Текст книги "Чрево Парижа. Радость жизни"

Заговор созревал медленно. В начале лета все еще обсуждали вопрос о необходимости «решительных действий». Флоран, вначале не соглашавшийся с другими, поверил наконец в возможность революционного движения. Он серьезно занялся этим, делал заметки, набрасывал на бумаге планы. Остальные продолжали только говорить; но бывший ссыльный мало-помалу отдался безраздельно своей идее, над которой мучительно ломал голову по вечерам. Эта идея до того овладела им, что он повел к Лебигру своего брата Кеню, разумеется не думая, что подвергает его опасности. Флоран по-прежнему смотрел на младшего брата отчасти как на своего ученика и, вероятно, счел даже своим долгом направить колбасника на добрый путь. Кеню был совершенным новичком в политике; но, просидев в погребке пять или шесть вечеров, он стал смотреть на вещи глазами Флорана. За спиною красавицы Лизы он послушно, с известного рода уважением, следовал советам брата. Впрочем, больше всего прельщало его мещанский вкус то обстоятельство, что он вместе со всеми принимает участие в попойках; ему нравилось уходить из колбасной, сидеть запершись в этом кабинете, где так много кричали и где присутствие Клеманс, по его мнению, придавало всему подозрительный и пряный душок. Теперь Кеню кое-как приготовлял колбасы, чтобы скорее бежать к Лебигру, так как ему не хотелось пропустить ни словечка из рассуждений, которые он находил необыкновенно умными, хотя зачастую и не мог до конца вникнуть в их смысл. Красавица Лиза отлично замечала, что он торопится уйти, но ничего пока не говорила. Когда Флоран уводил ее мужа, она стояла на пороге, немного бледная, и провожала их строгими глазами до дверей заведения Лебигра.

Однажды вечером мадемуазель Саже увидела со своего чердака силуэт Кеню на матовом стекле большого окна кабинета, выходившего на улицу Пируэт. Она открыла у себя великолепный наблюдательный пост напротив этого подобия молочного транспаранта, на котором вырисовывались тени заседавших мужчин с внезапно удлинявшимися носами, с выступавшими и вытягивавшимися челюстями, с громадными, неожиданно выраставшими руками, тогда как самих фигур не было видно. Это поразительное растягивание отдельных частей тела, эти немые и яростные профили, по которым наблюдатель с улицы мог судить о жарких спорах посетителей кабинета, заставляли старую деву торчать за кисейными занавесками до тех пор, пока транспарант не становился темным. Она чуяла здесь что-то «дьявольское». Мало-помалу Саже научилась распознавать тени по рукам, по волосам, по одежде. В этой путанице сжатых кулаков, разгоряченных голов, горбившихся плеч, которые точно отрывались и обрушивались друг на друга, она различала знакомые лица и говорила: «Вот это дылда-кузен, это старый скаред Гавар, а вот горбун и эта длинная жердь Клеманс». Когда же силуэты двигались оживленнее и в беспорядочном мелькании нельзя было ничего разобрать, у старухи являлась неодолимая потребность спуститься вниз и пойти к Лебигру посмотреть, что там творится. Саже покупала по вечерам настойку из черной смородины под предлогом, что поутру у нее ломота во всем теле и ей необходимо подкрепиться, как только она встает с постели. Когда старуха увидела массивную голову Кеню рядом с худой, нервно жестикулирующей рукой Шарве, она примчалась в погребок, вся запыхавшись, и с целью выиграть время попросила Розу прополоскать бутылку. Мадемуазель Саже уже собралась было уходить, когда услыхала голос Кеню, говорившего с наивной прямотой:

– Нет, они нам больше не нужны… Надо как следует вымести весь этот сброд, всю эту банду комедиантов, депутатов и министров!

