Текст книги "Сочинения"

Эта экзальтация по поводу акций Всемирного банка, этот подъем курса, уносивший их как бы в порыве религиозного увлечения, совершался под звуки музыки в Тюльери и на Марсовом поле, при блеске непрерывных праздников, одурманивших Париж со времени открытия выставки. Флаги шелестели в теплом воздухе; вечером город загорался огнями, как колоссальный дворец, в котором до утра идет пир горой. Веселье передавалось из дома в дом, охватывало улицы: облако растлевающих испарений, праздничного чада собиралось, под крышами, распростирая над городом ночь Содома, Вавилона и Ниневии. С мая месяца императоры и короли стекались со всех концов земли, более сотни правителей и правительниц, принцев и принцесс явились на выставку. Париж кишел величествами и высочествами; приветствовал императора австрийского, султана и египетского вице-короля, бросался под колеса карет, чтобы рассмотреть поближе прусского короля, за которым, как верный пес, следовал г-н Бисмарк. Толпа, теснившаяся на выставке, восхищалась огромными зловещими пушками Круппа, выставленными Германией. Почти каждую неделю в опере зажигались люстры для какого-нибудь официального празднества. В маленьких театрах и ресторанах задыхались от тесноты, тротуары не вмещали разлившегося потока проституции. В довершение всего Наполеон III пожелал собственноручно раздать награды шестидесяти тысячам экспонентов, в торжественной церемонии, превзошедшей своим великолепием все остальные: это был ореол, воссиявший над Парижем, высшая ступень славы, на которой император казался, в обманчивом блеске феерии, властелином Европы, спокойным в сознании своей силы и обещающим мир. В тот же день было получено в Тюльери известие об ужасной катастрофе в Мексике, о казни Максимилиана, о бесполезно затраченных французской крови и золоте; но это известие было скрыто, чтобы не расстраивать празднества. Первый удар похоронного колокола на закате роскошного дня, озаренного последними ослепительными лучами!

Казалось, среди этого блеска звезда Саккара тоже поднимается и достигает зенита. Наконец-то, после многих лет он овладел фортуной, поработил ее, мог распоряжаться ею по произволу, держать ее под замком! Сколько раз в его кассах гнездилась ложь, сколько миллионов прошло через них, ускользая сквозь какие-то невидимые дыры! Но теперь было не то, не лживое показное богатство, а настоящая власть – власть золота, прочная, царствующая на полных мешках. И эту власть он приобрел не так, как Гундерманн, по наследству от целого ряда банкиров; нет, он с гордостью сознавал, что завоевал ее сам, как смелый авантюрист, который одним ударом добывает королевство. В эпоху своих операций с землями европейского квартала он часто поднимался очень высоко, но никогда Париж так не пресмыкался у его ног. Он вспомнил завтрак у Шампо, когда, сомневаясь в своей звезде, разоренный и разжигаемый жаждой реванша, он бросал жадные взоры на биржу, желая начать все сызнова, завоевать все сызнова. А теперь, когда он сделался властелином, какое торжество! Считая себя всемогущим, он отказался от услуг Гюрэ и поручил Жантру написать против Ругона статью, в которой министр напрямик обвинялся в двуличном отношении к римскому вопросу. Это было началом открытой войны между братьями. Со времени конвенции, 15 сентября 1864 г., в особенности со времени битвы при Садовой, клерикалы притворялись не на шутку озабоченным положением папы; и «Надежда», возвращаясь к своему прежнему ультрамонтанскому направлению, с азартом нападала на либеральную империю. В палате переходило из уст в уста замечание Саккара, сказавшего, что скорее он покорится Генриху V, чем станет поощрять революционное движение, грозящее Франции катастрофами. Притом его смелость росла вместе с успехами; он открыто говорил о своем намерении атаковать верховный еврейский банк в лице Гундерманна, пробить брешь в его миллиарде, а там начать и решительный приступ. Всемирный банк вырос почти чудесным образом – почему бы этому учреждению, опираясь на весь христианский мир, не сделаться через несколько лет владыкой биржи? И Саккар выставлял себя соперником, соседним королем, не менее могущественным и полным воинственного задора, тогда как Гундерманн, со своей обычной флегмой, не позволяя себе даже иронической усмешки, продолжал наблюдать и выжидать, как человек, который видит свою силу в терпении и логике.

