Текст книги "Сочинения"

Однако дело не обошлось без некоторого усложнения: случилось, что в это самое время Каролина по дороге в Монмартрский квартал вздумала завернуть в редакцию. Она нередко заходила сюда поговорить с Саккаром или просто узнать, какие новости. Кроме того, она была знакома с Дежуа, которого и поместила сюда, и всегда останавливалась с ним, счастливая его благодарностью. На этот раз, не застав его в передней, она прошла в коридор и тут столкнулась с ним. Он только что подслушивал; теперь это превратилось у него в настоящую болезнь; он вечно был в лихорадочном настроении, не пропускал ни одной двери, стараясь разузнать биржевые тайны. На этот раз, однако, то, что ему пришлось подслушать, несколько сконфузило его; он улыбался двусмысленно.

– Он там, не правда ли? – спросила Каролина, намереваясь пройти в комнату на конце коридора.

Но Дежуа остановил ее и от смущения не сумел даже придумать ловкой лжи.

– Да, он там, но к нему нельзя.

– Как, мне нельзя?

– Да, он с дамой.

Она побледнела, а Дежуа, ничего не знавший об их отношениях, подмигнул ей, покачивая головой и стараясь дать понять, в чем дело, выразительной мимикой.

– Кто эта дама? – спросила она отрывисто.

У него не было никаких оснований скрывать имя от нее, своей благодетельницы. Он шепнул ей на ухо:

– Баронесса Сандорф… О, она давно уже ловит его!

С минуту Каролина стояла неподвижно. В тени коридора нельзя было разглядеть смертельной бледности ее лица. Она испытывала такую острую, такую мучительную боль, какой, кажется, никогда еще не приходилось ей испытывать. Что делать? Ворваться к ним в комнату? Надавать пощечин ему и этой гнусной женщине?

Она еще стояла в нерешительности, ошеломленная неожиданным горем, когда к ней весело подошла Марсель, явившаяся за мужем. Каролина недавно познакомилась с нею.

– Ах, это вы, сударыня. Вообразите, мы будем в театре вечером. О! Это целая история, только бы не обошлось слишком дорого… Но Поль нашел маленький ресторан, где мы обедаем по тридцати пяти су с каждого.

В эту минуту к ним подошел Жордан.

– Два блюда, – подхватил он, смеясь, – графинчик вина и сколько угодно хлеба.

– Кроме того, – продолжала Марсель, – мы не берем извозчика: так весело возвращаться пешком ночью!.. Сегодня вечером, так как мы разбогатели, мы купим миндальный пирог в двадцать су… Словом, настоящий праздник!

Она ушла, опираясь на руку мужа. Каролина, вышедшая за ними в переднюю, заставила себя улыбнуться бледной и болезненной улыбкой.

– Желаю вам веселиться, – пробормотала она дрожащим голосом.

Потом она тоже ушла. Она любила Саккара и уходила с глубокой раной в сердце, которую не хотела обнаруживать перед посторонними.

VII

Спустя два месяца, в тихий и пасмурный ноябрьский день, Каролина вошла в комнату с чертежами и принялась за работу, ее брат, находившийся в это время в Константинополе по делам о железных дорогах на Востоке, поручил ей пересмотреть свои заметки из первого путешествия и составить общий очерк – историческое резюме вопроса. В течение двух недель она старалась забыться, погружаясь в эту работу. В комнате было так жарко, что она погасила огонь в камине и открыла окно, бросив взгляд на огромные обнаженные деревья отеля Бовилье, отливавшие фиолетовым цветом под бледным небом.

Прозанимавшись около получаса, она встала, чтобы отыскать какой-то документ, и начала рыться в бумагах, лежавших на столе. Между ними ей попался листок с напечатанной на нем молитвой, окруженной раскрашенными изображениями орудий Страстей. Эта молитва спасала от отчаяния в минуты скорби. Она вспомнила, что ее брат купил ее в Иерусалиме, и слезы покатились по ее щекам. Ах, этот брат! Такой талантливый, так долго не признанный – как он счастлив, что может верить, может серьезно относиться к этой наивной, рифмованной молитве, почерпать в ней утешение и спокойствие! Он доверчив, его легко обмануть, но как он спокоен, чистосердечен, безмятежен! А она, терзавшаяся в течение двух месяцев, утратившая веру по милости книг и рассуждений!.. Как бы ей хотелось в минуты скорби оставаться простой и благодушной, как он, засыпать спокойно, несмотря на растерзанное сердце, трижды повторив эту детскую молитву, окруженную гвоздями, копьем и терновым венцом.