На другое утро, в восемь часов, Саже была уже в колбасной. Она застала там госпожу Лекёр и Сарьетту, которые наклонились над шкафчиком с грелкой, выбирая горячие сосиски к завтраку. Кстати, старая дева втянула обеих приятельниц в ссору с красавицей Нормандкой из-за камбалы в десять су, и тогда они немедленно перешли на сторону красавицы Лизы. Теперь рыбная торговка, по их мнению, не стоила ни гроша. И обе женщины стали поносить на все лады Мегюденов, беспутных девок, которые зарились только на деньги мужчин. Дело в том, что мадемуазель Саже намекнула госпоже Лекёр, будто Флоран уступал иногда Гавару одну из сестер и тогда все они вчетвером кутили напропалую у Баратта, а расплачивался монетами в сто су, разумеется, торговец живностью. Госпожа Лекёр чуть не расхворалась, и даже глаза у нее пожелтели от разлития желчи.

В то утро старая сплетница решила сразить госпожу Кеню. Она повертелась возле прилавка и наконец вымолвила сладеньким голоском:

– А я видела вчера господина Кеню. Знаете, они ужасно веселятся в кабинете у Лебигра и поднимают страшный шум.

Лиза повернулась лицом к окну и чутко насторожилась, но, видимо, не хотела обнаружить явного любопытства. Мадемуазель Саже помолчала в надежде, что ее начнут расспрашивать, а потом прибавила тише:

– Там с ними бывает одна женщина… Ах, я не говорю про господина Кеню, я ничего не знаю…

– Это Клеманс, – перебила Сарьетта, – высокая сухопарая девка, которая важничает, потому что училась в пансионе. Она живет с голоштанным учителишкой… Я их встречала. У них всегда такой вид, точно они тащат друг друга в участок.

– Верно, верно, – продолжала старушонка, прекрасно знавшая Шарве и Клеманс и желавшая лишь встревожить колбасницу.

Та и бровью не повела, как будто всматриваясь во что-то очень интересное на Центральном рынке. Тут Саже прибегла к крайнему средству. Она обратилась к госпоже Лекёр:

– Я хотела вам вот что сказать: посоветуйте-ка вашему зятю быть осторожнее. Они такое кричат в этом кабинете, что волосы становятся дыбом. Право, мужчины со своей политикой – самый безрассудный народ. Если бы кто услыхал, то, воля ваша, им бы не поздоровилось.

– Гавар делает все, что ему вздумается, – со вздохом ответила вдова. – Только этого еще недоставало! Он совсем меня доконает, если угодит в тюрьму.

И в ее мутных глазах сверкнул огонек. Но Сарьетта хохотала, и ее посвежевшее от утреннего воздуха личико все заискрилось от смеха.

– Вот Жюль, тот здорово умеет разносить тех, кто поносит Империю!.. Всех их надо утопить в Сене; ведь ни один порядочный человек, как он мне объяснил, не действует с ними заодно.

– О, невелика беда, – продолжала мадемуазель Саже, – если неосторожные слова услышит такая женщина, как я. Вы знаете, я, скорей, дала бы отрубить себе руку… Вот, например, вчера господин Кеню говорил…

Она опять остановилась. Лиза сделала легкое движение.

– Господин Кеню говорил, что надо расстрелять всех министров, депутатов – всю банду.

На этот раз колбасница круто повернулась, вся побелев и стиснув руки поверх передника.

– Это сказал Кеню? – отрывисто спросила она.

– И еще многое другое, чего я не упомнила. Понимаете, ведь это слышала я… Поэтому не тревожьтесь так, госпожа Кеню. Вам известно, что от меня никто ничего не узнает: я ведь не маленькая и понимаю, что можно довести человека до больших неприятностей… Все останется между нами.

Лиза оправилась от испуга. Она гордилась своей примерной, тихой супружеской жизнью и не допускала с мужем ни малейшей размолвки. Поэтому она только пожала плечами, проговорив с улыбкой:

– Все это сущие пустяки, просто вздор.

Выйдя на улицу, покупательницы порешили между собой, что у красавицы Лизы презабавно вытянулось лицо. Все они – братец, Мегюдены, Гавар и супруги Кеню – со своими историями, в которых сам черт ногу сломит, добром не кончат. Госпожа Лекёр поинтересовалась узнать, что делают с людьми, арестованными за «политику». Мадемуазель Саже знала только, что они исчезают куда-то навсегда. Тут Сарьетта заметила, что их, пожалуй, кидают в Сену, как требовал Жюль.

