейства. Это был снимок на память. На нём фигурировали сам великий русский композитор и Филипп Маркович. Естественно, на снимке была и дарственная надпись, сделанная рукою Николая Андреевича. Начиналась она словами «Моему дорогому Бронфину…». Рядом с этой фотографией висела ещё одна. На ней тоже были двое. На этот раз композитор Александр Константинович Глазунов в компании с тем же Филиппом Марковичем. Дарственная надпись была и на второй фотографии, написанная, само собою, рукой выдающегося композитора. Тётя Сарра сказала мне как-то, что Глазунов вообще-то недолюбливал отца тёти Ляли. Причиной тому были женщины, а, если быть точным, студентки консерватории. Глазунов с некоторыми из них имел интимную близость, а Филипп Маркович по этой части был тоже был парень не промах. О Глазунове мы ещё поговорим – в следующем разделе моих воспоминаний, когда снова пойдёт речь о моих занятиях вокалом. Сладковский, Михаил Константинович, мой очередной преподаватель пения, был студентом Петербургской консерватории с 1905-го до 1913-го года, то есть, когда Глазунов был в Питере директором консерватории. На фотографию, где были сняты Римский-Корсаков и отец тёти Ляли, я сразу положил глаз. Увы! Фотография эта в конечном итоге попала в совершенно чужие руки. Очень жаль. Достанься она мне, я повесил бы её на стену в моей комнате и ежедневно созерцал. Особенно в те минуты, когда по радиостанции «Орфей» звучала музыка этого великого композитора. По окончанию этого звучания я бы аплодировал и восклицал:

– Браво, Николай Андреевич!

Если бы в это время в комнате находился посторонний, он вполне бы мог подумать, что у меня слегка поехала крыша.

Итак, я в Ленинграде, стоит прекрасная летняя погода, а на дворе хрущёвская оттепель. Однако и в эту политическую оттепель надо держать ухо востро. Вот, кстати, историйка, подтверждающая это.

Доклад Хрущёва на 20-ом съезде партии, касающийся культа личности Сталина, естественно, был вслух зачитан и перед общим собранием преподавателей и студентов ЦВЕТМЕТа. В феврале 1956 года. Спустя примерно год я зашёл к Иве (Риве) Вайсман, двоюродной сестре моего кузена Марка со стороны отца, проживавшей тогда в Проезде Художественного театра (сейчас он снова Камергерский переулок). Ива хотела меня познакомить с одной еврейской девушкой по имени Элла, впрочем, речь не о ней. Совершенно неожиданно к хозяйке комнаты пожаловал новый гость, совершенно нежданный. В известной степени он мог быть хуже татарина, хотя и близко не был оным. Да простят меня представители этого народа, что я тут намекаю на известную русскую сентенцию. Гостя звали Константин Орлов. Был он невысокого росточка, в поношенной одежонке и с маленькой пишущей машинкой (кажется, «Колибри») в руке. Сразу же бросались в глаза передние зубы Орлова – весьма испорченные. Оказалось, незвано – нежданный гость заявился к Иве чуть ли не из КГБ, где находился под арестом вместе с ещё несколькими приятелями. Согласно словам Орлова, он сумел выкрутиться из создавшейся ситуации, сославшись на то, что был вдребезги пьян, а потому ничего не помнит, ничего не слышал и анекдотов не рассказывал. Якобы ему поверили и выпустили, извинившись за необоснованный арест. Орлову очень хотелось выпить, да в карманах пусто, и он надеялся пропустить у своей старой знакомой рюмку – другую какого-нибудь спиртного. Старая же знакомая в свою очередь нажимала на Орлова, прося его написать статью о её художественных работах – вновь пожаловавший был журналистом; оттого – то и пишущая машинка при нём.

Несколько дней спустя я вновь побывал у кузины Марка, и она добавила к рассказу Орлова ещё пару – тройку подробностей, услышанных от журналиста. Собралась некая компания, где после солидных возлияний принялись рассказывать анекдоты с политическим уклоном. Среди присутствующих оказался стукач. Остальное, надеюсь, понятно.

