Текст книги "Сочинения"

Теперь он вспомнил, что, когда проходил по мосту Луи-Филиппа в самый разгар грозы, мимо него промчался какой-то фиакр. И он удивлялся, как часто действительность кажется неправдоподобной. То, что сам он придумывал, стараясь объяснить это приключение, казалось просто нелепостью перед этим естественным сцеплением случайностей жизни.

– Вы, конечно, поймете, что я испытала, стоя у подъезда, – прибавила Христина. – Я знала, что я не в Пасси и что мне придется переночевать в этом ужасном Париже. К тону же эти раскаты грома, эта страшная молния… О, эта молния!.. То красноватая, то синеватая… Боже, какие ужасные картины я видела при этом фантастическом свете!

Она закрыла глаза, и лицо ее побледнело при этом воспоминании. Она опять увидела пред собой громадный город, набережные, уходившие в бесконечную даль, глубокий ров, по которому река катила свои свинцовые воды, загроможденные большими черными массами – плашкоутами, походившими на мертвых китов, над которыми торчали, точно виселицы, чугунные трубы. Хорошо встретил ее Париж!

Наступила новая пауза. Клод углубился в свою работу. Но Христина, у которой онемела рука, сделала невольное движение.

– Пожалуйста, опустите немного локоть, – сказал Клод. И, точно извиняясь в своей настойчивости, он спросил с участием: – Ваши родители придут в отчаяние, когда узнают о постигшей вас катастрофе.

– У меня нет родителей.

– Как!.. Ни отца, ни матери?.. Вы сирота?

– Да, круглая сирота.

И Христина в немногих словах рассказала свою биографию. Ей было восемнадцать лет. Родилась она в Страсбурге, где временно стоял полк, в котором служил ее отец, капитан Гальгрен. Когда ей минуло одиннадцать лет, отец ее, гасконец, умер в Клермоне, где он поселился, когда вследствие паралича ног должен был выйти в отставку. Мать ее, уроженка Парижа, пять лет прожила после смерти отца в Клермоне и, получая весьма скудную пенсию, разрисовывала веера, чтобы иметь возможность дать образование дочери. Пятнадцать месяцев тому назад она умерла, оставив дочь без всяких средств к жизни; только благодаря расположению к ней настоятельницы ордена Soeurs de la Visitation, она нашла приют в монастыре этого ордена. Наконец, настоятельнице удалось достать ей место чтицы у своей старой приятельницы, г-жи Ванзад, почти потерявшей зрение, и к ней-то девушка приехала прямо из монастыря.

Слушая эти подробности, Клод все более смущался. Монастырь, благовоспитанная сирота… приключение принимало романический характер и начинало беспокоить его, стесняя его движения и мысли. Он перестал работать и сидел, опустив глаза на свой рисунок.

– Клермон – хорошенький городок? – спросил он, наконец.

– Не особенно… какой-то мрачный… Впрочем, я очень мало знаю его, я редко выходила…

Она приподнялась на подушке и продолжала тихим, взволнованным голосом, подавленная печальными воспоминаниями:

– Мама была слабого здоровья и убивала себя непосильной работой… Меня она баловала и не жалела ничего для меня. Она пригласила лучших учителей, но я не воспользовалась ими. Сначала я все хворала, затем, поправившись, я не хотела заниматься, и только хохотала и дурачилась… Даже музыкой я не хотела заниматься, судорога сводила мне пальцы во время занятий на рояле. Лучше других предметов шла живопись…

Клод взглянул на нее.

– Вы занимались живописью?

– О, немного!.. Но я ничего, решительно ничего не смыслю… Мама, у которой был большой талант, научила меня писать акварелью и я иногда помогала ей, делая фоны на ее веерах… Она прелестно разрисовывала веера!..

Молодая девушка невольно окинула взглядом мастерскую, стены которой были покрыты ужасными эскизами, и в глазах ее отразилось недоумение при виде этой грубой живописи. Издали, сквозь бумагу, она видела этюд, который Клод писал с нее, но яркие краски этого этюда пугали ее, и она не решалась попросить у художника позволения взглянуть на его работу. Впрочем, ей было тяжело лежать неподвижно в этой теплой постели, и она сгорала от нетерпения, от желания уйти, покончить с этим приключением, которое казалось ей просто сном.

