Текст книги "Пасьянс судьбы, или Мастер и Лжемаргарита"

Представляю, как у некоторых взметнутся вверх брови, когда они прочтут вышеприведенную фразу относительно моей мистической связи с гениальным учёным. В этой связи мне сразу же вспоминается рекомендация графа Алексея Толстого (Алексея Николаевича), касающаяся одного из писательских приёмов, способствующих созданию интереса к повествованию. Суть его заключена в следующем. Желательно ввести в состав персонажей романа некоторое широко известное историческое лицо, не уделяя ему, однако, много времени. Персонаж этот на страницах произведения должен быть всего лишь слегка обозначен, так сказать, должен только разок – другой скользнуть по ходу действия. Так вот, Альберт Эйнштейн для меня в моём автобиографическом романе исполняет на первый взгляд роль именно такого персонажа, но это только на первый взгляд. Интерес, конечно, интересом, вот только моя творческая научная жизнь оказалось тесно связанной с научными открытиями этого гениального учёного, а некоторые факты нашей биографии и ненаучного характера оказались весьма сходными. В своё время они будут приведены мной. Под двойниками я понимаю тут не внешнюю схожесть с каким – то реальным лицом или фантомом, а мистическую связь, именно мистическую, с каким – то вполне реальным лицом, связь, выливающуюся в конечном итоге, в сходство биографических фактов.

Впервые об учёном по имени Альберт Эйнштейн я узнал, будучи учеником десятого класса. Имя это упомянул наш преподаватель физики по фамилии Лебедев (прости, Господи, запамятовал его имя и отчество). Физику очень не нравился учебник по этому предмету, написанный профессором Соколовым. Автора учебника Лебедев, кстати, прошедший фронтовым шофёром Великую Отечественную войну, назвал доморощенным учёным, не идущим ни в какое сравнение с Альбертом Эйнштейном. Тем не менее Эйнштейн в этом учебнике Соколовым упоминался, в частности, в книге фигурировала знаменитая эйнштейновская формула Е=mc2. Услышав впервые в жизни это имя, я ровным счётом ничего не ощутил, как, впрочем, ничего не ощутил и в апреле 1955 года, когда на лекции по общей физике профессор Равич объявил о смерти Эйнштейна и предложил почтить его память минутой молчания. Какой – то Эйнштейн, то ли дело Ньютон или Ломоносов. А о мистических двойниках я узнал много-много лет спустя, где-то в девяностых годах ушедшего века. Должен тут заметить: мистический элемент в моём повествовании о школьном периоде не полностью исчерпан – есть ещё, о чём рассказать.

Я уже писал о «закрытом тригоне», фигурирующем в моей натальной карте (гороскопе) и свидетельствующем о защите от серьёзных жизненных напастей, вплоть до смертельно опасных. О некоторых из них я уже рассказывал. Пришло время поведать ещё о двух. Они случились во дворе домов, в одном из которых я жил.

Во времена моего детства и отрочества Краснопресненский район Москвы (ныне Пресненский) являлся столичной окраиной, застроенной в основном деревянными строениями, преимущественно одноэтажными. Словом, трущобы и трущобы. Сегодня от них не осталось и следа, а Пресненский район влился фактически в центр столицы. С моим четырёхэтажным, каменным домом (после надстройки он стал пятиэтажным) соседствовало двухэтажное деревянное строение, жильцы которого соорудили у себя во дворе сарайчики, где содержали разнообразный скарб, а частенько и живность, поросят, например. Кстати, во вре́мя и после войны свиней держали по всей столице. Кроме этих сарайчиков во дворе соседского дома располагались небольшой гараж, где держалась легковая машина М– 1 («Эммочка»), и деревянный, ветхий домишко, в котором жила татарская семья Садековых. Моё первое весьма опасное приключение оказалось связанным с этой самой «Эммочкой», а второе с одним из сарайчиков во дворе. В одном случае я мог бы оказаться с переломом кости правой ноги, в другом случае – вообще распроститься с жизнью. Бог миловал дурня. Ни перелома голени, ни перелома основания черепа, ни сотрясения мозга. Сначала о голени.

