Текст книги "Сочинения"

Однако между ними сохранились хорошие отношения, и они вдвоем потешались над идиотом Ла-Фалуазом. Им бы никогда и в голову не пришло видаться, если бы не желание позабавиться на счет этого идиота. Им казалось особенно забавным целоваться в его присутствии, кутить напропалую на его деньги, а его отправлять на другой конец города, чтоб он им не мешал. Возвратившись, он изумленно выслушивал их шутки и намеки, ровно ничего не понимая. Однажды, поощряемая журналистом, Нана обещала дать пощечину Ла-Фалуазу; в тот же вечер она исполнила свое обещание. Чтоб доказать, до чего доходит подлость мужчин, она иногда подзывала его нарочно, чтоб дать ему пощечину, от которых у нее, с непривычки, краснели ладони. Ла-Фалуаз только бессмысленно улыбался со слезами на глазах. Его восхищала такая фамильярность, он находил ее обворожительной.

– Знаешь ли, – сказал он однажды после потасовки, – тебе бы следовало пойти за меня замуж… Нам бы обоим жилось весело!..

– Мне выйти замуж за тебя!.. Если бы я только захотела, то давно бы нашла себе мужа! Да еще почище тебя, голубчик!.. Разве ты не знаешь, что мне делали тьму предложений? Вот посчитай-ка! Филипп, Жорж, Фукармон, Стейнер – это четыре, еще разные другие, которых ты не знаешь… Вое поют одно и то же. Когда перестаю нежничать с ними, они тотчас же принимаются повторять: «Выходи за меня замуж! Выходи за меня замуж».

Она начала горячиться и, наконец, разразилась:

– Нет, я не хочу!.. Разве я на это способна? Ты досмотри на меня. Я не могу, оставаясь той же самой Нана, навязать себя на шею мужчину?.. Да к тому же это одна грязь… мерзость…

Она принялась отплевываться.

Однажды, вечером, Ла-Фалуаз исчез. Через неделю узнали, что он поселился в провинции у своего дядя, который имел манию собирать и сушить цветы. Ла-Фалуаз принялся гербаризировать, наклеивал для дяди сухие травы и в тоже время сватался на какой-то некрасивой и богомольной кузине. Нана не плакала о нем, она только заметила графу:

– Ну, вот, мой котенок, одним соперником у тебя меньше. Ты можешь торжествовать сегодня… Он начинал становиться опасным и даже думал на мне жениться. Заметив, что он бледнеет, она смеясь кинулась ему на шею, как бы желая лаской подсластить ему каждую пилюлю.

– Не правда ли? Ты недоволен тем, что не можешь на мне жениться?.. Я знаю, ты бесишься, когда мне делают предложение?.. Но тебе уж нельзя, надо прежде, чтоб твоя жена околела… Ах, если б это случилось, ты бы тотчас упал к моим ногам, с мольбой, со слезами, с клятвами? Не правда ли, дорогой мой, как это было бы хорошо?

Она говорила мягким голосом, убаюкивая его своими хищными ласками. Он краснел в смущении, целуя ее.

Тогда она воскликнула:

– Ведь, я, ей Богу, угадала! Он об этом думал. Он только ждет, чтоб жена его околела. Ай, да молодец! Он хитрее других!

Мюффа теперь переносил присутствие соперников. Ему оставалось только то утешение, что прислуга и обычные посетители величали его «барином», на него смотрели, как на официального любовника, платившего больше всех. Его страсть доходила до бешенства; он сохранял свое положение в доме только, платя и платя постоянно. За каждую улыбку его обирали и еще потешались над ним. Когда он входил в комнату Нана, он прежде всего отворял окна, чтоб очистить воздух, пропитанный запахом сигар, который душил его. Эта комната превратилась в какой-то базар. Все переступали через ее порог, и никого не останавливал кровавый след, видневшийся у двери. Это пятно ужасно злило Зою, любившую чистоту. Оно постоянно мозолило ей глаза, и никогда не входила она к барыне, не заметив:

– Странно, почему это пятно не сходит… Кажется, народу проходит довольно.