Вероятно, Клод догадался о ее состоянии, и ему стало страшно неловко. Бросив работу, он пробормотал:

– Благодарю вас, мадемуазель… Простите, если я злоупотребил вашей добротой… Вставайте пожалуйста… Вам пора заняться вашими делами!

И, не понимая, почему она не решается встать с постели и даже прячет, краснея, свою голую руку под простыню, он повторял ей, что пора вставать. Наконец, он догадался о причине ее смущения, загородил кровать ширмой, бросился в противоположный конец мастерской и стал возиться там и стучать посудой, чтобы дать девушке возможность встать и одеться без боязни, что за нею подсматривают.

Среди этого шума он не расслышал, как молодая девушка несколько раз повторила:

– Сударь… сударь…

Наконец он прислушался.

– Сударь, не будете ли так добры… я не нахожу своих чулок…

Он бросился к ширмам. Черт возьми, о чем он думал? Что же ей делать за ширмами в одной рубашке, без чулок и без юбок, которые он развешал на стульях? Чулки просохли, он убедился в этом, расправляя их и подавая за ширму, при чем еще раз увидел голую руку девушки, свежую, гладкую, точно рука ребенка. Затем он перебросил юбки на постель и просунул ботинки; только шляпка осталась на мольберте. Поблагодарив его, молодая девушка принялась за свой туалет. Б мастерской опять водворилась тишина. Слышен был только тихий шорох белья, и едва слышный плеск воды. Но Клод продолжал суетиться:

– Мыло в блюдце, на столике… Выдвиньте ящик и достаньте чистое полотенце… Не нужно ли вам еще воды?.. Д передам вам кувшин.

Но мысль, что он мешает ей одеваться, остановила его.

– Ну, вот я опять надоедаю вам… Прошу вас, распоряжайтесь, как у себя дома.

Он вернулся в своей посуде. Им опять овладело сомнение, пригласить ли ее к завтраку. Неловко отпустить так… Но если предложить ей позавтракать, то визит затянется до бесконечности, и у него пропадет целое утро. Не решив окончательно этого вопроса, он вымыл кастрюлю и принялся варить шоколад; этот завтрак показался ему более приличным, чем его итальянская лапша, в которую он, по обычаю провансальцев, крошил хлеб и вливал прованского масла. Но он не успел еще справиться с шоколадом, когда молодая девушка раздвинула ширмы.

– Как, уже?..

Христина стояла перед ним в черном платье, затянутая в корсет, чистенькая и изящная. Розовое личико дышало свежестью, пышные волосы были гладко причесаны и подобраны в узел на затылке. Клод был совершенно ошеломлен быстротой, с которой молодая девушка совершила свой туалет.

– Ах, черт возьми, если вы во всем так искусны!..

Он находил ее выше ростом и гораздо красивее, чем она показалась ему вначале. Но особенно поразило его в ней выражение спокойной самоуверенности. Она, по-видимому, не боялась его; выйдя из постели, в которой она чувствовала себя беззащитной, надев платье и ботинки, она, казалось, приобрела надежную броню. Непринужденно улыбаясь, она смотрела ему прямо в глаза.

– Ведь вы позавтракаете со мной, не правда ли? – спросил нерешительно Клод.

Но она отказалась.

– Нет, благодарю… я сейчас же отправлюсь на вокзал… Вероятно, мой чемодан уже прибыл… Оттуда я поеду в Пасси.

Напрасно Клод настаивал, что неблагоразумно выходить не позавтракавши. Она стояла на своем.

– Так позвольте мне, по крайней мере, позвать фиакр…

– Нет, пожалуйста, не беспокойтесь.

– Но, послушайте, ведь не можете же вы плестись пешком до вокзала. Позвольте мне проводить вас до места, где стоят кареты… ведь вы совсем не знаете Парижа.

– Нет, нет, я не нуждаюсь ни в ком. Если вы желаете оказать мне услугу, отпустите меня одну.