Страсть подняла Саккара на высоту, она же должна была и погубить его. Он рад бы был открыть в себе шестое чувство, чтобы иметь возможность удовлетворять его. Каролина, которая улыбалась, даже когда ее сердце обливалось кровью, оставалась его подругой; он относился к ней с каким-то супружеским почтением. Баронесса Сандорф, темны веки и пунцовые губы которой решительно лгали, не удовлетворяла его. Притом и сам он не знал сильных увлечений, как человек занятый, растрачивающий свои нервы на другие дела. Поэтому, когда мысль о женщине пришла ему в голову, вместе с грудой новых миллионов, он мечтал только о любовнице подороже, чтобы удивить весь Париж, точно выбирал бриллиант покрупнее, единственно из щегольства. К тому же это отличная реклама: человек, который может тратить много денег на женщин, несомненно, богат.

Выбор его пал на г-жу Жемон, у которой он обедал два или три раза с Максимом. Она была еще очень хороша собой, несмотря на свои тридцать шесть лет, обладала правильной и величавой красотой Юноны и пользовалась большою известностью с тех пор, как император заплатил ей сто тысяч франков за одно свидание, не считая ордена, пожалованного ее мужу, вполне приличному господину, функция которого в том только и заключалась, чтобы быть мужем своей жены. Они жили та широкую ногу, бывали всюду, в министерствах, при дворе; средства добывала жена, дарившая своей любовью избранных лиц два-три раза в год. Все знали, что это обходится страшно дорого и считается в высшей степени distinque. Саккар сторговался за двести тысяч франков, так как муж сначала заупрямился при виде этого старого финансиста сомнительной репутации, известного своей безнравственностью. Как раз около этого времени маленькая г-жа Конен наотрез отказалась позабавиться с Саккаром. Он часто навещал бумажную лавку в улице Фейдо, покупая записные книжки, соблазняемый этой очаровательной блондинкой, розовой и пухлой, с волосами цвета бледного шелка, – эти курчавым барашком, грациозным и ласковым, всегда веселым.

– Нет, не хочу! С вами – никогда! – Раз она сказала никогда, кончено дело, ничто не могло переломить ее.

– Но почему же? Ведь я вас видел с мужчиной, когда вы выходили из отеля, в пассаже Панорам…

Она покраснела, но продолжала смело смотреть ему в глаза. Этот отель, хозяйка которого, старая дама, была ее подругой, действительно служил ей местом свиданий, когда на нее находил стих снизойти к ухаживаниям какого-нибудь биржевика, между тем как муж клеил свои книги, а она таскалась по Парижу, вечно на побегушках по домашним надобностям.

– Вы знаете, о ком я говорю: Гюстав Седиль, молодой человек, ваш любовник.

Она протестовала с милой жестикуляцией. Нет, нет! У нее нет любовников! Ни один мужчина не может похвастаться, что обладал ею дважды. За кого он принимает ее? Один разок! Пожалуй, куда ни шло, ради удовольствия, без всяких последствий! И все оставались ее друзьями, очень признательными, очень скромными.

– Так вы не хотите, потому что я уже не молод?

Новый жест и вечная улыбка, казалось, говорили, что ей дела нет до молодости. Она уступала и менее молодым, менее красивым, часто уродам.

– Так почему же? Скажите, почему?

– Бог мой, очень просто… Потому что вы мне не нравитесь. С вами – никогда!

Тем не менее, она оставалась любезной, как будто в отчаянии, что не может его удовлетворить.

– Послушайте, – сказал он грубо, – сколько хотите?.. Хотите тысячу, две тысячи, за один раз, за один только раз?

Но она только ласково покачивала головой в ответ на каждую прибавку.