Нана, получившая известие о выздоровлении Жоржа, постоянно отвечала одно в тоже:

– Ах! сойдет со временем!.. Оно уже и теперь бледнее.

Каждый из посетителей – Фукармон, Стейнер, Ла-Фалуаз, Фошри, – уносил с собою частицу этого пятна на подошвах. Мюффа, которого это пятно занимало столько же, сколько и Зою, невольно всматривался в него, чтобы угадать по его цвету число перебывавших посетителей. Это пятно наводило на него какой-то безотчетный страх, он всегда старался перешагнуть через него, как бы из боязни наступить на живое тело, распростертое на земле.

Но лишь только он входил в комнату, с ним делалось головокружение. Он все забывал – толпу посетителей, перебывавших в ней, и зловещее пятно на пороге. Иногда, выходя на чистый воздух, он рыдал от позора и негодования, давая клятву никогда не возвращаться. Но стоило портьере опуститься за ним, его тотчас охватывал теплый аромат будуара, а им овладевал сладострастный трепет. Эта женщина овладела их с деспотизмом гневного божества, устрашая его или награждая милостивым блаженством, за которыми следовали целые часы мучительных, адских страданий. Здесь он произносил те же мольбы, им овладевало то же отчаяние, то же смирение отверженного существа, подавленного греховностью. Здесь поднимались из темной глубины его души желанья и стремления, сливаясь между собой. Здесь он отдавался потребности верить и любить – этим могучим рычагам, которые двигают всем миром. Комната Нана доводила его до сумасшествия; в ней его личность исчезла, подавленная силой женской красоты.

Заметив его смирение, Нана тиранически воспользовалась своим торжеством. Она не довольствовалась тем, что уничтожала человека, ей необходимо было втоптать его в грязь. Затворив двери своей комнаты, она любила наблюдать, до чего может доходить низость человека. Прежде она, шутя, награждала его щелчками, заставляя его выполнять свои приказания, повторять за собою бессмысленные фразы, коверкать слова, как ребенок.

Или подражая медведю, она ходила вокруг него на четвереньках, делая вид, как будто хочет его растерзать: она даже для шутки хватала его за икры. Вставая, она говорила:

– Теперь ты так сделай… Я уверена, что ты так не сумеешь!

Все это его восхищало. Она его забавляла, подражая медведю, со своей белой кожей и золотистыми кудрями. Он хохотал, ходил на четвереньках, рычал, хватал ее за икры, тогда, как она убегала от него с притворным ужасом.

– Ах! как мы глупы, – говаривала она, – утомившись. Ты себе представить не можешь, как ты безобразен, котик мой! Вот, если бы тебя так увидали в Тюльери. Но эти игры продолжались не долго. Вскоре они приняли какой-то бешеный характер. Их прежний благочестивый ужас во время бессонных ночей теперь превратился в жажду спуститься на степень животных, ходить на четвереньках, рычать и кусаться. Однажды, когда он ползал на четвереньках, подражал медведю, она так сильно толкнула его, что он ударился об стол. Она расхохоталась, заметив, что у него вскочила шишка на лбу. С этого времени, она стала обращаться с ним как с животным, угощая его пинками и щелчками.

– Ну, ну… ты теперь лошадь… Ну, старая кляча, пошевеливайся!

В другой раз он изображал собаку. Она бросала ему свой надушенный платок, а он должен был приносить его в зубах на четвереньках.

– Цезарь, апорт!.. Постой, я тебе задам, если ты его уронишь!. Хорошо, Цезарь! ты умница, послушный, служи!

Ему такое унижение было приятно; его потешало подражать животному; желая ей угодить, он кричал:

– Бей сильнее!.. Гам, гам! я бешеный! бей еще, бей!

Это была ее месть, бессознательная злоба, унаследованная от предков.