За завтраком и обедом колбасница избегала всяких намеков на вчерашнее. Вечером, когда Флоран и Кеню отправились к Лебигру, у нее в глазах было не больше суровости, чем накануне. Но в тот вечер, как нарочно, разбирался вопрос о будущей конституции, и, когда публика решилась наконец оставить кабинет, был час пополуночи. Ставни были уже закрыты, и всей компании пришлось, согнув спину, выходить гуськом в заднюю дверь. Кеню вернулся домой с неспокойной совестью. Он как можно тише открыл в квартире три или четыре двери, пробираясь на цыпочках и вытянув руки, чтобы не наткнуться на мебель. Все спало. Когда он вошел в спальню, ему стало досадно, что Лиза оставила там зажженную свечу: свеча горела в глубокой тишине высоким меланхолическим пламенем. Пока хозяин разувался и ставил башмаки на уголок ковра, часы пробили половину второго так звонко, что он смущенно обернулся, боясь сделать движение, и свирепо взглянул на блестевшего позолоченного Гутенберга с пальцем на книге. Кеню видел только спину Лизы и утонувшую в подушке голову, но чувствовал, что жена не спит и, должно быть, лежит с широко раскрытыми глазами, отвернувшись лицом к стене. Громадная спина Лизы, очень жирная в плечах, была как бы полна сдержанного гнева, в ее тяжелой неподвижности чудилось безапелляционное обвинение. Кеню, совсем сконфуженный крайнею суровостью этой спины, которая, казалось, глядела на него осуждающим оком полноликого судьи, скользнул под одеяло, погасил свечу и замер. Он лег на край постели, чтобы не задеть жены. Она по-прежнему не спала: Кеню готов был в этом поклясться. Затем он стал засыпать в отчаянии от упорного молчания Лизы, не смея пожелать ей спокойной ночи, чувствуя себя бессильным перед этой неумолимой громадой, которая отвергала его покорность, загородив собою постель.

На другой день Кеню спал долго. Когда он проснулся, лежа на самой середине постели, укрытый до подбородка периной, он увидел, что Лиза сидит у письменного стола и приводит в порядок бумаги. После вчерашних бесчинств он спал так крепко, что и не заметил, как она встала. Кеню собрался с духом и подал голос из глубины алькова:

– Отчего же ты меня не разбудила?.. Что ты там делаешь?

– Прибираю в ящиках, – ответила она совершенно спокойным голосом. У него отлегло от сердца. Однако Лиза прибавила: – Ведь не знаешь, что может случиться, если вдруг нагрянет полиция.

– Вот выдумала: полиция! С чего это?

– С того, что ты теперь занимаешься политикой.

Вне себя, Кеню сел на кровати, огорошенный непредвиденным и суровым нападением.

– Это я занимаюсь политикой, занимаюсь политикой? – повторял Кеню. – Полиции нет до этого никакого дела: я себя не компрометирую.

– Конечно нет, – заметила Лиза, пожимая плечами, – ты просто болтаешь о том, что следует расстрелять всех министров.

– Я? Я?

– И кричишь об этом в винном погребке… Мадемуазель Саже слышала твои слова. Всему кварталу теперь известно, что ты «красный».

Колбасник разом снова улегся в постель. Он еще не совсем очнулся от сна. Слова Лизы отдавались у него в ушах, точно стук грубых сапог жандарма за дверьми спальни. Глядя на жену в ее обычном платье, причесанную и затянутую в корсет, он совсем растерялся: какая благопристойность при подобных драматических обстоятельствах.

– Ты знаешь, я предоставляю тебе полную свободу, – сказала Лиза после некоторого молчания, продолжая разбирать бумаги, – я не хочу, как говорится, командовать в доме. Ты полный хозяин и можешь рисковать нашим положением, подрывать наш кредит, разорять дом… Впоследствии я буду только обязана оградить интересы Полины. – Кеню стал возражать, но жена остановила его жестом и прибавила: – Нет, молчи, я не хочу вызывать тебя ни на ссору, ни даже на объяснения… Ах, если бы ты спросил моего совета, если бы мы переговорили обо всем раньше, было бы совсем другое дело! Напрасно воображают, будто женщины ничего не смыслят в политике… Хочешь, я открою тебе мою собственную политику?

