Текст книги "Проза Лидии Гинзбург"

Человек раскаивающийся: почувствовать реальность другого в собственных переживаниях

Теории Гинзбург, касающиеся этики, имманентного человека и описания человека извне, можно с поразительной конкретностью исследовать на примере двух повествований Гинзбург, которые входят в число самых сильных ее вещей; в них анализируются моральные слабости персонажа, у которого умирает кто-то из родных. «Заблуждение воли», где описывается смерть отца, – это квазификционализированное описание смерти дяди Гинзбург; между тем «Рассказ о жалости и о жестокости», где описывается смерть тети героя, – сходным образом квазификционализированное описание смерти матери Гинзбург[271]271
  «Заблуждение воли» впервые было опубликовано в сокращенной версии: Новый мир. 1988. № 11. С. 137–154. В полной версии оно появилось в «Человеке за письменным столом» (Л.: Сов. писатель, 1989. С. 481–516), а также вновь было опубликовано в Гинзбург 2002. Все переводы из этого повествования сделаны мной. Повествование публиковалось в переводе на английский, сделанном Людмилой Гроувз и Мэри Плум (Ludmilla Groves and Mary Plume), под названием «Conscience Deluded»: Present Imperfect: Stories by Russian Women / Еd. A. Kagal and N. Perova. Boulder, CO: Westview Press, 1996. P. 41–67.


[Закрыть]. В центре обеих вещей – вина и раскаяние. Герой Гинзбург анализирует, как из‐за своего эгоизма и изолированности оказался слеп – не разглядел, какова на самом деле была жизнь его родных. Он глубоко раскаивается в своем жестоком и эгоистичном поведении в недели и месяцы, приведшие к смерти, которая сделала его ошибки навеки непоправимыми. Более того, он чувствует свою ответственность за сам факт смерти близкого человека[272]272
  Следует отметить, что этот аспект до какой-то степени опровергает обобщенную мысль Гинзбург о бессилии человека ХХ века (или, возможно, подтверждает, что этот человек потенциально способен только разрушать).


[Закрыть]. Гинзбург отказывается снять вину с автобиографического героя – переложить вину на среду или неподвластные нам обстоятельства (Ленинградскую блокаду, бедность, недостатки системы здравоохранения, бессердечную государственную бюрократию), подчеркнуто дистанцируясь от того, что считала недостатком многих романов XIX века.

В «Смерти Ивана Ильича» Толстой нарисовал портрет человека, который под воздействием приближающейся смерти взглянул другими глазами на прожитую жизнь и на смысл жизни вообще. Гинзбург, напротив, поглощена тем, как человек постиндивидуалистический, имманентный (в лице ее альтер эго) переживает смерть близкого, которую, как представляется, можно было предотвратить[273]273
  Ранее Гинзбург критиковала Толстого за «обман зрения» в «Смерти Ивана Ильича» – за тот факт, что смерть касается только Ивана Ильича, а не его родственников: дочь, жена, доктора, слуги – все они изображены так, словно никогда не испытают мучений, связанных с приближением смерти. Именно поэтому, уверяет она, читатель находит этих персонажей столь неприятными (Гинзбург 2002. С. 275).


[Закрыть]. «Заблуждение воли» содержит детальнейшую реконструкцию физиологического процесса смерти старика, показанную глазами стороннего наблюдателя. Эн (герой повествования, первоначально носивший имя Оттер) проклинает себя за пассивность и неверные меры, предпринимавшиеся в ответ на ситуацию, но исследует смерть так досконально, что связанные с ней отдельные моменты и образы не дают ему покоя месяцами или годами[274]274
  Там же. С. 608. Скрупулезное описание смерти другого человека напоминает то, как Герцен исследовал смерть своей жены; Гинзбург считала, что в его случае им руководило чувство вины (Гинзбург 1977. С. 267–268).


[Закрыть].

