Текст книги "Сочинения"

Сидя на скамейке в глубине коридора, Марсель рассказывала мужу о делах своей семьи.

– Нужно тебе сказать, милый, что я пришла не вовремя… Мама ссорилась с папой из-за какой-то потери на бирже… Да, кажется, он окончательно предался игре. Просто потеха: он, который не признавал ничего, кроме труда… Словом, они ссорились, и мама совала ему под нос газету «Cote financiere», крича, что он ничего не понимает, а она предвидела понижение. Тогда он принес другую газету, именно «Надежду», и показал ей статью, в которой почерпнул свои сведения… У них теперь бездна газет, они роются в них целый день и – Бог меня прости – мне кажется, мама тоже играет, несмотря на ее сердитый вид.

Жордан не мог удержаться от смеха: с такой забавной, грустью передавала она эту сцену.

– Наконец, я рассказала им о нашем стеснительном положении и попросила одолжить нам двести франков. Если бы ты видел, как они раскричались: двести франков, когда они потеряли две тысячи на бирже! «Ты смеешься над нами? Хочешь, разорить нас?..» Никогда я не видела их такими! Они так любили меня, столько тратили на подарки! Положительно они сходят с ума, не станут же люди в здравом рассудке так портить себе жизнь, когда они жили так счастливо в своем прекрасном доме, без всяких хлопот, пользуясь состоянием, которое досталось с таким трудом.

– Надеюсь, ты не настаивала? – сказал Жордан.

– Нет, настаивала, и тогда они обрушились на тебя… Ты видишь, я говорю тебе обо всем; я не хотела, да и не могу скрывать… Они твердили, что предвидели это, что писанье в газетах, к добру не приведет, что мы кончим в госпитале… Я тоже рассердилась и хотела уже уйти, но тут пришел капитан. Ты знаешь, дядя Шав всегда любил меня. При его появлении они утихли, тем более что он торжествовал, спрашивал у папа, будет ли он и вперед позволять себя обкрадывать… Мама отвела меня к сторонке и сунула мне в руку пятьдесят франков, говоря, что этого нам хватит, чтобы как-нибудь обернуться.

– Пятьдесят франков! Милостыня! И ты взяла их?

Марсель нежно пожала ему руки, успокаивая его рассудительной речью:

– Полно, не сердись… Да, приняла, и так как ты ни за что не понес бы их к судебному приставу, то я сама снесла, их ему, знаешь, на улицу Коде? Но, можешь себе представить, он не захотел взять их, говоря, что имеет формальное приказание от г. Буша и что только г. Буш может прекратить преследование… О, этот Буш! Я никого не ненавижу, но он просто возмущает меня. Но это ничего, я сбегала к нему в улицу Фейдо, он удовольствовался пятьюдесятью франками, и теперь мы спокойны на две недели.

Глубокое волнение выразилось на лице Жордана; на глазах, его навернулись слезы.

– Ты сделала это, женка, ты сделала это!

– Ну, да, я не хочу, чтобы к тебе приставали! Что за беда, выслушивать глупости, лишь бы тебя оставили в покое.

Она, смеясь, рассказала о своем визите к Бушу, о его грязной норе, заваленной бумагами, о его грубом приеме и угрозах разорить их до нитки, если долг не будет уплачен немедленно. В довершение всего она вывела его из себя, доказывая, что он не имеет законного права на этот долг, на эти триста франков, достигшие со всеми издержками семисот тридцати франков пятнадцати сантимов, так как наверно купил вексель за бесценок. Он взбесился: во-первых, именно за эти векселя ему пришлось заплатить дорого, а потом потеря времени, поиски должника в течение двух лет, искусство, которое он проявил в этой охоте на человека – разве все это не заслуживает вознаграждения! Вольно же людям доводить себя до разорения. Однако, в конце концов, он согласился принять пятьдесят франков, так как правила благоразумия заставляли его всегда соглашаться на сделки.