Однако ювелиры слова не сдержали и окончили кровать только к средине января. Мюффа в это время находился в Нормандии, куда он отправился, чтобы распродать последние остатки своего богатства; Нана требовала немедленно 4,000 франков. Он должен был вернуться только через день; но окончив свои дела ранее, чем думал, он поспешил возвратиться. Не заходя домой, он прямо отправился в авеню Вильер. Еще не было двенадцати часов. Так как у него был ключ от калитки с улицы Кардинэ, то он вошел, не стучась. Наверху Зоя, вытиравшая пыль в салоне, была поражена его появлением. Желая его задержать, она принялась рассказывать ему несвязно какую-то историю о Вено, который, будто бы, разыскивает везде графа, имея сообщить ему нечто важное. Мюффа слушал ее, ничего не понимая; но вдруг, заметив ее смущение, он почувствовал такую бешеную ревность, что бросился к двери комнаты, из которой доносился смех. Дверь растворилась настежь, а Зоя удалилась, пожимая плечами. Тем хуже для барыни, если она такая сумасшедшая. Пускай разделывается, как знает.

Мюффа, пораженный зрелищем, которое представилось его глазам, мог только воскликнуть:

– Боже! Боже!

Комната блистала царственной роскошью. Обои из розового бархата, напоминавшего свет вечерней зари, когда Венера появляется на горизонте, были усеяны серебряными блестками в виде звезд. Золотые кисти, спускавшиеся по углам, и такая же бахрома, напоминали распущенные кудри и придавали комнате своеобразную прелесть. Напротив двери возвышалась кровать из золота и серебра, которая блистала новизной. Это был трон, на котором Нана могла покоить свое тело. Этот трон был достоин ее красоты, и на нем она лежала в эту минуту. Тут же находился маркиз Шуар, – смешная и несчастная развалина.

Граф, судорожно сжимая руки и затрепетав всем телом, повторял:

– Боже! Боже!

Для маркиза цвели эти розы среди золотистой листвы, для него наклонялись амуры с шаловливой улыбкой; для него Фавн сорвал покрывало со спящей нимфы, которая была изображением самой Нана. Когда дверь отворилась, маркиз хотел бежать.

Нана вскочила, чтобы захлопнуть дверь. Все неудачи с этим графом! Всегда он тут не вовремя! Зачем ему было ехать за деньгами в Нормандию? Старик ей сейчас же принес 4,000 франков, она его и приняла.

– Тем хуже для тебя! – воскликнула она, захлопывая дверь, – сам виноват. Разве входят таким образом! Ну, теперь-то ты, наконец, уберешься, скатертью тебе дорога!

Мюффа стоял перед закрытой дверью, как громом пораженный. Холодная дрожь обдала его с головы до ног. Затем, подобно подрубленному дереву, он зашатался и упал на колени и, простирая в отчаяния руки, бормотал:

– Нет, это уж слишком, о Боже, это уже слишком!

Он со всем помирился. Но этого он не мог вынести. Силы изменили ему, он переживал минуту, когда рассудок покидает человека. В отчаянии, поднимая руки к небу, он призывал Бога.

– О, нет, нет!.. Боже, помоги мне! Пошли мне смерть!.. Этот человек! о, Боже мой! все кончено, возьми меня, чтоб я ничего не видел и не чувствовал…

Горячая мольба продолжала выливаться из его груди. Но вдруг кто-то прикоснулся к его плечу. Он поднял глаза и увидел Вено, который изумился, видя его на коленах перед закрытою дверью. Уверенный, что молитва его услышана, граф бросился на шею старика. Теперь он мог плакать, и он, рыдая, повторял:

– Брат мой… брат мой…

В этом крике вырывалась вся мука оскорбленного человеческого достоинства. Он плакал горькими слезами, обнимая Вено и повторяя прерывающимся голосом:

– О, брат мой, как я страдаю!.. Ты один остался у меня… Уведи меня, ради Бога, уведи меня!