– Хотите… слушайте, хотите десять тысяч, двадцать тысяч?

Она тихонько остановила его, положив свою маленькую ручку на его руку.

– Ни десять, ни пятьдесят, ни сто тысяч! Сколько ни набавляйте, я отвечу нет и нет… Вы видите, на мне нет ни одной драгоценности. Я не хочу ничего, разве не довольно удовольствия, когда оно есть?.. Но поймите же, что мой муж любит меня всей душой и я его тоже. Он очень порядочный человек, – мой муж. Уж, конечно, я не захочу его убить, причинив ему горе… Что же я буду делать с вашими деньгами, раз не могу подарить их мужу? Мы не бедны, у нас будет со временем порядочное состояние; и если все эти господа относятся ко мне так дружески, что продолжают забирать в нашей лавке, то это я принимаю… О, я не хочу выставлять себя более бескорыстной, чем я есть. Будь я одна, я бы еще подумала. Но ведь вы сами понимаете, что мой муж не возьмет ваших ста тысяч франков за то, что я сойдусь с вами… Нет, нет, ни за миллион.

Она уперлась. Саккар, распаленный этим неожиданным препятствием, со своей стороны упорствовал целый месяц. Она кружила ему голову своим смеющимся личиком, большими, нежными, полными сострадания глазами. Как, деньги не могут доставить всего? Вот женщина, которая отдавалась другим даром, а ему не отдается за сумасшедшую цену. Она сказала нет, – такова была ее воля. Он жестоко страдал, в апогее своего торжества, точно от сомнения в своем могуществе, от тайного разочарования в силе денег, которые считал до сих пор абсолютным и верховным властителем.

Но однажды вечером ему довелось потешить свое тщеславие. То был кульминационный пункт его существования. Давался бал в министерстве иностранных дел, и он выбрал этот праздник по поводу выставки, чтобы публично аффинировать свой успех у г-жи Жемон, так как в контрактах с этой красавицей всегда ставилось условием, что счастливый обладатель имеет право заявить о своем счастье публично. Итак, около полуночи, в салонах, где голые плечи мелькали среди черных фраков, при ярком свете люстр, появился Саккар под руку с г-жей Жемон, а муж следовал за ними. При их появлении группы расступились, все давали проход этому капризу в двести тысяч франков, этому скандальному воплощению ненасытных аппетитов и чудовищной расточительности. Улыбались, перешептывались, добродушно, без гнева, среди опьяняющего аромата корсажей, под убаюкивающие звуки отдаленной музыки. Но в глубине одного салона другой поток любопытных теснился вокруг гиганта в кирасирском мундире, пышном и блестящем. Это был граф Бисмарк, гигантский стан которого возвышался над всеми головами, – колосс с громким смехом, большими глазами, резко очерченным носом, массивной челюстью, обрамленной усами варвара-завоевателя. После Садовой он подарил Пруссии Германию; союзные договоры, существование которых долго отрицалось, были уже подписаны против Франции; и война, чуть было не загоревшаяся в мае из-за Люксембурга, была неизбежной. Когда Саккар торжественно проследовал по комнате, под руку с г-жей Жемон, в сопровождении мужа, граф Бисмарк остановился среди раската смеха, как добродушный великан-шутник, и с любопытством взглянул на них.

IX

Каролина снова почувствовала себя одинокой. Гамлэн оставался в Париже до первых чисел ноября для выполнения формальностей, связанных с увеличением капитала, и он же, по желанию Саккара, отправился к нотариусу Лелоррену, на улице св. Анны, сделать надлежащие заявления и сообщить, что все акции разобраны и капитал внесен сполна, чего на самом деле вовсе не было. Затем он уехал в Рим, где намеревался провести два месяца по каким-то секретным делам. Без сомнения, он имел в виду свой знаменитый проект переселения папы в Иерусалим, и более практичный и важный план превращения Всемирного банка в католический, опирающийся на интересы всего христианского мира, в огромную машину, которая должна раздавить и смести с лица земли еврейский банк. Оттуда он должен был проехать на Восток, для наблюдения за постройкой линии от Бруссы до Бейрута. Он уезжал, радуясь процветанию банка, вполне убежденный в его несокрушимой прочности, и только чрезмерная быстрота успехов возбуждала в нем глухое беспокойство. Поэтому накануне отъезда он настоятельно просил Каролину не поддаваться общему увлечению и продать акции, лишь только курс поднимется до двух тысяч двухсот франков, так как он решился лично протестовать против этого непрерывного повышения, считая его безумным и опасным.