Решение ее было непоколебимо. Вероятно, ее пугала мысль показаться на улице в обществе мужчины. Об этой ночи она, конечно, никому не расскажет… солжет что-нибудь, чтобы скрыть это приключение… Клод сделал нетерпеливый жест. Тем лучше!.. Ему не придется спускаться вниз! Но в глубине души он чувствовал себя оскорбленным ее неблагодарностью.

– Впрочем, как угодно… Я не стану навязываться.

При этой фразе неопределенная улыбка, блуждавшая на красивых губах Христины, обозначилась еще резче; углы тонко очерченного рта опустились. Не говоря ни слова, она взяла с мольберта свою шляпку и стала искать зеркала глазами, но, не находя его, принялась завязывать наудачу ленты. Она стояла с поднятыми вверх руками, освещенная золотистыми лучами солнца, и не спеша расправляла бант. Клод положительно не узнавал ее: выражение детской кротости, только что запечатленное им на рисунке, исчезло; верхняя часть лица – чистый лоб, ясный, светлый взгляд – совершенно стушевалась и выступила нижняя часть – красивый рот и пунцовые губы, из-за которых виднелись великолепные, ослепительно белые зубы. Загадочная улыбка по-прежнему играла на ее губах.

– Во всяком случае, – заговорил опять Клод, – вы, надеюсь, ни в чем не можете упрекнуть меня.

– Нет, о, нет, сударь, ни в чем!

Он продолжал смотреть на нее, спрашивая себя с недоумением, не издевается ли она над ним. Но что могла она знать о жизни, эта барышня? Вероятно, то, что знают о ней все девицы в пансионах – все и ничего. Как проникнуть в таинственные процессы пробуждения инстинктов плоти и сердца? Может быть, под влиянием необычайной обстановки артиста, под влиянием страха, испытанного ею от близости мужчины, в этой чувственно-целомудренной натуре проснулись новые желания? Может быт, теперь, успокоившись, она с презрением вспоминает о пережитом страхе? Как! Ведь он не сказал ей ни малейшей любезности, не поцеловал даже кончиков ее пальцев! Не оскорбило ли грубое равнодушие этого мужчины чувства будущей женщины, дремавшие еще в этом ребенке? Во всяком случае, она уходила разочарованная, недовольная, стараясь скрыть досаду под маской храбрости и унося смутное сожаление о чем– то страшном, чего не случилось…

– Вы говорите, что кареты стоят за мостом, на набережной? – спросила она. Лицо ее приняло опять серьезное выражение.

– Да, там, где виднеется группа деревьев.

Она только что справилась со шляпкой и перчатками и стояла, опустив руки и продолжая оглядывать мастерскую. Взгляд ее упал на большое полотно, повернутое к стене; ей хотелось взглянуть на эту картину, но она не смела попросить об этом художника. Теперь ничто не удерживало ее в мастерской, а между тем она совершенно бессознательно искала чего-то… Наконец, она направилась в двери.

Когда Клод отворил дверь, маленькая булочка скатилась в комнату.

– Вот видите, вам следовало позавтракать со мной. Привратница подает мне каждое утро свежую булочку.

Она отрицательно покачала головой. На площадке Христина опять обернулась и остановилась на секунду. На лице ее появилась прежняя веселая улыбка. Она первая протянула Клоду руку.

– Благодарю вас… Благодарю от души…

Клод взял маленькую, обтянутую перчаткой руку и несколько секунд держал ее в своей широкой, вымазанной краской руке. Молодая девушка продолжала улыбаться. Клоду хотелось спросить: «Когда же я опять увижу вас?» Но какая-то робость парализовала его. Подождав немного, она высвободила свою руку.

– Прощайте, сударь.

– Прощайте, мадемуазель.

Не оглядываясь более, Христина спустилась с крутой лестницы, ступеньки которой скрипели под ее ногами. Клод вернулся в свою комнату и, хлопнув дверью, воскликнул:

– Черт бы их побрал, этих баб!