После того как случай открыл ей связь Саккара и баронессы Сандорф, она вооружилась всем своим мужеством, чтобы не поддаться искушению следить за ними. Она не была женой этого человека и не желала быть ревнивой любовницей, готовой на скандал, но с отчаянием убеждалась, что не может примириться со своим положением. На свою связь с Саккаром она смотрела очень просто: дружба, фатально приведшая к той развязке, к которой всегда приводят отношения между мужчиной и женщиной. Ей уж давно минуло двадцать лет; жизнь с мужем научила ее терпению.

Неужели она не могла в тридцать шесть лет, утратив способность к иллюзиям, смотреть сквозь пальцы на эти вещи, относиться скорее, как мать, чем, как любовница, к своему другу, которому отдалась в минуту отчаяния, и который сам давно уже пережил возраст романических героев. Иногда она говорила про себя, что этим половым отношением придают слишком много значения: какая-нибудь случайная встреча может испортить целое существование. Но тут же усмехалась безнравственности своих мыслей; ведь допустить это, значит оправдывать все ошибки, освящать свальный грех.

А все-таки женщина поступает вполне благоразумно, делясь с соперницей, и обычная практика далеко опередила грубую идею единого и нераздельного владения! Но эти теоретические рассуждения, эти попытки самоотречения, эти старания ограничиться ролью преданной экономки, которой ничего не стоит пожертвовать телом, раз она пожертвовала сердцем и умом – не могли убить чисто физической боли, от которой ныло все ее существо; она жестоко страдала; ей хотелось все знать и отплатить ему за муки, которые приходилось терпеть из-за него.

Однако она овладела собою настолько, чтобы казаться спокойной, улыбаться – и никогда еще, в своей горькой жизни она так не нуждалась в мужестве.

С минуту она смотрела на картинку со скорбной улыбкой неверующей, взволнованная внезапным приливом нежности. Но ее мысли блуждали далеко, она старалась представить себе, что делал Саккар накануне, что он делает сегодня. Это происходило невольно и инстинктивно; ум всякий раз обращался к шпионству, когда она отрывалась от занятий. Впрочем, Саккар вел обычный образ жизни; утром занятия в банке, после полудня – на бирже, вечером – обеды, первые представления, веселая жизнь, интрижки с актрисами, к которым она его не ревновала. Но все-таки она чувствовала, что у него явился какой-то новый интерес, ради которого он жертвует временем, употреблявшимся прежде для других занятий – без сомнения, свидания с этой женщиной, за которыми она не хотела следить. Это делало ее подозрительной и недоверчивой, она невольно принимала на себя «роль жандарма», как выражался ее брат, – даже по отношению к делам банка, за которыми совсем было перестала следить: так велико было одно время ее доверие к Саккару. Различные неправильности поражали и огорчали ее. Но к удивлению, доходившему почти до насмешки над собой, она не могла ни говорить об этом, ни действовать: до такой степени заполонило ее торе – мысль об измене, к которой она хотела отнестись равнодушно и которая убивала ее. И, чувствуя со стыдом, что слезы снова покатились по ее щекам, она спрятала картинку, сожалея, что не может пойти в церковь и там излить свое горе.

Успокоившись, Каролина принялась за работу и писала уже минут десять, когда слуга доложил ей о приходе Шарля, кучера, которому вчера отказали и который во что бы то ни стало желал видеть барыню. Саккар нанял его сам, но прогнал, уличив в краже овса. Она было призадумалась, но в конце концов, решилась принять его.