Однажды владелец легковушки вывел её из гаража, решив отправиться в город по каким – то своим делам. Во время совершения водителем крутого разворота во дворе я умудрился усесться на подножке у машины – спиной к задней дверце автомобиля. Подножка эта была довольно широкой. Судя по всему, шофёр не заметил моего баловства при развороте легковушки, совершённом довольно резко, поэтому под действием центробежной силы я слетел на землю, а уже в следующий момент заднее колесо «Эммочки» переехало голень моей правой ноги. (Внешняя сторона голени была направлена вверх.) Я громко вскрикнул от боли. А что же произошло дальше? Да ничего особенного не случилось. Машина уехал со двора, я же встал на ноги и захромал прочь от места происшествия. Слегка вспухшая голень какое-то время немного поболела, после чего её опухлость и боль в ней бесследно прошли. Кстати, даже очевидцы этого происшествия не верили мне, когда я уверял, что заднее колесо легковушки проехало по моей голени.

Теперь о другом происшествии.

Как я уже повествовал, во дворе наших домов находилось некоторое количество деревянных сарайчиков. К одному из них была прислонена довольно большая и тяжёлая то ли тележка, то ли тачка, два колеса которой были сняты, чтобы их (колёса эти) не украли. С помощью этой тележки я как-то вознамерился забраться на крышу сарая. Вот только угол, под которым проклятая тележка была к сараю прислонена, не сообщал ей устойчивости. Поэтому по ходу моего покорения крыши сарайчика, центр тяжести системы, включающей мою массу и массу тележки, резко сместился куда-то в сторону от сарая, и тележка вместе со мною моментально опрокинулась. Я сначала оказался в воздухе, а уж в следующий момент тяжёлая деревянная ручка перевозочного средства догнала меня и с силой ударила по позвоночнику и по затылку. Мою голову пронзила резкая боль, после чего я оказался лежащим на земле. И что же? А ничего! Ни потери сознания, ни перелома основания черепа. Бог миловал дурня и на этот раз. Решил, видно, что с годами поумнею и в конечном итоге сумею выполнить предназначение, ради которого Он послал меня в этот мир. Естественно, повозиться со мною ещё придётся, не давая при этом чересчур увлечься разного рода соблазнами, коими полна человеческая жизнь, женщинами, например, или же… Тут в самый раз коснуться одного из этих «или же», начавшему уже во всю соблазнять меня в школе.

Моей хрустальной мечтою было стать… оперным певцом. Само собою, всемирно известным. О «моржовых» партиях, то есть о ролях второго и третьего плана не могло быть и речи. Какой там Спарафучиле или Монтероне! По крайней мере дон Базилио. Уже писалось, у моего отца был великолепный баритональный бас, стало быть, и я должен стать басом. Желательно шаляпинского уровня. Впрочем, не так уж и плохо было стать классным баритоном. Драматическим. Чего только партия Риголетто стоит: «Куртизаны! Исчадье порока!». Да, тут есть, где развернуться, но всё же лучше всего быть, как папа, басом. Бас – это Мефистофель из «Фауста» Шарля Гуно, это король Филипп из «Дона Карлоса» Верди, это хан Кончак, это Мельник из «Русалки» Даргомыжского, это… это… О теноровых партиях мне не мечталось, но многие оперные арии из репертуара драматического тенора пользовались моей большой любовью, и я вовсю горланил их дома, будучи мальчишкой, голос которого ещё не прошёл мутации. К ариям этим относились, в частности, ариозо Канио из «Паяцев» Леонкавалло и ариозо дона Хозе из «Кармен».

Мои вокальные концерты страшно раздражали Елену Фёдоровну Красикову, нашу соседку по этажу – малолетнего внука еле-еле убаюкали, так на тебе, Милька снова за стенкой принялся оперные арии горланить. Да когда́ же это закончится?! Вне домашних стен эти вокальные шедевры я во всю насвистывал к заметному удивлению окружающих – старался поразить их своим музыкальным слухом и знанием оперной классики. Надо мною, естественно, посмеивались. Оно и понятно – музыкальная классика предназначена исключительно “for a happy few” («для немногих счастливцев»; фраза Стендаля). Короче, музыкальность во всю бушевала во мне. Классическую музыку, мелодическую, разумеется, я готов был поглощать с утра до вечера в любых количествах, только бы её транслировали по радио или исполняли на концерте. Поэтому смерть Иосифа Виссарионовича имела для меня свои положительные стороны, поскольку сразу после кончины вождя по радио стали передавать знаменитые классические произведения, написанные в миноре, например, первую часть «Лунной сонаты» Бетховена. Соседка Красикова, прекрасно зная о моей страсти к музыкальной классике, во весь голос высказалась за стенкой в один из дней, сразу последовавших после смерти вождя: «Страна скорбит, а он музыку слушает!». Не скрою, я, как и миллионы людей в СССР, был искренно огорчён смертью Сталина, но при этом рассуждал примерно таким образом – Сталин Сталиным, а классическая музыка классической музыкой. Без Сталина я как-нибудь проживу, а вот без Глинки, Бетховена, Шуберта и далее по списку жить на этом свете мне будет очень затруднительно. А жить мне очень хотелось, и именно по этой причине, находясь в день похорон вождя на самом краю Трубной площади, я не предпринял никаких попыток влиться в людскую гущу, стремящуюся попасть в Колонный зал Дома Союзов. Лучше отправиться домой и послушать по радио хорошую музыку. Это я и сделал. Впрочем, в тот же день я с тётей Татьяной всё же предпринял вторую попытку проститься со Сталиным, попытавшись пройти к Колонному залу иным путём – на этот раз через площадь Пушкина. Увы! Мы быстро отказались от этой затеи.

