Текст книги "Сочинения"

Марсель невольно улыбнулась.

– Так вы не выходите замуж?

– Как же, как же, выхожу, когда курс перестанет подниматься… Мы очень спешим, особенно отец Теодора, из-за своей торговли. Но что прикажете делать? Не отказываться же от денег, когда они сами валятся к вам в карман. О, Теодор очень хорошо понимает, что, чем больше будет денег у отца, тем больше останется нам в наследство. Ведь это нужно принять в расчет. Вот мы и ждем. Шесть тысяч франков давно готовы, мы могли бы обвенчаться; но пусть они лучше растут… Вы читаете статьи об акциях?

Не дождавшись ответа, она продолжала:

– Я их читаю по вечерам; папа приносит газеты… Сначала он сам их читает, потом я прочитываю еще раз вслух. Ах, как это интересно, какие чудеса они обещают. Когда я ложусь спать, я только о них и думаю, вижу их во сне. Папа тоже говорит, что видит хорошие сны. Третьего дня мы оба видели одно и то же: будто загребаем лопатой на улице монеты в сто су. Это было презабавно.

Она снова остановилась и спросила:

– Сколько у вас акций?

– У нас? Ни одной, – отвечала Марсель.

Личико Натали в рамке белокурых локонов приняло выражение глубокого сострадания. Бедняги! У них нет акций. И так как отец в эту минуту позвал ее, чтобы поручить ей отнести пакет с корректурами одному из сотрудников, она ушла, с комической важностью капиталистки, ежедневно заходящей в редакцию узнать о состоянии курсов на бирже.

Оставшись одна на скамеечке, Марсель, обыкновенно такая веселая и бодрая, погрузилась в печальное раздумье. Боже мой, какая тоскливая, какая мрачная погода! А ее бедному мужу приходится бегать по улицам в такой проливной дождь! Он так презирал деньги, что одна мысль о необходимости их добывания делала его больным; ему так тяжело было просить их даже у тех, кто был ему должен! Погруженная в раздумье, не замечая ничего, что делается вокруг, она перебирала в уме происшествия этого печального дня, тогда как кругом нее шла обычная редакционная суматоха, сновали сотрудники, посыльные, хлопали двери, то и дело раздавался звонок.

Утром около девяти часов, когда Жордан отправился разузнавать о каком-то происшествии, о котором должен был представить отчет в газету, а Марсель только что умылась и была еще в кофточке, к ним нагрянул Буш с двумя грязнейшими субъектами, не то судебными приставами, не то бандитами. Пользуясь тем, что застал ее одну, этот отвратительный Буш объявил, что заберет все ее вещи, если она не заплатит ему тотчас же. Сколько она ни спорила, не имея понятия о законных формальностях, Буш настаивал на своем с такою уверенностью, что она была совершенно сбита с толку, и поверила в законность его требований. Тем не менее, она не сдавалась, говоря, что муж не вернется даже к завтраку, что она не позволит ни к чему прикоснуться до его прихода. Тогда между тремя негодяями и молодой женщиной, полураздетой, с распущенными волосами, началась безобразная сцена, они пытались составить инвентарь, она захлопывала ящики, бросалась к дверям, чтобы не дать им унести что-нибудь. Бедная комнатка, которой она так гордилась, с четырьмя стульями, блестевшими как золото, с ситцевыми занавесками, которые она сама прибивала! Она кричала в порыве воинственной храбрости, что скорее умрет, чем позволит им ограбить ее; называла Буша канальей и вором, который не стыдится требовать семьсот тридцать франков пятнадцать сантимов, не считая новых издержек, за вексель в тридцать франков, купленный за какие-нибудь сто су вместе с тряпьем и старым железом! Они уже заплатили четыреста франков, а этот вор хочет утащить их мебель, из-за трехсот франков с лишним, которые еще осталось ему украсть! И добро бы он не знал, что они говорят правду, что они заплатили бы, если б у них были деньги. Да еще пользуется тем, что она одна, и не знает порядков, чтобы запугать ее и довести до слез. Каналья, вор, вор! Буш, в бешенстве, старался перекричать ее, колотил себя кулаками в грудь, да разве он не честный человек, разве он не заплатил за вексель свои кровные денежки? Он действует по закону, он решился покончить с этим делом. Однако когда один из грязных субъектов принялся за комод, намереваясь пересчитать белье, она так свирепо накинулась на него, угрожая поднять на ноги весь дом и улицу, что еврей поневоле смягчился. Наконец, после получасового спора, он согласился подождать до завтрашнего утра, обещая со страшными угрозами забрать у них все в случае неуплаты. О, какой позор видеть у себя этих негодяев, оскорблявших ее стыдливость, ее заветные чувства, шаривших даже в постели, заразивших своей вонью эту счастливую комнатку, так что пришлось растворить окно после их ухода!