Она поднялась и стала прохаживаться от кровати к окну, сметая пальцами пылинки, осевшие на блестящее красное дерево зеркального шкафа и на комод, служивший также туалетом.

– Это политика порядочных людей… Я благодарна правительству, когда моя торговля идет успешно, когда я могу спокойно обедать и спать, не боясь, что меня разбудит ружейная пальба… Хорошо было в сорок восьмом, а? Дядя Градель, достойный человек, показывал нам свои книги за это время. Он потерял свыше шести тысяч франков… А теперь, когда у нас Империя, всему есть сбыт, все продается. Ты не можешь этого оспаривать. Так чего же вы хотите? Какая вам будет корысть от того, что вы всех расстреляете?

Лиза остановилась у ночного столика, скрестив руки и глядя в упор на Кеню, которого под периной почти не было видно. Он пытался объяснить, чего хотели его приятели, но запутался в политических и социальных системах Шарве и Флорана. Колбасник говорил о непризнанных принципах, о наступлении демократической эры, о возрождении общества, смешивая все это самым странным образом. Лиза только пожала плечами, она ничего не поняла. Наконец он уклонился от дальнейших объяснений, принявшись громить Вторую империю, это царство разврата, темных дел и вооруженного грабежа.

– Видишь ли, – сказал он, припомнив одну из фраз Логра, – мы – жертва шайки авантюристов, которые расхищают, насилуют и убивают Францию… Они нам не нужны!

Лиза по-прежнему пожимала плечами.

– И это все, что ты хотел сказать? – спросила она с невозмутимым хладнокровием. – Что мне за дело до всего этого? Да если бы даже это было верно, ну так что же. Разве я советую тебе быть непорядочным? Разве я заставляю тебя не платить по обязательствам, надувать покупателей, слишком торопливо копить недобросовестно нажитые деньги? В конце концов ты меня разозлишь. Мы честные люди, мы никого не грабим, никого не убиваем. Этого достаточно. А до других мне нет дела: пускай они будут подлецами, если им это угодно!

Лиза была великолепна и торжествовала. Она снова принялась ходить по комнате, высоко держа бюст.

– Значит, в угоду тем, у кого ничего нет, не надо зарабатывать деньги?.. – продолжала она. – Само собою разумеется, что я пользуюсь благоприятным моментом и поддерживаю правительство, которое дает ход торговле. Если оно и делает гадости, я знать этого не хочу. Мне известно про себя, что я от них в стороне, и я не боюсь, что на меня станут указывать пальцем в нашем квартале. Слишком глупо воевать с ветряными мельницами. Помнишь, во время выборов Гавар говорил, будто кандидат, которого поддерживал император, был банкротом и замешан в грязные дела? Возможно, это правда, не отрицаю. Тем не менее ты поступил весьма благоразумно, подав за него голос; ведь вопрос был не в этом – у тебя не просили для него денег взаймы, не предлагали вести дела с этим господином, тебе надо было только показать правительству, что ты доволен нынешним процветанием колбасной торговли.

Тут Кеню вспомнил одну фразу Шарве. Учитель говорил, что «откормленных буржуа, разжиревших лавочников, оказывающих поддержку правительству, которое не могут переварить все прочие классы общества, следует бросить первыми в помойную яму». Только благодаря им, благодаря их эгоизму чрева в стране водворился деспотизм, который подтачивает нацию. Кеню пытался договорить до конца, но возмущенная Лиза перебила его:

– Оставь, пожалуйста! У меня совесть чиста. Я никому не должна ни единого су, я не замешана ни в каких мошеннических проделках, я покупаю и продаю доброкачественный товар и не требую за него дороже соседа… То, что ты сейчас говорил, применимо к нашим родственникам Саккарам. Вот они делают вид, будто даже не знают, что я живу в Париже, но я имею право гордиться побольше их и смеюсь над их миллионами. Говорят, Саккар наживается на снесении старых зданий и обворовывает всех и каждого. Это меня не удивляет; он к этому стремился. Он любит деньги для того, чтобы утопать в золоте, выбрасывать их как дурак за окно. Вот если доберутся до людей такого сорта, как он, людей, которые наживают баснословные состояния, – это я понимаю. Коли хочешь знать, я не уважаю Саккара… Но к чему трогать нас! Мы живем тихо, мирно; нам понадобится пятнадцать лет на то, чтобы обеспечить себе скромное благосостояние; мы не занимаемся политикой, и у нас одна забота – воспитать нашу дочь и благополучно приплыть к тихой пристани! Полно, смеешься ты, что ли! Мы – люди порядочные!