Он был взбешен и злился на себя и на всех. Толкая попадавшуюся под ноги мебель, он продолжал громко ворчать. Ну, не прав ли он, не допуская сюда баб? Эти негодницы непременно сделают из вас болвана! Как знать, не издевалась ли над ним эта невинная пансионерка? А он, дурак, поверил ее сказкам!.. Все прежние сомнения снова овладели им. Никогда он не поверит этим басням о старушке– вдове, о несчастий на железной дороге, и в особенности о кучере… Разве подобные вещи возможны? Впрочем, ее губы вполне характеризуют ее… А выражение ее лица перед уходом… Да еще, если бы эта ложь имела какой-нибудь смысл!.. Так нет… бесполезная, бессмысленная ложь… просто искусство ради искусства! И уж, конечно, хохочет она теперь над ним!

Он сердито сложил ширмы и швырнул их в угол. Вероятно, все оставлено в беспорядке!.. Но когда он убедился в том, что все – чашка, полотенце и мыло – аккуратно прибрано, он возмутился, что не убрана постель, и сан принялся убирать ее. Он встряхнул неостывший еще тюфяк и взбил обеими руками подушку, задыхаясь от аромата молодого тела, которым было пропитано постельное белье. Затем, желая несколько освежить голову, он обмылся холодной водой, но влажное полотенце было пропитано тем же ароматом, который опьянял Клода и, казалось, наполнял всю мастерскую. Продолжая ворчать, он залпом выпил из кастрюли свой шоколад и, охваченный желанием поскорее приняться за работу, проглатывал большие куски булки, рискуя подавиться ими.

– Однако здесь можно околеть! – воскликнул он. – Жара становится нестерпимой.

А между тем солнце скрылось и в комнате стало свежей.

Отворив форточку, находившуюся у самой крыши, Клод с чувством глубокого облегчения втянул в себя струю теплого воздуха, ворвавшегося в комнату. Затем он взял свой рисунок, головку Христины, и надолго забылся, глядя на него.

II

Клод работал над своей картиной, когда после двенадцати часов раздался хорошо знакомый ему стук в дверь. Совершенно бессознательным движением, в котором он сам не мог бы дать себе отчета, художник бросил в ящик голову Христины, по которой переделывал голову главной женской фигуры на своей картине. Затем он отворил дверь.

– Ты, Пьер! – воскликнул он. – Так рано?

Пьер Сандоз, друг детства Клода, был молодой брюнет двадцати двух лет с круглой головой, квадратным носом и необыкновенно кроткими глазами. Смуглое, энергичное лицо было обрамлено только что пробивавшейся бородой.

– Я сегодня позавтракал раньше… Мне хотелось уделить тебе больше времени… Ого, подвигается!

Он остановился перед большой картиной.

– Но ты, кажется, изменил тип женщины!

Клод не отвечал. Оба стояли неподвижно перед картиной, – внимательно всматриваясь в нее. Это был большой холст в пять метров ширины и три метра длины, загрунтованный, с общим наброском будущей картины, на котором выделялись лишь некоторые тщательно отделанные подробности. Маленькая поляна в лесу, ярко освещенная солнцем, была окружена стеной густой зелени. Налево от нее шла темная аллея, в конце которой виднелось светлое пятно. На поляне, среди роскошной июньской растительности, лежала голая женщина, закинув руку под голову, закрыв глаза и улыбаясь золотому дождю солнечных лучей. Вдали две другие женщины – брюнетка и блондинка, также голые, боролись, смеясь, друг с другом, выделяясь среди зеленой листвы двумя восхитительными тонами женского тела. Для контраста художнику понадобился какой-нибудь темный предмет на первом плане, и он посадил в траву господина, в черной бархатной куртке. Господин этот сидел спиной к публике; видна была только левая рука его, опиравшаяся на траву.

– Очень хорошо намечена большая фигура, – сказал, наконец, Сандоз. – Но, черт возьми, тебе предстоит страшная работа!

Клод, не отрывая глаз от своей картины, сделал самоуверенный жест.

– Ну, до выставки успею!.. В шесть месяцев можно сделать кое-кто… Может быть, мне, наконец, удастся доказать, кто я не тупица.

Он стал громко насвистывать, восхищенный наброском, сделанным с головы Христины и охваченный внезапным подъемом духа, одним из приливов глубокой веры в свои силы; после этого он обыкновенно впадал в безграничное отчаяние, чувствуя свое полное бессилие передать природу, которой поклонялся.