Гинзбург называет смерть «прожектором», который «проливает внезапный свет на факты жизни», совсем как театральный софит высвечивает какие-то конкретные действия на подмостках. Она характеризует прожектор смерти такими словами, как «реалистический» и оздоравливающий: «а сознание, текущее мутным потоком, нуждается в этих прожекторах»[275]275
  В набросках Гинзбург упоминает о плане описать «С<мерть> как прожектор». В одном из ее черновиков есть следующие слова: «См<ерть> столь сильно действующее впечатление, что она проливает внезапный свет на факты жизни. Как прожектор, внезапно направляемый на тот или иной участок» (ОР РНБ. Ф. 1377. Черновики «Заблуждения воли»).


[Закрыть]. В «Заблуждении воли» Гинзбург прибегает к мотиву раздирания завесы, чтобы прояснить запускаемые смертью процессы поиска истины и самоанализа:

Смерть вырывает участок бытия из темноты. Чтобы избежать боли, мы не позволяем себе понять жизнь родного человека. Но боль, причиненная смертью, так сильна, что она не боится никакой другой боли и раздирает завесу[276]276
  По-видимому, эта разодранная завеса возникает также как метафора прозрения в сфере сексуальности и, возможно, восходит к финальной сцене «Балаганчика» Блока. См. гл. 3.


[Закрыть]. Мы ищем для себя концентрацию боли, потому что смерть близкого человека переживается как наша вина, требующая внутренней казни. Так смерть поднимает раскаяние. А раскаяние любит подробности и умеет устанавливать упущенную связь[277]277
  Заблуждение воли // Гинзбург 2002. С. 599.


[Закрыть].

Смерть может возобладать над нашими обычными попытками инстинктивно избегать боли: мы, словно мазохисты, жаждем этой боли как кары и как толчка к процессам, которых требует больная совесть. В «Заблуждении воли» и «Рассказе о жалости и о жестокости» изображены попытки имманентного человека докопаться до истины в отношениях с теми, кого больше нет в живых.

В теории Гинзбург цель творчества схожа с воздействием угрызений совести – она состоит в том, чтобы заново собрать для мира куски действительности[278]278
  Мысль, описавшая круг // Там же. С. 581.


[Закрыть]. Она называет раскаяние «одним из самых мощных механизмов воображения и памяти» и отмечает его тесную и многообразную связь с художественным творчеством[279]279
  Немецкий философ Макс Шелер, особенно популярный в 20‐е годы ХХ века, называл раскаяние «самой революционной силой в нравственном мире», поскольку оно давало человеку шанс заново родиться «целиком» после искупления его вины (Scheler М. Repentance and Rebirth // On the Eternal in Man / Trans. B. Noble. London: SCM Press Ltd, 1960. Р. 35–65). Процитированные словосочетания см. на с. 56 и 53. Гинзбург, атеистка, не приписывает раскаянию никакой силы, которая давала бы человеку свободу или обеспечивала бы раскрепощение; понятием раскаяния она оперирует с целью доказать, что существование непрерывно.


[Закрыть]. Раскаяние порождает «подробные, необратимые, ужасные» представления, которые терзают человека в настоящий момент, но принадлежат прошлому, поскольку внести в них коррективы невозможно. Их двойная темпоральность означает, что «предметы раскаяния» – такие же, «как и предметы истории или искусства»[280]280
  Гинзбург 2002. С. 584.


[Закрыть]. Гинзбург пишет о другом странном эффекте удвоения, вызываемом угрызениями совести: рядом с жизнью человека – прожитой в реальности – существует жизнь, которая была бы возможна, если бы человек применил свою волю, чтобы «исправить» жизнь[281]281
  Там же.


[Закрыть]. Сравнений с искусством предостаточно: Гинзбург также проводит параллели между чувством вины у человека, не применившего волю, и чувством вины у художника, не дописавшего свое произведение[282]282
  Схожую мысль высказывает Гюйо: «Давайте, например, вообразим художника, который чувствует, что в нем пробуждается гениальность, но обречен всю жизнь заниматься физическим трудом. Это ощущение пропавшей зазря жизни, невыполненной задачи, неосуществленного идеала будет отягощать и раздражать его душевную чувствительность более или менее так, как ее отягощало бы и раздражало бы сознание нравственного краха» (Guyau. Р. 189).