Она присела на край постели. Кеню был совершенно сбит с толку.

– Выслушай меня хорошенько, – продолжала жена более внушительным тоном. – Ты, надеюсь, не желаешь, чтобы разграбили нашу лавку, чтобы опустошили твой погреб, украли твои деньги? А если б эти люди, собирающиеся у Лебигра, действительно восторжествовали, неужели ты думаешь, что на другой день ты лежал бы, как сейчас, в теплой постели? А спустившись в кухню, принялся бы готовить галантиры? Признайся, ведь нет?.. Тогда зачем же ты болтаешь о свержении правительства, которое ограждает твои права и позволяет тебе откладывать деньги на черный день? У тебя жена, дочь; ты прежде всего обязан позаботиться о них. Ты был бы преступником, если бы рискнул их счастьем. Только бездомные бродяги, которым нечего терять, могут желать резни и беспорядков. Но ведь ты, конечно, не намерен остаться в дураках! Так сиди лучше дома, глупенький; спи спокойно, ешь вдоволь, наживай деньги, наслаждайся тем, что у тебя чистая совесть, и знай, что Франция сама сумеет за себя постоять, если Империя станет ей поперек горла. Отечество в тебе не нуждается!

Лиза смеялась своим восхитительным смехом. Кеню был вполне убежден. В сущности, жена права. Кроме того, она была такой красивой и сидела на краю постели причесанная с самого раннего утра, чистенькая, свеженькая, в ослепительном белье. Слушая Лизу, муж посматривал на их портреты в золоченых рамах, висевшие по обеим сторонам камина. Само собою разумеется, они люди порядочные. Одетые в черное платье, они выглядели такими благопристойными! Да и самая спальня показалась Кеню комнатой в доме людей почтенных. Гипюровые квадратики на мягкой мебели придавали обстановке чрезвычайно приличный вид; ковер, занавеси, фарфоровые вазы с пейзажами говорили о трудолюбии хозяев и любви к комфорту. Кеню глубже зарылся под перину и сладостно потел под ней, точно в теплой ванне. И ему так ясно представилось, что, зачастив к Лебигру, он едва не лишился всего: огромной кровати, спокойной комнаты, колбасной, о которой он думал теперь с умилением и с угрызениями совести. А от Лизы, от этой мебели, от всех милых вещиц вокруг веяло благосостоянием, от которого у него радостно спирало дыхание.

– Глупенький, – продолжала жена, заметив, что он сдался, – на хорошую же дорогу ты попал! Но видишь ли, тебе пришлось бы перешагнуть через наши трупы: мой и Полины… Так ты не будешь больше вмешиваться в эту политику, осуждать правительство? Все правительства на один лад. Мы поддерживаем одно и стали бы в силу необходимости поддерживать другое. Самое главное – спокойно жить на старости лет, получать ренту и твердо знать, что твой капитал нажит добросовестно.

Кеню кивнул в знак одобрения головой. Желая оправдаться, он пробормотал:

– Это все Гавар…

А Лиза сделалась вдруг серьезной и сердито перебила его:

– Совсем не Гавар… Я знаю кто. Ему следовало бы лучше позаботиться о своей собственной безопасности, вместо того чтобы компрометировать других.

– Ты намекаешь на Флорана? – робко спросил муж после некоторого молчания.

Она ответила не сразу, а встала и подошла к письменному столу, делая вид, что сдерживается. Потом молодая женщина отчетливо сказала:

– Да, на Флорана. Ты знаешь, как я терпелива. Ни за что на свете не хотела бы я становиться между тобой и братом. Узы родства священны. Но чаша терпения наконец переполнилась. С тех пор как он поселился у нас, все пошло вверх дном… Впрочем, что я?.. Лучше замолчать.