– Ах ты, моя храбрая женка, как я тебя люблю, – сказал Жордан, целуя Марсель и не обращая внимания на секретаря редакции, который в это время проходил по коридору.

Потом, понизив голос, спросил:

– Сколько ж у тебя осталось?

– Семь франков.

– Отлично! Этого нам хватит на два дня, и я не стану просить вперед, тем более что наверно получу отказ. Это так неприятно… Завтра я наведаюсь в «Siecle», не примут ли там мою статью… Ах, если бы мне кончить роман и если бы он пошел!

Марсель в свою очередь поцеловала его.

– Наверно пойдет… Я принесу тебе счастье. Завтра мы купим копченую селедку; я видела отличных на углу Клинга. А на сегодня у нас есть жареный картофель на сале.

Жордан, попросив одного из товарищей посмотреть за него корректуры, ушел вместе с женой. Саккар и Гюрэ тоже отправились. Когда они выходили, перед подъездом редакции остановилась карета, из нее вышла баронесса Сандорф, улыбнулась им и взбежала наверх. Она иногда навещала Жантру. Саккар, которого очень соблазняли ее большие глаза с темными кругами, чуть было не вернулся в редакцию.

В кабинете редактора баронесса не захотела даже присесть. Она зашла на минутку узнать, нет ли каких новостей. Несмотря на внезапный поворот в карьере Жантру, она относилась к нему так же, как в старину, когда он являлся по утрам к ее отцу, г. Ладрикуру, в качестве смиренного фактора. Отец ее был возмутительно груб, и она не могла забыть, как он однажды вытолкал его за дверь в припадке гнева по случаю большой потери. Теперь, когда он стоял, так сказать, у источника новостей, она заигрывала с ним, стараясь выведать его тайны.

– Так ничего нового?

– Право, ничего, по крайней мере, я ничего не знаю.

Но она продолжала смотреть на него, улыбаясь, в уверенности, что он не хочет сказать. Чтобы заставить его проговориться, она пустилась в разговор о глупой войне, которая того гляди разгорится между Пруссией, Италией и Австрией. Предстояло страшное падение итальянских фондов, да и всех вообще бумаг. Ее это очень беспокоило, так как она не знала, до каких пределов дойдет это падение, а между тем затратила довольно значительные суммы на операции, которые должны были выясниться при следующей ликвидации.

– Разве ваш муж не доставляет вам сведений? – шутливо спросил Жантру. – Ему это нетрудно, служа в посольстве.

– О, муж, – пробормотала она с презрительным жестом, – муж, я от него ничего не могу добиться.

Он еще более развеселился и решился даже намекнуть на генерал-прокурора Делькамбра, который, по слухам, платил за нее разницу, когда она соглашалась уплатить.

– А ваши друзья, разве они не могут навести справок, при дворе или в палате?

Она сделала вид, что не понимает, и сказала умоляющим тоном, не спуская с него глаз:

– Полноте, будьте любезны… Вам наверно известно что-нибудь.

В своем увлечении юбками, – грязными или шикарными, все равно, – он уже задумал однажды купить (как выражался про себя) эту помешавшуюся на игре женщину, обращавшуюся, с ним так фамильярно. Но при первом слове, при первом жесте она отшатнулась с таким отвращением, с таким презрением, что он дал себе слово не повторять попытки. С ним, с этим человеком, которого ее отец угощал пинками? Нет, никогда! Она еще не дошла до этого.

– Любезным, с какой стати я буду любезным? – отвечал он с неловкой усмешкой. – Разве вы любезны со мной?

Она разом нахмурилась, окинула его холодным взглядом, и, повернувшись к нему спиною, хотела было уйти, когда он прибавил с досадой, желая уязвить ее:

– Вы встретили у подъезда Саккара, не правда ли? Почему бы вам не обратиться к нему? Ведь он вам ни в чем не откажет.

Она быстро обернулась.

– Что вы хотите сказать?

– Э, да все, что вам угодно будет понять… Полно скрытничать, ведь я вас видел у него, а я его знаю.