Певческий голос у меня был, вот только мои представления о нём были несколько искажёнными, поскольку собственный голос представляется нам, по крайней мере по тембру, совсем не таким, каким он есть на самом деле. Хочешь оценить тембр своего голоса, сделай его звукозапись. В годы моей юности магнитофоны в советских семьях были очень большой редкостью, поэтому судить в полном объёме о качествах своего вокального материала, так сказать, со стороны я никоим образом не мог. Следовало проконсультироваться у специалистов. Мама снова обратилась за помощью к Тимофею Докшицеру (Тиме, да светится имя его!), и он помог. И вот я иду прослушиваться в Институт имени Гнесиных, таща под мышкой уже известный нам клавир оперы Глинки «Жизнь за царя». Клавир, к слову, весьма тяжёлый. Понятное дело, я собирался исполнить прекрасно знакомую мне арию Ивана Сусанина «Чуют правду!». С того прослушивания и начались мои хождения по вокальным мукам, продлившимся ни много ни мало что-то около тринадцати лет. Закончились эти хождения практически ничем. Увы!..

Работая сейчас над научно – автобиографическим романом (да только ли «научно»?), я задался вопросом, а стоит ли подробно описывать все свои вокальные мытарства, если они ни к чему не привели. В качестве ответа на этот вопрос мне вдруг вспомнился роман Сомерсета Моэма “Of human bandage”. На русском языке он был издан под заголовком «Бремя страстей человеческих»; если же быть несколько более точным, то перевод заголовка будет примерно таким: «О человеческих путах».

Главный герой романа по имени Филипп вознамерился стать художником. Ради этого он бросил учёбу на медицинском факультете и отправился в Париж – учиться живописи. Увы, по большому счёту ничего у Филиппа не получилось. Званных много, избранных – немногие единицы. Пришлось герою романа возобновить всё-таки учёбу на медицинском факультете, получить диплом врача и стать провинциальным доктором. Попутно женился на простенькой девушке из скромной английской семьи. Главная идея романа весьма нехитра: основное предназначение человека в этом мире оставить после себя потомство, всё остальное “human bandage”, некий жизненный шум, препятствующий осуществлению генеральной жизненной задачи, предписанной человеку. Моэм очень обстоятельно описывает банальные жизненные коллизии своего героя. В общем – то, ничего особенного – обычная обывательская жизнь, включающая, в частности, человеческие заблуждения. И именно в них интерес романа, именно они подводят читателя к главному выводу: «Плодись и размножайся!». Жизненный шум фигурирует и в моём автобиографическом романе, и он, шум этот, во всю препятствуя осуществлению моей биологической репродуктивной функции, выводит меня в конечном итоге на жизненные дороги, которые для многих других тупиковые. Но у меня свой тупик, и вот с оперным клавиром подмышкой я отправляюсь на прослушивание в Музыкально – педагогический институт имени Гнесиных.

Прослушивала меня преподаватель вокала П. Тронина, весьма корпулентная дама. Впрочем, большинство людей, связанных с вокальным искусством, в конечном итоге становятся весьма массивными из-за, так называемого, правильного дыхания. Прослушивание прошло удачно – музыкален, голос, разумеется, есть. Сильный. То ли высокий бас, то ли драматический баритон. Голосовой материал вполне достаточен для поступления в гнесинское училище, в музыкальный техникум, иными словами.