Высокий, красивый малый, с гладко выбритым лицом и самоуверенным, фатовским видом сердцееда, Шарль начал очень нахально:

– Я, сударыня, насчет двух моих рубашек, которые прачка потеряла… а уплатить за них не хочет… Вы, конечно, понимаете, сударыня, что для меня это чувствительная потеря… А так как хозяйство лежит на ваших руках, то не угодно ли будет вам заплатить мне… Да, сударыня, я требую пятнадцать франков…

Она относилась к домашнему хозяйству очень строго. Может быть, во избежание всяких препирательств, она и заплатила бы ему пятнадцать франков, но бесстыдство этого человека, не далее как вчера уличенного в воровстве, возмутило ее.

– Я вам ничего не должна и не дам ни единого су… Притом барин предупредил меня об этом и запретил платить вам, сколько бы то ни было.

Он сделал шаг вперед с угрожающим видом:

– А, барин запретил… я так и думал, напрасно же он сделал это: я ему отплачу… Я не так глуп, чтобы не заметить, что вы, сударыня, с ним живете…

Она встала, краснея, с намерением выгнать его. Но он продолжал еще громче: – И, может быть, вам будет интересно узнать, где он бывает от четырех до шести часов дня, два-три раза в неделю, когда уверен, что застанет известную особу одну…

Она вдруг побледнела, вся ее кровь прихлынула к сердцу. Порывистым жестом она как бы хотела заткнуть ему глотку, чтобы не услышать того, от чего сторонилась целых два месяца.

– Как вы смеете…

Но он старался перекричать ее.

– Это баронесса Сандорф… Она на содержании у г. Делькамбра, который нанимает для нее квартиру в улице Комартен, почти на углу улицы св. Николая, в доме, где фруктовый магазин, в нижнем этаже… Туда-то и ходит барин.

Она протянула руку к сонетке, чтобы приказать слугам вытолкать его вон; но ведь он будет говорить и при слугах!

– Молчите, негодяй!.. Вот ваши пятнадцать франков.

Она протянула ему: деньги с невыразимым отвращением, понимая, что это единственный способ отделаться от него. В самом деле, он тотчас утих.

– Я хочу вам добра, сударыня… Дом, где фруктовый магазин. Подъезд во дворе. Теперь четыре часа: вы их накроете.

Она выпроводила его за дверь, бледная, не разжимая губ.

– Притом сегодня вы застанете забавную сцену, сударыня… Там горничная – моя подруга, Кларисса; она решила отказаться от места; а надо же оставить что-нибудь на память хорошим господам, не правда ли?.. До свидания, сударыня!

Наконец, он ушел. Каролина стояла несколько минут неподвижно, догадываясь, какая сцена угрожала Саккару. Потом со стоном опустилась на стул, и слезы, давно уже душившие ее, хлынули ручьем.

Кларисса, худенькая белокурая девушка, попросту решилась предать свою барыню, предложив Делькамбру накрыть ее с любовником в той самой квартире, которую он нанимал для нее. Она потребовала сначала пятьсот франков, но так как он был крайне скуп, то ей пришлось после продолжительного торга удовольствоваться двумястами, которые он должен был передать ей в ту минуту, когда она впустит его в свою комнатку, рядом с уборной баронессы. Баронесса нанимала ее, так как ей неловко было пользоваться услугами консьержа. Большею частью она сидела сложа руки, в пустой квартире, в промежутках между свиданиями, исчезая при появлении Делькамбра и Саккара. В этом доме она и познакомилась с Шарлем, которого рекомендовала Саккару, как очень хорошего и честного малого. Когда его выгнали, она разозлилась на господ, тем более что барыня говорила ей «грубости», и у нее имелось в виду более выгодное место, на котором платили на пять франков больше в месяц. Сначала Шарль хотел написать барону Сандорфу, но она нашла более забавным и более выгодным обратиться к Делькамбру. Сегодня все было подготовлено для ловушки.

В четыре часа, когда пришел Саккар, баронесса уже дожидалась его, лежа на кушетке перед камином. Вообще она относилась к этим свиданиям очень аккуратно, как деловая женщина. С первых же свиданий он разочаровался в своей надежде найти пылкую любовницу в этой смуглой женщине, со свинцовыми веками, с вызывающими манерами обезумевшей вакханки. Она была холодна, как мрамор, утомленная тщетными поисками новых ощущений, всецело отдавшаяся игре, случайности которой, по крайней мере, волновали ей кровь. Потом, замечая в ней любопытство, отсутствие отвращения, он приучил ее к самым противоестественным ласкам. Она говорила о биржевых делах, разузнавала от него новости, и так как с самого начала их связи ей везло на бирже, без сомнения, вследствие сцепления каких-нибудь благоприятных случайностей, начинала относиться к Саккару, как к фетишу, который берегут и целуют ради приносимого им счастья.