Оставшись одна, Каролина чувствовала себя еще более неловко среди общей горячки. В начале ноября курс достиг двух тысяч двухсот франков, и со всех сторон раздавались благодарственные крики, высказывались безграничные надежды: Дежуа не знал, как и благодарить Каролину, Бовилье относились к ней, как к равной, как к подруге доброго ангела, решившегося восстановить величие их дома. Счастливая толпа великих и малых смешивалась в общем хоре похвал: невесты получали приданое, бедняки обогащались, богачи радовались, видя себя еще богаче. По открытии выставки, Париж, опьяненный удовольствиями и могуществом, переживал единственную в своем роде минуту – минуту безграничной веры в счастье, в непрерывные успехи. Все фонды поднялись, самые надежные находили доверчивых покупателей, сомнительные дела приливали к рынку, грозя ему апоплексией, тогда как внутри чувствовалась пустота, истощение государства, не знавшего меры в игре, растратившего миллиарды на крупные предприятия, породившего огромные кредитные учреждения, зияющие кассы которых трещали по всем швам. Первый толчок грозил общим крушением. Без сомнения, Каролина чувствовала это, так как сердце ее сжималось при каждом новом повышении курса. По-видимому, все обстояло как нельзя лучше, только игроки на понижение, удивленные и принужденные сдаться, обнаруживали легкое беспокойство. Тем не менее, она чуяла что-то неладное, что-то уже подтачивавшее дом; но что именно, – ничего определенного не выявлялось, и она сохраняла выжидательное положение в виду блеска и успехов, возраставших, несмотря на легкие колебания, которые всегда предшествуют катастрофе.

Впрочем, у Каролины была и другая забота, не дававшая ей покоя. В Доме трудолюбия были, наконец, довольны Виктором, который сделался молчаливым и скрытным, и если она до сих пор ничего не говорила Саккару, то только вследствие какого-то странного смущения, заставлявшего ее откладывать объяснение со дня на день. Мысль о том, как ему будет стыдно, заставляла ее страдать. С другой стороны, Максим, которому она уплатила две тысячи франков из собственного кармана, подсмеивался по поводу четырех тысяч, требуемых Бушем и Мешэн: эти субъекты обирают ее, отец взбесится, когда узнает. Поэтому она отказывала Бушу, который приставал к ней, требуя уплаты. После многих неудачных попыток он, наконец, рассердился, тем более что его давнишний план пощипать Саккара возродился с тех пор, как дела последнего шли в гору, и можно было думать, что он побоится скандала. Итак, Буш обратился к Саккару с письмом, приглашая его в свою контору посмотреть старые бумаги, найденные в улице Лагарп. При этом он намекнул в чем дело настолько ясно, что Саккар не мог не явиться. Случайно письмо Буша попало в руки Каролины, которая узнала почерк. Она вздрогнула и хотела уже отправиться к Бушу для уплаты. Но потом ей пришло в голову, что это письмо может быть по другому делу, а если и нет, то, во всяком случае, пора покончить с этой историей. В глубине души она радовалась, что может избежать тяжелого объяснения. Вечером, когда Саккар вернулся и прочел письмо с серьезным видом, но без всяких признаков смущения, она решила, что тут, вероятно, речь идет о какой-нибудь денежной афере. Однако, на самом деле, Саккар был крайне удивлен и расстроен при мысли, что попался в такие грязные лапы. Он чуял шантаж и, положив письмо в карман, с притворным спокойствием решился сходить к Бушу.