Она вспыхнула; расовая гордость, подавленная грязью, в, которую она погружалась с каждым днем все глубже и глубже, благодаря своей страсти, проснулась с неудержимою силой. Впрочем, она овладела собой и произнесла спокойным и резким тоном:

– За кого вы меня принимаете, любезнейший?.. Нет, я не любовница вашего Саккара, потому что не пожелала ею сделаться.

Он поклонился с утонченною вежливостью просвещенного человека.

– Напрасно, сударыня… Позвольте мне посоветовать вам, не упускать случая, если он представится еще раз. Вы постоянно хлопочете о справках, а у этого господина найдете их без, всяких хлопот…

Она засмеялась, как бы примирившись с его цинизмом. Пожимая ей руку, он почувствовал, что она холодна, как лед. Неужели эта женщина, с такими красными губами, которую молва называла ненасытной, может довольствоваться ледяным, и черствым Делькамбром?

Прошел июнь; 15-го Италия объявила войну Австрии. С другой стороны, Пруссия в каких-нибудь две недели молниеносным маршем овладела Ганновером, завоевала оба Гессена, Баден, Саксонию, захватив безоружное население совершенно неподготовленным. Франция не шелохнулась; на бирже сведущие люди толковали шепотом, что между ней и Пруссией заключен тайный договор после того, как Бисмарк посетил императора в Биаррице. По секрету сообщалось о вознаграждении, которое она должна получить за нейтралитет. Тем не менее, бумаги продолжали падать самым ужасающим образом. 4 июля разразилось известие о битве при Садовой, и вызвало настоящую панику. Все думали, что война будет продолжаться с новым, остервенением, так как Австрия, побитая Пруссией, одолела Италию при Кустоцце; говорили, что она соберет остатки своей армии, очистив Богемию. Со всех сторон сыпались приказания, продавать, а покупщиков не находилось.

4 июля Саккар, зайдя в редакцию после 6 часов, не застал Жантру, который с некоторых пор начал пропадать все чаще и чаще, возвращаясь в ужасном виде, в полном изнеможении, с мутными глазами. Трудно сказать, что его больше разрушало: алкоголь или женщины. На этот раз в редакции никого не было, кроме Дежуа, который обедал в передней. Саккар, написав два письма, собирался тоже уйти, когда Гюрэ влетел, как буря, забыв даже затворить двери.

– Друг мой, друг мой…

Он задыхался, схватился за грудь…

– Я от Ругона… Бежал бегом, не попадалось фиакра… Наконец, попался один… Ругон получил депешу. Я ее видел… Новость, новость…

Саккар остановил его жестом и кинулся затворить дверь, заметив Дежуа, который уже навострил уши.

– Ну, что такое?

– Император австрийский уступает Венецию французскому, принимая его посредничество, и этот последний обратится к королям прусскому и итальянскому с предложением перемирия.

Последовало молчание.

– Но ведь это мир?

– Очевидно.

Саккар, пораженный, еще не сообразив, что делать, воскликнул вне себя:

– Черт побери, а на бирже общее понижение!

Потом он машинально спросил:

– Знает ли кто-нибудь об этой депеше?

– Нет, это секретная депеша, она даже не будет напечатана завтра в «Монитере». Париж узнает о ней не раньше, чем через сутки.

В голове Саккара точно мелькнула молния, ему разом стало ясно, что делать. Он снова кинулся к двери, выглянул, не подслушивает ли кто-нибудь, потом, вне себя, бросился к депутату и схватил его за лацканы сюртука.

– Молчите, не так громко!.. Победа наша, если Гундерманн и его шайка не уведомлены… Слышите, ни слова никому в свете, ни детям, ни жене!.. Вот кстати! Жантру нет в редакции, мы одни будем знать о депеше, у нас есть время действовать… О, я не думаю работать только для себя. Вы, наши коллеги по Всемирному банку, тоже тут замешаны. Но тайна – не тайна, когда о ней знают многие. Все погибло, если завтра до открытия биржи мы позволим себе хоть малейшую нескромность.