Кларисса развела такой огонь, что они не ложились в постель, а остались на кушетке перед камином. Наступила ночь. Ставни были заперты, занавеси спущены, и две большие лампы без абажура освещали их ярким светом.

Карета Делькамбра явилась почти тотчас вслед за Саккаром. Генерал-прокурор Делькамбр, приближенный императора, будущий министр, был худой, желтый пятидесятилетний господин, высокого роста, с гладко выбритым, морщинистым лицом и торжественно-суровой осанкой. Его крючковатый нос, казалось, обличал безупречного и неумолимого человека. Он поднялся по лестнице своим обычным мерным шагом, с тем же выражением холодного достоинства, которое принимал в дни торжественных приемов. Никто в доме не знал его. Он всегда являлся в сумерки.

Кларисса ожидала его в тесной передней.

– Потрудитесь последовать за мною, сударь, только, пожалуйста, без шума.

Он медлил, почему не войти прямо в комнату. Но она шепотом объяснила ему, что комната заперта на задвижку, которую придется ломать, а в это время барыня успеет оправиться. Нет, она покажет ему их в таком виде, как сама видела однажды, заглянув в щелочку. Это ей очень легко устроить ее комната сообщалась с уборной посредством двери, которая была теперь заперта на ключ. Ключ был брошен в шкаф, где она его отыскала; так что, благодаря этой забытой двери, ничего не стоило войти в уборную, которая отделялась от комнаты только портьерой. Без сомнения, барыня не ожидает нападения с этой стороны.

– Положитесь на меня, сударь. Ведь я заинтересована в успехе, не правда ли?

Она скользнула в полуоткрытую дверь, оставив Делькамбра одного в своей комнатке, неприбранной, с лоханкой грязной воды, с растерзанной кроватью; она заблаговременно собрала и отправила свои вещи, чтобы ускользнуть тотчас после развязки. Вернувшись, она осторожно притворила дверь.

– Потрудитесь немножко обождать, сударь. Еще не время. Они теперь разговаривают.

Делькамбр ничего не отвечал, продолжая стоять с важным и холодным видом, и не замечая насмешливых взглядов, которые она бросала на него исподтишка. Однако он начинал чувствовать нетерпение; левая половина его лица подергивалась под влиянием глухого бешенства. Неистовый самец, жадный до человеческого мяса, скрывавшийся в нем под ледяным достоинством профессиональной маски, возмущался при мысли о похищаемом у него.

– Скорее, скорее, – пробормотал он, наконец, сам не зная, что говорит, с трясущимися руками.

Но Кларисса, снова отправившаяся на разведку, вернулась, приложив палец к губам.

– Пожалуйста, потерпите, сударь… Сейчас вы их застанете в лучшем виде.

Делькабр внезапно почувствовал такую слабость, что должен был присесть. Наступила ночь; девушка прислушивалась к малейшему шуму, доносившемуся из комнаты; у него звенело в ушах, как будто подле маршировала целая армия.

Вдруг он почувствовал, что рука Клариссы коснулась его руки. Он понял и молча сунул ей в руку конверт с двумястами франков. Она пошла вперед, отдернула портьеру и втолкнула его в комнату со словами:

– Вот они, полюбуйтесь.

Перед ярко пылавшим огнем Саккар лежал на кушетке в одной рубашке, подобранной под мышки и обнажавшей от плеч до ног его смуглое тело, поросшее шерстью; баронесса, совершенно нагая, вся розовая от огня, стояла на коленях. Две большие лампы освещали их таким ярким светом, что каждая деталь выступала совершенно отчетливо.

Задыхаясь, разинув рот при виде этой противоестественной сцены, Делькамбр остановился, а они, точно пораженные громом, ошеломленные появлением этого человека, не двигались, глядя на него ошалевшими глазами.