[Закрыть]. Это сравнение порождает сильнейшую потребность описать чувство вины за смерть близкого, которое испытывает человек.

Шопенгауэровское название, которое Гинзбург дает этому повествованию, – «Заблуждение воли»[283]283
  Гинзбург пишет: «Шопенгауэру принадлежит мысль, что раскаяние – казнь воли, которая сделала не то, что она хотела. Глубинная воля, постигающая свое единство с другими, сама себя не узнала. Ее запутали поверхностные хотения злобы, корысти, тщеславия, малодушия, лени» (Гинзбург 2002. С. 584). Она рассматривает то, какую важную роль сыграл труд Шопенгауэра «Wille» («Мир как воля и представление». – Примеч. пер.) для Толстого, когда тот оспаривал детерминизм, полагая, что люди, несмотря на всю свою обусловленность, все равно несут моральную ответственность за свои поступки (Гинзбург 1977. С. 413–414).


[Закрыть] – указывает на то, что перед нами не история одной смерти (как в «Иване Ильиче» Толстого), а «история одной вины», вины Эна, на котором лежит ответственность за нищенскую старость и смерть его отца. Все начинается с благоразумного шага, сделанного с благими намерениями: Эн переселяет отца, который жил один где-то вдалеке, постепенно теряя социальный статус и общий уровень благосостояния, в пригород крупного города (предположительно Ленинграда), в котором живет сам. Заботясь об отце и снабжая его деньгами из своих скудных заработков, которые служат дополнением к отцовской пенсии, Эн считает, что все улажено во благо им обоим. С тех пор как Эн в студенческие годы перебрался в большой город, он мечтал иметь где-нибудь неподалеку семейный «home» – убежище от царивших вокруг него одиночества, холода и голода[284]284
  Гинзбург 2002. С. 593.


[Закрыть]. Он живо воображает приятные товарищеские отношения с отцом, который описывается как атеист и материалист с демократическим образом мысли, интеллигентный представитель поколения 80‐х годов XIX века[285]285
  Там же. С. 590.


[Закрыть].

Но реальность, вытесняющая мечты, выглядит уныло. С деньгами и продуктами туго, а жилплощадь приходится постоянно оборонять от козней администраторов из жакта, которые не намерены допускать, чтобы пенсионер занимал солнечную комнату один. Старик – в повествовании он чаще именуется «стариком», а не «отцом» – опечален скукой, одиночеством и невозможностью работать (он собирался продолжать научную работу, писать статьи). Между тем, парадоксально, в то время как его отец скатывается в бездну страданий, Эн находится на пике новой и многообещающей любовной связи (которая вскоре заканчивается катастрофой). Научная карьера Эна, некоторое время буксовавшая, тоже начинает налаживаться. Потому-то за недолгий срок – какие-то несколько недель, когда здоровье отца резко ухудшается, – разные обстоятельства, в том числе общее отношение Эна к жизни, не дают Эну спешно принять правильные меры в связи с болезнью старика.

На протяжении всего этого времени Эн поддается самообману – полагает, что старается, насколько это в его силах, обеспечивать отца (к которому, как сознается Эн, не испытывает горячей любви) всем необходимым для удовлетворения базовых жизненных потребностей, хотя сам часто живет впроголодь. Однако Эн обнаруживает, что был неправ, и изумленно вопрошает: «Как это он тогда проглядел, недопонял принцип человеческой жизни, главный двигатель – убеждение в собственной ценности»[286]286
  Там же. С. 592.