Но поступать в музучилище мне совершенно не хотелось, хотя бы уж потому, что оно не давало освобождения от армии. Другое дело консерватория или хотя бы Музыкально – педагогический институт имени Гнесиных. И тут вдруг звонит мне уже известный нам Володя Лефевр, сын Александра Исаевича 2-го, и сообщает нечто услышанное им по радио. А именно: в Московской консерватории открывается двухгодичное подготовительное отделение, готовящее молодых людей обоего пола для поступления на первый курс вокального факультета Московской консерватории. Естественно, абитуриентам необходимо обладать хорошим вокальным материалом и, само собою, хорошим музыкальным слухом. Помимо уроков вокала и изучения других музыкальных предметов (сольфеджио, обязательное фортепиано и т. д.) учащиеся подготовительного отделения будут также проходить все предметы, которые преподают в средней школе. После успешного окончания подготовительного отделения открывается великолепная перспектива для поступления на первый курс вокального факультета консерватории. На время обучения даётся освобождение от армии. Относительно стипендии ничего сказать не могу.

«Вот он главный шанс моей жизни!» – подумал я и спешно начал готовиться к прослушиванию к великому ужасу моих близких. Почему же «к великому ужасу»?!

Логика моих близких была чисто житейской – певческий голос инструмент весьма уязвимый; повредить его или даже совсем его лишиться очень просто. И что же прикажешь тогда делать? В бухгалтеры идти? Но почему же именно эта профессия фигурировала в доводах моих мамы и тёти, приводимых мне ими с целью отговорить меня от немедленного поступления на учёбу в консерваторию? Нет-нет! Бухгалтеров среди моей родни было предостаточно – и со стороны отца, и со стороны мамы. Более того, двое из них считаются корифеями бухгалтерского учёта. И все они, за исключением одного, к вокалу никакого отношения не имели. Подчеркну, кроме одного – родного брата моей бабушки со стороны отца, дяди Гени. Вот этот внучатый мой дядя к оперному пению имел самое прямое отношение. Он обладал прекрасным лирическим баритоном, был солистом одесской оперы и пел там, в частности, партию Онегина. С большим успехом. Известное дело, почти все российские знаменитости вышли из Одессы, вот только, чтобы стать знаменитостью, им было необходимо покинуть Одессу – маму. Дядя Геня решил её поменять на Петроград. Задумано – сделано. Дядя отправился в путь. По дороге он заболел тифом и полностью потерял голос. Пришлось стать бухгалтером. И в самом деле, кем ещё мог стать еврей, потерявший голос? Ну не фрезеровщиком же или токарем.

– Вот закончишь институт и учись себе пению сколько хочешь! – увещевали меня мать с тёткой Татьяной.

Да куда там! Пропустив мимо ушей все доводы моих близких, я принялся транспонировать романс Глинки «Северная звезда» из одной тональности в другую, поскольку в нотах тональность этого романса, обнаруженного мной дома, была в неудобной для меня тесситуре. Успешно справившись с транспонированием (учёба игры на рояле на что-то да пригодилась!), я отправился на прослушивание, закончившееся для меня полным фиаско к большой радости мамы и тёти. Призрак бухгалтерии навсегда исчез из моей жизни. И не только из моей, если учесть всех неудачников, не прошедших успешно прослушивание. Об одной неудачнице мне бы хотелось сказать особо, поскольку её случай показался мне весьма интересным.