Проходят годы, начинается перестройка, и вот однажды я читаю в одной из центральных газет отрывок из воспоминаний некоего журналиста Константина Орлова. Тот пишет о своём аресте в 1957 году. Причина ареста – пересылка на Запад… текста закрытого доклада Хрущёва. Якобы он, Константин Орлов, обладая феноменальной памятью, сумел запомнить этот исторический доклад в ходе его чтения по месту своей работы от первой и до последней буквы. Арест журналиста сомнений, естественно, не вызывает, а вот его причина чем-то напоминает принцип неопределённости Хайзенберга. В квантовой механике приходится выбирать между измерением импульса микрочастицы и определением её координаты, а в принципе «неопределённости Орлова» приходится выбирать между рассказами политических анекдотов и пересылкой доклада Хрущёва на «Запад». С враньём подобного рода мне пришлось столкнуться в жизни ещё разок – в конце февраля 1997 года, за день до смерти моей двоюродной сестры Алины. Фантазии на этот раз последовали с экрана телевизора. Фантазировал уже известный нам мой и Алин двоюродный брат Лёва. Впрочем, до 1997 года мне ещё ползти и ползти по дороге моей памяти.

Моя ленинградская родня очень хорошо меня приняла, и у меня со всеми её членами на долгие годы установились прекрасные отношения. Тётя Ляли преподавала в Ленинградской консерватории и занималась литературной работой, связанной с музыкой. Муж тёти, Борис Григорьевич Малютин, был моряком, участвовал в обороне Ленинграда и чудом остался жив. Во время перехода балтийского флота из Таллина в Кронштадт военное судно, на котором находился Борис Григорьевич, подорвалось на мине, и весь личный состав корабля оказался в воде. Основная часть флота в это время находилась уже далеко впереди, и гибель казалась почти неминуемой, но на счастье оказавшихся в воде моряков небольшой военный катер сильно поотстал от эскадры; он – то и подобрал попавших в беду товарищей. Естественно, во время перехода балтийского флота из Таллина в Кронштадт его во всю атаковали немецкие самолёты. Помнится, я как-то спросил Бориса Григорьевича, а почему фашистская авиация не атаковала катер, отставший от эскадры. Мне ответили: «Он была слишком мелкой рыбёшкой для вражеской авиации».

Вот ещё одна любопытная и, я бы сказал, пикантная подробность о бытие ленинградского люда во время блокады. В время её общественные бани работали, но, учитывая острый дефицит энергетических ресурсов, мужчины и женщины мылись в одном помещении. Естественно, никаких эксцессов и в помине не было. Какой там секс – хватило бы сил, чтобы помыться и горячей воды хватило бы.

Вспоминается мне и такой эпизод из моего путешествия в Северную Пальмиру. Как-то, возвращаясь из Лисьего носа в Питер, электричка, на которой я ехал, застряла в пути на весьма длительное время. Оказалось, в это самок время в противоположном направлении должен был проехать спецсостав, на котором Климент Ефремович Ворошилов ехал с визитом в Финляндию. Наша электричка была переполненной, и народу, слугой которого являлся председатель Верховного Совета СССР, пришлось здорово помучиться, особенно стоявшим на ногах в проходах вагонов и в их тамбурах. Что ж, демократия есть демократия – слугам народа должна быть обеспечена надёжнейшая безопасность, даже ценою потери всякого здравого смысла. Ну зачем надо было останавливать поезда, идущие в противоположном направлении по соседней колее? Впрочем, всё могло быть и немного наоборот – Ворошилов не ехал в Финляндию, а возвращался из этой страны, потому-то ему и устроили «зелёную улицу» от самой границы и до Ленинграда, а кто-то перепутал отъезд с возвращением.

Пришла пора возвращаться мне в Москву, к родным пенатам, к родным мучениям. Увы! Родные пенаты последнее время напоминали в известной степени палату психиатрической больницы. Да-да, именно её, если принять во внимание нахождение в ней психически больного человека и врача – психиатра.