[Закрыть]. Сожаление, которое испытывает Эн, – это сожаление об аберрации восприятия, слабом понимании ситуации. И все же Эна больше всего раздражает, что отец интериоризировал свой пониженный социальный статус. Впрочем, Эн и сам считает отца слабым и жалким человеком, а потому частично теряет уважение к нему и желание с ним беседовать. При самом последнем разговоре между ними Эн отвечает жестокой отповедью на то, что старик с нехарактерной прямотой говорит, что нуждается в общении с сыном. Видимо, существуют какие-то подспудные психологические процессы, объясняющие эту бесчувственность: в своей жизни Эн пытается преодолеть ощущение собственной никчемности, образ «неудачника», олицетворяемый его дряхлеющим отцом[287]287
  В период блокады (примерно в Новый год 1944 года) Гинзбург пишет эссе об Оттере как неудачнике, озаглавленное ею «Итоги неудач» (Гинзбург 2011. С. 164–174). Оно также публиковалось под названием «Неудачник» в «Претворении опыта» (переиздано в: Гинзбург 2002. С. 151–160).


[Закрыть].

Летом и Эн, и его тетя уезжают отдыхать, а старика оставляют одного в ситуации, когда ему не хватает денег на жизнь. Отцу настолько тяжело, что он вынужден отправить сыну умоляющее письмо, которое заставляет Эна выйти из «лазейки непонимания». Вспоминая об этом, Эн детально анализирует изнурительную, одинокую, жалкую реальность, в которой существовал старик, дни и ночи старика. И заключает:

Они были, эти медленные стариковские ночи со всеми подробностями течения мыслей о ненужности, о ноге, о смерти. И никак нельзя вынуть из раскаяния это звено, чтобы не было тех дней и ночей и мыслей. И достаточно представить себе их ясно как бывшие, чтобы захотелось головой удариться об угол стола[288]288
  Гинзбург 2002. С. 596.


[Закрыть].

Смерть берет на себя функцию прожектора: теперь Эн в полной мере воспринимает мучительную жизнь другого. Он не властен изгладить из сознания эту реальность, укорененную во времени, которое теперь кажется более перманентным и более логичным, опровергая ощущение Эном его существования как фрагментарного и имманентного. Страдание конкретного человека, вообразить которое даже чересчур легко, служит убедительным доказательством непрерывного существования самого Эна – тем доказательством, которым не может быть всего лишь теория.

Примерно восемь лет отделяют смерть дяди Гинзбург, которая стала толчком к написанию «Заблуждения воли», от смерти ее матери во время Ленинградской блокады[289]289
  Марк Моисеевич Гинзбург умер в 1934 году (весной), а Раиса Давидовна Гольденберг-Гинзбург скончалась в ноябре 1942 года. Эти биографические сведения я рассматриваю в гл. 5.


[Закрыть]; вскоре после смерти матери Гинзбург написала начерно «Рассказ о жалости и о жестокости», никогда не публиковавшийся при ее жизни[290]290
  Этот рассказ я обнаружила в архиве в 2006 году. Описание рукописи см.: Гинзбург 2011. С. 557–558. «Рассказ о жалости и о жестокости» я подробно рассматриваю в гл. 5, а потому здесь ограничусь лишь несколькими замечаниями. В тот период Оттер был объединяющим героем разных текстов Гинзбург: он появлялся в рукописных версиях «Записок блокадного человека» (или в их версии 1940‐х годов «День Оттера»), в очерках для «Дома и мира», а также в некоторых эссе, которые содержатся в записных книжках. Об автобиографических чертах Оттера см. гл. 5; о принадлежности этого персонажа к мужскому полу см. гл. 3.