Опять наступила пауза. Видя, что муж в смущении рассматривает потолок алькова, Лиза с сердцем продолжала:

– Да что говорить! Он, по-видимому, даже не замечает, сколько мы для него делаем. Мы стеснили себя, отдали ему комнату Огюстины; бедная девушка безропотно спит теперь в чуланчике, где ей не хватает воздуха. Мы пичкаем его с утра до вечера, очень внимательны к нему… И хоть бы что! Он принимает это как должное. Он зарабатывает деньги, и неизвестно, куда они идут, или, пожалуй, слишком хорошо известно.

– Он получил наследство, – возразил Кеню, которому стало больно выслушивать обвинения против Флорана.

Лиза выпрямилась, как будто слова мужа ошеломили ее. Гнев ее прошел.

– Ты прав, у него наследство… Счет вон в том ящике. Но ведь твой брат сам от него отказался; помнишь, ты был при этом? Уже одно это доказывает, что он безмозглый и непорядочный человек. Если бы у него была хоть капля ума в голове, он давно бы пустил эти деньги в оборот… Мне очень бы хотелось избавиться от них: это нас развязало бы… Я уже два раза заговаривала с ним, но он и слышать не хочет… Тебе следовало бы уговорить его взять свой капитал… Попытайся завести с ним разговор об этом, хорошо?

Кеню проворчал что-то в ответ. Лиза не стала настаивать, сделав, по ее мнению, все, что предписывала ей честность.

– Нет, Флоран не похож на других, – начала она снова. – Как хочешь, а на него нельзя положиться! Я это говорю, потому что так пришлось к слову… Я не слежу за его поведением, которое и без того вызывает в квартале много сплетен. Пусть он у нас столуется, пусть живет и всех стесняет, – с этим еще можно примириться. Но я ему не позволю втягивать нас в политику. Если он будет по-прежнему набивать тебе голову разными пустяками, если он навлечет на нас хоть малейшее подозрение, говорю тебе заранее, я разделаюсь с ним без дальнейших рассуждений… Так вот, имей в виду, я тебя предупредила!

Флоран был осужден. Лизе действительно пришлось сделать усилие, чтобы не отвести душу взрывом негодования, чтобы не излить всю злобу, накипевшую у нее на сердце. Деверь оскорблял все ее инстинкты, возмущал ее, пугал – она стала поистине несчастной. Потом она прибавила, понизив голос:

– Человек, у которого бывали самые мерзкие приключения, человек, не сумевший обзавестись даже собственным домом… О, я понимаю, что он жаждет кровопролития. Ну и пускай в него стреляют, если ему это угодно; но пусть он не отнимает порядочных людей у семьи… К тому же он мне не нравится, вот и все! Вечером за столом от него несет рыбой. Это портит мне аппетит. А ему все равно; он ест преисправно, да хоть бы пища, по крайней мере, шла ему впрок! Несчастный не в состоянии даже пополнеть – до такой степени его грызет злоба.

Лиза подошла к окну и увидела Флорана. Он переходил улицу Рамбюто, направляясь на рынок. В то утро был обильный привоз морской рыбы: рыбные корзины отливали серебром, на торгах стоял гул. Колбасница следила взглядом за острыми плечами деверя, вступавшего в атмосферу Центрального рынка с его терпкими запахами: Флоран сгорбил спину, ощущая приступы тошноты, от которой у него мучительно болели виски. И во взгляде, которым Лиза провожала его, была видна воинственная решимость женщины, заранее торжествующей победу.

Когда она обернулась, Кеню вставал с постели. В одной рубашке, утопая босыми ногами в мягком гарусном ковре, еще теплый от сна под пуховой периной, он был, однако, бледен, потому что разлад между братом и женой огорчал его. Но Лиза подарила мужу одну из своих чарующих улыбок, и он был глубоко тронут, когда она подала ему носки.

