Текст книги "Сочинения"

Каролина вскочила в припадке негодования. Нет, нет, это чудовищно, пора кончить, она не может больше оставаться с этим человеком. Она простила бы ему измену; но ужас и омерзение охватывали ее при мысли о прежних мерзостях и грозящих в будущем преступлениях. Ей нужно уйти немедленно; иначе она задохнется в грязи, погибнет под развалинами. И ей захотелось уехать далеко-далеко, соединиться с братом на дальнем Востоке, исчезнуть самой и предупредить его. Уехать, уехать немедленно! Еще не было шести часов; можно поспеть к скорому поезду в Марсель, лишь бы не свидеться с Саккаром: это свыше ее сил! В Марсели перед отъездом она успеет закупить все необходимое. Немного белья, одно платье, и довольно. В четверть часа она будет готова.

На минуту она остановилась перед столом, взглянув на начатой мемуар. Оставить это здесь? Ведь все равно предприятие должно рухнуть. Однако она принялась разбирать документы и записки, как хорошая хозяйка, не желающая оставлять за собою беспорядок. Это занятие отняло у нее несколько минут и подействовало на нее успокоительно. Она подавила свое волнение, окинула комнату прощальным взглядом и собиралась уйти, когда вошел слуга с пачкой газет и писем.

Она машинально пересмотрела письма, в числе которых оказалось одно от Гамлэна, адресованное к ней. Он писал из Дамаска, где находился по делу об устройстве железнодорожной ветви на Бейрут. Она стала просматривать его стоя, решившись прочесть внимательно потом, на поезде. Но каждая фраза приковывала ее внимание, она не могла пропустить ни слова, и, наконец, усевшись перед столом, погрузилась в чтение этого длинного, в двенадцать страниц, письма.

Гамлэн писал в самом веселом настроении духа. Он благодарил Каролину за хорошие известия из Парижа и сообщал еще лучшие из Азии, где дело шло, как по маслу. Первый баланс компании соединенных пакетботов оказался великолепным; новые паровые транспортные суда доставляли огромный доход, благодаря своей быстроте и лучшему устройству. Он говорил шутя, что на них путешествуют ради удовольствия, что малоазиатские порты наводнены представителями Запада, и на безвестных тропинках то и дело встречаешь парижских фланеров. Как он и предвидел, это было открытие Востока для Франции. Скоро города возникнут на плодоносных склонах Ливана. Но с особенным одушевлением описывал он Кармельское ущелье, где уже принялись за эксплуатацию серебряных руд. Дикая местность оживилась, в скалах, замыкавших долину с севера, оказались источники чистой воды; хлебные поля появились на место зарослей мастиковых деревьев; подле залежи выстроилась целая деревня – сначала грубые деревянные хижины, бараки для рабочих, потом каменные домишки, окруженные садами – начало будущего города, которому суждено расти, пока не истощатся рудники. Тут было уже около пятисот жителей; недавно окончили дорогу, соединявшую этот поселок с Сен Жан д’Акрой. С утра до вечера пыхтели машины, скрипели повозки, раздавалось звонкое щелканье кнутов, песни женщин, веселые крики детей, игравших в этой пустыне, мертвая тишина которой нарушалась когда-то только шелестом орлиных крыльев. Но мирты и вереск по-прежнему разливали в теплом воздухе сладостное благоухание. Далее Гамлэн рассказывал о первой железнодорожной линии из Бруссы в Бейрут, через Ангору и Алепно, которая вскоре должна была открыться. Все формальности в Константинополе окончены; удачные изменения в направлении пути при проходе сквозь ущелья Тавра приводили его в восторг; он описывал эти ущелья, равнины, простиравшиеся у подножия гор, с восхищением ученого, открывшего в них новые залежи каменного угля и уже представляющего себе заводы, которыми покроется страна. Путь был намечен, места для станций выбраны, около них вырастут новые города. Зерно великих дел и богатого населения брошено в землю; оно прорастает; через несколько лет возникнет новый мир. В заключение он посылал нежный поцелуй своей милой сестре, радуясь ее участию в этом оживлении целого народа, напоминая ей о поддержке, которую она так долго оказывала ему своей бодростью и мужеством.