[Закрыть]. Эти два произведения тесно связаны между собой. В них фигурирует один и тот же герой (Оттер, позднее, в переработанной версии «Заблуждения», получивший имя Эн), устойчивый во времени настолько, насколько вообще может быть устойчив фрагментарный персонаж. В обоих рассказах герой виноват тем, что неверно оценил события, а раскаяние приводит его к анализу ситуации. Внутренняя работа, совершаемая им в повествовании, состоит в том, чтобы попытаться понять и взять под контроль воспоминания, не дающие ему покоя. В «Рассказе о жалости и о жестокости» не так много обобщающих рассуждений о жалости, угрызениях совести и смерти, как в «Заблуждении воли», но, когда эти рассуждения начинаются, они повторяют и подкрепляют теории, сформулированные Гинзбург в более раннем рассказе. Можно было бы даже утверждать, что второе произведение – развернутая иллюстрация к более обобщенным тезисам первого.

«Рассказ о жалости и о жестокости» начинается с рассмотрения того, как Оттер и героиня, именуемая «тетка», переживают ее надвигающуюся смерть как повторение смерти старика (отца/дяди). Оттер – повествователь в третьем лице – проводит такое сравнение:

Это было похоже и в то же время это неизмеримо дальше ушло в смысле буквальности. Обстоятельства, сопровождавшие смерть старика, так же как обстоятельства многих других бедствий – давно уже поразили Оттера буквальностью. Откровенное социальное зло реализовало переносные метафизические смыслы, связанные с комплексом нищеты, заброшенности, унижения. Но все это оказалось далеко позади, по сравнению с той ужасающей прямотой и буквальностью значений, которую пришлось пережить сейчас[291]291
  Гинзбург 2011. С. 17.


[Закрыть].

Именно в невыносимых условиях блокады герой Гинзбург постигает совершенно буквально, что такое отсутствие нравственных абсолютов. Оттер задается вопросом:

С помощью каких критериев может скептик установить иерархию всех этих интуиций и непосредственных моральных данностей? Он может только сказать, что жизнь человека нужна ему самому и что в своем праве на существование люди равноправны[292]292
  Там же. С. 23.


[Закрыть].

Оттер – писатель средних лет, в своих текстах он, как и Гинзбург, раскрывает тему «становление и крах индивидуалистического сознания», и, если он умрет, его проект оборвется[293]293
  Из другого блокадного текста о том же герое «Дня Оттера» (Там же. С. 223).


[Закрыть]. В течение дня Оттер испытывает кое-какие интеллектуальные наслаждения, в то время как тетка, женщина семидесяти пяти лет с социальным статусом иждивенца, может надеяться лишь на «некоторое количество вкусовых ощущений»[294]294
  Там же. С. 23.


[Закрыть]. Оттер понимает, что на чашах весов лежат жизни двух человек, имеющих абсолютно равные права на существование.

Хотя в обоих рассказах Оттер совершает сходные ошибки при оценке событий, характер тетки – диаметральная противоположность характера отца. Гинзбург описывала старика как человека со слабым «жизненным напором» (перевод термина elan vital, который встречается у Анри Бергсона и Пьера Жане), который мирится со своей унизительной судьбой и поддается жалости к себе. Тетка, напротив, наделена столь мощным жизненным напором, что невольно поощряет одну из главных ошибок Оттера. Он, убежденный в несокрушимости ее иллюзий, постоянно твердит ей, что нисколько в ней не нуждается, воображая, будто его жестокие слова – «правильный воспитательный прием и средство самозащиты против этого захлестывавшего его жизненного напора»[295]295
  Гинзбург 2011. С. 36.


[Закрыть]. Итак, точно так же, как получилось со стариком, Оттер заботится об удовлетворении базовых потребностей своей тетки, но все равно отравляет ей жизнь.

Вторая крупная проблема тетки – в этой женщине воплотился в крайней форме «имманентный» тип человека, она – наглядный образчик одной из главных, на взгляд Гинзбург, проблем человека ХХ века, причем Тетка (в отличие от Оттера/Эна) ни в малейшей мере не осознает эту проблему. Если в более раннем повествовании Эн видел угрозу для себя в образе старика, воспринимавшегося как неудачник, то в этой вещи Оттер старается сопротивляться той упрямой и неукротимой «разорванности сознания», которая свойственна тетке[296]296
  У тетки очень слабо развито то, что Ульрик Найссер называл «расширенное „я“» (а расширенное «я», опирающееся на «автобиографическую память», обладает способностью к социальной адаптации, поскольку благодаря ему становятся возможны прочные межличностные отношения): Neisser U. Five Kinds of Self-knowledge // Philosophical Psychology. 1988. 1, 1. P. 46–48.