IV

Маржолена нашли на рынке Дезинносан в куче капусты, под громадным белым кочаном: один из больших отогнутых листьев скрывал румяное личико спящего ребенка. Так никогда и не узнали, чья гнусная рука положила его туда. Он был уже довольно большим мальчишкой, лет двух или трех, очень толстым, жизнерадостным, но глуповатым; он едва лепетал и умел только улыбаться. Когда одна из зеленщиц нашла его под большим белым кочаном, она так громко вскрикнула от неожиданности, что все соседки сбежались на ее крик и были удивлены находке; а крошка, одетый в платьице и завернутый в обрывки одеяла, протягивал меж тем ручонки. Он не мог объяснить, кто его мать, и только смотрел вокруг удивленными глазами, прижимаясь к плечу толстой торговки требушиной, взявшей его на руки. До самого вечера найденыш развлекал весь рынок. Он успокоился и ел хлеб с маслом, улыбаясь всем женщинам. Сначала толстая торговка требушиной оставила его у себя; затем он перекочевал к соседке; месяц спустя мальчик поселился у третьей. Когда у него спрашивали: «Где твоя мама?» – он делал восхитительный жест, обводя кругом рукою и указывая на всех торговок разом. Он стал приемышем Центрального рынка, бегал, цепляясь за юбку то одной, то другой женщины, находил всегда местечко на чьей-нибудь кровати и ел почти у всех. Одет он был во что Бог послал, но зато в дырявых карманах у него всегда звенели медяки. Красивая рыжая девушка, торговавшая лекарственными травами, ни с того ни с сего прозвала мальчика Маржоленом[6]6
  Маржолен – в переводе с фр. – майоран.


[Закрыть].

Маржолену исполнилось почти четыре года, когда тетушка Шантмесс, в свою очередь, нашла на тротуаре улицы Сен-Дени, на углу рынка, маленькую девочку. Малютка была не старше двух лет, но болтала без умолку, коверкая по-своему слова. Тетушка Шантмесс все же разобрала из лепета крошки, что ее зовут Кадиной, что мать посадила ее накануне вечером в подворотне и велела дожидаться ее. Там девочка и уснула. Она не плакала и рассказывала, что дома ее били. Потом она пошла за торговкой и была очень довольна: ее приводила в восторг большая площадь, где было столько народу и столько овощей. Тетка Шантмесс, торговавшая вразнос, была очень нелюдимая почтенная женщина лет шестидесяти и обожала детей; она потеряла трех мальчиков, когда они были еще малютками. Старуха решила, что «эта потаскушка слишком большая дрянь, чтобы околеть», и взяла Кадину к себе.

Но однажды вечером, когда тетушка Шантмесс уходила с рынка домой, ведя за руку свою воспитанницу, Маржолен преспокойно взял торговку за другую руку.

– Эге, любезный, – сказала тетушка Шантмесс, остановившись, – место уже занято!.. Ты что же, ушел уже от долговязой Терезы? Ишь ты, какой непоседа!

Ребенок смотрел на торговку, смеясь как всегда, и не выпускал ее руки. Она перестала ворчать: уж очень был красив этот кудрявый мальчишка.

– Ладно, – сказала старуха. – Ступайте, ребятишки, со мной оба… Уложу вас вместе.

Она пришла к себе домой на улицу О-Лар, ведя за руки двух крошек. Маржолен прижился у старухи Шантмесс. Когда дети слишком шумели, она шлепала их, радуясь, что ей есть теперь на кого кричать и сердиться, что она может их умывать и укладывать под одно одеяло. Она устроила детям постельку в кузове старой тележки, снятой с колес и без оглобель. Этот кузов напоминал широкую колыбель, немного жесткую, еще благоухавшую овощами, которые старуха Шантмесс подолгу сохраняла там свежими, прикрывая мокрым холстом. Кадина и Маржолен спали здесь в объятиях друг друга.

