Текст книги "Сочинения"

С самого утра Зоя предоставила всю квартиру в распоряжение дворецкого, явившегося от Бребана, с полным персоналом помощников и лакеев. Бребан обязался доставить решительно все: и ужин, и посуду, и серебро, и белье, даже стулья и табуретки. В своих шкафах Нана не могла бы найти и дюжины салфеток. Не успев еще хорошенько устроиться, она, однако, считала недостойным себя обратиться в ресторан, и потому предпочла перенести ресторан к себе. Это казалось ей гораздо шикарнее… Ей хотелось отпраздновать свой великий театральный триумф ужином, о котором бы заговорили. Так как столовая была слишком мала, то дворецкий приказал накрыть стол в зале, где могло поместиться человек двадцать пять, хотя довольно тесновато.

– Все готово? – спросила Нана, возвращаясь в начале первого.

– Ах, почем я знаю, – грубо отвечала Зоя, которая по-видимому, была очень не в духе. – Слава Богу, я ни во что не вмешиваюсь. Они перепортили у нас все и на кухне, и во всей квартире… К тому же мне еще пришлось ругаться: те двое опять приходили. Я их хорошенько отделала.

Зоя говорила о двух старых покровителях Нана – купце и валахе, которых та решила прогнать, твердо веруя теперь в свою будущность и желая, как она выражалась, переменить шкуру.

– Вот пристали, хуже лихоманки! – воскликнула она. – Пригрозите им, если они еще раз вернутся, что вы пойдете за полицией.

Затем Нана кликнула Дагенэ и Жоржа, оставшихся в прихожей повесить шляпы и пальто. Оба ждали ее у театрального выхода на Панорамной улице, и она посадила их к себе на извозчика. Ей жаль было оставить их скучать одних. Из гостей еще никого не было, и потому они могли зайти к ней посидеть в уборную, пока Зоя будет одевать ее. Проворно, не меняя платья, она велела причесать себе голову и воткнула в волосы и в корсаж несколько белых роз. Уборная была вся загромождена мебелью, снесенной из столовой и залы: кучей столиков, диванов, кресел, качалок. Обернувшись, она зацепилась платьем за рулетку и разорвала юбку сверху донизу. Она стала бешено браниться, уверяя, что только с ней случаются подобные гадости. Хороша она будет в таком виде при всех своих гостях. В неистовстве она сбросила с себя платье – белый фуляр, очень простенький и до такой степени легкий и тонкий, что лежал на ней как длинная рубашка. Но она тотчас же надела его снова, почти плача и говоря, что она одета как ветошница. Дагенэ и Жорж принялись скалывать разорванное место булавками, пока Зоя дочесывала ей голову. Все трое хлопотали около нее; в особенности же волновался ее юноша, который, стоя на коленях у ее ног, тонул в юбках. Но она рассмеялась, когда Дагенэ объявил ей, что теперь не более четверти первого – до такой степени торопилась она в третьем акте «Белокурой Венеры», глотая реплики и пропуская все куплеты в конце.

– Еще бы! – отвечала она, – я так спешила. Ну, да все-таки и это слишком хорошо для таких идиотов. Вы заметили, что за рожи были сегодня! Зоя, голубушка, вы меня подождите здесь. Не ложитесь, мне вас, может быть, будет нужно… Ах, Господи, уже пора. Вот идут гости.

Она выбежала. Жорж остался на полу, хвостом фрака вытирая пыль. Увидав, что Дагенэ смотрит на него, он покраснел. Впрочем, они очень нравились друг другу. Оба поправили галстуки перед большим трюмо и почистили друг другу платье: потершись о Нана, они оба сделались белы.

– Точно сахар, пробормотал Жорж со своим смехом сосуна-обжоры.

Лакей, нанятый на ночь, вводил гостей в маленький салон, в котором оставили всего четыре кресла на всех. Из соседнего же большого салона доносился звон посуды, ножей и вилок, а из-под дверной щели пробивалась яркая полоса света. Войдя, Нана застала уже усевшуюся в кресла Клариссу Беню, которую привез Ла-Фалуаз.

– Как, ты первая! – сказала Нана, обращавшаяся с ней после своего успеха совершенно фамильярно.