– Ну, не будем терять времени! Можно сейчас же приступить в делу.

Сандоз, желая избавить друга от расходов на натурщика, предложил ему позировать для мужской фигуры. По расчету Клода нужно было посвятить для этого четыре или пять воскресений, единственный свободный день, которым располагал Сандоз. Надевая бархатную куртку, он вдруг остановился:

– Послушай, ведь ты сегодня, вероятно, не завтракал… Спустись-ка вниз и съешь котлетку. Л подожду здесь.

Но мысль о том, что придется потерять столько времени, возмутила Клода.

– Нет, я завтракал… видишь кастрюлю? Да и вот осталась еще часть булки. Л съем ее, когда проголодаюсь. Ну, живей, усаживайся, лентяй!

Клод нетерпеливым движением схватил палитру и кисти.

– Дюбюш зайдет за нами сегодня? – спросил он. лично, мы вместе отправимся обедать… Ну, готов ли ты?.. Руку левей… голову пониже.

Расположив поудобнее подушки на диване, Сандоз принял требуемую позу, спиной к Клоду, что, однако, не мешало им беседовать. В это утро Сандоз получил письмо из Плассана, маленького города в Провансе, в котором оба они провели детство. Они воспитывались в одном коллеже, и сошлись с первого же года поступления в школу.

Клоду было девять лет, когда счастливый случай удалил его из Парижа и вернул в тот уголок Прованса, где он родился. Мать его прачка, брошенная на произвол судьбы негодяем – отцом Клода, в это время вышла замуж за трудолюбивого рабочего, до безумия влюбленного в красивую блондинку.

Но, несмотря на их трудолюбие, им все-таки не удавалось сводить концов с концами, и они с радостью приняли предложение одного старого чудака, который вздумал взять на себя воспитание маленького Клода. Старик – страстный любитель живописи, случайно увидел рисунки мальчика и был поражен его талантом. Таким образом, Клод был помещен в плассанский коллеж, где провел семь лет, сначала пансионером, а затем приходящим, когда поселился в доме своего покровителя. Однажды утром его нашли мертвым в постели: он умер от паралича. Духовным завещанием он обеспечил юноше годовую ренту в тысячу франков с правом располагать капиталом по достижении двадцатипятилетнего возраста. Клод, уже охваченный страстью к живописи, вышел из коллежа до окончания курса, и уехал в Париж, куда переселился еще раньше друг его Сандоз.

Клод Лантье, Пьер Сандоз и Луи Дюбюш были известны в плассанском коллеже под кличкой «неразлучных». Принадлежа к различным классам общества, совершенно несхожие по натуре, мальчики-однолетки сразу полюбили друг друга, привлеченные таинственным сродством душ, смутным сознанием своего превосходства над грубой, пошлой, зараженной общественными язвами толпой. Отец Сандоза, испанец, эмигрировавший во Францию вследствие политических смут на родине, открыл возле Плассана писчебумажную фабрику, в которой действовали новые машины его изобретения. Преследуемый злобой местного населения, измученный неудачами, он умер, оставив множество страшно запутанных процессов, которые окончательно разорили вдову его. Уроженка Бургиньона, она ненавидела провансальцев, озлобленная их отношением к мужу и, считая их даже виновниками тяжкой болезни, паралича ног, которой она страдала в последнее время. Вскоре после смерти мужа она переехала в Париж с сыном, который поступил на службу и поддерживал ее своим скудным жалованьем, мечтая в то же время о литературной славе. Что касается Дюбюша, старшего сына плассанской булочницы, то его толкала вперед мать, суровая и крайне честолюбивая женщина. Он приехал в Париж позже своих друзей и поступил в академию изящных искусств, готовясь сделаться архитектором и перебиваясь кое-как па те деньги, которые высылались ему родителями, рассчитывавшими с чисто жидовской алчностью получить в будущем не менее трехсот процентов на затраченный капитал.

– Черт возьми, – сказал, наконец, Сандоз, – твоя поза не особенно удобна… У меня свело кисть руки… Позволь пошевелиться.