– Ах, свиньи! – прохрипел, наконец, прокурор. – Свиньи!

Не находя другого слова, он повторял его без конца, подчеркивая жестом. Баронесса вскочила, смущенная своей наготой, и заметалась, отыскивая платье, оставленное в уборной, куда она не могла теперь проникнуть; наконец, ей попалась под руки юбка, в которую она завернулась, захватив губами тесемки, чтобы прикрыть шею и грудь. Саккар тоже соскочил с кушетки и оправлял рубашку с крайне недовольным видом.

– Свиньи, – повторил Делькамбр, – свиньи! В той самой комнате, которую я нанимаю!

Он грозил кулаком Саккару, он выходил из себя при мысли, что эти мерзости совершаются в квартире, нанятой им на собственные деньги.

– Вы в моей квартире, свинья! Это женщина моя, свинья, вор!

Саккар был скорее сконфужен, чем рассержен, но слово «вор» оскорбило его.

– Черт побери, сударь, – отвечал он, – если вы хотите, чтоб женщина принадлежала вам одному, так нужно удовлетворять ее потребностям.

Этот намек на скупость окончательно взбесил Делькамбра. Он был неузнаваем, его важное лицо преобразилось, налилось кровью, остервенилось. Он сделал такой угрожающий жест, обратившись к баронессе, что она испугалась.

Она стояла неподвижно, тщетно стараясь завернуться в юбку, которая, закрывая горло, открывала живот. Потом, догадавшись, что эта нагота, выставляемая напоказ, еще пуще раздражает его, скорчилась на стуле, поджав ноги, поднимая колени, стараясь скрыть все, что возможно. Она застыла в этой позе, без звука, без жеста, слегка нагнув голову, посматривая искоса на ссорящихся, точно самка, из за которой дерутся двое самцов, и которая выжидает, чтобы отдаться победителю.

Саккар храбро выступил на защиту.

– Уж не собираетесь ли вы бить ее?

Оба стояли лицом к лицу.

– Однако, сударь, – продолжал Саккар, – пора кончить. Не можем же мы ругаться, как извозчики… А что касается до платы, так если вы платили за квартиру, я платил…

– За что?

– За многое: вспомните, например, счет в десять тысяч франков у Мазо, который вы не хотели уплатить… Так-то, сударь. Может быть, я и свинья, но не вор!.. Нет-с, извините…

– Вор, вор! – закричал Делькамбр вне себя. – И если вы не уберетесь сию же минуту, я вам проломлю голову.

Но Саккар тоже начинал раздражаться. Он продолжал, надевая панталоны:

– Потише, потише, не горячитесь! Я уйду отсюда, когда мне вздумается… Вы меня не испугаете, любезнейший!

Натянув ботинки, он топнул ногой, говоря:

– Вот я и готов; я остаюсь!

Делькамбр, задыхаясь от бешенства, подступил к нему.

– Уйдешь ли ты отсюда, грязная свинья?

– Не раньше тебя, старая жаба!

– Я тебе морду побью.

– А я тебе пинков надаю!

Они осыпали друг друга ругательствами, забывая о приличиях, потеряв всякую сдержанность, всякие признаки воспитания.

Наконец, Саккар заметил Клариссу, выглядывавшую из-за портьеры, и, желая окончить эту сцену, крикнул ей:

– Кларисса!.. Откройте двери, окна, пусть весь дом, вся улица услышат, что здесь происходит!.. Генерал-прокурор желает довести до общего сведения, что он находится здесь, и я ему помогу в этом.

Делькамбр, бледнея, отступил, видя, что он направляется к окошку, намереваясь, по-видимому, отворить его. Этот ужасный человек способен исполнить свою угрозу, ведь ему наплевать на скандал.

– Ах, негодяй, негодяй! – пробормотал чиновник. – Я вижу, что вы пара. Я ухожу…

– Скатертью дорога! Вас тут вовсе не нужно… Но крайней мере, ее счеты будут оплачены… Да, позвольте, не нужно ли вам на извозчика?

Это новое оскорбление заставило Делькамбра остановиться. Он уже успел оправиться и принять достойную осанку.