Женщина эта была старше всех остальных, желающих прослушаться, на несколько лет. Она обладала отличным контральто, причём прекрасно поставленным. Ария Вани из «Ивана Сусанина» («Борзый конь в поле пал, я пешком добежал…» была исполнена ею на высоком профессиональном уровне. Слушая пение этой женщины, я подумал: «Так её же хоть сейчас в “Большой!”». Да какой там «Большой!» – её не приняли даже на подготовительное отделение консерватории. Естественно, я не мог знать причину, по которой ей отказали в приёме; ясно было одно, причина эта возмутила женщину до глубины души. Об этом свидетельствовало выражение её лица, когда она стремительно вышла из класса, где шло прослушивание. На лице женщины явственно читалось: «Я так и думала! Сволочи!». Не сказав ни слова, она прошла мимо нас, ещё на что-то надеявшихся и уже надежду потерявших, и вышла из помещения, где мы находились. Впрочем, об одном вопросе, заданном этой женщине после исполнения ею арии Вани, нетрудно было догадаться: «У кого вы учились?». А, возможно, и вопроса такого не было – просто-напросто сказали ей: «А зачем вам подготовительное отделение? У вас же прекрасно поставленный голос! Идите, поступайте в театр!». Уверен, было бы дело в Италии, она бы так и поступила. Но дело – то было в Советском Союзе, в России. А тут свои порядки. Частенько люди учатся вокалу девять лет. Сначала четыре года в музыкальном училище (колледже), а потом ещё пять лет в консерватории. А там, глядишь, и в аспирантуру сунутся. Конечно, бывают случаи, когда певцы попадают в оперный театр в качестве солистов и после окончания училища и даже, вообще не имея документа об окончании какого-нибудь музыкального учебного заведения, но это скорее исключение из правил. В этой связи тут можно вспомнить всемирно известную Галину Вишневскую и далеко не всемирно известного Александра Лаптева, ученика Михаила Константиновича Сладковского, о котором у нас ещё пойдёт речь. Что касается Вишневской, то тут всё ясно: поставленный от природы голос, большой талант, удача. Относительно Лаптева ясности поменьше. Большого таланта у него не было, зато в стране явно ощущался дефицит драматических теноров. Короче, чем богаты, тем и рады. А вот в хороших меццо – сопрано и контральто в России недостатка никогда не наблюдалось, как и в отличных басах.

Ну вот, кажется, медленно, но верно мы продвигаемся к окончанию этого раздела автобиографического романа, раздела, посвящённого времени, пришедшемуся на мои школьные годы. По ходу работы над этим произведением я вдруг заметил, что моя память стала совершенно неожиданно извлекать откуда-то из своих глубин жизненные эпизоды, которые мной вроде бы были навсегда забыты. Ан нет! Словом, работа над произведением явилась чем-то вроде археологической экспедиции, но не в реальном пространстве, а во времени. Археологи копают землю, я же «копал» время, и оно временами (извините уж за каламбур!) выдавало мне очередные артефакты. Своего рода, разумеется. И как тут не вспомнить гениальный роман Марселя Пруста «В поисках утраченного времени». Из семи томов этого произведения я прочёл шесть. Шестой его части, озаглавленной «Беглянка», мне прочитать не довелось в силу обстоятельств, но с меня вполне хватило и прочитанного, чтобы досконально разобраться в писательской кухне Пруста; впрочем, для этого хватило бы и первых трёх частей этой своеобразной эпопеи. Эти три части – «Назад к Свану», «Под сенью девушек в цвету» и «Германт» – вполне закончены, остальные четыре такого впечатления не оставляют. Они сыроваты. Над ними ещё требовалось хорошо поработать, но у автора уже не было для этого времени из-за тяжёлой болезни. Он умер на пятидесятом году жизни, не завершив полностью своего романа. У меня тоже дефицит времени, и я тоже болен – старостью, отягчённой целым фейерверком разных недугов, пока что не смертельных. Пока! Совершенно очевидно, в своём автобиографическом романе я пользуюсь приёмами Пруста, взяв на вооружение, в частности, так называемый «поток сознания». Удастся ли мне завершить это моё произведение? Не знаю. Знаю лишь одно (опять извините за каламбур) – на семь томов не хватит ни меня, ни времени. Придётся быть более кратким, чем Пруст и, в частности, тома романа заменить короткими повестями, каждая из которых описывает очередной этап моего пребывания в этом мире, очередную мою инкарнацию. Семи томов не предвидится, даже в сыром состоянии. От силы полтора – два, да и то, если будет угодно Аллаху.

Но вернёмся к прослушиванию в консерватории. Для меня, как и для многих других, пришедших на него, оно закончилось полным фиаско – «Достаточно, спасибо!». Короче, я получил от ворот поворот к большой радости мамы и тёти Татьяны, и, стало быть, пришло время подумать о «серьёзной специальности», желательно интеллектуальной и надёжной, способной обеспечить в жизни куском хлеба. Желательно с маслом. А если повезёт, то и с вареньем, намазанным на это масло. Так в какой же ВУЗ поступать? Московский университет начисто отпадал – в те годы прорваться туда еврею, даже закончившему школу с золотой медалью, было чрезвычайно трудно, что же говорить об еврее, закончившим школу всего лишь с отличными и хорошими отметками и не имеющего в своём активе некой руки, «большой и волосатой», именуемой ещё блатом. Насколько мне известно, в МГУ для евреев негласно была установлена так называемая процентная норма, равнявшаяся одному проценту. В проклятые царские времена процентик этот колебался от трёх до десяти – в зависимости от места проживания. Естественно, этот один процент предназначался для блатных еврейских абитуриентов и для особенно одарённых представителей еврейской молодёжи. Здесь я имею в виду одарённость, проявившуюся в молодые года, а то ещё и в детстве. Физико-технический и Инженерно-физический институты также отпадали, в принципе, по тем же причинам, что и Московский университет. Словом, надо было выбрать что-нибудь более скромное, безо всяких процентных норм, но при этом и достаточно престижное. Что же именно? Помог случай. В жизни он мне помогал, но не часто.