Но в этот день Марсель ожидало еще более тяжелое огорчение. Ей пришло в голову занять необходимую сумму у родных: если это удастся, она не огорчит мужа рассказом о нашествии Буша; у нее хватит духа передать эту истории в комическом свете. Она уже представляла себе, как будет рассказывать об этой великой битве, о нашествии на их хозяйство и о своем геройском отпоре. Сердце ее порядком билось, когда она вошла в домик на улице Лежандр, домик, где она выросла, и который казался ей чужим, – такая ледяная атмосфера в нем царствовала. Ее родители собирались завтракать, и она заелась с ними, чтобы расположить их в свою пользу. Все время разговор вертелся на повышении курса акций Всемирного банка; еще накануне они поднялись на двадцать франков; и к удивлению Марсели ее мать оказалась еще более возбужденной и жадной, чем отец; она, когда-то дрожавшая при мысли о спекуляциях, теперь упрекала его в трусости с азартом убежденной женщины, готовой на всякий риск. Однажды она вышла из себя, когда он сказал, что хорошо бы продать семьдесят пять акций по курсу в две тысячи пятьсот двадцать франков и получить сто восемьдесят девять тысяч, т. е. более ста тысяч барыша. Продавать, когда «Cote financiere» обещает курс в три тысячи франков, да он с ума сошел! Ведь «Cote financiere» известна своей честностью; сам же он говорил, что этой газете можно слепо довериться. Нет, она не позволит продавать, она скорее согласится продать дом, чтобы купить новых акций. Марсель молча, с тяжелым сердцем, слушала эти страстные тирады, не зная, как и решиться попросить пятьсот франков в этом доме, охваченном игрой, наводненном финансовыми листками, заражавшими его опьяняющей атмосферой рекламы. Наконец, за десертом она решилась: им нужно пятьсот франков, иначе них продадут все имущество; родители не могут оставить их в этом несчастий. Отец тотчас съежился, с замешательством поглядывая на жену. Но мать отказала начисто. Пятьсот франков, откуда их взять? Все их капиталы помещены в различных операциях. Затем последовали старые диатрибы: когда выходишь за голяка, за человека, который пишет книжки, нужно принимать последствия своей глупости, нечего садиться на шею родным! Нет у нее денег для лентяев, которые, делая вид, что презирают деньги, только и думают, как бы прожить на чужой счет. В конце концов, Марсель должна была уйти, огорченная до глубины души, не узнавая своей матери, когда-то такой доброй и рассудительной.

На улице она шла почти бессознательно, опустив глаза, точно ожидая найти деньги на земле. Потом ей пришла в голову мысль обратиться к дяде Шаву, и она тотчас отправилась в укромную квартиру на улице Налле, чтобы застать его до ухода на биржу. Там слышался шепот и женский смех. Однако, когда дверь отворилась, капитан оказался один со своей трубкой. Он пришел в отчаяние, осыпал самого себя бранью, говорил, что у него никогда не бывает сотни франков, потому что он изо дня в день проедает свои биржевые доходы, живя свинья свиньей. Узнав об отказе Можандров, он разразился бранью: что за уроды! Он перестал бывать у них с тех пор, как повышение акций Всемирного банка свело их с ума. Недавно еще сестра назвала его сквалыжником, смеялась над его благоразумной игрой, потому что он дружески советовал им продать акции. Пусть же сломают себе шею, вот уж кого он не станет жалеть.