– Ах, это все он, – отвечала Кларисса с досадой, указывая на Ле-Фалуаза. – Он всегда боится не попасть. Послушайся я только его, то пришла бы в парике и в румянах.

Молодой человек, видевший Нана в первый раз, поклонился, бормоча условные приветствия. Он заговорил о своем кузене, стараясь скрыть свое смущение под маской изысканной вежливости. Но Нана, не обращая на него внимания и не слушая его, наскоро пожала ему руку и быстро пошла навстречу Розе Миньон, о которой докладывал лакей. Она вдруг сделалась чрезвычайно любезной, чрезвычайно радушной.

– Ах, как это любезно с вашей стороны! Мне так хотелось вас видеть у себя.

– Помилуйте, я сама так рада, – отвечала Роза, с такой же любезностью.

– Садитесь, пожалуйста. Не угодно ли чего?

– Нет, благодарю вас. Ах, я забыла свой веер в шубке. Стейнер, поищите в правом кармане.

Стейнер и Миньон вошли вслед за Розой. Банкир ушел и вернулся с веером; Миньон же братски обнял Нана и заставил Розу сделать то же самое. Разве не все актеры братья? Затем, он моргнул Стейнеру, чтоб он сделал то же, но тот, смущенный пристальным взглядом Розы, ограничился тем, что поцеловал Нана руку.

– M-me Бланш и граф Ксавье де-Вандевр, – доложил лакей.

Начались взаимные реверансы. Нана церемонно подвела Бланш де-Сиври к креслу. Обе старались перещеголять друг друга хорошими манерами. Тем временем, Вандевр, смеясь, рассказывал, что Фошри ссорится на дворе с консьержем, который отказывался пропустить экипаж Люси Стюарт. Прежде, чем последняя показалась в зале, слышно было, как она бранилась в прихожей, называя консьержа неумытым рылом. Но когда лакей распахнул пред нею дверь, она вошла вся сияющая, сама назвала себя, взяла Нана за обе руки и заявила ей, что у нее замечательный талант, и что она полюбила ее с первого взгляда. Нана, наслаждавшаяся своей ролью хозяйки, с тщеславием дебютантки, благодарила с искренним смущением. Но с прихода Фошри ей, казалось, было не по себе. Улучив первую удобную минуту, она подошла к нему и спросила шепотом.

– Ну что, он придет?

– Нет, он не захотел, – грубо отрезал журналист, захваченный врасплох и не успевши придумать приличной истории для объяснения отсутствия графа Мюффа.

Он тотчас почувствовал, что сделал глупость, заметив бледность молодой женщины. Желая загладить свой промах, он сказал:

– Ему нельзя было, он должен провожать свою жену на бал к министру внутренних дел.

– Ладно, – пробормотала Нана, подозревавшая, что Фошри сыграл с ней эту штуку, – я тебе это припомню.

– Ах, черт возьми, – воскликнул он, оскорбленный угрозой, – ты знаешь, что я не люблю таких комиссий, обратись к Миньону или Лабордэту.

Оба повернулись друг к другу спиной и разошлись сердитые. Как раз в эту минуту Миньон толкал Стейнера на Нана, и когда последняя осталась одна, он тихо сказал, с цинизмом приятеля, желающего доставить удовольствие своему другу:

– Вы ведь знаете, что он умирает по вас… Но он боится моей жены. Не правда ли, вы будете его защитницей?

Нана притворилась, что ничего не поняла. Она, улыбаясь, смотрела на Розу, ее мужа и банкира; наконец, она сказала, обращаясь к последнему.

– М-r Стейнер может сесть рядом со мной.