Однажды, проезжая на каком – то виде общественного транспорта в районе Крымского моста и Центрального парка культуры и отдыха имени М. Горького, я увидел невысокое здание, на фасаде которого красовались большие буквы золотистого цвета: Московский институт цветных металлов и золота имени М. И. Калинина. Надпись произвела на меня большое впечатление, поспособствовав в скором времени моему выбору места дальнейшей учёбы. Вроде бы вполне престижное на первый взгляд. Что же до процентной нормы, то никакой информации на этот счёт у меня не было, поскольку на фасаде здания сведения о её наличии или отсутствия, само собою, не фигурировали. Стало быть, оставалось только надеяться, что проклятая антисемитская процентовка не затаилась где-то внутри здания с буквами золотистого цвета на фасаде. Приходилось рисковать. И я, как оказалось, действительно здорово рисковал, вот только дело было совсем не в процентной норме, а в льготах для некоторых категорий абитуриентов и в отсутствии в моём распоряжении этой самой руки – «большой и волосатой». Впрочем, об этом несколько позже.

И вот пришла пора выпускных экзаменов в школе. Помнится, их было целых девять. Все девять я сдал вполне успешно, преимущественно на отлично. По устной математике мне поставили пять, а по письменной и устной литературе (сочинение) твёрдую четвёрку и пятёрку. Экзамены по общей истории и истории СССР, физике и химии также были сданы мной на отлично, а письменная математика и немецкий язык, кажется, на хорошо. В итоге в аттестате зрелости у меня стояли девять пятёрок и пять четвёрок. Четвёрки были по письменной литературе и немецкому языку, а также по трём математическим предметам: алгебре, геометрии и тригонометрии. Четвёрка по алгебре появилась в аттестате несмотря на отличную оценку на экзамене по устной математике: дело в том, что ни в одной из учебных четвертей у меня не было ни одной пятёрки по этому предмету. Как и ожидалось, серебряной медали я не удостоился. Но претензий к школьным учителям у меня не было – сколько заработал, столько и получил. Естественно, никто меня на медаль не тащил.

Претендентов на неё в нашем классе было трое: Илья Серебро, Анатолий Волович и Геннадий Ильин. Получил медаль (серебряную) – один Ильин. Илья Аронович Серебро, отличник и большой общественник с демагогическими ухватками, совершенно неожиданно провалился на экзамене по письменной литературе, написав сочинение на тройку. Анатолий Абрамович Волович, в ту пору кандидат в мастера по шахматам, имел в аттестате зрелости только одну четвёрку, но по очень важному предмету – по этой же самой письменной литературе. Одна четвёрка в аттестате давала ему право на получение серебряной медали. Да вот беда – в одной из учебных четвертей у Воловича стояла тройка по этому предмету, и на этом основании ему было отказано в получении награды за отличную успеваемость. В иные времена эту тройку заменили бы по – тихому на четвёрку, и получай «серебро», но в сталинские и первые послесталинские времена такие манипуляции обычно не практиковались, особенно по отношению к евреям. Впрочем, один из моих «однокашников», Бома Сапожников (Абрам Меерович), много лет спустя как-то сказал мне, что, если бы к моменту окончания нами школы её директором был Михаил Михайлович Пржиялговский, то ситуация с медалями в нашем 10 классе “А” была бы совсем другой. Как знать. Словом, Серебро потерял золото, а вместе с Воловичем и серебро. Кстати, родная сестра Бомы, Маня, преподавала в школе немецкий язык, а его отец работал в ней завхозом. И вот ещё один любопытный факт. Директор Пржиялговский до того, как отправиться пахать на педагогической ниве, трудился на ниве сельскохозяйственной – был директором совхоза. Такая вот метаморфоза.