Вено прижимал его к своей груди. Он тоже называл его своим братом. Но он должен был нанести ему еще один удар. Второй уже день он искал его, чтобы сообщить ему, что графиня Сабина убежала с приказчиком одного большого магазина; весь Париж говорил об этом скандале. Видя графа в сильном религиозном возбуждении, он нашел эту минуту удобной, чтоб сообщить ему о происшествии, которое окончательно разрушало его семейную жизнь. Но известие это не поразило графа; его жена убежала, – это ничего, об этом можно после подумать.

В страшном волнении он смотрел на дверь, стены н потолок и с ужасом повторял одно ин тоже:

– Уведите меня… Я больше не могу, уведите меня.

Вено увел его, как ребенка. С этой минуты он завладел им окончательно. Мюффа начал опять выполнять все религиозные обряды. Его жизнь была разрушена. Он подал в отставку, потому что в Тюльери его присутствие сделалось неприятным. Дочь его, Эстель, затеяла против него иск из-за 60,000 франков, которые она должна была получить после свадьбы.

Разоренный окончательно, он проживал крохи своего громадного состояния; графиня уничтожала остатки Нана. Сабина, испорченная примером этой женщины, была на все готова; ее достоинство и добродетель исчезли, как бы подточенные невидимым червяком; она доводила до конца гибель своей семьи. После разных приключений она вернулась к мужу, и граф ее принял с христианским смирением. Она сопровождала его, как олицетворение позора.

Но он становился все более равнодушным ко всему я, казалось, ничего не чувствовал. В религиозном экстазе в смирении отверженного существа, он искал продолжения земного своего счастья. В глубине собора, на коленях, оледенелых от холода плит, он находил прежнее блаженство самоунижения, тоже удовлетворение смутных потребностей своего существа.

В тот же вечер Миньон явился в авеню Вилльер. Теперь он начинал привыкать к Фошри. Он даже находил удобным присутствие другого мужа у его жены, так как это давало ему полную свободу; теперь план его упростился; предоставляя все мелкие заботы по хозяйству своему преемнику, он пользовался гонораром за его театральные сочинения для мелких своих расходов. Фошри, со своей стороны, держал себя очень благоразумно; он относился, подобно Миньону, без малейшей ревности к разным похождениям Розы; таким образом, эти два человека, довольные своим союзом, сумели устроиться в доме, не стесняя друг друга. Все было определено заранее, дела шли хорошо, все работали для общего благополучия. В этот вечер Миньон отправился к Нана, по совету Фошри, чтоб узнать, нельзя ли как-нибудь сманить у нее горничную, способности которой журналист давно сумел оценить. Роза была в отчаяния; более месяца ей все попадались горничные неопытные, из-за которых выходили постоянно неприятности.

Когда Зоя отворила дверь, Миньон отвел ее в столовую. На его предложение она только улыбнулась. Нет, это невозможно; она оставляет барыню, чтобы устроиться самостоятельно; она прибавила с некоторым самодовольством, что ей подобные предложения делают ежедневно, все знакомые барыни приглашают ее к себе. Бланш, напр., сулит ей золотые горы. Но Зоя решила, взять заведение у старухи Трикон; это ее давнишнее желание. Планы ее были самые грандиозные; она намеревалась расширить предприятие, нанять отель, который соединял бы все удобства; с этой целью она даже старалась завербовать Сатэн, которая, впрочем, в настоящую минуту лежала в какой-то больнице.

Миньон старался уговорить ее, представляя ей риск всякого торгового предприятия. Зоя, не пускаясь в подробные объяснения, только заметила с хитрой улыбкой:

– О! предметы роскоши всегда в цене… Видите ли, мне надоело жить у других; я хочу, чтобы другие жили у меня.

На ее лице мелькнуло хищное выражение; теперь и она станет «барыней» и будет держать у своих ног за несколько золотых тех женщин, которые так долго заставляли ее себе прислуживать.