В эту минуту в прихожей раздались шумные голоса, веселый шепот и смех, как будто туда вбежала целая стая пансионерок. Растворилась дверь, и вошел Лабордэт, таща за собою пятерых дам – свое семейство, по ехидному выражению Люси Стюарт. Тут были: Гага, величественно выступавшая в своем голубом бархатном платье, плотно стянутом в талии; Каролина Геке, в своем вечном черном фае с кружевами; Леа Горн, выряженная, как кукла; толстая Татана Нэнэ, добродушная блондинка с грудью кормилицы, возбуждавшей всеобщие насмешки; наконец, маленькая Мария Блонд, молоденькая пятнадцатилетняя девушка, «пущенная в ход», благодаря своему дебюту в «Folie». Лабордэт привез всю эту ораву в одном экипаже. Они продолжали еще смеяться, вспоминая, как им приходилось тесниться. Марию Блонд пришлось даже держать на коленях. Но все они поджимали губки, кивали головками, пожимали руки – совсем прилично. Одна только Татана Нэнэ, которой по дороге рассказали, что у Нана будут прислуживать шесть негров совершенно голых, обнаруживала беспокойство и просила, чтоб их ей непременно показали. Лабордэт назвал ее индейкой и посоветовал ей замолчать.

– А что Борднав? – спросил Стейнер.

– О, я в отчаянии! – воскликнула Нана, – его не будет.

– Да, – сказала Роза Миньон, – у него ужасный вывих, ему вставили ногу в лубки. Ах, если б вы слышали, как он ругается, сидя со своей вытянутой, забинтованной ногой.

Все стали жалеть Борднава. Без Борднава не удавался ни один ужин. Однако придется обойтись как-нибудь без него. Заговорили о другом, но в эту минуту раздался громкий голос:

– Как, как, вы уже меня хороните!

Все вскрикнули и обернулись. Это был сам Борднав, огромный, весь красный, с забинтованной ногой, опиравшийся на плечо Симонны Кабирот. Теперь он жил с Симонной. Эта девочка получила порядочное воспитание, играла на фортепиано и говорила по-английски. Она была миленькая блондиночка, нежная и деликатная, сгибавшаяся, как тростинка, под тяжестью Борднава. Борднав позировал немного, зная, что на них обоих смотрят.

– Ну, так видите же, – продолжал он, – я боялся соскучиться и сказал себе: пойду.

Но, вдруг, он остановился на полудороге, вскричав.

– Ах, черт возьми!

Симонна оступилась. Он толкнул ее, и она, не переставая улыбаться, наклонила свое хорошенькое личико, как животное, которое боится, что его ударят. Она стала поддерживать его, напрягая все свои крошечные силы. С большой суматохой Нана и Роза Миньон подкатили кресло, на которое уложили его больную ногу, Все бывшие здесь актрисы, разумеется, поцеловали его. Он вздыхал, бормоча: – Черт возьми, черт возьми! Но, желудок, слава Богу, в порядке, увидите сами.

Явились новые гости. В маленьком салоне становилось невыносимо душно. Стук ножей и посуды прекратился, но за то из большого салона доносился ожесточенный спор: неистовый голос дворецкого раздавался из-за двери. Нана начинала выходить из себя. Она никого уже не ждала и удивлялась, что ужин еще не готов. Она послала Жоржа и Дагенэ справиться, что там случилось, но вдруг, к ее великому удивлению, дверь растворилась, и в залу вошла толпа мужчин и дам, которых она вовсе не знала и даже не видела никогда. Немного смутившись, она стала спрашивать Борднава, Миньона, Лабордэта. Никто не знал их. Когда же она обратилась к графу Вандевру, тот вдруг вспомнил, что он пригласил их у графа Мюффа. Нана поблагодарила его. Очень хорошо, очень хорошо, только нужно прибавить приборов, будет тесновато. Она сосчитала и попросила Лабордэта сказать, чтоб поставили еще семь приборов. Но не успела она выйти, как лакей доложил еще о трех новых гостях. Нет, это уж невозможно; наверное, теперь всем не уместиться. Нана начинала сердиться, заметив с важностью знатной дамы, что это не comme il faut. Но, увидев, что вошли еще двое, она рассмеялась: это начинало ее забавлять. Тем хуже для них, пусть размещаются, как угодно. Все стояли, кроме Гага, Розы Миньон и Борднава, занимавшего два кресла. В зале стоял гул; все говорили громко, стараясь скрыть легкую зевоту.

– Скажи-ка, миленькая, – заметил Борднав, – что если б нам засесть прямо за ужин? Ведь, кажется, мы в сборе, не так ли?

– О, да, мы в сборе, – смеясь, отвечала Нана.