Снова очутившись на улице с пустыми руками, Марсель, должна была покориться судьбе и отправилась в редакцию сообщить мужу о том, что случилось утром. Необходимо было уплатить Бушу. Жордан, до сих пор не нашедший издателя для своей книги, пустился на поиски по грязным парижским улицам, не зная, куда обратиться: к друзьям, в газеты, где участвовал, рассчитывая на случай. Он просил жену вернуться домой, но она так беспокоилась, что предпочла подождать его тут же в редакции на скамеечке.

Увидав ее одну после ухода Натали, Дежуа принес ей газету.

– Не угодно ли почитать от скуки, сударыня?

Но она отказалась и, увидав Саккара, постаралась принять бодрый вид и объяснила ему, что услала мужа по хлопотливому делу, поленившись исполнить его сама. Саккар, расположенный к молодой чете, как он называл их, пригласил ее перейти в кабинет. Но она отказалась, говоря, что ей хорошо и здесь, а он не настаивал, столкнувшись, к своему удивлению, с баронессой Сандорф, выходившей из кабинета Жантру. Впрочем, они любезно улыбнулись друг другу, обменявшись значительным взглядом, как люди, которые ограничиваются легким поклоном при встрече, чтобы не афишировать своей близости.

Жантру заявил баронессе, что не решается посоветовать ей что-нибудь. Смущение его возрастало при виде прочности Всемирного банка, который не могли поколебать все усилия понижателей; конечно, Гундермаин одолеет, но Саккар может долго сопротивляться и, пожалуй, пока выгоднее действовать заодно с ним. Он убеждал ее выжидать случая, ухаживая за обоими. Самое лучшее выведывать тайны одного, чтобы воспользоваться ими самой или продать их другому, смотря по обстоятельствам. Все это он говорил шутливым тоном, точно тут и не пахло изменой; она же смеясь, обещала быть с ним заодно.

– Однако она вечно торчит у вас, наступил и ваш черед? – сказал Саккар с обычной грубостью, входя в кабинет Жантру.

Тот притворился удивленным.

– Кто?.. Ах, да, баронесса!.. Но она обожает вас… сейчас сама говорила.

Старый корсар остановил его жестом человека, которого не проведешь. И пристально посмотрел на Жантру, истаскавшегося в грубом разврате, думая, что если она уступила желанию узнать, как устроен Сабатани, то, конечно, может соблазниться пороком этой развалины.

– Не оправдывайтесь, милейший! Женщина, которая играет на бирже, способна отдаться уличному рассыльному, чтобы он отнес ей ордер.

Жантру, был задет за живое, но удовольствовался смехом, продолжая уверять, будто она заходила только поместить объявление.

Но Саккар, пожав плечами, уже забыл этот неинтересный вопрос о женщине.

Расхаживая по комнате, останавливаясь перед окном поглядеть на дождь, ливший ливнем, он с лихорадочным оживлением выражал свою радость. Да, вчера Всемирный банк поднялся еще на двадцать франков! Но с чего так взбесились продавцы? Без сомнения, он поднялся бы на тридцать франков, если бы с самого начала не был пущен в продажу целый пакет акций. Он не знал, что Каролина снова продала тысячу акций, противодействуя со своей стороны неумеренному повышению, согласно распоряжениям брата. Конечно, Саккар не мог жаловаться в виду возрастающего успеха, и все-таки его грызло какое-то глухое чувство страха и гнева. Он кричал, что жиды поклялись погубить его, что каналья Гундерманн стоит во главе целого синдиката понижателей. Ему говорили об этом на бирже, утверждают, будто сумма в триста миллионов франков назначена синдикатом для игры на понижение. Разбойники! Он не упоминал о другого рода слухах, усиливавшихся с каждым днем; говорили, что прочность банка очень сомнительна, указывали факты, симптомы близких затруднений, хотя еще не могли поколебать слепую веру публики.