Клод предоставил ему расправить члены, занявшись в это время бархатной курткой. Затем, откинувшись назад и прищурив глаза, он громко расхохотался, внезапно охваченный старыми воспоминаниями.

– Послушай, Пьер… помнишь, как в шестом классе Пульо зажег свечу в шкафу этого идиота Лалюби? Помнишь ужасы Лалюби, когда он, собираясь взобраться на кафедру, открыл шкаф и увидел иллюминацию? Пятьсот стихов всему классу!

Сандоз, зараженный веселостью Клода, растянулся на диване; затем, усевшись в прежней позе, он сказал;

– В сегодняшнем письме это животное Пульо сообщает о женитьбе Лалюби. Подумай, эта развалина женится на хорошенькой девушке!.. Да ведь ты знаешь ее… дочь Галиссара, торговца галантерейными товарами… помнишь, хорошенькая блондинка, в честь которой мы давали серенады?

Увлекшись воспоминаниями прошлого, приятели не умолкали… Клод продолжал рисовать с лихорадочным возбуждением, Сандоз говорил с большим оживлением, сидя спиной к нему. Воспоминания детства перенесли их в коллеж, старый, заросший плесенью монастырь, раскинувшийся до городского вала. Они хорошо помнили каждый уголок его, двор, обсаженный великолепными чинарами, покрытый плесенью бассейн, в котором они научились плавать, классные комнаты в нижнем этаже, по стенам которых текла вода, столовую, где всегда пахло помоями, дортуар младших классов, о котором рассказывали ужасные истории, комнату, где хранилось белье, лазарет, в котором распоряжались кроткие сестры милосердия в черных платьях и белых чепчиках. Какой переполох произвело в коллеже исчезновение сестры Анжелики, восхитительное личико которой волновало сердца всех старших воспитанников! В одно прекрасное утро она исчезла вместе с толстяком Гермелином, который постоянно делал себе порезы на руках перочинным ножом, чтобы под этим предлогом пробраться в лазарет; где сестра Анжелика прикладывала к ранам английский пластырь.

Затем перед ними продефилировал весь персонал коллежа, целый ряд комичных или безобразных лиц: провизор, разорявшийся на гостей, в надежде выдать замуж своих дочерей, двух высоких, всегда изящно одетых, красивых девушек, которых ученики постоянно оскорбляли надписями и карикатурами на стенах коллежа; цензор Пифар, знаменитый нос которого вечно торчал из-за дверей, выдавая своего любопытного обладателя; штат профессоров, из которых каждый был заклеймен каким-нибудь прозвищем: строгий, никогда не улыбавшийся «Радамант»; «Пачкун», пачкавший своей головой все кресла, на которых сидел; «Обманула меня Адель», профессор физики, легендарный рогоносец, которого десять поколений сорванцов дразнили именем его жены, застигнутой когда-то в объятиях карабинера; свирепый воспитатель Спонтини, всегда носивший при себе корсиканский нож, который, по его словам, был обагрен кровью трех кузенов; маленький Шантекейль, добродушие которого доходило до того, что ученики преспокойно курили в его присутствии. Вспомнили юноши даже о двух уродах: поваренке и судомойке, прозванных Парабуломенос и Параллелука, которых обвиняли в том, что они среди кухонных отбросов наслаждаются радостями любви.