[Закрыть]. Поступки тетки всегда подчинены «мгновенному гедонистическому импульсу, без учета связи и соотношения вещей, которых требует разумное убеждение. И потому никакое разумное убеждение не может дойти до этого разорванного сознания»[297]297
  Гинзбург 2011. С. 46.


[Закрыть].

Эта напряженность в личных отношениях усугубляется атомизацией общества, которую провоцирует блокада. Жестоким поступкам Оттера благоприятствует тот факт, что свидетелей его поведения почти нет: «Душевный механизм не освоил это переживание, воспользовавшись отсутствием свидетелей злодеяния, отсутствием морального порицания извне, суда извне, который был бы объективацией вины»[298]298
  Там же. С. 40.


[Закрыть]. Тетка, основная свидетельница и жертва преступлений Оттера, забывчива. Нет никого, кто помог бы Оттеру претворить его вину в объективный, внешний факт – факт, на который ему пришлось бы смотреть трезво; ничто не мешает Оттеру отделять его отдельно взятые поступки от своей более устойчивой автоконцепции.

Подсказки социума, все же поступающие Оттеру извне, ведут его еще ниже по ступеням моральной иерархии. Мимолетное замечание приятельницы – на деле намек, что он спасает тетку в ущерб себе, – побуждает его пожалеть о том, что он делится едой с теткой[299]299
  Там же. С. 30.


[Закрыть]. Вредоносные позиции, выражаемые вслух другими ленинградцами, просачиваются в адресованные тетке слова Оттера, создавая отчужденность между ним и его автоконцепцией: «Это чувство как бы театральной отчужденности от собственной речи, как бы стилизации под что-то – подтверждалось тем, что он пользовался не своими словами, а готовыми стандартными формулами, заведомо пропитанными всей мерзостью обывательского цинизма»[300]300
  Там же.


[Закрыть]. Оттер привык относиться к словам серьезно и даже с здоровым страхом, поскольку «переживал действительность в слове»[301]301
  Там же.


[Закрыть]. И все же теперь, задним числом, он осознает, что впал в «театральную отчужденность», а это симптом нравственной деградации, порождаемой неэтичными отношениями между «собой» и другим человеком, а также недостаточным самоанализом.

К осознанию своего нравственного падения он приходит позднее, как раз путем самоотстраненного анализа. Ранее Гинзбург развила в себе привычку применять рациональное мышление как лекарство от жизненных трудностей: «Я охотно принимаю случайные радости, но требую логики от поразивших меня бедствий. И логика утешает, как доброе слово»[302]302
  Гинзбург 2002, 81. Оригинал в: ОР РНБ. Ф. 1377. Лидия Гинзбург, ЗК V (1929–1931). С. 89–90, запись не датирована, но соседняя запись на с. 95 тетради датирована 15 июля 1930 года.


[Закрыть]. Мучительность не воспринятых и не переваренных сознанием переживаний она сравнивала с фантомной болью в ампутированной конечности[303]303
  Гинзбург 2002. С. 570.


[Закрыть].

Хотя в этих двух повествованиях, по сравнению с другими произведениями Гинзбург, более четко выражена фабула (поскольку они строятся вокруг рассказа о смерти одного из персонажей), их движущая сила – психологический анализ и философское обобщение. Они сохраняют эстетику отрывка и эссе[304]304
  В рукописном черновике «Заблуждения воли» Гинзбург обозначила четкие границы между частями, которые носят следующие заглавия: «Вводная повесть», «Вводная повесть прерывается» и «Вводная повесть [Продолжение]». Эти заглавия уже сами по себе маркируют преднамеренную отрывочность текста. В опубликованной версии Гинзбург обходится без этих маркеров, но стиль остается таким же отрывочным – собственно, переходы лишь становятся более плавными и менее очевидными.