Но дверь неожиданно отворилась, и вошел Гюрэ с своим обычным видом простака.

– А, вот и вы, Иуда? – сказал Саккар.

Гюрэ, узнав, что Ругон окончательно решился оставить брата, снова перебежал на сторону министра, так как был уверен, что вражда Ругона с Саккаром неизбежно кончится катастрофой Всемирного банка. Чтобы получить прощение, он снова стал служить на посылках у великого человека, рискуя получать ругательства и пинки.

– Иуда, – повторил он с тонкой улыбкой, освещавшей иногда его грубое мужицкое лицо, – во всяком случае, честный Иуда, явившийся с целью бескорыстно предупредить учителя, которого он предал.

Но Саккар, делая вид, что не хочет слушать, крикнул торжествующим тоном:

– Каково, пять тысяч пятьсот двадцать вчера, пять тысяч пятьсот двадцать пять сегодня!

– Знаю, я сейчас продал.

Гнев, который Саккар старался скрыть под видом шутки, вдруг прорвался.

– Как, вы продали?.. А, так вы решились на полный разрыв. Вы бросаете меня ради Ругона, вы за Гундерманна?

Депутат смотрел на него с изумлением.

– За Гундерманна? С какой стати? Я за свои интересы, только и всего! Вы знаете, я не охотник рисковать. Нет, слуга покорный, я предпочитаю продать, раз это можно сделать с хорошим барышом. Может быть, поэтому я и не терял никогда.

Он снова улыбался, как хитрый и благоразумный нормандец, который пожинает свою жатву, не горячась.

– Администратор общества, – с гневом продолжал Саккар. – Кто же будет доверять банку, что подумает публика, видя, что вы продаете в самом разгаре повышения? Черт возьми, после этого я не удивляюсь, что наши успехи кажутся сомнительными, что нам предвещают крах… Эти господа продают, все продают! Это паника.

Гюрэ отвечал неопределенным жестом. В глубине души ему было все равно, он обделал свои дела. Теперь он думал только, как бы исполнить поручение Ругона с наименьшим, ущербом для себя.

– Я говорил вам, мой милый, что хочу предупредить вас… Вот в чем дело. Будьте благоразумны, ваш брат бесится и откажется от вас начисто, если вы будете побеждены.

Саккар подавил свой гнев.

– Он поручил вам передать мне это?

После некоторого колебания депутат решил, что лучше будет сознаться.

– Ну, да, поручил… О, не думайте, что нападки «Надежды»– играют какую-нибудь роль в его раздражении. Он выше этих уколов самолюбию. Нет, но подумайте сами, какой помехой его Деятельности является кампания в пользу католиков, предпринятая вашей газетой. Со времени этих несчастных усложнений с Римом он возбудил против себя все духовенство и еще недавно должен был осудить одного епископа за злоупотребления… А вы, как нарочно, выбираете для нападок на него такой момент, когда он едва может сопротивляться либеральному движению, вызванному реформами 19 января, на которые он согласился только из желания приостановить поток… Вы, его брат, подумайте, может ли он быть доволен?

– В самом деле, – насмешливо отвечал Саккар, – это очень гнусно с моей стороны… Мой бедный братец, готовый на все, лишь бы остаться министром, управляет во имя принципов, с которыми боролся вчера, и обижается на меня за то, что не может сохранить равновесия между правой, раздраженной на него за измену, и третьим сословием, которое жаждет власти. Вчера, желая успокоить католиков, он изрек свое знаменитое «никогда», клялся, что Франция не позволит Италии отобрать Рим у папы. Сегодня, напуганный либералами, он старается поладить и с ними, он готов задушить меня, чтобы угодить им… Эмиль Оливье отделал его в палате.

– О, – перебил Гюрз, – ему по-прежнему доверяют в Тюльери, император прислал ему орден с алмазами.

Но Саккар энергическим жестом дал понять, что его не надуешь.