Проходил день за днем, наступила вторая неделя ноября, а Саккар, увлекаемый потоком, с которым не мог бороться, со дня на день откладывал свое решение. Курс перешел две тысячи триста франков, Саккар был в восторге, но на бирже, почувствовалось сопротивление, усиливавшееся по мере того, как курс поднимался: очевидно, группа игроков на понижение начала враждебные действия, правда еще нерешительно, аванпостными стычками. Однако раза два Саккару пришлось самому покупать акции через подставных лиц, чтобы повышение не остановилось. Начиналась гибельная система покупки собственных акций.

Однажды вечером Саккар, разгоряченный азартной игрой, заговорил о своих делах с Каролиной.

– Кажется, будет жарко! О, мы слишком сильны, слишком стесняем… Я чую Гундерманна – это его тактика: он всегда действует регулярными продажами; сегодня столько-то, завтра столько-то, увеличивая цифру, пока не сокрушит нас…

Она перебила его серьезным тоном:

– Если у него есть акции Всемирного банка, ему следует продавать их.

– Как, следует продавать?

– Конечно, мой брат говорил вам: поднимать выше 2.000 франков безумно.

Это замечание привело его в бешенство.

– Продавайте же, коли так… Да, играйте против меня; я вижу, что вы хотите моей гибели.

Она слегка покраснела, потому что как раз накануне продала тысячу акций, повинуясь настояниям брата. Да и сама она радовалась этой продаже, как акту запоздалой честности. Но так как он не предложил прямого вопроса, то она умолчала об этом, тем более что дальнейшие слова Саккара окончательно смутили ее.

– Вчера, например, нам изменили, это несомненно. Целая кипа акций была брошена на рынок и, если бы я не вмешался, курс наверно поколебался бы… Но это не Гундерманн. Его метода более медленная и, в конце концов, более убийственная… Ах, дорогая моя, я уверен в победе, а все-таки боюсь; не трудно защищать жизнь, но беда защищать деньги, свои и чужие.

В самом деле, с этого времени Саккар уже не принадлежал себе. Он должен был бороться за миллионы, выигрывать, торжествовать, рискуя каждую минуту погибнуть. Ему некогда было даже навещать баронессу Сандорф в маленькой квартирке на улице Комартен; впрочем, правду сказать, ему уже приелся обманчивый блеск этих глаз, холодность, которую не могли расшевелить его противоестественные выдумки. Вдобавок она поднесла ему сюрприз, такой же, как он Делькамбру: однажды вечером, на этот раз вследствие простой оплошности горничной, он застал ее в объятиях Сабатани. Последовало бурное объяснение, и Саккар угомонился, только когда она рассказала ему все по правде. Это было простое любопытство, преступное, конечно, но такое понятное! Все женщины рассказывали о Сабатани такие чудеса… это было нечто до того феноменальное, что она не удержалась. И Саккар простил, когда на его грубый вопрос, она ответила, что, Бог мой, в конце концов, ничего особенно удивительного. Теперь он виделся с ней только раз в неделю, не от того, чтобы сердился, а просто она ему надоела. Чувствуя, что он ускользает от нее, баронесса стала по-прежнему терзаться сомнениями и нерешимостью. Пока он давал ей советы, она играла наверняка и много выигрывала, положившись на его счастье. Теперь он явно увиливал от ответов и даже, как она подозревала, обманывал ее. В самом деле, изменило ли счастье, или он забавлялся на ее счет, доставляя ей ложные справки, но однажды она проиграла, последовав его совету. С этого дня вера ее поколебалась. Если он сбивает ее с толку, кто же будет помогать ей? Хуже всего было то, что враждебное отношение к Всемирному банку на бирже, сначала едва заметное, усиливалось с каждым днем. Правда, пока ходили только смутные слухи, ничего определенного не высказывалось, ничто не грозило прочности дома. Но уже слышались голоса, что не все обстоит благополучно, что червяк забрался в плод. Тем не менее акции шли в гору.