Каролина кончила чтение и сидела неподвижно, устремив задумчивый взор на лампу. Потом она машинально обвела глазами стены, останавливаясь на каждом плане, на каждой акварели. В Бейруте уже был построен павильон для директора компании соединенных пакетботов, окруженный обширными магазинами. На Кармеле, в этом ущелье, загроможденном камнями и заросшем кустарниками, копошатся люди – гнездо зарождающегося населения. Нивелировки, профили в Тавре изменяют вид местности, открывают путь для свободной торговли. И, глядя на эти планы с их резкими линиями и светлыми красками, она видела перед собою отдаленную страну, которую так любила за ее вечно голубое небо, за ее плодоносную почву. Она видела сады Бейрута, долины Ливана, одетые рощами олив и шелковичных деревьев, равнины Антиохии и Алеппо, великолепные фруктовые сады. Она вспоминала свои путешествия с братом по этой удивительной стране, где неисчерпаемые богатства лежала втуне, пропадали без пользы, стране без дорог, без промышленности и земледелия, без школ, уснувшей в лености и невежестве. Но теперь все это оживлялось, кипело деятельностью. В ее изображении рисовались цветущие города, плодоносные поля, счастливое население. Она видела его, слышала гул рабочего люда, присутствовала при воскресении этой старой уснувшей земли, оживленной новой юностью.

И вдруг ей пришло в голову, что деньги были ферментом, вызвавшим к жизни это новое человечество. Ей вспомнились слова Саккара, обрывки его теорий насчет спекуляции, без которой, по его словам, не может быть великих и плодотворных дел, как не может быть детей без распущенности. Нужен избыток страсти, нужно прожигать и губить жизнь ради продолжения той же жизни. Если там, на Востоке, ее брат торжествовал победу среди возникавших фабрик и дорог, то только потому, что в Париже деньги сыпались дождем, развращали людей, создавали горячку игры. Деньги, все отравляющие и разрушающие, деньги являлись ферментом всякого социального творчества, удобрением, создававшим великие предприятия, благодаря которым сближаются народы и водворяется мир на земле. Она проклинала деньги, теперь же думала о них с благоговейным страхом: ведь только благодаря этой силе срываются горы, засыпаются морские проливы, земля становится обитаемой для людей, избавляющихся от непосильного труда, благодаря машинам. От них все добро, как и все зло. И, думая об этом, она не знала, что делать, потрясенная до глубины души, решившись уже не ехать, потому что на Востоке все идет хорошо, а место борьбы находится здесь, в Париже, но еще не успокоившись, со страшной тяжестью на сердце.

Она встала и подошла к окну, выходившему в сад отеля Бовилье. Было уже совсем темно, она различала только слабый свет в комнатке графини. Сквозь тонкую ткань занавески смутно рисовался профиль графини, штопавшей белье, тогда как Алиса сидела над акварелями, которые потом продавала тайком. С ними случилось несчастие, заболела лошадь, так что в течение двух недель они должны были сидеть дома, упорствуя в своем нежелании выходить пешком и не имея средств на наем лошади. Но, несмотря на эту геройски скрываемую нужду, они были бодрее, чем когда-либо: их поддерживало постоянное повышение акций Всемирного банка, уже теперь дававшее значительную прибыль и обещавшее еще большую, настоящий золотой дождь, когда можно будет реализовать их по самому высокому курсу. Графиня мечтала о новом платье, о званых обедах, из-за которых не придется сидеть по неделям на хлебе и воде. Алиса уже не смеялась с видом притворного равнодушия, когда мать говорила ей о браке, но слушала ее с легкою дрожью, начиная верить, что это действительно может осуществиться, что у нее тоже могут быть муж и дети. И, глядя на бледное пламя лампочки, освещавшей их комнату, Каролина почувствовала облегчение и успокоение при мысли, что и здесь деньги, только надежда на деньги достаточна для счастья этих бедных созданий. Разве не будут они благословлять Саккара, считать его добрым и милосердным, если он обогатит их? И так, доброта есть всюду, даже у худших, даже они творят добро, и среди проклятий толпы всегда найдутся смиренные голоса, благословляющие их ее мысль, невольно обратилась к Дому трудолюбия. Вчера она разделила между детьми игрушки и конфеты от имени Саккара, по случаю празднования годовщины, и теперь невольно улыбнулась, вспоминая радость детей. Поведение Виктора в последнее время улучшилось, она читала удовлетворительные отметки у княгини Орвиедо, c которой два раза в месяц беседовала о доме. Но, вспомнив о Викторе, она удивилась, что могла забыть о нем, когда, в припадке отчаяния, собиралась уехать из Парижа. Неужели она могла бросить его, испортить доброе дело, стоившее таких трудов? Какая-то волна сострадания, кротости, самоотречения охватывала ее, проникала в ее сердце все глубже и глубже, а лампочка Бовилье продолжала мерцать подобно отдаленной звездочке.