– Всемирный банк слишком силен, не правда ли? Разве можно допустить существование Католического банка, который грозит покорить мир, завоевать его деньгами, как некогда завоевывали верой. Да при одной мысли об этом мурашки забегают у всех свободных мыслителей, у франмасонов, метящих в министры… Может быть, также нужно устроить какой-нибудь заем при помощи Гундерманна. В самом деле, что же будет с правительством, если оно не позволит себя съесть жидам?.. И вот мой болван братец, ради сохранения власти на несколько месяцев, намерен скормить меня грязным жидам, либералам, всей этой сволочи, в надежде, что его оставят в покое, пока будут жрать меня… Коли так, скажите ему, что я плюю на него.

Он выпрямился во весь свой маленький рост, и бешенство прорвалось, наконец, сквозь его иронию в резких и звонких, как труба, звуках:

– Поймите, наконец, я плюю на него! Вот мой ответ, передайте ему…

Гюрэ пожал плечами. Сердиться при деловых отношениях было не в его духе. В конце концов, он играл тут только роль комиссионера.

– Хорошо, хорошо! Я передам… Вы сломите себе шею. Но это ваше дело.

Последовала пауза. Жантру, углубившийся в корректуры, делая вид, что ничего не слышит, взглянул на Саккара. Что за прелесть этот бандит в своем увлечении! Эти гениальные канальи нередко торжествуют, дойдя до бессознательного состояния, увлекаемые опьянением успеха. В эту минуту Жантру был за него, верил в его успех.

– Да, я и забыл, – начал снова Гюрэ. – Кажется, генерал прокурор Делькамбр вас ненавидит… Вы знаете, сегодня император назначил его министром юстиции.

Саккар, расхаживавший по комнате, вдруг остановился. Лицо его омрачилось.

– Из той же шайки! А, так его назначили министром. Ну, а мне-то какое дело, позвольте спросить?

– Боже мой, – отвечал Гюрз с преувеличенным простодушием, – если с вами случится несчастие – ведь оно может случиться со всяким – то не рассчитывайте, что ваш брат будет защищать вас от Делькамбра.

– Но, тысяча чертей! – закричал Саккар. – Говорят вам, что я плюю на всю шайку, на Ругона, на Делькамбра и на вас в придачу!

К счастью, в эту минуту вошел Дегрэмон. Он никогда не заходил в редакцию и появление его удивило всех, положив конец ругани. Он учтиво поздоровался со всеми, с льстивой любезностью светского человека. Его жена собирается дать вечер, на котором будет петь; и он зашел пригласить Жантру, чтобы иметь хорошую статью о вечере. Но присутствие Саккара, по-видимому, очень обрадовало его.

– Как дела, великий человек?

– Скажите, вы не продали? – спросил тот, вместо ответа.

– Продать, ну, нет, еще рано! – и он рассмеялся очень искренно, так как действительно еще не собирался продавать.

– Да в нашем положении никогда не придется продавать! – воскликнул Саккар.

– Надеюсь. Мы все за одно; вы знаете, на меня можно положиться.

Он глянул куда-то в сторону, говоря, что ручается за других членов правления – Седилля, Кольба, маркиза де-Богэн – как за самого себя. Дела идут отлично; как не стоять заодно при таком необычайном успехе, какого биржа не видела пятьдесят лет. У него нашелся комплимент для каждого, и, уходя, он выразил уверенность, что увидит всех троих на вечере. Мунье, тенор из оперы, будет петь с его женой. О, эта выйдет эффектно.

– И так, – сказал Гюрз, – это все, что вы мне скажете?

– Все! – объявил Саккар своим резким тоном.

Он даже не вышел вместе с Гюрз, как делал обыкновенно; и, оставшись наедине с редактором, сказал:

– Война, милый мой! Теперь нечего церемониться, пробирайте хорошенько эту шушеру!.. Ах, наконец-то я могу затеять бой по своему вкусу.

– Да, но все-таки это крутой оборот, – заметил Жантру, тревога которого возобновилась.