Начну с нехватки денег на жизнь сразу после моего поступления в институт. Как уже писалось, я не был поначалу полноценным студентом, так как стипендия мне на первых порах не полагалась. Мама сидела дома, поскольку на работу её нигде не брали – еврейка. Работала одна тётя Таня. Выгнать её с работы, как маму, не могли – тётя была членом партии, а вот перевести из центрального аппарата Министерства заготовок в какую-нибудь его заштатную контору с заметным уменьшением заработной платы было вполне допустимо. Это и было осуществлено. Нам ничего не оставалось, как сдать внаём одну из жилых комнат.

Квартиросъёмщиками оказались двое армян: Маргарита Аркадьевна Алексанянц и Ванек Саакович Погосов. Оба медики и якобы двоюродные брат и сестра. Якобы. У Маргариты Аркадьевны был заметный физический недостаток – она хромала по причине какого-то повреждения тазобедренного сустава. Ванек был отоларингологом, Маргарита психиатром. Оба впоследствии сделали прекрасную научную карьеру, став профессорами медицины. Спустя много лет мне довелось снова встретиться с Маргаритой Аркадьевной. Встреча эта оказалась как нельзя кстати. Именно благодаря этой женщине моему больному сыну удалось избежать призыва в армию, в которую его собирались забрить несмотря на психическое заболевание. Как сказал один из сотрудников военкомата, «возьмём на пробу, а там видно будет. В случае чего комиссуем».

Психическое заболевание мамы началось вскоре после того, как медики – аспиранты перестали снимать у нас комнату. Не исключено, впрочем, что болезнь началась ещё при них, но острое психическое расстройство наступило у мамы уже после переселения этой армянской парочки в другое место. Потому – то диагноз маме (шизофрения) был поставлен совсем другим психиатром – районным. Подозреваю, занятия спиритизмом и сильное сотрясение мозга сделали своё дело. Наследственного фактора тут не было и в помине – среди маминых родственников психическими расстройствами никто не страдал.

Трудно, очень трудно жить под одной крышей с душевно больным человеком, а я вот большую часть жизни с такими людьми и прожил. Тут я имею в виду исключительно родных людей. Если же к ним добавить соседей по коммуналке, кое-кого из которых разве что злейшему врагу пожелаешь, то нетрудно догадаться, что сентенция «Мой дом – моя крепость!» не про меня была писана большую часть моей жизни. Но об этом после. В мои же институтские годы в коммуналке нашей после выезда из неё кузена Лёвушки, скорее соседа, чем родственника, жительствовала семья отставного офицера Николая Михайловича. С нею у нашей семьи особых проблем не было. Конечно, Николай Михайлович весьма любил выпить, но никогда не безобразничал. Впрочем, прописан он был совсем в другом месте.

Упоминая родные пенаты моего институтского периода, нельзя всё же снова не коснуться (и подробней) моего полусоседа – полуродственника Льва Натановича Вейцмана. Был он фигурой весьма колоритной и не без талантов – как-никак доктор биологических наук, профессор, научные усилия которого были отмечены более чем десятью (!) золотыми медалями ВДНХ. Был он типичным “self made man”, не в пример многим другим профессорам, сдающим в наём своё имя и влияние при минимальном или же вообще никаком вкладе в решение руководимой научной проблемы. Путь братца к этому золотому призу немного напоминал путь бойца из штрафного батальона, которому вместе с товарищами приказано под шквальным огнём противника взять некую высотку. Она была взята, а вот заключительным аккордом этой военно – научной операции оказалась автомобильная катастрофа, в ходе которой Лев, высадив лобовое стекло легкового автомобиля, вылетел на проезжую часть улицы. Катастрофа эта очень напоминает катастрофу, случившуюся с академиком Ландау, вот только кузену было уже за восемьдесят. Он выжил, дотянув до восьмидесяти восьми.