Затем полились воспоминания о различных шалостях, и, вспоминая их, друзья весело хохотали. Какой переполох вызвало сожжение башмаков Mimi-la-Mort или Squelette-Externe, худощавого юноши, доставлявшего контрабандой нюхательный табак всему классу! А сколько волнений пережили они в тот зимний вечер, когда отправились в часовню за спичками, лежавшими у лампады, чтобы закурить камышовые трубки, набитые сухими листьями! Сандоз, руководивший всеми, признавался теперь, что у него от страха выступил холодный пот в то время, когда он спускался с хор, окутанных мраком ночи. А историй с майскими жуками! Клоду в один прекрасный день вздумалось зажарить в пюпитре майских жуков, чтобы убедиться в том, действительно ли они так вкусны, как ему говорили. Но вдруг из пюпитра поднялся такой вонючий, едкий дым, что надзиратель схватил графин с водой, воображая, что вспыхнул пожар… А опустошение полей, засеянных луком, во время прогулок; а бросание камней в стекла домов, при чем считалось особенным шиком выбить в них нечто, напоминающее какую-нибудь из географических карт! А уроки греческого языка! Один из учеников выписывал до прихода весь урок крупными буквами на классной доске, по которой все лентяи отвечали без запинки, к удивлению учителя, который ничего не замечал! А проделка со скамейками на дворе! Однажды они распилили все скамейки и затем понесли их, точно покойников, вокруг бассейна, образуя длинный кортеж и распевая похоронные песни. Дюбюш, исполнявший роль духовного лица, хотел почерпнуть в шапку воды и кувырнулся в бассейн. Но забавнее всего была та ночь, когда Пульо привязывал в одной веревке все горшки в дортуаре; утром, схватив веревку, он помчался по коридорам и по лестницам трехэтажного дома, а за ним с грохотом летел фаянсовый хвост, прыгая и разбиваясь вдребезги.

Клод стоял с кистью в руке, заливаясь веселым смехом.

– Ах, эта скотина Пульо!.. Так он пишет тебе?.. Что же он делает там теперь?

– Да ровно ничего, – возразил Сандоз, поправляя подушки. – Письмо его преглупое… Он кончает курс юридических наук и, вероятно, сделается стряпчим, как и его отец. И каким тоном он говорит об этом! Так и сквозит глупая чопорность остепенившегося буржуа!

Наступила опять пауза.

– Нас, видишь ли, старина, – заговорил опять Сандоз, – нас застраховала сама судьба от подобной участи.

Другие воспоминания пронеслись пред ними, воспоминания о восхитительных днях, проведенных за городом, под открытым небом, под лучами южного солнца. Еще будучи совсем маленькими, трое «неразлучных» пристрастились к далеким прогулкам. Они пользовались каждым праздничным днем, уходили за несколько верст, становясь с каждым разом смелее, знакомясь с краем; иногда они предпринимали прогулки, которые длились несколько дней. Ночевали они в таких случаях где попало: в дупле дерева, на теплом гумне, где солома, околоченная от зерен, служила им прекрасной постелью, или в заброшенной избушке, пол которой устилался ими тимьяновой или лавандовой травой. Они бессознательно удалялись от людей, бессознательно стремились на лоно матери-природы, охваченные инстинктивной любовью детей к деревьям, рекам и горам, бесконечно радуясь предоставленной им свободе.

Дюбюш, живший в коллеже, присоединялся к Сандозу и Клоду только в дни, свободные от занятий. К тому же он, как вообще все прилежные ученики, был довольно тяжел на подъем. Что касается Клода и Сандоза, то они никогда не чувствовали усталости. Каждое воскресенье один из них будил по уговору другого около четырех часов утра, бросая камешки в ставни спальни. Виорна, орошающая долины Плассана и извивающаяся по ним узкой лентой, в летние дни являлась предметом их постоянных грез. Все они отлично плавали с двенадцатилетнего возраста и проводили часто целые дни у реки, совершенно нагие, то греясь в песке, то бросаясь в воду, плавая на спине или на животе, или же зарывались в траву и выслеживали угрей по целым часам. Казалось, что жизнь в этой хрустально-чистой воде, под золотистыми лучами солнца охраняла их детство, сохранила в них наивный смех школьников даже в то время, когда, будучи уже юношами, они в жаркие июльские ночи возвращались в город, равнодушные к его соблазнам. Затем они стали увлекаться охотой, той охотой, которая возможна в краях, где нет дичи, где отправляешься за шесть льё, чтобы застрелить с полдюжины винноягодников. Нередко они возвращались с пустыни сумками или с одной летучей мышью, по неосторожности попавшейся при входе в предместье, когда они разряжали ружья. Как часто при воспоминании об этих прогулках глаза друзей наполнялись слезами!.. Перед ними обрисовывались бесконечные дороги, покрытые белой пылью, точно свежевыпавшим снегом… Как часто шествовали они по этим дорогам, не останавливаясь, радуясь скрипу своих грубых сапог. Иногда они сворачивали с дороги и шли по красноватой земле, насыщенной железом. Над ними расстилалось тяжелое свинцовое небо, а кругом пи малейшей тени… только малорослые оливковые деревья да покрытые чахлой листвой миндальные деревья. Зато какая сладкая истома овладевала ими по возвращении! И как наслаждались они тем, что от усталости не чувствовали под собой ног, а двигались точно по инерции, возбуждая себя какой-нибудь, ужасной солдатской песней!