Марсель по-прежнему ожидала в коридоре на скамеечке. Было только четыре часа, но Дежуа уже явился зажигать лампы, так как становилось совсем темно под беспрерывно лившим сероватым дождем. Проходя мимо Марсели, он всякий раз старался развлечь ее каким-нибудь замечанием. Между тем беготня сотрудников усиливалась, оживленные голоса раздавались из соседней комнаты, суматоха росла по мере того, как набирался номер.

Внезапно подняв глаза, Марсель увидела перед собою Жордана, Мокрый, с убитой физиономией, дрожащими губами, он имел растерянный вид человека, который долго хлопотал о чем-нибудь, не добившись успеха. Она поняла.

– Ничего? – спросила она бледнея.

– Нет, милочка, ничего… Нигде нет возможности…

У нее вырвалась только тихая жалоба, в которой излилось все ее горе.

– О! Боже мой!

В эту минуту Саккар вышел из кабинета Жантру и удивился, застав ее еще здесь.

– Как, сударыня, ваш муж только что вернулся. Я говорил, что лучше вам подождать в моем кабинете.

Она пристально смотрела на него, какая-то мысль мелькнула в ее печальных глазах. Недолго думая, она решилась высказать ее, побуждаемая той смелостью, которая руководит женщинами в минуты увлечения.

– Г. Саккар, мне нужно кое о чем попросить вас… Если позволите, мы войдем к вам в кабинет.

– Разумеется, сударыня.

Жордан, угадывая ее мысль, хотел было остановить ее. Он пробормотал ей на ухо: «нет, нет!» с болезненным волнением, которое всегда возбуждали в нем денежные вопросы. Но она не слушала, и он должен был последовать за нею.

– Г. Саккар, – начала она, как только дверь затворилась, – мой муж вот уже два часа хлопочет, разыскивая пятьсот франков и не решаясь попросить их у вас… Поэтому я решилась сама обратиться к вам с просьбой…

И со своим обычным увлечением она рассказала о происшествиях нынешнего утра, о грубом нашествии Буша, о своей борьбе с тремя мужчинами, ворвавшимися в ее комнату и об обязательстве уплатить немедленно! Ах, эти денежные раны, как тяжело приходится от них бедным людям, как горько сознавать свой позор и бессилие, вечно жить под Дамокловым мечем из-за пригоршни каких-нибудь несчастных пятифранковых монет.

– Буш, – повторил Саккар, – так вы попались в лапы этого мошенника…

Потом, обратившись к Жордану, который стоял молча, бледный от невыносимого смущения, он сказал с прелестным добродушием: – Хорошо, я вам одолжу пятьсот франков. Напрасно вы не обратились ко мне сразу.

Он уселся за стол, чтобы подписать чек, но вдруг остановился. Он вспомнил о письме Буша и о посещении, которое откладывал со дня на день, чуя грязную историю. Почему бы ему не сходить теперь же в улицу Фейдо, благо есть предлог.

– Послушайте, я знаю этого мошенника… Лучше я сам схожу к нему, может быть, ваши векселя можно будет выкупить за полцены.

Глаза Марсели сияли благодарностью.

– О, г. Саккар, вы слишком добры.

И, обратившись к мужу, она прибавила:

– Видишь, дурачек, г. Саккар не съел нас.

Он обнял ее и поцеловал в порыве благодарности, так как чувствовал, что ее энергия и ловкость помогают им выпутываться из житейских затруднений, которые парализовали его.

– Нет, нет, – сказал Саккар, когда молодой человек пожал ему руку, – мне следует благодарить вас, потому что помочь таким любящим супругам истинное удовольствие… Ступайте, и будьте покойны!

Карета, ожидавшая Саккара у подъезда, в две минуты доставила его в улицу Фейдо, по грязному Парижу, среди блестевших луж и целого потока зонтиков. Но он тщетно дергал звонок у старой двери с надписью большими буквами «Спорные дела», она не открывалась, и внутри никого не было слышно. Он хотел уже уйти и с досады ударил в дверь кулаком. Послышались чьи-то шаркающие шаги, и Сигизмунд отворил дверь.