Гюрэ, взволнованный, ошеломленный грандиозностью предприятия, обещал быть немым, как рыба. Они условились, что делать каждому, и решили немедленно пуститься в поход. Саккар уже надел шляпу, но приостановился и спросил.

– Так Ругон поручил вам передать мне эту новость?

– Конечно.

Гюрэ запнулся; он лгал; депеша просто лежала на письменном столе министра, и он прочел ее, оставшись на минуту один. Но так как в его интересах было поддерживать доброе согласие между братьями, то эта ложь показалась ему очень ловко придуманной, тем более, что они, как ему было известно, не особенно стремились видаться друг с другом и разговаривать об этих вещах.

– Ну, – объявил Саккар, – нечего сказать, он был любезен на этот раз… Идем!

В прихожей они встретили Дежуа, который прислушивался к их голосам, тщетно стараясь разобрать что-нибудь. Однако, они заметили его волнение: он чуял огромную добычу и был в таком возбужденном состоянии, что высунулся в окно на лестнице, следя за ними, пока они шли через двор.

Главное затруднение заключалось в том, чтобы действовать быстро и в то же время с величайшей осторожностью. Выйдя на улицу, они разошлись: Гюрэ взял на себя маленькую вечернюю биржу, Саккар отправился искать факторов, агентов, маклеров, чтобы дать поручения насчет покупки. Но он решился по возможности раздробить эти поручения, чтобы не возбудить подозрения; кроме того, ему хотелось придать им характер случайной встречи, а не идти нарочно разыскивать маклеров. Случай благоприятствовал ему: он встретил маклера Якоби, поболтал с ним о том, о сем и поручил ему крупную операцию, не возбудив особенного удивления. Немного далее попалась ему навстречу высокая белокурая девушка, любовница маклера Делорока. Саккар. узнав, что она ожидает его к себе сегодня же, черкнул карандашом несколько слов на визитной карточке и отдал ей, прося передать маклеру. Потом, зная, что Мазо собирался в этот день обедать со своими школьными товарищами, он зашел к ним в ресторан и переменил ордер, который дал не далее как сегодня утром. Но самой удачной была встреча с Массиасом около полуночи, когда тот выходил из Варьете. Они вместе дошли до улицы Сен-Лазар; Саккар разыграл из себя чудака, который верит в повышение, – о, разумеется, не сейчас, и надавал ему ордеров– насчет покупки для Натансона и других, говоря, что действует от имени нескольких друзей, что, впрочем, и было справедливо в сущности.

На другой день Гюрэ явился к Саккару в семь часов утра и рассказал о своих действиях на вечернем собрании; он тоже распорядился насчет покупки, но с осторожностью, чтобы не слишком возвысить курсы. Его ордеры достигали миллиона; и, найдя, что это еще слишком скромно, оба решили продолжать компанию. Перед ними было еще целое утро. Но сначала они принялись за газеты с замирающим сердцем, содрогаясь при мысли, что найдут в них сообщение, заметку или хоть несколько слов, способных уничтожить их план. Нет, пресса ничего не знала; она была поглощена войной, загромождена телеграммами, корреспонденциями о битве при Садовой. Если до двух часов дня не получится известия, если у них будет час, даже полчаса после открытия биржи, победа останется за ними, они знатно отбреют жидов, как выражался Саккар. Затем они снова расстались; каждый спешил пустить в битву новые миллионы.

Все это утро Саккар рыскал по городу; им овладела такая потребность двигаться, что он отпустил карету и бегал пешком. Он зашел к Кольбу, с восхищением прислушался к звону золотой монеты, который показался ему предвестием победы, и выдержал характер: не обмолвился ни словечком перед банкиром, который ничего не знал. Потом завернул к Мазо, не для того, чтобы дать ордер, а просто желая показать вид, что беспокоится насчет вчерашнего. Тут тоже ничего не знали. Только маленький Флори возбудил в нем некоторое беспокойство, так как упорно вертелся около него: но причиной этого было единственно глубокое удивление, которое молодой конторщик питал к финансовому гению директора Всемирного банка; а так как m-lle Шюшю начинала стоить ему дорого, то он рискнул на кое-какие мелкие операции, и спал, и видел, как бы узнать распоряжения своего кумира и примкнуть к его игре.