Вернувшись к столу, Каролина слегка вздрогнула. Как, ей холодно, ей, которая обходилась зимой без печей? Она точно вышла из холодной ванны, помолодевшая и укрепленная, со спокойным пульсом. Такой она вставала по утрам, когда пользовалась хорошим здоровьем. Ей пришло в голову подбросить в камин дров и развести огонь самой, не обращаясь к помощи слуги. Это оказалась целая история; огонь совершенно потух, а щепок у нее не было, пришлось зажигать дрова при помощи старых газет. Стоя на коленях перед камином, она подсмеивалась над собою. Так простояла она с минуту, радуясь и удивляясь. И так, еще раз кризис прошел благополучно, она снова надеялась, на что? Бог знает, – на то вечное неведомое, к которому стремится жизнь, человечество. Надо жить, и жизнь залечит рапы, нанесенные жизнью же. Она снова вспоминала пережитые ею бедствия, ужасный брак, нищету в Париже, измену единственного человека, которого она любила, и при каждой катастрофе находила в себе упорную энергию, неумирающую радость, поднимавшую ее на ноги среди развалин. А теперь разве не наступает катастрофа? Ее любовник пренебрегает ею, она знает его ужасное прошлое и будет по-прежнему принадлежать ему, зная, что он изменяет ей, и не пытаясь даже бороться с своими соперницами. Она живет в гнезде спекуляции, под угрозой окончательного крушения, в котором ее брат, быть может, потеряет и честь, и кровь. И все-таки она остается почти беззаботной, точно наслаждаясь светлым утром, презирая опасность и радуясь битве. Почему? Без всякой причины, просто из удовольствия жить, ее брат прав, она воплощенная надежда.

Вернувшись домой, Саккар застал Каролину за работой; она заканчивала своим твердым почерком мемуар о железных дорогах на Востоке. Она подняла голову, улыбнулась ему своей ласковой улыбкой, тогда как он слегка прикоснулся губами к ее белым волосам.

– Вы порядком набегались, друг мой? – спросила она.

– О, дел без числа! Видел министра общественных работ, потом побывал у Гюрз, там опять пришлось идти к министру, но застал только секретаря… Однако, удалось выхлопотать обещание…

В самом деле, расставшись с баронессой Сандорф, он с обычным рвением принялся за дела. Каролина передала ему письмо Гамлэна, которое привело его в восторг, и слушала его ликования по поводу предстоящего торжества, решившись на будущее время следить за ним как можно внимательнее, удерживая его от безумных увлечений. Но на этот раз у нее не хватило духа журить его.

– Ваш сын заходил с приглашением на обед от г-жи Жемон.

– Да ведь она мне писала!.. – воскликнул он. – Я и забыл вам сказать, что пойду сегодня… Этакое наказанье! И без того устал, как собака!

Он ушел, еще раз поцеловав ее седые волосы. Она снова принялась за работу, с дружеской, полной снисхождения улыбкой. Ведь она только его подруга. Ревность загрязнит их отношения. Ей нужно быть выше этого, отречься от чувствительного эгоизма любви. Но все-таки она любила его всем сердцем, любила этого бандита за его смелость и деятельность, за то, что он мог создать новый мир, новую жизнь.

VIII

1 апреля 1867 года торжественно, среди блестящих праздников, открылась всемирная выставка. Наступил праздничный сезон империи, сезон пышности и блеска, превративший Париж в всесветную гостиницу, полную музыки и песен, пиров и ликованья. Никогда еще империя в своем апогее не скликала наций на такую колоссальную пирушку. Вереница королей, императоров, принцев со всех концов земли тянулась как бы в апофеозе феерии к залитому огнями Тюльери.