К моменту выезда из нашей квартиры «в активе» у братца Льва помимо кратковременного пребывания «под знамёнами» (в боях на передовой он точно не участвовал) кое-что накопилось. Во-первых, – обучение в трёх учебных институтах (в Московском университете, в Институте рыбного хозяйства и Сельскохозяйственной академией имени К. А. Тимирязева). Во-вторых, – работа в Институте генетики Академии наук СССР и провальная защита кандидатской диссертации (четыре «за», семь «против» и три «воздержавшихся»). В это время кузен мой пробавлялся случайными приработками и строчил жалобы во все инстанции. Жалобы, естественно, касались предвзятого, как считал мой двоюродный брат – сосед, голосования учёного совета Института генетики, состоявшегося по результатам защиты. Из Института генетики Лев ушёл по собственному желанию, вдрызг разругавшись с некоторыми своими сотрудниками и, в первую очередь, со своим шефом – профессором Хилей Файвеловичем Кушнером. Весь сыр – бор разгорелся из-за диссертации, поскольку по данной теме собирался защищаться ещё один сотрудник института, некто Левин, родители которого были выкрестами из иудеев, вследствие чего этот Левин писался русским (или считал себя таковым). Безработному братцу (отцу семейства) пришлось бы весьма туго, если бы не его отец, беспартийный профессор МГИМО (!), Вейцман Натан Рахмильевич, доктор экономических наук, известный учёный в области бухгалтерского учёта. Профессор, само собою, помогал сыну деньгами. На случайных заработках, включающих разгрузку товарных вагонов по ночам, далеко не уедешь. Кстати, о разгрузке вагонов, я узнал много лет спустя от дочери кузена – Нины, той ещё штучки. Не уверен, что её словам можно полностью доверять, но, весьма возможно, так оно и было – Лев был весьма упорным человеком, вагоны, значит, вагоны. Словом, настоящий «Козерог» по гороскопу – упёрся рогом в вагон и подставил спину – нагружайте, дескать. Кстати, голосование учёного совета Института генетики было, скорей всего, действительно предвзятым. Ох уж эти тайные голосования! С одной стороны, без них никак, а с другой – такая великолепная возможность нагадить соискателю учёной степени, а заодно и руководителю его диссертации.

Несколько слов об отце кузена Льва, моём родном дяде. Так вот, он являлся моим дядей исключительно формально. Ему не было до меня никакого дела, а потому в разговорах я говорил не «дядя Натан», а Натан Рахмильевич. В своих воспоминаниях я вполне бы мог вообще умолчать об этом человеке, да вот ведь штука – после его кончины (в январе 1981 года) обстоятельства сложились таким образом, что мне пришлось …как бы это выразиться поточней… заниматься de facto его делами в течение многих лет. И деваться при этом было некуда. Что ж поделаешь, если бытиё наше лучше всего определяется словами «человеческая комедия».

О Натане Рахмильевиче ещё не раз придётся поговорить (если будет угодно Всевышнему), но уж если разговор об этом человека пошёл в разделе моих воспоминаний, относящимся к студенческому периоду моей жизни, то следует сказать тут ещё несколько слов и об отце профессора Натана Вейцмана – профессоре Рахмиле Яковлевиче Вейцмане, моём деде. О нём уже упоминалось выше. Повторяться особенно не буду, скажу лишь, что дедушка Миля со своею женою, моею бабушкой, был похоронен на Немецком (ныне Введенском) кладбище Москвы. Захоронения моей родни на этом погосте находятся внутри оградки, поставленной по заказу Натана Рахмильевича. Оградка эта была установлена после того, как Николай Михайлович Полунин, тесть брата Льва по его, Льва, первому браку, попенял своему свату о непорядке с захоронениями на Введенском. Натан Рахмильевич, похоже, не очень заботился о них, а вот потомки его и вообще наплевали на «отеческие гробы» … В конечном тоге ими пришлось заниматься мне, но всему своё время.

1956 год запомнился мне ещё и знакомством с ещё одной двоюродной сестрою со стороны отца – Таней. Знакомство это произошло перед самой кончиной её отца – Арнольда Рахмильевича… Татьянина. Почему Татьянина, а не Вейцмана? Дело в следующем. Арнольд Рахмильевич был обладателем очень хорошего голоса и готовился к карьере оперного певца, избрав себе сценический псевдоним Татьянин – в честь своей матери. Певцом в силу каких-то причин он не стал, а вот псевдоним стал его официальной фамилией. С нею, кстати, связан некий анекдотический случай семейного масштаба.