Наконец, наскоро позавтракав у Шампо, где, к своей великой радости, он услышал пессимистические жалобы Мозера и даже Шильро, предсказывавших новое падение курсов, Саккар в половине первого отправился на биржевую площадь. Ему хотелось поглазеть на народ, как он выражался. Жара была удушливая, солнце палило ступени биржи, которые, отражая тепло, превращали галерею в пекло; пустые стулья трещали в этой раскаленной атмосфере, тогда как спекулянты старались укрыться в жидкой тени колонн. В саду он заметил Буша и Мешэн, которые с жаром толковали о чем-то; ему даже показалось, будто они хотели подойти к нему, но раздумали. Неужели они что-нибудь знают – грязные ветошники, торгующие негодной бумагой? Эта мысль заставила его вздрогнуть. Кто-то окликнул его; он обернулся и увидел Можандра и капитана Шава, которые ссорились, сидя на скамейке: первый подтрунивал над жалкой игрой второго, над его несчастным луидором, добываемым на наличные деньги точно в каком-нибудь провинциальном кафе после отчаянной резни в пикет, Вот, например, теперь: неужели нельзя рискнуть на крупную операцию? Кажется ясно, как день, что курсы будут падать?

И он сослался на Саккара: «Не правда ли, курсы должны упасть? Он решился играть на понижение, готов рискнуть хоть всем своим состоянием». На такой прямой вопрос, Саккар отвечал улыбками, двусмысленным покачиванием головы, чувствуя, что ему следовало бы предупредить этого человека, который отличался таким трудолюбием и здравым смыслом, пока торговал своей парусиной. Но он дал себе слово молчать, и жестокость игрока, боящегося погубить свое счастье, одержала верх. При том в эту минуту его внимание было привлечено каретой баронессы Сандорф, которая промчалась мимо него и остановилась в Банковой улице. Он вспомнил о бароне Сандорф, советнике австрийского посольства: наверно она все знает и погубит дело какой-нибудь бабьей глупостью. Он перешел улицу, стал вертеться около кареты, неподвижной, немой, с окаменевшим на козлах кучером. Но вот занавеска в окне, отдернулась; он подошел с учтивым поклоном.

– Итак, г. Саккар, мы все еще играем на понижение?

Он подумал, что это ловушка.

– Разумеется, сударыня.

Но по глазам ее, по особенному блеску, свойственному игрокам, он убедился, что она ничего не знает. Кровь прихлынула к его лицу, он возликовал в душе.

– Так вы ничего не скажете мне новенького, г. Саккар?

– Ничего, сударыня, кроме того, что вы, без сомнения, уже сами знаете.

Затем он ушел, думая: «Ага, ты упрямилась, пусть же тебе достанется на орехи. Другой раз будешь любезнее». Никогда она не казалась ему такой привлекательной; теперь он был уверен в победе.

Но, вернувшись на площадь, он заметил Гундерманна, выходившего из улицы Вивьенн, и сердце его замерло. Издали он казался маленьким, но это был он, со своей медленной походкой, бледным лицом, закинутой головой, манерой двигаться среди толпы, никого не замечая, точно он прогуливался один в своем королевстве. Саккар с ужасом следил за ним, стараясь объяснить каждое его движение. Вот к нему подошел Натансон, – ну, все погибло! Но агент удалился с обескураженным видом, и Саккар вздохнул вольнее. Решительно, у банкира такой же вид, как всегда. И вдруг его сердце запрыгало от радости. Гундерманн вошел в кондитерскую за конфетами для внучек; то был верный признак: в дни кризисов он никогда не заходил в кондитерскую.