В это именно время, спустя две недели после открытия выставки, мечта Саккара осуществилась, монументальный отель для помещения Всемирного банка был окончен. Его выстроили в полгода, работая днем и ночью, не упуская ни минуты, – чудо, возможное только в Париже. Великолепный фасад, украшенный орнаментами, напоминавшими не то храм, не то кафе-концерт, привлекал целые толпы зевак. Внутри отель был убран с царскою роскошью; казалось, стены кричали о миллионах Всемирного банка. Парадная лестница вела в зал совета, красный с золотом, напоминавший оперный зал. Повсюду ковры, картины, конторы с роскошной меблировкой. В подвальном этаже, где помещалось главное отделение банка, огромные денежные ящики красовались за стеклянными перегородками, через которые публика могла видеть их нагроможденными друг на друга точно бочки в волшебных сказках, скрывающие неисчислимые сокровища фей. Народы с их королями, стремившиеся на выставку, могли видеть их: новый отель открывал для них свои объятия, готовый ослепить и увлечь их в эту золотую ловушку, сиявшую под лучами весеннего солнца.

Саккар помещался в великолепном кабинете с мебелью в стиле Людовика XIV, обитой генуэзским бархатом. Число служащих еще увеличилось, достигнув четырехсот, и Саккар командовал этой армией с пышностью тирана, окруженного почетом и любовью, так как он был очень щедр на награды. В самом деле, несмотря на свое скромное звание директора, он господствовал и над президентом совета и над самим советом, который только утверждал его распоряжения. Каролина жила теперь в вечной тревоге, стараясь узнать его планы, и готовая, в случае надобности, воспротивиться им. Ей не совсем правилась чрезмерная роскошь нового отеля, хотя она не могла и порицать его в принципе, так как сама признала необходимость более обширного помещения в дни доброго согласия с Саккаром, когда подшучивала над беспокойством брата. Ее главное опасение, главный аргумент против всей этой роскоши заключался в том, что, благодаря ей, дом терял свой прежний характер какой-то религиозной строгости, честности и достоинства. Что скажут клиенты, привыкшие к полумраку и монастырской тишине отеля в улице Сен-Лазар, когда попадут в этот дворец на Лондонской улице, в огромные и светлые залы? Саккар отвечал, что они будут подавлены изумлением и благоговением, что тот, кто собирался внести пять франков, внесет десять из самолюбия и вследствие увеличившегося доверия. И этот грубый расчет оказался верным. Отель произвел страшный фурор, оказался действительнее всех реклам Жантру. Мелкие рантье, бедные сельские священники с восторгом пялили глаза на великолепный фасад и уходили из банка, радуясь, что могли поместить туда свои сбережения.

В сущности больше всего беспокоила Каролину невозможность самой жить в новом доме и наблюдать за его делами. Она могла заходить туда лишь изредка, под разными предлогами. Теперь она жила одна и виделась с Саккаром только по вечерам. Он оставил за собой квартиру, но весь нижний этаж и конторы второго были закрыты, и княгиня Орвиедо, радуясь в глубине души, что избавилась от этого учреждения, от этой денежной лавки, даже не отдавала их внаймы, намеренно избегая всякой, хотя бы самой законной прибыли. Опустевший дом казался могилой. Каролина не слышала более легкого звона золотых монет, доносившегося к ней в течение двух лет из-за решеток, погрузившихся теперь в мертвое молчание. Однако, она работала не покладая рук для брата, поручавшего ей составление различных записок. По временам она отрывалась от работы и прислушивалась по старой привычке, томимая инстинктивным беспокойством, желая знать, что происходит внизу; но ни слова, ни звука не доносилось из пустых комнат, мрачных, заброшенных, запертых на замок. Она слегка вздрагивала и задумывалась в беспокойстве. Что делается на Лондонской улице. Не образуется ли в эту самую минуту трещина, от которой рухнет здание?