– А, это вы!.. Я думал, что вернулся брат и что он забыл свой ключ. Я никогда не отворяю на звонок… О, он скоро вернется, подождите, если вам нужно его видеть.

Тем же не твердым шагом он вернулся в сопровождении гостя в свою комнату. На этой высоте, куда не достигал туман, застилавший улицы, было еще совсем светло. Комната имела ледяной и пустынный вид со своей железной кроватью, столом, двумя стульями и полками, заваленными книгами. Перед камином стояла железная печка, заброшенная и погасшая.

– Садитесь… Брат говорил мне, что сейчас вернется.

Но Саккар не захотел сесть и, глядя на Сигизмунда, дивился быстрым успехам чахотки, разрушавшей этого бледного парня с детскими, мечтательными глазами, так странно глядевшими под энергическим упрямым лбом. Обрамленное длинными прядями волос лицо его казалось страшно изможденным, вытянутым и иссохшим, как у мертвеца.

– Вы были очень больны? – спросил Саккар, не зная, что сказать.

Сигизмунд отвечал равнодушным жестом.

– О, по обыкновению. На этой неделе было довольно скверно, из-за мерзкой погоды… Но вообще ничего… Я теперь совсем не сплю, могу работать, а лихорадка меня согревает. Ах, работы еще такая бездна!..

Он уселся за стол, на котором лежала раскрытая книга на немецком языке, и продолжал:

– Простите, что я сел, – я не спал всю ночь, читал эту книгу, которую получил вчера… Книгу, да, десять лет жизни моего учителя, Карла Маркса, исследование о капитале, которое он давно обещал нам… Вот наша библия теперь, вот она!

Саккар с любопытством взглянул на книгу, но при виде, готических букв отступил.

– Я подожду перевода, – сказал он смеясь.

Молодой человек тряхнул головой, точно желая сказать, что и в переводе она будет понятна только посвященным. Это не памфлет пропагандиста. Но какая сила логики, какое несокрушимое богатство аргументов, доказывающих неизбежность разрушения нашего современного общества, основанного на капитализме! Почва расчищена, можно строить.

– Что ж это, все сметено?

– В теории, да? – отвечал Сигизмунд, – Тут все, что я вам объяснял однажды, весь ход эволюции. Остается исполнить на деле… Но вы, слепцы, если не видите, какие колоссальные успехи делает идея с каждым днем. Вы, например, вы лично, в какие-нибудь три года сосредоточивший в вашем Всемирном банке сотни миллионов, вы, кажется, и не подозреваете, что ведете нас прямо к коллективизму… О, я следил за вашим делом со страстным вниманием, да, из этой спокойной комнатки я изучал его развитие день за днем, знаю его так же хорошо, как вы сами, и утверждаю, что вы даете нам славный урок, что коллективистскому государству останется только последовать вашему примеру экспроприировать вас, после того как вы экспроприируете массу и осуществите мечту вашего необузданного честолюбия, которое стремится, не правда ли, поглотить все капиталы мира в одном единственном банке, общем складе всемирного благосостояния… О, я восхищаюсь вами, будь моя власть, я бы предоставил вам полную свободу, потому что вы начинаете наше дело, как предтечи гения.

Он улыбался своей бледной улыбкой больного, заметив удивление своего собеседника, который был поражен, найдя его au courant текущих дел и польщен его осмысленными похвалами.

– Но, – продолжал он, – когда в один прекрасный день мы экспроприируем вас во имя нации, заменив ваши частные интересы интересом всех, превратив вашу великую машину для высасывания золота в регулятор социального богатства, мы прежде всего уничтожим это.

Он отыскал су между бумагами, валявшимися на столе, и поднял его двумя пальцами, как жертву, обреченную на заклание.

– Деньги, – воскликнул Саккар, – уничтожить деньги, вот нелепость!