Клод захватывал с собой вместе с пороховницей и коробкой с пистонами альбом, где он набрасывал некоторые виды. Сандоз брал с собой томик какого-нибудь поэта. В то время их всецело охватила волна романтизма, длинные оды оглашали окрестности. И если им удавалось отыскать ручеек и несколько ив, бросавших тень на раскаленную землю, они способны были забыться там до появления звезд, разыгрывая целые драмы, которые они знали наизусть, декламируя громовым голосом роли героев и тоненьким голосом, напоминавшим флейту, роли ingenues и королев. В такие дни они оставляли в покое воробьев. Охваченные с четырнадцатилетнего возраста страстным влечением ко всему, что касалось области литературы и искусства, юноши эти жили среди притупляющей сонливой ограниченности маленьких провинциальных городков своей обособленной жизнью, исполненной глубокого энтузиазма. Вначале они увлекались Гюго, величественными образами его поэзии, гигантскими призраками, появлявшимися среди вечной борьбы антитез, и с пафосом, декламировали его, восхищаясь заходом солнца над руинами. Вся жизнь развертывалась перед ними тогда под великолепным, но ложным освещением пятого акта эффектной пьесы. Затем их взволновал Мюссе своей страстью и своими слезами. В нем они слышали биение собственного сердца… Новый мир открылся перед ними, более близкий им, более доступный мир, пробудивший в юных сердцах чувство бесконечной жалости к ужасным страданиям, переполнявшим этот мир. Охваченные неутомимой жаждой чтения, свойственной их возрасту, молодые люди поглощали прекрасное и плохое и, в силу присущей им потребности увлекаться чем-нибудь, нередко провозглашай какую-нибудь дрянную вещь первоклассным произведением. Бак совершенно верно заметил Сандоз, их спасла от растлевающего влияния среды эта страсть к природе, к прогулкам, к чтению. Они никогда не заходили в кафе и питали отвращение к городу, утверждая, что зачахли бы на городских мостовых, как чахнут в клетках орлы. Большинство школьных товарищей проводило свободное от занятий время за мраморными столиками кафе, играя в карты и угощаясь на счет проигравших. Клод и Сандоз возмущались всем складом провинциальной жизни, втягивавшей в свою тину молодые существа, приучая их к клубам, к газетам, которые читались от первой до последней строки, к ежедневным прогулкам в известные часы дня на одном и том же бульваре. Под влиянием этого настроения «неразлучные» часто взбирались на окрестные холмы и, отыскав уединенное местечко, декламировали стихи, иногда под проливным дождем, не желая возвратиться в презренный город. Презирая условия городской жизни, они мечтали поселиться на берегу Виорны, жить дикарями, наслаждаясь купанием и обществом пяти-шести книг. Даже женщин они совершенно исключили из своей жизни; в присутствии их они становились робкими и неловкими, но в этой робости они видели свое нравственное превосходство над другими молодыми людьми. Клод в течение двух лет томился любовью к молоденькой шляпочнице, которую он каждый вечер провожал домой, держась на почтительном расстоянии. Сандоз тешился мечтами о неожиданных встречах с барышнями во время путешествий, грезами о красавицах, которых он встретить в каком-нибудь лесу, которые отдадутся ему и затем, словно тени, исчезнут в сумерках. Друзья и теперь еще часто смеялись над единственным любовным приключением того времени, над серенадами, которыми они выражали свою любовь двум девочкам-подросткам; под их окнами друзья просиживали ночи, играя на кларнете и корнет-а-пистоне к ужасу всех буржуа того квартала, пока в один прекрасный вечер выведенные из себя родители не вылили на музыкантов несколько горшков помоев.