Она обвела глазами своих гостей, но вдруг сделалась серьезной, как будто заметив, что кого-то нет. Очевидно, недоставало кого-то из гостей, которого она не хотела назвать. Нужно было подождать. Несколько минут спустя, гости заметили среди себя высокого старика, благородного вида с белой бородой. Удивительнее всего было то, что никто не видел, как он вошел; он мог проскользнуть только чрез полуотворенную дверь из спальни. Воцарилось молчание; гости начали перешептываться. Граф Вандевр, конечно, знал, кто был этот господин, потому что они крепко пожали друг другу руки. Но на все расспросы дам он отвечал улыбкой. Тогда Каролина Геке в полголоса высказала догадку, что это английский лорд, который на другой день должен был вернуться в Англию для вступления в законный брак; она отлично узнала его, потому что он был раз у нее. Этот рассказ обошел всех дам; одна Мария Блонд со своей стороны уверяла, что это один немецкий дипломат, которого она знает потому, что он часто бывает у одной ее приятельницы. Мужчины также полусловами высказывали свое мнение о нем, что кажется человек с весом. Может быть, он то и заплатит за ужин. Ну, да это все равно – лишь бы ужин был хорош. Гости остались в нерешительности и, начали уже забывать благородного старика с белой бородой, когда дворецкий, распахнув настежь дверь, объявил:

– Кушать подано.

Нана оперлась на руку Стейнера, делая вид, что не замечает недовольного движения старика, который пошел сзади один. Впрочем, пары никак не могли устроиться, потому что было слишком тесно. Мужчины и дамы ввалились в салон гурьбой, добродушно подсмеиваясь над таким отсутствием церемоний. Длинный стол тянулся от одного конца обширной пустой комнаты до другого; но все-таки стол оказался слишком малым, потому что тарелки касались друг друга. Четыре канделябры в десять свечей каждая, в том числе одна накладного серебра, с цветами по обеим сторонам, освещали стол. Это была роскошь трактирная: фарфоровые чашки с золотыми ободками без вензелей, ложки, потертые и почернелые от частой мойки, стаканы и бокалы, разрозненные дюжины которых можно было дополнить во всякой лавочке, все носило на себе печать слишком скорого новоселья, внезапного богатства, торопливого обзаведения, когда ничего еще не успели поставить на место. Одной люстры недоставало; четыре канделябры, чуть начинавшие разгораться, освещали бледным, желтоватым светом компотники, тарелки с пирожным, вазочки с фруктами, печеньями, конфетами, расположенными в симметрическом порядке.

– Господа, – сказала Нана, – всякий пусть помещается, как сумеет… Так гораздо забавнее.

Сама она стояла посреди комнаты. Благородный старик поместился у нее справа, Стейнер стоял слева. Многие из гостей, толкаясь и крутясь, пробрались к столу и уже уселись, когда из маленького салона донеслись проклятия. Это был Борднав, забытый всеми и поднимавшийся теперь с величайшим трудом со своих двух кресел, с руганью призывая Симонну, убежавшую вместе с прочими. Дамы с участием кинулись к нему. Борднава ввели или, скорее, внесли Каролина, Кларисса, Татана Нэнэ, Мария Блонд. Усадить его была целая история.

– На середину стола, против Нана! – кричали все. – Борднава на середину! Он будет нашим президентом.

Дамы усадили его посередине, но понадобился другой стул, чтоб уложить его ногу. Две дамы подняли ее и тихонько положили ее на стул. Это ничего, они будут есть стоя.

– Черт возьми! – ворчал он, вот так набилось народу! Точно сельди в бочке. Ну, котята, угощайте теперь своего папашу.

По правую руку стояла около него Роза Миньон, по левую – Люси Стюарт. Обе обещали его слушаться. Теперь все рассаживались по местам. Граф Вандевр поместился между Люси Стюарт и Клариссой; Фошри – между Розой Миньон и Каролиной Геке. На другой стороне, где сидела Нана, Гектор де-Ла-Фалуаз кинулся занять место около Гага, несмотря на раздававшиеся с противоположной стороны призывные возгласы Клариссы; что до Миньона, не расстававшегося ни на минуту со Стейнером, то он сидел от него через одну Бланш, рядом с ним поместилась слева Татана Нэнэ. Затем следовал Лабордэт. Наконец, у обоих концов расположились молодые люди, дамы, Симонна, Леа Горн, Мария Блонд, – кучей, без всякого порядка.