– Клянусь, что вы мне заплатите за это, – сказал он, протянув руку… О, погодите! Я с вами рассчитаюсь…

Затем он исчез. В ту же минуту послышался шелест платья: горничная спасалась бегством, избегая объяснения и радуясь при мысли о забавной сцене.

Саккар отворил двери и вышел в комнату, где баронесса оставалась по-прежнему на кушетке. Он прошел по комнате, толкнул в камине головешку, которая высунулась наружу, и только тут заметил ее.

– Оденьтесь же… Да не волнуйтесь, это пустяки, чистые пустяки… Мы увидимся здесь послезавтра и потолкуем о наших делах, хорошо? А теперь я должен идти; у меня свидание с Гюрэ.

Уходя, он крикнул ей из прихожей:

– Если будете покупать итальянские, не увлекайтесь, берите только с премией.

В это самое время Каролина рыдала, положив голову на письменный стол. Грубое сообщение кучера об измене Саккара пробудило в ней все подозрения, все опасения, о которых она старалась забыть. Она успокоилась и надеялась на успешный ход дел Всемирного банка только под влиянием любви к Саккару и таким образом сделалась соучастницей всего, что от нее скрывали, и на что она смотрела сквозь пальцы. Теперь, когда ревность открыла ей глаза и уши, она очень хорошо видела неправильности, которые допускались на каждом шагу: так, например, счет Сабатани возрастал со дня на день, общество все чаще и чаще действовало под прикрытием этого подставного имени, не говоря уже о чудовищных и лживых рекламах, о грязи, лежавшей в основании это колоссального банка, быстрые, почти чудесные, успехи которого не столько радовали, сколько пугали ее. В особенности ужасала ее эта стремительность, эти постоянные скачки в делах Всемирного банка, мчавшегося подобно машине, набитой углем и пущенной по дьявольским рельсам, пока все лопнет и разлетится от последнего толчка. Она не была дурочкой, которую легко провести; незнакомство с техникой банкового дела не мешало ей отлично понимать цель этой деловой горячки, которая должна была опьянить толпу, увлечь ее в безумную погоню за миллионами. Каждый день должен был приносить новое повышение, чтобы укрепить веру публики – веру в неизменный успех, в реки золота, стекающиеся в сундуки банка. Неужели она предаст своего бедного брата, доверчивого, поддавшегося соблазну, увлеченного этим бурным потоком, который угрожает рано или поздно потопить их всех! Она была в отчаянии от своего бездействия и беспомощности.

Между тем наступал вечер, комната слабо освещалась полупогасшим камином, а Каролина плакала все сильнее и сильнее. Она стыдилась этих слез, чувствуя, что они вызваны вовсе не беспокойством о делах банка. Саккар, без сомнения, один вел эту скачку, пришпоривая лошадь без милосердия, с риском загнать ее. Он один был виноват во всем, и она с ужасом старалась заглянуть в его душу, темную душу афериста, таившую Бог знает сколько грязи и преступлений. Если она не знала многого, то все же подозревала и боялась. Но открытие стольких бедствий, боясь катастрофы, не заставили бы ее рыдать, бессильно поникнув над столом, напротив, придали бы ей духу, побудили бы ее к борьбе. Она знала свой характер. Нет, если она плакала, как ребенок, то лишь потому, что любила Саккара, а Саккар в эту самую минуту находился на свидании с другой женщиной. И это сознание наполняло ее душу стыдом, удваивало ее рыдания.

– Потерять всякую гордость, – сказала она громко, – дойти до такой презренной слабости, хотеть и не мочь!

В эту минуту она с удивлением услышала чей-то голос в темной комнате. То был Максим, вошедший без доклада, как свой человек.

– Как, вы в темноте и плачете!

Смущенная тем, что ее захватили врасплох, она старалась подавить свои рыдания, тогда как он продолжал:

– Прошу извинить: я думал, что папа вернулся с биржи… Одна дама просила меня пригласить его на обед.

В эту минуту слуга принес лампу и, поставив ее на стол, удалился. Комната осветилась мягким светом.

– Это пустяки, – попробовала она отговориться, – женская слабость, хотя я и не могу назваться нервной.