Распространился слух еще неясный и сомнительный, будто Саккар подготовляет новое увеличение капитала. Вместо ста миллионов он должен достигнуть ста пятидесяти. Наступила минута крайнего возбуждения, роковая минута, когда цветущие дела империи, колоссальные работы, преобразившие город, лихорадочное обращение денег, чудовищная роскошь и распаленные аппетиты поглощались горячкой спекуляции. Каждый требовал своей доли, ставил на карту свое состояние, жаждая удесятерить его, как другие, разбогатевшие в одну ночь. Флаги, развивавшиеся над выставкой, иллюминация и музыка на Марсовом поле, толпа, собравшаяся со всех концов света, окончательно опьяняли Париж мечтою о неисчерпаемом богатстве и верховном господстве. В ясные вечера торжествующий город, со своими экзотическими ресторанами, превратившийся в рынок, где удовольствие продавалось под открытым небом, доходил до высшей степени безумия, бешеной и гибельной радости, охватывающей великие столицы накануне упадка и разрушения. И Саккар, со своим чутьем биржевого игрока, так ясно понимал это общее увлечение, потребность швырять на ветер деньги, что удвоил фонды, назначенные для рекламы, побуждая Жантру к самому оглушительному треску. С самого открытия выставки печать ежедневно трезвонила в пользу Всемирного банка. Каждое утро приносило какую-нибудь новую рекламу: то рассказ о необыкновенном приключении дамы, забывшей сотню акций в фиакре, то отрывок из путешествия в Малую Азию, в котором сообщалось, между прочим, что Наполеон предсказал устройство банка на Лондонской улице, то большую передовицу, в которой объяснялась политическая роль этого учреждения в смысле близкого решения восточного вопроса, не считая беспрерывных заметок в специальных газетах, выступавших стройными рядами на поддержку Всемирного банка. Жантру заключал с мелкими финансовыми листками контракты на год, покупая один столбец в каждом номере, и превзошел самого себя плодовитостью, разнообразием и богатством воображения, доходя иногда до нападок на банк, чтобы с торжеством опровергнуть их. Пресловутая брошюра, о которой он мечтал, была разослана по всему свету в количестве миллиона экземпляров. Задуманное им агентство также было создано, агентство, которое, под предлогом рассылки финансовых бюллетеней в провинциальные газеты, приобретало господство над рынком во всех значительных городах. Наконец «Надежда» в его искусных руках с каждым днем приобретала все больше и больше значения. Большое внимание возбудил ряд статей по поводу декрета 19 января, в котором император делал новую уступку либеральной партии.

Саккар, по внушению которого они были написаны, еще не выступал открытым врагом брата, который, желая во что бы то ни стало сохранить за собой власть, защищал теперь то, на что прежде нападал; но в каждой строчке чувствовалось подозрение, намеки на ложное положение Ругона, стоявшего в палате между двух огней, подвергавшегося нападкам либеральной партии и клерикалов, соединившихся с крайними бонапартистами против уступчивой политики императора. Потом начались уже инсинуации, газета решительно становилась воинствующим католическим органом, нападая все с большей и большой злобой на действия министра. «Надежда» переходила в оппозицию, это сделало ее популярной и имя Всемирного банка тем быстрее разносилось во все концы Франции и мира.

После всей этой рекламы, в обезумевшей, способной на самые дикие увлечения среде слух об увеличении капитала, о выпуске новых акций на пятьдесят миллионов, вскружил головы самым благоразумным. Всюду, от скромных квартир до аристократических отелей, от каморки консьержа до салона герцогини, с одушевлением толковали о банке; увлечение превращалось в слепую, геройскую и воинственную веру. Перечисляли великие предприятия, уже осуществленные Всемирным банком, поразительные успехи с первых же дней, неожиданные дивиденды, каких ни одно общество не могло доставить в начале своей деятельности. Вспоминали о счастливой идее организовать компанию соединенных пакетботов, достигшую в самое непродолжительное время таких великолепных результатов, что ее акции давали уже сто франков премии; о серебряных рудниках Кармеля, на которые намекал один духовный оратор с кафедры Notre-Dame, говоря о подарке Господа верующим христианам; о другом обществе, устроенном для разработки неисчерпаемых залежей каменного угля, и о том, которое должно было эксплуатировать леса Ливана; об основании в Константинополе национального турецкого банка, крайне солидного учреждения. Ни одной неудачи, неизменное счастье, превращавшее в золото все, к чему только прикасался банк, масса грандиозных предприятий, представлявших несокрушимую опору для будущих операций и оправдывавших быстрое увеличение капитала! Разгоряченное воображение рисовало картину будущего, чреватого еще более грандиозными делами, так что прибавка в пятьдесят миллионов казалась безусловно необходимой и одно объявление о ней кружило всем головы. На бирже и в салонах ходили слухи о самых разнообразных проектах, но среди них особенно выделялось великое предприятие – компания железных дорог на Востоке, – одни относились к ней скептически, другие превозносили до небес. Дамы в особенности усердствовали в пользу Всемирного банка. В будуарах, на званых обедах, за чайным столиком, даже в спальнях, – всюду обворожительные создания с ласковой убедительностью читали наставления мужчинам: «Как, у вас нет акций Всемирного банка? Это Бог знает что! Купите, купите, если хотите, чтобы вас любили!» «Это новый крестовый поход, – говорили они, – завоевание Азии, которое не удалось крестоносцам Петра Пустынника и Людовика Святого, но удастся им с их кошельками». Все они делали вид, что близко знакомы с делом, сыпали техническими терминами, говоря о главной линии из Бруссы в Бейрут, через Ангору и Алеппо, которая откроется раньше других. Позднее будет устроена ветвь из Смирны на Ангору; затем из Трапезунда на Ангору через Эрзерум; наконец, из Дамаска в Бейрут. Тут они улыбались, бросали лукавые взгляды и шепотом говорили, что впоследствии возникнет, быть может, и еще линия, из Бейрута в Иерусалим, через древние приморские города: Саиду, Сен-Жан д’Акру, Яффу; потом – кто знает? – из Иерусалима в Порт-Сайд и Александрию; не говоря уже о том, что Багдад недалеко от Дамаска и если когда-нибудь они соединятся железнодорожной линией, Персия, Индия, Китай будут открыты для Запада. Казалось, слова, вылетавшие из их хорошеньких ротиков, открывали спрятанные сокровища халифов, точно в чудесных сказках «Тысячи и одной ночи». Золото, драгоценные каменья сыпались в кассы на Лондонской улице, а таинственный библейский ореол Кармеля освящал эту грубую погоню за наживой. Возвращение в Эдем, освобождение Святой Земли, торжество религии в самой колыбели человечества чуялось в их речах. Но тут они скромно умолкали, как бы скрывая тайну, о которой нельзя говорить даже шепотом. Многие и сами не знали, в чем она состоит, и только делали вид, что знают. Эта тайна касалась великого дела, которое, может быть, никогда не осуществится, а, может быть, в один прекрасный день разразится подобно грому над изумленным миром: Иерусалим, выкупленный у султана, отдадут папе; Сирия сделается его королевством; папский бюджет будет опираться на католическом банке, казне Гроба Господня, которая сделает его независимым от политических пертурбаций; обновленный католицизм приобретет новую силу, управляя миром с вершины Голгофы.