Миньон просил доложить Нана, что он пришел. Зоя удалилась, прибавив, что у барыни были неприятности. Миньон был у Нана только раз и не имел еще понятия об этом отеле. Столовая, украшенная дорогими коврами и блестевшая серебром, поразила его. Он отворил следующую дверь, осмотрел салон, зимний сад и вернулся в прихожую; эта поразительная роскошь, позолота, шелка и бархат заставляли биться его сердце от восторга. Зоя предложила ему показать и остальные. В спальне у Миньона захватило дух; он был вне себя от умиления. Эта проклятая Нана его поражала, хотя он и видал виды. Несмотря на предстоящее разорение, поголовную кражу со стороны прислуги, жилой дом все еще блистал роскошью и богатством, бившим через край. Миньон стал припоминать разные замечательные сооружения, которые ему приходилось видеть. Недалеко от Марселя был водопровод, каменные своды которого возвышались над бездной; это была работа, достойная циклопов; она стоила миллионы денег и десятки лет труда. Он вспомнил набережную в Шербуре, где сотни людей, работая под палящими лучами солнца, нагромождали морской берег громадными обломками свал; причем многие рабочие умирали на месте от солнечного удара. Но все это ему казалось теперь ничтожным, – Нана внушала ему большое удивление. При виде этой роскоши он вспомнил впечатление, которое он однажды вынес на празднике у одного заводчика: этот человек построил себе великолепный замок единственно на доходы от выделки сахара.

– Черт возьми! Вот так сила! – восторженно воскликнул Миньон.

В этот день Нана была в самом мрачном настроении. Встреча маркиза и графа сначала так забавляла Нана, что чуть не довела ее до истерики. Но потом мысль о старике, который, чуть живой уехал в своем экипаже и воспоминание о бедном графе, которого она, вероятно, более не увидит, заставила ее впасть в меланхолию. Ее сердило также известие о болезни Сатэн, которая две недели тому исчезла, а теперь умирает в больнице. Она уже велела заложить экипаж, чтобы навестить эту несчастную, как вдруг Зоя спокойно объявила, что она ее оставляет через неделю. Это ее окончательно сразило, ей казалось, что она теряет родного человека. Как она будет жить одна? Она стала уговаривать Зою, которая, польщенная ее горем, поцеловала ее, чтобы доказать, что она на нее не сердится. Она оставляет ее по необходимости; этого требуют ее дела. Нана недовольная ходила из комнаты в комнату, как вдруг явился Лабордэт с предложением купить кружева по дешевой цене. Между прочим, в разговоре он сообщил, что Жорж умер. Нана вся похолодела.

– Зизи умер! – воскликнула она.

Ее глаза невольно устремились на то место, где было розовое пятно. Но оно уже исчезло, затертое шагами. Лабордэт начал передавать подробности; причина смерти осталась неизвестной; одни говорили, что рана вновь раскрылась, другие предполагали самоубийство.

Нана повторяла:

– Умер! Умер!

С самого утра она чувствовала, что ей сдавливало горло. Теперь она разрыдалась, и это ее облегчило. В эту минуту глубокая печаль охватила ее душу. Когда Лабордэт принялся ее утешать насчет Жоржа, она, махнув рукой, отвечала:

– Не он один, все, все!.. Я очень несчастна… О, теперь все станут меня обвинять… Эта несчастная мать, которая убивается над сыном, стоны этого бедного человека у моей двери, и все остальные, которые разорились на меня… Да, да! Нана виновата! Бейте ее! О, я слышу, как они говорят: это – подлая женщина; одних она разорила, других погубила, всех довела до отчаяния…

Она остановилась, задыхаясь от слез. Она лежала на диване, уткнув голову в подушку. Несчастия и разорения, которых она была причиною, заставляли ее проливать горячие слезы, Она глухим голосом повторяла, как ребенок:

– Ой, больно, больно! Я не могу, я задыхаюсь!.. Тяжело, когда вас не понимают, когда все против вас, потому что они сильнее… Однако, моя совесть чиста, я ни в чем не могу себя упрекнуть… Да, ни в чем, ни в чем!

Ее печаль сменилась негодованием. Она встала и, нервно вытирая слезы, в волнении стала ходить по комнате.