После неудачной операции с итальянскими фондами, баронесса, окончательно сбитая с толку, решилась сходить в редакцию. «Надежды» поговорить с Жантру.

– Что такое происходит? Вы должны знать… Курс только что поднялся на 20 франков, а между тем ходят зловещие слухи; никто не мог мне объяснить, в чем дело, но ясно, что нам грозит что-то скверное.

Но Жантру был в таком же положении, как она. Находясь у источника слухов, сам фабрикуя их по мере надобности, он сравнивал себя с часовщиком, который живет среди сотен часов и никогда не знает в точности времени. Конечно, он первый узнавал всевозможные новости, но они так противоречили друг другу, что он не мог составить вполне определенного мнения.

– Я ничего не знаю, ничего.

– О, вы не хотите сказать!

– Нет, честное слово, ничего не знаю! Я думал сам порасспросить вас. Значит, Саккар не особенно любезен?

Она отвечала жестом, который подтвердил его догадку: очевидно, связь кончилась вследствие взаимного пресыщения. Он пожалел, что не притворился сведущим человеком, чтобы купить, наконец, эту бабенку, как он выражался, отец которой угощал его пинками. Но, чувствуя, что его час еще не наступил, он продолжал смотреть на нее, размышляя вслух.

– Да, да, это досадно; я рассчитывал на вас… Ведь если грозит катастрофа, надо к ней приготовиться… О, спешить нечего, пока все идет ладно. Но такие курьезные дела…

В голове его зрел целый план.

– Послушайте, если Саккар бросит вас, вы должны сойтись с Гундерманном.

Она удивилась.

– С Гундерманном?.. Зачем?.. Я немного с ним знакома, встречала его у Руовиллей и Келлеров.

– Тем лучше… Придумайте какой-нибудь предлог для посещения, ступайте к нему и постарайтесь подружиться с ним… Подумайте, быть подругой Гундерманна, управлять миром!

Он усмехался, представляя себе забавные сцены: холодность еврея была всем известна, и соблазнить его казалось крайне трудным и хитрым делом. Баронесса угадала его мысли и улыбнулась, нисколько не рассердившись.

– Но, – повторила она, – почему же с Гундерманном?

Он объяснил ей, что Гундерманн, без сомнения, стоит во главе группы понижателей, которые начали действовать против Всемирного банка. Если Саккар перестал оказывать ей услуги, то будет вполне благоразумно, не порывая с ним отношений, сойтись с его соперником. Таким образом, можно иметь руку в обоих лагерях и в день решительной битвы примкнуть к победителю. Он предлагал ей эту измену самым любезным и спокойным тоном, как благоразумный советник. Если женщина будет работать за него, он может спать спокойно.

– А? Что вы скажете? Будем действовать заодно… Будем предупреждать друг друга, делиться новостями.

Он взял ее за руку, но баронесса инстинктивно отдернула ее, неверно поняв его цель.

– Нет, нет, я вовсе не о том думаю; ведь мы теперь товарищи… Позднее, вы сами вознаградите меня.

Она с улыбкой протянула ему руку, которую он поцеловал. И она уже не чувствовала презрения, забывая о его лакейской натуре, не замечая его истасканного лица с пышной бородой, разившей абсентом, пятен на новом сюртуке, следов извести на шикарной шляпе, испачкавшейся на лестнице какого-нибудь притона.