Тут же сидели и Дагенэ с Жоржем, все более и более симпатизировавшие друг другу и посматривавшие с улыбочками на Нана.

Двоим все-таки пришлось остаться без места. Потеснились еще, смеясь и подшучивая.

Ничего не оставалось, как есть вдвоем из одной тарелки. Стейнер предлагал Нана сесть к нему на колени. Кларисса, притиснутая так, что ей нельзя было пошевельнуть руками, сказала Вандевру, что он должен кормить ее из ложечки. Ах, этот Борднав! Он занимает целых три места со своими стульями. Сделано было последнее усилие; разместились, но, по выражению Миньона, яблоку негде было упасть.

– Пюре из спаржи, консоме делиньяк, – бормотали лакеи, обнося гостей полными блюдами.

Борднав громко рекомендовал консоме, как вдруг раздался крик. Гости протестовали, сердились; отворилась дверь и вошло трое запоздалых, дама и двое мужчин. Ну, нет, это уж слишком! Тем временем Нана, не вставая с места, щурила глазки, чтобы удостовериться, знакома ли она с ними. Дама была Луиза Виолен. Но этих мужчин она, кажется, никогда не видела.

– Друг мой, – сказал Вандевр, – это мой приятель, морской офицер Фукармон. Я его пригласил.

Фукармон поклонился, улыбаясь очень непринужденно.

– Я же позволил себе пригласить одного из моих друзей.

– Отлично, отлично, – сказала Нана. – Постарайтесь усесться.

– Послушай, Кларисса, подвинься немного. Вы там сидите, очень просторно. Потеснитесь-ка немножко.

Потеснились еще. Фукармону и Луизэ удалось кое-как захватить себе краюшек стола, но другу пришлось стоять на шаг от своего прибора. Есть он должен был, протягивая руку между плечами своих соседей. Лакеи уносили тарелки после супа; сосиски из кроличьего мяса, лазанки пармезаном передавались из рук в руки. Борднав взбудоражил весь стол, рассказав, что он думал было привезти с собой Прюльера, Фонтана и старого Боска. Нана с достоинством подняла головку и сухо объявила, что она бы их с особенным удовольствием приняла. Если бы ей хотелось видеть у себя своих товарищей, то могла бы пригласить их. Нет, нет, ей не нужно актеров. Старик Боск был всегда пьян; Прюльер чересчур любит хвастать; что же до Фонтана то он был невыносим в обществе, своим криком и своей глупостью. К тому же, видите-ли, актеры всегда чувствуют себя не по себе в обществе «этих господь».

– Да, да, вы правы, – объявил Миньон.

За столом эти господа, во фраках и белых галстуках, выглядели очень прилично со своими бледными лицами, которым усталость придавала еще больше благородства. Старик с белой бородой отличался медлительными, важными манерами и тонкой улыбкой, точно он председательствовал на конгрессе дипломатов. Вандевр, изысканно любезный со своими соседями, казалось, сидел на ужине у графини Мюффа. Еще утром Нана говорила тетке: что касается мужчин, то лучших нельзя было добыть – все-либо благородные, либо богатые, – одним словом, шик. Дамы тоже держались очень хорошо. Некоторые – Бланш, Лео Горн, Луиза Виолен были декольтированы; только одна Гага показывала немножко больше, чем нужно, тем более, что в ее возрасте было бы лучше не показывать вовсе ничего. Теперь, когда все уже разместились, смех и шутки вдруг прекратились. Жорж подумал, что в Орлеане, у Буржуа, обеды бывали веселее. Никаких разговоров почти не было; мужчины, незнакомые друг с другом, смотрели один на другого; дамы сидели смирно. Жорж был крайне удивлен – он находил их ужасными недотрогами и ожидал, что все так и начнут целоваться.

Подали releve – рейнского карда a la Шамбор и козий задок a l'anglaise, когда Бланш. громко сказала:

– Люси, моя милая, я встретила в воскресенье вашего Оливье. Как он вырос!