Пробило час, колокол возвестил об открытии биржи. Это было достопамятное собрание, одна из тех великих катастроф, крахов на повышение, крайне редких в истории биржи, память которых долго живет в легендах. Сначала, в удушливой жаре, курсы падали по-прежнему. Потом, как отдельные выстрелы перед началом битвы, раздались одинокие объявления о покупке. Но все-таки дела шли вяло при общем недоверии. Покупки участились, посыпались со всех сторон, в кулисе, в паркете, только и слышны были голоса Натансона, Мазо, Якоби, Деларока, кричавших, что они берут все фонды, по какой угодно цене; толпа содрогнулась, загудела, волнение росло, но никто еще не осмеливался рискнуть, все были сбиты с толку этим неожиданным поворотом. Курсы слегка поднялись; Саккар успел дать новые поручения Массиасу для Натансона. Наткнувшись на Флори, бежавшего куда-то, он попросил его передать Мазо записку с требованием покупать, покупать, во что бы то ни стало, так что Флори, прочитав записку и почувствовав прилив веры в своего кумира, купил и на свою долю. В ту самую минуту – без четверти два – над биржей разразилось известие: Австрия уступает Венецию императору; война кончена. Откуда оно явилось? Бог знает! Отовсюду, с неба свалилось! Кто-нибудь да принес его, конечно; и все толковали о нем, толпа загудела, как прилив в равноденствие. Курсы стали подниматься страшными скачками. Прежде чем прозвонил колокол, возвещавший закрытие биржи, они поднялись на сорок, на пятьдесят франков. Наступила страшная сумятица, одна из тех битв, в которых офицеры и солдаты смешиваются в беспорядке, оглушенные, ослепленные, стараясь только спасти свою шкуру, не имея ясного представления о положении дел. Пот струился со всех лиц, неумолимое солнце превращало биржу в чистое пекло.

Когда стали подводить счеты при ликвидации, выяснились огромные потери. Поле битвы было усеяно трупами и ранеными. Мозер, игрок на понижение, оказался в числе наиболее потерпевших. Пильро жестоко поплатился за малодушие, заставившее его в первый раз в жизни усомниться в повышении. Можандр потерял пятьдесят тысяч франков: его первая серьезная потеря, от которой он и жена слегли в постель. Баронессе Сандорф пришлось уплатить такую разницу, что Делькамбр, как говорили, отказался платить; она задыхалась от злобы и гнева при мысли о муже, который узнал о депеше раньше самого Ругона, и ничего не сказал ей. Но больше всего потерпел главный, еврейский байк. Один Гундерманн потерял восемь миллионов. Это всех изумило: как могло случиться, что он не получил сведений заблаговременно, он, признанный властелин рынка, у которого министры служили на посылках, от которого зависели целые государства! Очевидно, тут играла роль какая-нибудь дикая случайность. Это было неожиданное, глупое поражение, наперекор разуму и логике.

Тем не менее, все толковали об этом событии, и Саккар прослыл за гения. Он одним взмахом руки подобрал почти все деньги, потерянные игравшими на понижение. Лично на его долю досталось два миллиона. Остальное попало в кассу Всемирного банка или, лучше сказать, в руки членов правления. Он с трудом убедил Каролину, что доля Гамлэна в этой законной победе над жидами не меньше миллиона. Гюрз, участвовавший в компании, откроил себе царский кусочек. Остальные, Дегрэмон, маркиз Богэн, тоже не заставили себя просить. Все вотировали благодарность и поздравление великому директору. Одно сердце в особенности пылало благодарностью к Саккару, сердце Флори, который получил целое состояние, десять тысяч франков, давшее ему возможность нанять для m-lle Шюшю небольшую квартирку на углу улицы Кондорсэ, и проводить вечера вместе с нею, Гюставом Седиллем и Жерменой Кер в дорогих ресторанах. В редакции пришлось ублаготворить Жантру, который выходил из себя, узнав, что от него все скрыли. Только Дежуа был печален; ему суждено было навсегда сохранить горькое воспоминание о том, как однажды вечером он чуял в воздухе состояние, но пропустил его мимо рук.