Теперь Саккару приходилось запираться от посетителей, когда ему хотелось заняться утром в своем роскошном кабинете в стиле Людовика XIV, потому что его буквально осаждали, точно короля на торжественном выходе, льстецы, аферисты, просители, целый двор, толпа поклонников и нищих, не знавших, как ему угодить. Однажды утром, в первых числах июля, он выказал особенную неумолимость, формально запретив впускать, кого бы то ни было. Между тем как в приемной теснилась толпа посетителей, упорствовавших, несмотря на увещания лакея, в надежде добиться свидания, он заперся с двумя помощниками, желая окончательно обсудить проект нового выпуска акций. Рассмотрев несколько проектов, он остановился на комбинации, которая должна была путем выпуска ста тысяч новых акций покрыть двести тысяч прежних, за которые внесено было только по сто двадцать пять франков; акции, сохранявшиеся за старыми акционерами, по одной на две прежних, выпускались по восемьсот пятьдесят франков, вносимых немедленно: из них пятьсот прибавлялись к капиталу, а триста пятьдесят на покрытие старых акций. Но представлялись некоторые усложнения, новая прореха, которую следовало заштопать, и это крайне расстраивало Саккара. Голоса, доносившиеся из приемной, раздражали его. Париж, припадавший к его стопам, поклонение, к которому он относился обыкновенно с деспотическим благодушием, на этот раз внушали ему презрение. И когда Дежуа, докладывавший о посетителях, осмелился войти к нему через маленькую дверь в коридоре, он встретил его очень свирепо.

– Что такое? Сказано вам, никого не принимать, никого!.. Вот, возьмите мою палку и поставьте у дверей, пусть ее целуют…

Дежуа возразил бесстрастным тоном:

– Прошу извинить, сударь, там графиня Бовилье. Она просила меня доложить вам, и я, зная, что вы в хороших отношениях с графиней…

– 9, пусть убирается к черту вместе с другими! – воскликнул Саккар.

Но тут же сдержался и сказал с жестом подавленного гнева:

– Ну, пусть ее войдет, видно они решились не давать мне покоя!.. Только введите ее через ту дверь, не то вся орда ворвется за нею.

Саккар принял графиню Бовилье с нетерпением человека, оторванного от занятий, не умиротворившись даже при виде Алисы с ее меланхолической и задумчивой наружностью. Он попросил уйти на минуту обоих служащих и думал только, когда ему можно будет приняться за прерванную работу.