Она уже улыбалась, выпрямившись, с сухими глазами, с обычным мужественным видом. С минуту молодой человек любовался ею, ее горделивой осанкой, большими светлыми глазами, резко очерченными губами, выражением мужественной доброты, которое смягчалось и принимало особенную прелесть, благодаря густой короне седых волос. Потом он вспомнил об отце и пожал плечами с презрительным сожалением.

– Это он, не правда ли, довел вас до такого состояния?

Она хотела отвечать отрицательно, но рыдания сдавили ей горло и слезы снова навернулись на глаза.

– Ах, бедная, я вам говорил, что вы обманываетесь насчет папа и будете плохо вознаграждены… Судьба решила, чтобы он съел и вас.

Ей вспомнился тот вечер, когда она заходила к нему за двумя тысячами франков на выкуп Виктора. Не обещал ли он открыть ей всю правду, когда она пожелает ее знать? И не представлялся ли теперь случай выведать у него историю Саккара? Непреодолимая потребность знать подстрекала ее ураз кинувшись в омут, следовало добраться до дна. Это будет мужественный поступок, достойный ее, полезный для всех.

Но мысль об этом следствия внушала ей отвращение; она сделала вид, что хочет переменить разговор.

– Я еще не отдала вам две тысячи франков. Вы не очень сердитесь, что я так долго заставляю вас ждать.

Он отвечал небрежным жестом, как бы разрешая ей держать их сколько угодно. Потом он внезапно спросил:

– Кстати, а что же это чудовище, мой братец?

– Ах, он приводит меня в отчаяние и я до сих пор ничего не говорила вашему отцу… Мне хочется хоть немного исправить это бедное существо!

Смех Максима смутил ее; она взглянула на него вопросительно.

– Кажется, вы и тут напрасно хлопочете. Папа не поймет ваших забот… Ему так надоели семейные неприятности!

Она продолжала смотреть на него, безупречного в своем веселом эгоизме, так мило освободившегося от всех человеческих уз, даже порождаемых удовольствием. Он улыбался, наслаждаясь непонятной для нее колкостью своей последней фразы. Она же почувствовала, что близка к открытию тайны этих двух людей.

– Вы рано лишились матери?

– Да, я почти не помню ее… Я был в Плассане, в коллеже, когда она умерла здесь, в Париже… Наш дядя, доктор Паскаль, взял к себе мою сестру, Клотильду, которую я видел только раз в жизни.

– Ваш отец женился вторично?

Он не сразу ответил. Его светлые глаза как бы подернулись дымкой.

– Да, да, женился вторично… На дочери важного чиновника, некоего Беро дю-Шатель… Ренэ была скорее подругой, чем матерью для меня…

Он фамильярно уселся рядом с ней.

– Видите ли, нужно понять, что такое папа. Он не хуже других. Но дети, жена, все окружающее – ничто для него в сравнении с деньгами… О, это вовсе не скряга, который старается набрать кучу золота и спрятать ее в сундук… Нет, если он выжимает деньги отовсюду, не разбирая средств, то только ради могущества, удовольствий, роскоши, доставляемых ими… Что прикажете делать: это у него в крови. Он продал бы вас, меня, кого угодно, если бы нас приняли на рынке. И продал бы совершенно спокойно, с сознанием своего права: он поэт миллиона, деньги сводят его с ума и делают негодяем – о, негодяем высшего полета!

Каролина сама понимала это и, слушая Максима, кивала головой в знак согласия. «Ах, эти подлые, ядовитые деньги, они растлевают души людей, истребляя доброту, сострадание, любовь к ближним! Они во всем виноваты, они причина всех жестокостей и подлостей человеческих». В эту минуту она ненавидела и проклинала их. О, если бы она могла уничтожить одним взмахом все деньги мира, раздавить каблуком это зло, опустошающее землю.

– Так ваш отец женился вторично? – повторила она после непродолжительного молчания, нерешительным тоном чувствуя, что в ее голове возникают какие-то смутные воспоминания.

Кто ей намекал на эту историю? Без сомнения, какая-нибудь женщина, какая-нибудь подруга, еще в то время, когда новый жилец только что поселился в первом этаже. Кажется, говорилось о браке из-за денег, о какой-то позорной сделке, о чудовищной связи, доходившей чуть ли не до кровосмешения.