[Закрыть]. Отрывочность – эстетический коррелят той душевной разорванности, которой страдает имманентный, постиндивидуалистический человек. Как отмечает Гинзбург в черновом варианте другого повествования – «Возвращения домой»: «Для меня отрывочность – не литературный эффект, но дефект мировосприятия. Но я не хочу избавляться от этого недостатка путем мертвых мест и слов не дожатых до ясности. От него можно отделаться только поняв и полюбив мир иначе, чем я в состоянии это сделать сейчас»[305]305
  ОР РНБ. Ф. 1377. Черновик в папке с этикеткой «Возвращение домой».


[Закрыть]. Хотя отрывочность может быть «дефектом», Гинзбург не считает, что этот дефект можно преодолеть, не фальсифицируя свои тексты; в этом смысле отрывок миметичен[306]306
  В блокадной записной книжке Гинзбург пишет: «В первой инстанции я скептик. В третьей инстанции я человек, пораженный ужасной болезнью импрессионистического века – болезнью солипсизма. За нашим историческим сознанием, за нашим гражданским сознанием, за всем, что мы готовы утверждать и любить как социальные люди, – все равно, в самой глубокой и тайной глубине все равно стоит непонимание и страх изолированной души, брошенной в непостижимый и враждебный хаос. Все равно нет моста и не будет, чтобы перебросить его между третьей инстанцией и нашим историческим поведением, нашим социальным действием. Все равно это придется нести до конца как сущность души и как ее болезнь. Это проклятое наследство, еще тютчевское наследство» (Записная книжка 1943 года, опубликовано в: Гинзбург 2011. С. 150).


[Закрыть].

Ощущение отрывочности в этих повествованиях подкрепляется определенной беспорядочностью и нерешительностью, отражающими эмоциональное состояние героя. Гинзбург представляет своего героя – Оттера/Эна – как человека, которого уже давно «поток разорванных мыслей» начинает терзать всякий раз, когда он задумывается о смерти близкого человека[307]307
  Гинзбург 2002. С. 584–585.


[Закрыть]. В финале более раннего из этих повествований автор, замыкая круг, возвращается к началу, чтобы перечислить неупорядоченные воспоминания – ошибки Эна, мучительные ключевые узлы повествования; и все они будут «еще беспредельно долго вращаться в его [Эна] мозгу…»[308]308
  Там же. С. 609.


[Закрыть] В «Рассказе о жалости и о жестокости» композиция тоже закольцованная: получение Оттером открытки от его брата «В.» (чьим прототипом был Виктор, брат Гинзбург) и начинает, и завершает повествование. То, что круг замкнулся, указывает нам, что за время повествования Эн/Оттер не пришел к полной ясности, хотя несколько раз прошел по кругу, предаваясь осмыслению своих ошибок и заблуждений.

Сцены и образы этих повествований, навеянные угрызениями совести, продолжают воздействовать с какой-то иррациональной силой вопреки тому, что анализируются логически. Читатель «Заблуждения воли» вспомнит апельсины, сломанный телефон, остывшую воду в ванне, керосин, который старик тайно, противозаконно перевозил по железной дороге и случайно разлил в вагоне; в «Рассказе о жалости и о жестокости» есть кусочек жира на полу, не вымытые вовремя банки, в которых Оттер должен приносить еду из столовой, привычку не доводить воду до кипения, устрашающе легкое тело тетки. Вплоть до финала обоих повествований Эн/Оттер так и не берет под контроль эту череду мучительных подробностей: Гинзбург оставляет его в состоянии горя. По ее утверждению, художественная литература способна удачно выражать жалость и возбуждать ее в читателе, «останавливая» на последних страницах произведений горестные мгновения, – например, в «Отцах и детях» Тургенева так показана скорбь стариков Базаровых по сыну. Однако подобная «стабилизация» мгновений казалась Гинзбург фальшивой, поскольку в реальности люди после утраты близкого продолжают вести обычную жизнь. Она хвалит Толстого и Пруста как единственных писателей, которые показывают подлинную трагедию действительности, состоящую в том, что «печаль немногим прочнее радости»[309]309
  Гинзбург 2002. С. 587.