И вот они вместе росли и повсюду бегали, обнявшись. По ночам тетушка Шантмесс слышала, как они тихонько болтали. Кадина тоненьким голоском целыми часами рассказывала разные разности. Маржолен слушал втихомолку и удивлялся. Девочка была очень злая. Она выдумывала небылицы, чтобы напугать его, говорила ему, например, что прошлую ночь видела в ногах их постели человека во всем белом; он смотрел на детей, высунув длинный красный язык. Маржолен обливался холодным потом, расспрашивал у нее подробности, а она насмехалась над ним и в конце концов называла «дурачиной». Иной раз ребятишки шалили, брыкаясь под одеялом ногами; Кадина поджимала ноги и фыркала в подушку, когда Маржолен попадал мимо и изо всех сил ударял пятками в стену. В таких случаях старухе волей-неволей приходилось вставать, чтобы подоткнуть одеяло и заставить спать лежавших на общей подушке детей, шлепнув разом их обоих. Таким образом, постель долгое время служила им местом забавы; они брали туда с собой игрушки, ели там краденую морковь и репу. Каждое утро их приемная мать поражалась, находя на импровизированном ложе странные предметы: камешки, листья, огрызки яблок, кукол, сделанных из лоскутков. А в большие холода она оставляла ребятишек спящими. Черная шапка волос Кадины смешивалась с белокурыми локонами Маржолена, а их губы так сближались, что они согревали друг друга своим дыханием.

Комната зеленщицы на улице О-Лар была ветхой светелкой с единственным окном, стекла которого потускнели от непогоды. Дети играли там в прятки, забиваясь в высокий ореховый шкаф и под огромную кровать тетушки Шантмесс. Здесь стояли еще два или три стола, под которыми они ползали на четвереньках. Полумрак комнаты и валявшиеся по темным углам овощи придавали особую прелесть играм детей. Да и сама улица О-Лар была довольно забавной: узкая, безлюдная, с широкой аркадой, выходящей на улицу Ленжери. Низенькая входная дверь, отворявшаяся только наполовину, помещалась у самой аркады; сейчас же за дверью начинались скользкие ступени винтовой лестницы. Этот почерневший от сырости дом, с выпяченным вперед навесом, с позеленевшими желобами для стока воды у каждого этажа, дети тоже обратили в большую игрушку. По утрам Кадина с Маржоленом забавлялись, швыряя снизу камешки таким образом, чтобы они попадали в желоб водосточной трубы; и камешки скатывались оттуда вниз с веселым грохотом. Но дети разбили два оконных стекла и до того засорили трубы, что старуху Шантмесс, прожившую в доме сорок три года, едва не выселили.

Затем Маржолен и Кадина принялись за фургоны, телеги и тележки: на этой пустынной улице была их стоянка. Дети влезали на ступицы колес, качались на концах цепей, карабкались на ящики и корзины, во множестве здесь нагроможденные. Большие и мрачные склады экспедиционных контор с улицы Потри выходили на улицу О-Лар. Они наполнялись и опустошались в один день; каждый час там открывались новые очаровательные уголки и укромные местечки, где детвора наслаждалась запахом сушеных фруктов, апельсинов и свежих яблок. Когда им это надоедало, они шли к тетушке Шантмесс на площадку рынка Дезинносан. Они являлись туда под ручку, со смехом переходя улицу и не боясь попасть под колеса. Дети отлично знали мостовую и смело брели, утопая по колено в отбросах овощей; они так наловчились, что ноги их никогда не скользили, и они хохотали до упаду, когда какая-нибудь ломовая лошадь с тяжелыми подковами падала с размаху, наступив на листик артишоков. Ребятишки носились по скользким улицам, точно розовые бесенята, и чувствовали себя здесь как дома. Они всем мозолили глаза. В дождливые дни Маржолен с Кадиной важно прогуливались под громадным изорванным зонтом, который двадцать лет укрывал лоток розничной торговки… Они с серьезным видом устанавливали его где-нибудь в углу рынка и называли «своим домиком». В ясную погоду дети к ночи не чувствовали под собою ног от беготни; они принимали ножные ванны в водоемах, строили шлюзы, перегораживая водосточные канавки, прятались под горами овощей и лежали там в холодке, болтая, как ночью в постели. Люди, проходившие мимо куч латука или салата ромен, зачастую слышали приглушенную болтовню. Когда раздвигали салат, ребят находили лежащими рядышком на лиственном ложе; глазенки у них бегали, как у потревоженных в кустах птичек. Теперь Кадина не могла обойтись без Маржолена, а Маржолен принимался реветь, когда терял из виду Кадину. Если им случалось разойтись, они тотчас принимались разыскивать друг друга за всеми рыночными юбками, в ящиках, под капустой. Они и росли, и нежились больше всего под капустой.