Это первый триумф Саккара совпадал, по-видимому, с апогеем процветания империи. Он был участником ее величия, она бросала на него отблеск своей славы. В тот самый вечер, когда он поднялся среди общего крушения, когда биржа представляла из себя поле, усеянное трупами, Париж осветился иллюминацией точно после великой победы; праздники в Тюльери, гулянья на улицах прославляли величие и славу Наполеона III, властителя Европы, в которому короли обращались за посредничеством, уступая ему целые провинции, лишь бы он рассудил их дело. Правда, в палате раздавались протестующие голоса, пророчившие великие бедствия в будущем, вследствие усиления Пруссии, поражения Австрии, неблагодарности Италии. Но гневные восклицания и смех заглушали эти беспокойные голоса, и Париж, центр мира, после битвы при Садовой, был залит огнями, – в ожидании темных ненастных ночей, освещенных только багровым блеском граната. В этот вечер Саккар, в восторге от своего успеха, бродил по улицам, по площади Согласия, по Елисейским полям, по тротуарам, освещенным плошками. Стиснутый в толпе гуляющих, ослепленный блеском иллюминации, он готов был думать, что этот праздник дается в честь его: разве он не остался также победителем среди общей гибели? Одно только портило несколько его радость – гнев Ругона, который, вне себя от бешенства, выгнал Гюрз, догадавшись, каким образом произошла катастрофа на бирже. Так значит, он вовсе не оказался добрым братом и не думал сообщать ему депеши! Что ж, обойтись без его содействия? Атаковать всемогущего министра? Внезапно, перед дворцом Почетного Легиона, увенчанным огненным крестом, ярко сиявшим на черном небе, он принял смелое решение; и опьяняемый шумом толпы и развевающимися флагами, вернулся домой, на улицу Сен-Лазар, по залитому огнями Парижу.

Спустя два месяца, Саккар, окрыленный своей победой над Гундерманном, решился расширить операции Всемирного банка. В общем собрании, состоявшемся в конце апреля, был представлен баланс за 1864 год. Оказалось девять миллионов прибыли, считая в том числе двадцать франков премии на каждую из пятидесяти тысяч новых акций, со времени удвоения капитала. Издержки на устройство дела были вполне оплачены, акционеры получили свои пять на сто, а члены правления десять на сто; в запасный фонд было отложено пять миллионов, а оставшийся миллион дал возможность распределить дивиденд по десяти франков на акцию. Для общества, существовавшего не более двух лет, это был прекрасный результат. Но Саккар действовал с лихорадочною быстротой, применяя к финансовой почве метод интенсивной культуры, удобряя и перерабатывая землю с риском погубить урожай. Он провел сначала в совете, потом на экстренном общем собрании 15 сентября проект нового удвоения капитала, предложив возвысить его до ста миллионов, вместо пятидесяти, посредством выпуска ста тысяч новых акций, которые будут разобраны прежними акционерами. Но на этот раз акции были выпущены по 675 франков, с премией в 175, предназначенной для запасного фонда. Возрастающие успехи, новые и удачные аферы, наконец, великие предприятия Всемирного банка оправдывали это удвоение капитала; надо же было придать дому важность и значение, которого он заслуживал по своим предприятиям. Впрочем, результат немедленно обнаружился: акции, стоявшие в течение нескольких месяцев на одном уровне, около семисот пятидесяти франков, поднялись до девятисот, в течение трех дней.