– Еще бы! ему восемнадцать лет, – отвечала Люси, – это меня не особенно молодит… Вчера он снова уехал в свое училище.

Сын ее Оливье, о котором она говорила с гордостью, учился в морском училище. Заговорили о детях. Все дамы растрогались. Нана рассказала про свою великую радость: ее маленький Люизе, живет теперь у тетки, которая приводит его к ней каждый день в одиннадцать часов; она берет его к себе в кровать, где он играет с Лулу, ее котенком. Просто можно помереть со смеху, глядя, как они оба катаются по кровати и забиваются в самую глубину под одеяло. О, никто не поверит, какой Люизе пройдоха!

– А у меня вчера вот так был денек! – рассказала, в свою очередь, Роза Миньон. – Представьте себе, поехала я за Карлом и Анри в их пансион, пристали, чтоб непременно я повезла их в театр. Прыгают, хлопают своими Маленькими ручонками. «Мы увидим, как мама играет, мы увидим, как мама играет»! – подняли такой шум, такой гвалт, что хоть святых выноси.

Миньон снисходительно улыбался, причем глаза его сияли отеческой нежностью.

– А во время представления, – докончил он, – они были такие потешные, сидят серьезные, точно большие, не спускают глаз с Розы, спрашивают: зачем это у мамы голые ноги…

Все расхохотались. Миньон, отеческая гордость которого была польщена, торжествовал. Он боготворил своих детей и заботился только об одном – увеличить их наследство, управляя со строгостью самого верного приказчика деньгами, добываемыми игрой жены в театре и иным способом. Когда он женился на ней, будучи капельмейстером в кафе шантан, где она пела, они любили друг друга страстно. Теперь же они оставались хорошими приятелями. Это было у них дело решенное. Она добывала все, что только могла своим талантом и красотою, он же бросил свою скрипку и весь посвятил себя заботе об ее успехе, как артистки и женщины. Трудно было найти такую дружную и буржуазную парочку.

– Сколько лет старшему? – спросил Вандевр.

– Анри девять лет, – отвечал Миньон. – О, какой он молодец!

Затем, Миньон стал подшучивать над Стейнером, не любившим детей, уверяя его со спокойной самоуверенностью, что если б у него они были, он не тратил бы так глупо своих денег. Он разговаривал с банкиром через плечо Бланш, следя, не ведутся ли шуры-муры у них с Нана. Но в последней время Роза и Фошри, болтавшие, очень близко придвинувшись друг к другу и хихикая, развлекали его. Неужели Роза способна тратить время на такие глупости? В таком случае, они, пожалуй, покорятся. Проворными руками, сверкая алмазом на мизинце, он дорезывал филей козули, нагибая свои широкие плечи.

Тем временем разговор о детях продолжался. Ла-Фалуаз, волнуемый соседством Гага, спрашивал ее, как здоровье ее дочери, которую он имел удовольствие видеть вместе с ней в Varietes. Лили здорова, но только она еще такое дитя! Он изумился, узнав, что Лили пошел девятнадцатый год. Гага, в его глазах, стала от этого еще импозантнее. Он спросил ее, отчего она не привела с собой Лили.

– О, ни за что, ни за что! – отвечала она щепетильным тоном. – Всего три месяца, как она заставила меня взять ее из монастыря. Я хотела тотчас же выдать ее замуж, но Лили так меня любит. Пришлось взять ее к себе, увы, совсем против моего желания.

Говоря о браке дочери, она моргала своими красными веками без ресниц. Если в ее года ей не удалось сколотить капитальца, хотя она работает, как вол, и до сих пор у нее бывают мужчины, в особенности очень молоденькие, которым она годилась бы в матери, то значит хороший брак гораздо выгоднее. Она наклонилась к Ла-Фалуаз, который покраснел под тяжестью ее огромного набеленного плеча.

– Вы знаете, – пробормотала она, – если Лили пойдет по той же дороге, вина будет не моя… Но молодые всегда так глупы!

Началось большое движение вокруг стола: лакеи убирали releves и подавали entrees – пулярки а lа марешаль, камбалу под соленым соусом, ломтики жирной печенки. Дворецкий, разливавший до сих пор Мерсо, подал теперь Шато Лазурь и Леовиль.