– Мы уничтожим монету… Подумайте сами, ведь металлическая монета не имеет никакого смысла, никакого rasion d’etre в коллективистском государстве. Мы заменим ее трудовыми бонами, и если вы видите в ней мерило ценности, то у нас будет другое, ничуть не хуже, которое мы выработаем, установив среднюю норму рабочих дней в наших мастерских… Надо их уничтожить, эти деньги, которые маскируют и поощряют эксплуатацию работника, позволяют обкрадывать его, уменьшая плату до минимума, необходимого, чтобы не умереть с голода. Разве не ужасно это владычество денег, по милости которого накопляются частные состояния, преграждается путь плодотворному обращению, создается скандальная власть, повелевающая финансовым рынком и социальным производством? От них все наши кризисы, вся наша анархия… Нужно, убить, убить деньги!

Но Саккар рассердился. Не будет денег, не будет золота, не будет этих сияющих звезд, озарявших его жизненный путь. Для него богатство всегда воплощалось в блеске новых монет, льющихся как дождь весною под яркими лучами солнца, сыплющихся градом на землю, скопляясь грудами серебра, грудами золота, которые можно загребать лопатой, упиваясь их блеском и музыкой. И уничтожить эту радость, этот стимул борьбы и жизни!

– Это глупо! О, это глупо!.. Никогда, слышите!

– Почему никогда, почему глупо? Разве в семейных отношениях мы пользуемся деньгами? Вы видите в семье только общие усилия и обмен… К чему же деньги, когда общество превратится в огромную семью, которая сама будет управлять своими делами?

– Говорят вам, это безумие!.. Уничтожить деньги; да ведь деньги – сама жизнь! Без них ничего не будет, ничего!

Он расхаживал по комнате вне себя, и, проходя мимо окна, далее взглянул, тут ли еще биржа: этот ужасный малый чего доброго способен был и ее уничтожить одним дуновением. Но она была на месте, – правда смутная в наступающей темноте, точно растаявшая под проливным дождем, бледный призрак биржи, готовый улетучиться в сером тумане.

– Впрочем, глупо и спорить с моей стороны. Это невозможно… Посмотрим, как вы уничтожите деньги.

– Ба! – пробормотал Сигизмунд. – Все уничтожается, все преобразуется и исчезает… Ведь мы уже видели, как изменилась форма богатства, когда ценность земель упала, земельное: богатство, поля и леса, спасовали перед движимым, промышленным имуществом, рентами и акциями, теперь мы присутствуем при раннем одряхлении этой последней формы. Ведь известно, что процент падает, что норма в пять процентов теперь не достижима… Если стоимость денег падает, то почему им не исчезнуть совсем, заменившись новой формой богатства? Эта будущая форма богатства и есть наши трудовые боны.

Он пристально разглядывал су, точно это была последняя монета старых веков, случайно уцелевшая, случайно пережившая угасшее общество. Сколько радостей и сколько слез видел, этот скромный металл. Он опечалился, задумавшись о вечном стремлении человеческом.

– Да, – продолжал он тихо, – вы правы; мы не увидим этого порядка вещей. Нужны годы, годы. И кто знает, так ли сильна любовь к ближним сама по себе, чтобы заместить эгоизм в общественной организации… Но я надеюсь на близкое торжество, мне так хотелось бы видеть зарю справедливости!

Болезнь, терзавшая его, на минуту прервала его речь. Он, не признававший смерти, сделал жест, точно отталкивая ее. Но тотчас затем он покорился.

– Я сделал свою задачу, я оставлю мои заметки, если не успею окончить труда, о котором мечтаю, – о пересоздании общества. Будущее общество должно быть зрелым плодом цивилизации, так как, если не сохранить хорошей стороны соревнования и контроля, все рухнет… Ах! Это новое общество, я просто вижу его теперь, сейчас, готовым, созданным, после стольких бессонных ночей. Все предусмотрено, все решено, – вот, наконец, высшая справедливость, абсолютное счастье. Оно здесь, на бумаге, окончательно математически доказанное.

Он водил по разбросанным бумагам своими длинными изможденными пальцами, забываясь в грезах об отвоеванных миллиардах, разделенных поровну между всеми, о счастье и здоровье, которым наделял страдающее человечество, – он, который уже не ел, не спал, умирал, освободившись от всяких потребностей в этой голой комнатке.