– Ренэ, – сказал Максим вполголоса и, по-видимому, неохотно, – была только на несколько лет старше меня…

Он поднял голову, посмотрел на Каролину и в порыве откровенности, в припадке странного доверия к этой женщине, казавшейся ему такой здравой и благоразумной, изложил ей историю своей семьи – не в виде связного рассказа, а по кусочкам, как бы нехотя, отдельными фразами, которые она сама должна была связать. Трудно сказать, что его побуждало к этой исповеди: может быть, застарелая злоба против отца, соперничество, которое всегда существовало между ними и делало их чуждыми друг другу даже теперь. Он не обвинял, говорил, по-видимому, без гнева; но едкая усмешка, злобная и затаенная радость, проскальзывавшие в его словах, доказывали, что он с удовольствием грязнит имя отца, рассказывая о всевозможных мерзостях.

Таким образом, Каролина узнала всю подноготную о Саккаре: как он продал свое имя, женившись из-за денег на обольщенной девушке; как он развратил окончательно этого большого и больного ребенка своей безумной и разгульной жизнью; как, нуждаясь в ее подписи, он допускал под своею кровлей чудовищную связь ее с Максимом, делая вид, что ничего не замечает, как добрый патриарх, желающий, чтобы все веселились по-своему. Деньги! Деньги – царь, деньги – бог, возвышались над всей этой грязью, как кумир, обожаемый за свое бесконечное могущество, ради которого забываются слезы, кровь, совесть! И по мере того, как Саккар восставал перед ней в своем дьявольском величии, Каролина леденела от ужаса при мысли, что и она сделалась жертвой этого чудовища.

– Вот, – сказал Максим, закончив свой рассказ, – мне жаль вас и я счел нужным вас предупредить… Но, не ссорьтесь из-за этого с отцом. Мне бы этого вовсе не хотелось, потому что и в этом случае плакать будете вы, а не он… Теперь вы понимаете, почему я не соглашусь одолжить ему ни единого су.

Видя, что она не в силах отвечать, он встал, подошел к зеркалу, взглянул в него со спокойным самодовольством красивого молодого человека, сознающего, что его поведете безупречно. Потом вернулся к ней:

– Что, подобные вещи живо состарят вас?.. Вот я так скоро устроился, женился на девушке, которая была больна и умерла, и клянусь, что теперь ничто не заставит меня приняться за старые глупости… Нет, вы поймите, что папа неисправим: у него нет морального чувства.

Он взял ее руку, холодную, как лед, и с минуту подержал в своей.

– Я пойду, видно его не дождешься… Не огорчайтесь же до такой степени. Я считал вас такой мужественной… И скажите мне спасибо, потому что самая скверная вещь – быть обманутой.

Он направился к двери, но приостановился и, смеясь, прибавил:

– Чуть не забыл: передайте ему, что госпожа Жемон приглашает его обедать… Знаете, та самая, что отдалась императору за сто тысяч франков… Не пугайтесь, папа хоть и остался сумасбродом, но вряд ли способен заплатить такую цену.

Оставшись одна, Каролина не тронулась с места. Она точно застыла на своем стуле, в тяжелом молчании комнаты, устремив неподвижный взгляд на лампу. Завеса спала с ее глаз: она видела теперь во всей ужасной наготе то, чего не различала ясно до сих пор, что только подозревала, дрожа от страха. Она видела Саккара на чистоту, видела эту душу афериста, лишенную всяких человеческих чувств, непонятную и темную в своей испорченности. Да, для него нет ни связей, ни преград; он стремится удовлетворить свои аппетиты с остервенением человека, которого может остановить только собственное бессилие. Он поделился женой с собственным сыном, продал сына, продал жену, продавал всех, кто попадался в его лапы, продавался сам, продает ее и ее брата и начеканит денег из их сердец и мозгов. Люди, вещи служат ему только средством для добычи денег; он бросает их в горн и чеканит из них монету. Как ясновидящая, она представляла себе судьбу Всемирного банка; деньги, притекающие к нему со всех сторон, целый океан денег, среди которого дом со страшным треском разом идет ко дну. Ах, деньги, ужасные деньги, как они грязнят и губят людей!