Во время всей этой суетни Жорж, удивление которого с каждой минутой увеличивалось все более и более, спросил Дагенэ, неужели у этих дам так-таки у всех дети? Посмеявшись над его наивностью, Дагенэ сообщил ему кое-какие подробности. Люси Стюарт была дочерью англичанина, служившего подмазчиком колес на Северной станции, тридцати девяти лет, голова лошадиная, но очень красивая, страдает чахоткой, но все жива. Самая шикозная из всех этих дам, Каролина Геке – три князя и один герцог – родилась в Бордо. Отец ее, мелкий чиновник, умер со стыда, но мать, очень умная женщина, сначала прокляла ее, а потом помирилась, решив спасти хоть ее состояние. Каролина была двадцатипятилетняя девушка, – немного холодная, считавшаяся одной из красивейших женщин, которыми можно было обладать за определенную и неизменную плату. Маменька, женщина высшей степени аккуратная, вела строгую отчетность, записывая в книги приход и расход, управляя всем домом из своей тесной квартирки в улице Франсуа I, где у нее была устроена швейная мастерская. Что до Бланш-де-Сиври, настоящее имя которой Жакелина Бодю, то она была родом из одной деревни близ Амиена; роскошная красавица, глупая и лгунья, выдающая себя за внучку генерала и скрывающая свои тридцать два года; очень ценимая русскими за свою полноту. Затем, вкратце, Дагенэ перебрал прочих дам: Клариссу Беню, привезенную в качестве горничной из Сент-Обена-на-Море дамой, муж которой «пустил ее в ход»; Симонну Каброш, дочь мебельного торговца из предместья Сент-Антуана, воспитывавшуюся в благородном пансионе и готовившуюся быть учительницей; Марию Блонд, Луизу Виолен, Лео Горн, всех, вскормленных на парижской мостовой, кроме Татаны Нэнэ, которая до двадцати лет ходила замарашкой и пасла коров в Шампаньи. Жорж слушал, изумленный и возбужденный этой цинической переборкой, которую так беззастенчиво производил ему на ухо Дагенэ, приправляя свой рассказ самыми крупными сальностями. А тем временем за их спинами лакеи почтительно повторяли.

– Пулярды a la марешаль, камбала под соленым соусом…

– Милый мой, – тоном ментора говорил ему Дагенэ, – не берите рыбы, это никуда не годится в такой час, и пейте один леовиль – от него не так хмелеешь.

Начинало становиться жарко от канделябр, от горячих, блюд, от тридцати восьми человек, жавшихся у стола. Лакеи, забывшись, бегали по неубранным коврам салона, пачкая их салом. Но ужин не становился веселее. Дамы пощипывали мясо, оставляя почти все нетронутым. Татана Нэнэ одна ела все в обе щеки. В такой поздний час ночи мог быть только нервный аппетит, капризы испорченных желудков. Белобородый старик, сидевший рядом с Нана, отказывался от всего; он взял только ложку супу, и сидя пред своей пустой тарелкой, смотрел. Исподтишка начинали позевывать. От времени до времени у некоторых слипались глаза, лица принимали землистый цвет. Можно было околеть со скуки, по выражению Вандевра. Чтобы быть веселыми, подобные ужины должны быть «распущенными». Если же они устраивались чинно, «по благородному», то лучше уж было ехать в большой свет, где не скучнее. Посмотрим, что будет после шампанского. Если б не Борднав, который горланил без умолку, все, кажется, заснули бы. Этот скот Борднав, вытянув свою ногу, заставлял обеих соседок прислуживать себе, как султан. Люси и Роза были заняты только им одним, они поили, кормили, нежили и холили его, что не мешало ему жаловаться на свою судьбу.

– Кто мне порежет говядину?.. Я сам не могу, стол за версту.

От времени до времени Симонна вставала и, стоя за его креслом, резала ему хлеб или мясо. Все дамы следили, чтоб он ни в чем не терпел недостатка, торопили лакеев, пичкали его до отвалу. Когда раз Симонна вытерла ему губы салфеткой, пока Роза и Люси меняли ему прибор, он, наконец, нашел это очень милым и выразил свое удовольствие.