– Нет, пусть они говорят, что хотят, я не виновата!.. Разве я злая женщина? Я все отдаю, что имею, я мухи не обижу… Они сами виноваты!.. Я никогда не желала им вредить! Они сами за мною бегали, и вот, теперь они умирают, нищенствуют, доходят до отчаяния…

Обращаясь к Лабордэту на «ты», она стала его допрашивать.

– Вот, ты все видел, скажи правду… Разве я их поощряла? Вот тебе пример; ты знаешь, они все хотели на мне жениться. Как тебе это нравится! Да, голубчик, я бы давно была графиней или баронессой, если бы только захотела. Ну, вот, а я всегда отказывала, по благоразумию… Ах, благодаря мне, сколько они избегли мерзостей и преступлений!.. Они бы убили и обобрали отца и мать. Мне стоило сказать слово, я его не произносила… Вот тебе и награда! Дагенэ, например, которого я женила, был нищий, я его содержала и создала ему положение в свете.

Вчера я его встречаю, он отворачивается от меня. Негодяй! Он хуже меня!

Она снова принялась ходить по комнате, ударив кулаком по столу, в припадке бессильной злобы.

– Клянусь Богом, это несправедливо! Общество виновато! Обвиняют женщин, когда мужчины кругом виноваты… Теперь я могу говорить откровенно! Я в их обществе не находила никакого удовольствия, ровно никакого. Они меня тяготили, честное слово! Так скажи же, чем я виновата? Да, они меня погубили! Если бы не они, я была бы, может быть, в монастыре и проводила время в молитвах! Я всегда была благочестива… Так пусть же они молчат о том, что потеряли деньги. Они сами виноваты, это их дело. Я тут не при чем.

– Конечно, – произнес Лабордэт убежденным голосом.

Зоя ввела Миньона. Нана приняла его с улыбкой. Она выплакала свое горе, теперь все кончено. В пылу своего восторга, Миньон принялся поздравлять ее с роскошной обстановкой. Но она дала ему понять, что ей все это надоело; теперь она думала о том, как бы все распродать. Миньон явился под предлогом какого-то представления в пользу старого Боска, который был разбит параличом; Нана пожалела его и взяла две ложи. Зоя доложила, что карета готова, и Нана потребовала свою шляпу. Завязывая ленты, она рассовывала о болезни Сатэн:

– Я еду в больницу… Никто меня так не любил, как она!.. Кто знает, быть может, я ее более не застану в живых. А, все-таки, я ее увижу. Мне хочется проститься с ней.

Лабордэт и Миньон улыбнулись. Нана тоже повеселела и улыбнулась. Мужчины молча любовались ею, в то время как она застегивала перчатки. Она осталась одна среди роскошной обстановки; толпа погубленных людей лежала у ее ног. Подобно чудовищам древнего мира, жилища которых были усеяны костями, она ступала по черепам; ее окружала гибель знакомых людей: смерть Вандевра, погибшего в огне, исчезновение Фукармона, пустившегося в дальнее путешествие, гибель Стейнера, глупость Ла-Фалуава, трагический конец Мюффа, бледный призвркв Жоржа и, рядом с ним, Филипп, накануне вылущенный из тюрьмы. Ее дело разорения и смерти исполнено; муха, вылетевшая из навоза, распространила общественную заразу, отравила людей одним прикосновением. Она отомстила за своих, за несчастных и отверженных. В то время как ее красота торжествовала и сияла над поверженными жертвами, подобно восходящему солнцу, которое освещает поле битвы; она сама оставалась безучастной, совершенно добродушной, не сознавая своего дела. Здоровая, цветущая, она сохраняла свою обычную веселость. Все ей было нипочем; отель ей казался жалким, слишком тесным, мебель мешала ей; обстановка – нищенскою; необходимо все изменить. Она уже мечтала о чем-то лучшем; теперь она уезжала, разодетая, чтоб в последний раз проститься с Сатэн. Вид у нее был свежий, обновленный, точно она начинала новую жизнь.