[Закрыть].

Гинзбург оставляет своего героя в состоянии раскаяния, и на это у нее есть важные основания, кроме потенциально автобиографически-психологических: одно то, что Эну/Оттеру не удается взять раскаяние под контроль, доказывает, что разрозненность его личности не абсолютна. Или, говоря словами Гинзбург, имманентное сознание, возможно, лишено «общих целей» и может думать, что существование –

не то эмпирическое месиво мгновений, равноправных в своей бессмысленности, не то тупая последовательность мгновений, поочередно отменяющих друг друга. И последнее из мгновений – смерть, которая отменяет все.

Такова логика достигшего предела индивидуализма. Но сильнее логики экзистенциальная практика. Она требует от мимолетного человека, чтобы он жил так, как если б его поступки предназначались для бесконечного исторического ряда. Она настаивает на неотменяемых связях общего бытия, любви и творчества, жалости и вины[310]310
  Там же. С. 610.


[Закрыть].

В обоих этих рассказах «экзистенциальная практика» – или мучительные воспоминания под давлением раскаяния и анализ этих воспоминаний – служат доказательством того, что индивид все же существует во времени и его поступки имеют значение.

«Рассказ о жалости и о жестокости» и «Заблуждение воли» парадоксально обнажают как слабость, так и силу рационального мышления. С одной стороны, Эн/Оттер не способен применить с толком систематичность, аналитичность своего образа мышления тогда, когда они всего нужнее, и эта неспособность трагична; подобный образ мышления не может помочь ему преодолеть эгоизм и обходиться с отцом и теткой добросердечно и гуманно. Сам факт того, что переживание смерти в «Заблуждении воли» (и его анализ) не помешали Эну/Оттеру (или автору) повторить сходные ошибки (об их повторении говорится в «Рассказе о жалости и о жестокости»), демонстрирует неспособность рационального мышления (либо, возможно, памяти) брать верх над отрицательными чертами характера. В блокадном рассказе Оттер даже отчитывает себя за то, что при напрасной попытке оправдать себя вновь принимается анализировать характер тетки[311]311
  «И в поисках самооправдания, в стремлении облегчить свою вину, хоть частично свалив ее на покойницу, – он снова анализирует этот характер» (Гинзбург 2011. С. 43). Характер «тетки» анализируется в нескольких текстах Гинзбург, наиболее развернуто – в черновиках «Дома и мира».


[Закрыть].

С другой стороны, рациональное мышление – мощный двигатель посттравматического исправительного анализа, поскольку оно вскрывает ошибки, или «аберрации» (как называет их на своем научном языке Гинзбург), которые были совершены в прошлом. Когда герой заглядывает в прошлое, несколько его ошибок становятся видны. Отдалившись на определенную дистанцию во времени и в процессе понимания, оказавшись в ситуации, когда смерть родных служит «прожектором», Эн/Оттер теперь делает разумные выводы из мешанины впечатлений, терзающей его сознание. Возможно, он не добьется того «самоисправления», которое считал возможным Макс Шелер[312]312
  Scheler M. Р. 40.


[Закрыть], – ведь его не перестает мучить совесть. Но аналитические рассуждения, движимые чувством вины, восполняют в нем то постиндивидуалистическое «я», которое в остальном отрывочно и безответственно. Существование обоих повествований – и чувств, побудивших к их написанию, – доказывает некий более фундаментальный, важный тезис, касающийся памяти и идентичности, а также непрерывности и логической последовательности существования.