На другой день баронесса Сандорф отправилась к Гундерманну. С тех пор, как акции Всемирного банка достигли курса в две тысячи франков, он начал целую компанию на понижение, ведя ее в величайшем секрете, не бывая на бирже и не имея там даже официального представителя. Он говорил, что стоимость акции равняется стоимости ее при выпуске плюс процент, который зависит от степени процветания общества. Следовательно, есть известный максимум стоимости, переходить который неблагоразумно; а если он перейден, вследствие увлечения публики, можно смело играть на понижение, с уверенностью, что оно совершится. Но при всей своей уверенности, при безусловной вере в логику, он был поражен быстрыми успехами Саккара, силой, явившейся неожиданно и уже угрожавшей верховному еврейскому банку. Надо было как можно скорее свалить этого опасного противника, и не для того только, чтобы вырвать у него восемь миллионов, потерянные после Садовой, но и главным образом, для того, чтобы не пришлось делить владычество над рынком с этим отчаянным авантюристом, преуспевавшим вопреки всякой логике каким-то чудом. И Гундерманн, полный презрения к страсти, продолжал играть на понижение с преувеличенной флегмой игрока-математика, с доходным упорством человека цифры, теряя при каждой ликвидации все большие и большие суммы и нисколько не смущаясь этим, точно он помещал свои деньги в ссудо-сберегательную кассу.

Когда, наконец, баронесса добралась до банкира, осажденного, как всегда, толпой служащих и факторов; заваленного грудой бумаг, которые нужно было подписать, телеграмм, которые нужно было прочесть, он мучился жестоким припадком кашля. Тем не менее, он принимал с шести часов утра, кашляя, отхаркиваясь, изнемогая от усталости, но бодрый как всегда. В этот день, накануне иностранного займа, обширная комната кишела посетителями, которых наскоро принимали два сына и один из зятьев банкира, тогда как на полу подле столика в амбразуре окна трое его внучат, две девочки и мальчик, ссорились из-за куклы, у которой уже успели оторвать ногу и руку.

Баронесса поспешила объяснить цель своего посещения.

– Я решилась лично беспокоить вас… Устраивается благотворительная лотерея…

Он не дал ей кончить, он был очень сострадателен и всегда брал два билета, в особенности когда дамы, которых ему случалось встречать в свете, сами приносили их.

Но в эту минуту служащий принес ему бумаги по какому-то делу. Он извинился, затем посыпались огромные цифры.

– Пятьдесят два миллиона? А кредит был?

– На шестьдесят миллионов.

– Хорошо, повысьте его до семидесяти пяти.

Он снова обратился к баронессе, но, услышав разговор зятя с каким-то агентом, быстро обернулся:

– Вовсе нет! При курсе в пятьсот восемьдесят семь франков пятьдесят сантимов нужно считать десятью су меньше на акцию.

– О, сударь, – смиренно отвечал агент, – ведь это составит всего сорок три франка.

– Всего сорок три? Да это огромная сумма! Что, я ворую деньги, что ли? Каждый получает по своему счету – вот мое правило.

Наконец, чтобы поговорить без помехи, он увел баронессу в столовую, где уже был подан завтрак. Он понял, что благотворительная лотерея только предлог, так как знал о связи баронессы с Саккаром по донесениям своей полиции, и ни минуты не сомневался, что она пришла не даром. Поэтому он без церемоний приступил к делу:

– Ну-с, что вы хотите мне сообщить?

Но она притворилась удивленной. Ей нечего сообщить; она хотела только поблагодарить его за доброту.

– Так у вас нет никакого поручения ко мне?

Он говорил с видом разочарования, как будто думал, что она явилась с тайным поручением от Саккара, с какой-нибудь новой выдумкой этого безумца.

Теперь, когда они были одни, она смотрела на него со своим страстным и лживым выражением, бесполезно возбуждавшим стольких людей.

– Нет, нет, мне нечего вам сообщить; но вы так добры, что я сама решусь обратиться к вам с просьбой.

Она наклонилась к нему, дотрагиваясь до его колен своими изящными ручками, и начала целую исповедь, рассказывая о своем несчастном браке с иностранцем, который не понимал ее натуры и потребностей, так что ей пришлось играть на бирже, чтобы сохранить свое положение в обществе. В заключение она жаловалась на одиночество, недостаток советника и руководителя по шаткой почве биржевых операций, где каждый ложный шаг обходится так дорого.

– Но, – перебил он, – я думал, что у вас есть руководитель.