Сапожников-младший страшно стеснялся своего имени и отчества, а потому на обложке тетрадей писал не Сапожникова Абрама, а Сапожникова Бомы. После окончания школы он поступил в Педагогический институт и, благополучно закончив его, стал преподавать в школе математику, обзаведясь при этом новыми именем и отчеством: Владимир Миронович. Ну а у меня в школе была кличка Ведьма – в силу некоторой созвучности её (по первым двум буквам) с моей фамилией. Что ж, Ведьма так Ведьма. Вейцман так Вейцман. Выдержим. Но если школьная кличка после окончания мной школы навсегда ушла в прошлое, то «скользкую» (учитывая российские реалии) фамилию я в известной степени героически пронёс через всю свою жизнь, постоянно ощущая некоторые житейские неудобства и понеся известные потери. Уверенно могу сказать. Делать научную карьеру с такой фамилией в СССР после 1943 года было весьма непросто, а делать литературную карьеру непросто втройне. Вот только в школьные годы я мечтал исключительно о карьере оперного певца. Что ж, если хотите рассмешить Бога, расскажите ему о своих планах на будущее. Он, наверное, и посмеивался, слушая моё пение в течение нескольких последующих лет.

И вот последний школьный звонок, «И снова бой, покой нам только снится…» (Цитируя тут Блока, я слово “вечный” заменил на “снова”.) Летних каникул на этот раз не будет. Я подаю документы в приёмную комиссию «Московского института цветных металлов и золота имени М. И. Калинина» (ЦВЕТМЕТ) на специальность «Обработка металлов давлением». У меня месяц на подготовку. Приёмные экзамены (всего шесть) в августе. Я чувствовал себя вполне уверенно – подготовился – то основательно. Вот только человек предполагает, а Бог располагает. А иногда и намекает. Вспомним хотя бы… Юлия Цезаря, споткнувшегося обо что-то по пути в зал заседания римского сената. Последнего для Гая Юлия заседания. Я, само собою, не Юлий Цезарь, но меня, как и его, Высшая Сила удостоила божественного намёка. Случилось следующее.

Направляясь в приёмную комиссию института для подачи документов, я поскользнулся на крыльце его главного входа и почти упал на спину. Почти, ибо, опрокидываясь, успел выставить руки в направлении противоположном движению моего тела и предотвратил тем самым удар моей спины и, возможно, головы о настил крыльца. В положении близком к горизонтальному, я вперёд ногами немного проехал в сторону входной двери и быстро встал на ноги. Кто-то, из стоящих в это время поблизости, сказал с явным одобрением:

– Ишь ты! Как во время руки выставил!

Вот такой вот намёк – поскользнулся и ногами вперёд в направлении входных дверей, при поддержке обеих рук. Примета в конечном итоге сбылась, и «руки» сыграли свою роль. Поддержали. А главное, никаких переломов, сотрясений и ушибов.

Вообще-то в жизни своей я многократно спотыкался обо что-то или поскальзывался на чём-то с последующий падением, но без всяких серьёзных последствий – ни переломов костей, ни сотрясения мозга, разве что ушибы. Впрочем, один раз (это случилось много лет спустя) моё падение на зимний тротуар оказалось весьма жестоким. Было это уже в девяностых годах ушедшего века.

Как-то зимним вечером я в хорошем настроении возвращался домой, держа в руке коробку с тортиком, купленным на скромный литературный гонорар за юмореску, опубликованную в журнале «ЭКО». На улице было очень скользко. Идти следовало медленно и очень осторожно. Я, между тем, весьма торопился, полностью забыв об осторожности. В результате поскользнулся и упал на спину, жестоко ударившись о заледеневший тротуар. Естественно, выставить рук в этот раз я уже не сумел, так как в одной из них нёс этот самый тортик, который следовало доставить до дома в целости и сохранности. Удар потряс меня до самого основания. Первый раз в жизни я не смог встать на ноги без посторонней помощи после падения. У кого-то после такого удара мог быть перелом позвоночника вкупе с сотрясением мозга. У меня не случилось ни того, ни другого, вот только в себя я пришёл далеко не сразу. Словом, «закрытый тригон» сработал и на этот раз. Сработал он и во время моего краткого абитуриентства, причём не только во время моего падения у входа в Институт цветных металлов и золота.