– Ну, вот, так и следует, моя милая… Женщина только для этого и создана.

Гости немножко оживились, разговор сделался общим. Кончали мандариновый сорбет. Подали жаркое филе с трюфелями и холодное галантир из цесарок. Нана, недовольная тем, что гости ее сидят, повесив нос, начала говорить громко.

– Вы знаете, господа, что герцог шотландский уже абонировал для себя ложу в авансцене, чтобы видеть белокурую Бенеру, когда он приедет на выставку?

– Надеюсь, что все государи перебывают у нас, – сказал Борднав.

– В воскресенье ждут персидского шаха, – сказала Роза Миньон.

Тогда Люси Стюарт заговорила об алмазах шаха. Говорят, у него камзол весь из бриллиантов, настоящее чудо, движущаяся звезда, стоимостью в сотни миллионов. Дамы, бледные, с глазами, разгоревшимися от жадности, вытягивали щей.

– А я видела германского императора, – вдруг воскликнула маленькая Мария Блонд, – в прошлом году, в Баден-Бадене. Он всегда гулял с графом Бисмарком.

– Ах, Бисмарк! – прервала ее Симонна, – я его знаю… премилый человек.

– Это самое я говорил вчера, только никто не хотел мне верить, – сказал Вандевр.

Как и у графини Сабины, завязался длинный разговор о Бисмарке. Вандевр повторял те же фразы. Была минута, когда могло показаться, что сидят в салоне графини Мюффа, одни только дамы переменились. Разговор перешел к музыке. Нечаянно Фукармон упомянул о пострижении, составлявшем тогда предмет разговоров всего Парижа, и Нана же послала узнать все подробности относительно m-me Фужере. О, бедняжка, так-таки похоронит себя живьем! Впрочем, раз у нее призвание…. Дамы были все очень тронуты. Жорж, которому наскучило слушать все это, во второй раз, стал расспрашивать Дагенэ относительно интимных привычек Нана. Но в это время разговор опять роковым образом перешел к Бисмарку. Татана Нэнэ, наклонившись к уху Лабордэта, спросила его, кто такой этот, совершенно ей неизвестный. Бисмарк. Лабордэт, совершенно серьезно, стал рассказывать ей ужасные истории. Этот Бисмарк ест сырое мясо; завидев около своей берлоги женщину, он взваливает ее на спину и тащит к себе; таким образом, в сорок лет у него было уже тридцать два ребенка.

– В сорок лет, тридцать два ребенка? – воскликнула Татана Нэнэ, пораженная и вполне поверившая всему.

Все расхохотались; тогда она поняла, что над ней потешаются.

– Как вам не стыдно! – пробормотала она. – Почем я знаю, говорите ли вы серьезно или шутите?

Что касается Гага, то она оставалась все время при мечтах о выставке. Как и все дамы, она радовалась и готовилась. Отличное время: провинция и вся Европа нагрянут в Париж. Может быть, после выставки, если дела ее пойдут хорошо, ей можно будет удалиться в Жюванси, в маленький домик, который давно высматривала.

– Что будешь делать? – говорила она Ла-Фалуазу, – никакого проку… Если б еще тебя любили…

Гага становилась нежной, потому что почувствовала, как колено молодого человека прижималось к ее ноге. Он был красен, как рак. Она, не переставая сюсюкать, взвешивала его на глазомер. Птица не высокого полета; но она не была разборчивой. Ла-Фалуаз получил ее адрес.

– Смотрите, – шепнул Вандевр Каролине, – кажется, Гага подтибрила у вас Гектора.

– О, плевать мне! – отвечала актриса. – Этот мальчишка глуп, как пробка… Я уже три раза выгоняла его вон. Знаете, когда мальчуганы начинают бегать по старухам, меня воротит.

Она остановилась, чтобы легким знаком указать на Бланш, которая с самого начала обеда сидела, наклонившись, в самом неудобном положении, поводя шеей и стараясь всеми силами показать свои плечи белобородому старику, сидевшему через три человека от нее.

– Смотрите в оба, – сказала она, – вас тоже хотят бросить, мой милый.