– О, это не то! – пробормотала она с жестом глубокого презрения, – Нет, нет, это ничтожество, у меня никого нет… Я бы хотела иметь руководителем вас, властелина, бога. И что для вас стоит быть моим другом, говорить мне время от времени словечко, только словечко! Если бы вы знали, как я буду счастлива, как благодарна вам! О, всем моим существом!

Она подвигалась все ближе и ближе, обдавая его своим горячим дыханием, тонким и сильным ароматом духов. Но он оставался спокойным и даже не отодвинулся; ему не нужно было бороться с чувственностью, до такой степени плоть его была убита. Пока она говорила, он, питавшийся исключительно молоком, вследствие расстройства желудка, машинально брал виноград, лежавший перед ним на блюде, и отправлял в рот ягодку за ягодкой; это было единственное излишество, которое он позволял себе иногда в минуты сильного искушения, расплачиваясь за него днями страданий.

Он лукаво улыбнулся, как человек, чувствующий себя непобедимым, когда баронесса, как бы невольно в порыве мольбы, положила, наконец, на его колено свою маленькую обольстительную ручку с гибкими, точно клубок змей, пальцами. Он шутливо взял эту руку и отстранил ее, кивнув головой в знак благодарности, точно отказываясь от ненужного подарка.

Затем, не теряя даром времени, прямо приступил к сути дела:

– Хорошо, вы очень любезны и я рад угодить вам… Когда вы принесете мне хороший совет, я отплачу вам тем же. Сообщайте мне о том, что будут делать, а я буду сообщать вам, о том, что я намерен делать… По рукам, а?

Он встал, и она должна была выйти с ним в соседнюю комнату. Она очень хорошо поняла, что он предлагает шпионство, измену, но не хотела отвечать и снова заговорила о благотворительной лотерее, тогда как он насмешливо покачивал головой, как бы давая ей понять, что ему не нужны помощники, что логическая, роковая развязка все равно наступит, хотя, быть может, несколько позднее. И когда она, наконец, ушла, он тотчас принялся за дело, в суете и гвалте этого рынка капиталов, окруженный толпой служащих, вереницей биржевых агентов, детьми, которым удалось-таки с торжествующими криками оторвать кукле голову. Он уселся за своим столиком и, поглощенный какой-то новой идеей, внезапно пришедшей ему в голову, ничего уже не слышал.

После этого баронесса два раза заходила в редакцию «Надежды», чтобы рассказать о своем поступке Жантру, но не заставала его. Наконец, Дежуа провел ее в кабинет, в то время как его дочь Натали беседовала с г-жей Жордан на скамеечке в коридоре. Со вчерашнего дня шел проливной дождь, и помещение редакции в старом доме, в глубине темного и сырого, как колодезь, двора, имело убийственно-меланхолический вид. Марсель, ожидавшая Жордана, который разыскивал денег, чтобы уплатить по новому счету Буша, печально слушала Натали, трещавшую что-то, как сорока, своим резким голосом, с порывистыми жестами преждевременно развывшейся парижской девушки.

– Понимаете, сударыня, папа не хочет продавать… Одна особа запугивает его и убеждает продать… Я не назову этой особы, потому что ей вовсе не следовало бы пугать людей… Но теперь я не позволяю ему продать. Очень нужно, ведь курс поднимается! Что за охота быть дурой, не правда ли?

– Конечно! – отозвалась Марсель.

– Вы знаете, что курс теперь две тысячи пятьсот, – продолжала Натали. – Я сама веду счеты, потому что папа не умеет писать… Наши восемь акций составляют уже двадцать тысяч франков. А? Ведь недурно!.. Папа хотел было остановиться на восемнадцати тысячах; у него был свой расчет: шесть тысяч франков мне в приданое и двенадцать тысяч ему. Это составило бы ренту в шестьсот франков, которую он, конечно, заслужил своими хлопотами… Но хорошо, что он не продал; вот у нас уже на две тысячи франков больше!.. Теперь мы хотим еще больше, мы хотим ренту в тысячу франков. И, наверно, получим, г. Саккар нам обещал… Он так добр, г. Саккар!