Гамлэн не мог вернуться с Востока, чтобы присутствовать на экстренном собрании, и написал сестре письмо, в котором выражал свои опасения насчет Всемирного банка: зачем эти скачки, эта безумная стремительность? Он догадывался, что у нотариуса Лелоррена снова были сделаны ложные заявления. В самом деле, законной подписки на все акции не состоялось, на руках общества оказались бумаги, которых не пожелали взять прежние акционеры, и все они перешли известным путем к Сабатани. Да и кроме него нашлось много подставных лиц из служащих и чиновников банка, так что за банком осталось около тридцати тысяч акций, на сумму в семнадцать с половиной миллионов. Независимо от того, что это было противозаконно, такое положение вещей угрожало опасностью, так как опыт показал, что всякое кредитное учреждение, играющее со своими фондами, в конце концов, гибнет. Однако Каролина отвечала брату в самом веселом тоне, подсмеиваясь над его опасениями, доходившими до того, что ей, обвинявшейся в излишнем недоверии, приходилось успокаивать его. Она говорила, что внимательно следит за делом, но не замечает ничего подозрительного, напротив, удивляется великим предприятиям, ясным и логичным, как сама истина. Очень естественно, что она не знала о предприятиях, которые от нее скрывали; кроме того, ее ослепляло удивление к Саккару, симпатия к его уму и деятельности.

В декабре курс перешел на тысячу франков. Тогда, при виде торжества Всемирного банка, главный банк обнаружил признаки волнения: Гундерманн появился на Банковой площади со своим рассеянным видом, автоматической походкой, заходя в кондитерскую за конфетами для внучек. Он заплатил свои восемь миллионов, не поморщившись; никто из членов семьи не услыхал от него гневного слова. Когда ему случалось – очень редко – терпеть такие потери, он говорил, что это отлично, что это отучит его от безумных увлечений. Эти слова возбуждали улыбку, так как с представлением о Гундерманне решительно не вязалась мысль об увлечении. На этот раз, однако, жестокий урок, по-видимому, задел его за живое; мысль, что он, такой холодный, так искусно управлявший людьми и обстоятельствами, разбит сумасшедшим головорезом, очевидно, выводила его из себя. С этого времени он стал внимательно следить за Саккаром, уверенный, что рано или поздно наступит день мщения. В виду общего увлечения Всемирным банком, он занял позицию наблюдателя, убежденного, что слишком быстрые успехи, обманчивые удачи неминуемо ведут к гибели. Впрочем, курс в тысячу франков был еще разумен, и он решился подождать, пока можно будет начать игру на понижение. По его теории, события на бирже не создавались искусственно; можно было только предвидеть их и пользоваться ими. Логика царствует над всем; в спекуляции, как и везде, истина есть всемогущая сила. Если курсы чрезмерно поднимаются, они должны рухнуть: понижение последует математически и дело финансиста только рассчитать его наперед и затем загребать барыш. Он решил начать кампанию, когда курс поднимется до тысячи пятисот франков. И раз это было достигнуто, он начал продавать акции Всемирного банка, сначала понемногу, но увеличивая сумму при каждой ликвидации, по заранее обдуманному плану. Он не составлял синдиката игроков на понижение, он вел свою игру в одиночку: благоразумные люди не нуждаются в чужой помощи. Он спокойно ожидал, пока этот шумный Всемирный банк, так быстро овладевший рынком, выросший в виде угрозы верховному еврейскому банку, расшатается сам собою, и тогда он свалит его одним толчком.

Позднее говорили, что Гундерманн в тайне облегчил Саккару покупку старого здания на Лондонской улице, которое тот намеревался разрушить, чтобы воздвигнуть на его месте отель в своем вкусе, – пышный дворец для помещения Всемирного банка. Ему удалось добиться согласия членов совета, и работники принялись за дело в половине октября.

В тот день, когда с великой помпой был заложен первый камень, Саккар находился в редакции, около четырех часов дня, поджидая Жантру, отправившегося с отчетами о торжестве в сочувствующие газеты. В его отсутствие явилась баронесса Сандорф. Сначала она спросила редактора, потом как бы случайно обратилась к директору Всемирного банка, который очень любезно предложил ей свои услуги в отношении всевозможных справок, пригласив ее для переговоров в особую комнату в глубине коридора. Тут она отдалась ему без всякого сопротивления, при первой же попытке с его стороны.