– Пожалуйста, сударыня, говорите короче: я страшно занят.

Графиня остановилась в удивлении, по-прежнему медлительная, с грустным видом развенчанной королевы.

– Но, сударь, если я вас стесняю…

Он должен был предложить им сесть, и девушка, более храбрая, уселась первая, тогда как ее мать продолжала:

– Я являюсь за советом, сударь… Я в ужасном затруднении и чувствую, что никогда не выпутаюсь из него одна…

Она объяснила ему, что взятые ею при основании банка сто акций, удвоенные при первом, потом при втором увеличении капитала, превратились теперь в 400 акций, за которые она внесла, считая, в том числе, премии, 87.000 франков. Таким образом, независимо от двадцати тысяч собственных сбережений, она должна была занять 70 тысяч франков под залог фермы Обле.

– Теперь, – продолжала она, – я нашла покупщика для Обле… И так как, если не ошибаюсь, готовится новый выпуск, то, может быть, я могу поместить все наше состояние в ваш дом.

Саккар успокоился, польщенный при виде этих двух женщин, последних представительниц великой и древней расы, обращавшихся к нему с таким доверием и беспокойством. Он быстро растолковал им, в чем дело.

– Да, новый выпуск, я им и занимаюсь теперь… Акции будут по восемьсот пятьдесят франков с премией… У вас четыреста акций. Стало быть, вы получите двести на сто семьдесят тысяч франков. Зато все ваши акции освободятся, у вас будет шестьсот акций и вы никому не будете должны.

Они не понимали; он должен был растолковать им, что такое это покрытие акций посредством премии; и они были несколько испуганы огромными цифрами и риском, который от них требовался.

– Деньги можно достать, – пробормотала, наконец, графиня. – Мне предлагают двести сорок тысяч франков за Обле, хотя оно стоит четыреста тысяч; так что по уплате долга у нас останется и на взнос… Но, Боже мой, какой ужасный риск, – поставить на карту все наше имущество, все наше состояние.

Руки ее дрожали, наступила пауза, в течение которой она думала об этой машине, отнявшей у нее сначала сбережения, потом заставившей ее задолжать на семьдесят тысяч франков, теперь же грозившей поглотить ее последнюю ферму. Старое уважение к поземельной собственности, к лесам, полям и лугам; отвращение к торговле деньгами, грязному занятию жидов, недостойному благородной расы, проснулись в ней и терзали ее в эту решительную минуту, грозившую все поглотить. Алиса молча смотрела на нее своими блестящими и чистыми глазами.

Саккар улыбнулся.

– Ну, разумеется, вы должны положиться на нас. Но вот вам цифры. Стоит только вникнуть в них и, мне кажется, всякое колебание исчезнет… Положим, что вы решитесь на эту операцию. У вас будет шестьсот акций, которые обошлись вам в двести пятьдесят семь тысяч франков. Ну-с, а они уже достигли курса в тысячу триста; всего это составит семьсот восемьдесят тысяч франков. Стало быть, вы уже утроили свой капитал… А на этом не кончится, вы увидите, что после нового выпуска они еще поднимутся! Менее чем через месяц у вас будет миллион.

– О, мама! – невольно прошептала Алиса. – Миллион!

Отель в улице Сен-Лазар может избавиться от залога, очиститься от грязной нищеты. Он будет поставлен на приличную ногу; исчезнет этот кошмар, унизительное состояние людей, ездящих в карете и питающихся хлебом и водой! Дочь получит хорошее приданое, выйдет замуж, будет иметь семью, детей – радости, которых не лишен последний нищий! Сын, на которого римский климат действовал убийственно, перейдет в лучшие условия, получит возможность с достоинством занимать свой ранг в ожидании своей очереди послужить великому делу, на котором так плохо ценили его! Мать займет подобающее ей высокое положение, не станет скряжничать, чтобы прибавить лишнее блюдо к званому обеду, а потом голодать по неделям! Этот миллион светился, как лучезарная мечта, несущая спасение и счастье.

Графиня, готовая сдаться, обратилась к дочери, ища поддержки.

– Ну, как ты думаешь?

Но Алиса ничего не отвечала, блеск ее глаз потух, ресницы медленно опустились.

– Да, – сказала мать, в свою очередь, улыбаясь, – я и забыла, что ты предоставила мне абсолютную власть… Но я знаю, что ты смела и надеешься на успех…

Затем, обратившись к Саккару, она прибавила: