Текст книги "Аз воздам"

ГЛАВА XII
«КРИВАЯ ЛОШАДЬ»

Было около полуночи.

В гостинице «Кривая лошадь» стояла невыносимая жара. Воздух был насыщен дымом плохого табака, запахом спирта и прогорклого масла. Главная комната уже лет пять служила местом сборищ самых отъявленных санкюлотов великой Республики.

Дом, где помещалась гостиница «Кривая лошадь», был одним из самых жалких зданий на задней улице, пользовавшейся к тому же весьма дурной репутацией. Штукатурка на нем потрескалась, стены покосились. Балки, поддерживавшие низкий потолок, потемнели от времени и грязи, но в былые времена эта гостиница славилась прекрасным винным погребом и редкими сортами вин. В дни правления великого короля золотая молодежь часто устраивала в гостинице «Кривая лошадь» веселые ужины в обществе прекрасных дам. В прежние времена обширные погреба были свидетелями многих черных дел и таинственных смертей. Теперь же в старом погребе только крысы скреблись, а гостиница превратилась в клуб «Равенства и Братства». Каждый прохожий мог свободно входить туда и принимать участие в дебатах. От членов клуба требовалась только любовь к гильотине.

Жалкий вид имел этот храм свободы: грязный дощатый пол, два прислоненных к стене стула, пустые винные бочки, заменявшие кресла, и еловые доски на козлах вместо столов. Обои, когда-то украшавшие стены, висели теперь клочьями, обнажая растрескавшуюся штукатурку.

Вся комната имела желтовато-серый оттенок, на котором лишь красный республиканский колпак, повешенный на подставке вроде гильотины, выделялся ярким пятном.

В последние месяцы число действительных членов клуба значительно уменьшилось; они истребляли друг друга, ежедневно поставляя новые жертвы для гильотины, ибо главным девизом клуба было: «La guillotine va toujours!»[14]14
  Гильотина не может ждать! (фр.)


[Закрыть]

После убийства Марата первое место в клубе принадлежало Мерлену и его молочному брату, Фукье-Тенвилю, самому кровожадному деятелю той эпохи. А молочные братья всегда действовали друг против друга. Стараясь подорвать популярность своего соперника, каждый неустанно обвинял другого в измене. В данный момент Фукье-Тенвиль одержал верх – Мерлену не удалось выполнить возложенное на него поручение. В последние недели члены клуба были заняты исключительно свержением депутата Деруледе. Анонимный донос окрылил надеждой кровожадных патриотов, но… Мерлен вернулся с пустыми руками. Арест аристократки был лишь слабой наградой за неудачу.

Войдя в низкую, плохо освещенную комнату, Мерлен сразу почувствовал враждебное настроение товарищей. Фукье-Тенвиль, окруженный приверженцами, восседал на одном из двух имевшихся в комнате стульев. На столе стояли стаканы, наполненные картофельным спиртом, что весьма красноречиво свидетельствовало о настроении собравшихся. На всех присутствующих были черные блузы и поношенные штаны – характерный костюм санкюлотов. Головы членов клуба украшал неизменный фригийский колпак с трехцветной кокардой.

На приветствие вошедшего все ответили насмешками и злобными взглядами. Один из патриотов, широкоплечий гигант-грузчик, подкатив пустой бочонок к столику Мерлена, уселся напротив.

– Берегись, гражданин Ленуар, – со злобной насмешкой сказал Фукье-Тенвиль, – гражданин депутат Мерлен еще, чего доброго, арестует тебя вместо депутата Деруледе, которого упустил.

– Ничего! Я не боюсь! – ответил Ленуар, чертыхаясь. – Гражданин Мерлен для этого слишком большой аристократ – его руки слишком чисты для грязной работы республики. Не так ли, господин Мерлен?

– Мой патриотизм достаточно хорошо известен и не боится никаких нападок. А что касается обыска в доме гражданина Деруледе, то мне сказали, что имеются улики, а их там не оказалось.

Ленуар сплюнул и, скрестив на столе свои черные от угля руки, тихо сказал:

– Истинный патриот, как его понимают верные якобинцы, сам создает необходимые улики.

Крики: «Да здравствует свобода!» – приветствовали замечание подстрекателя.

– Да вы дурак, гражданин Мерлен. Вы что, не поняли, что женщина просто сыграла свою игру? – продолжал ободренный Ленуар.

Мерлен побагровел от злости.

– А что я мог сделать? – пробормотал он. – Женщина сама донесла на него…

Грубый хохот был ответом на эту слабую самозащиту.

– По вашему закону, гражданин депутат Мерлен, – саркастически заметил Фукье-Тенвиль, – подозрение в измене уже есть преступление против республики. Очевидно, издавать законы куда легче, чем повиноваться им.

– Но что же я мог сделать?

Оттолкнув от себя пустой бочонок, гигант Ленуар встал, полный презрения к Мерлену.

– Полюбуйтесь-ка на эту невинность. Он еще спрашивает, что ему было делать! Братья! Патриоты! Друзья! Гражданин депутат находит в печке обгоревшую бумагу, разорванный портфель, в котором, очевидно, были документы, и все-таки еще спрашивает, что ему было делать!

– Но девка сказала, что это были ее письма.

– Настоящий патриот нашел бы бумаги в комнате Деруледе, а не у женщины! В руках преданного слуги республики были бы и уцелевшие документы, он «нашел» бы хоть одно письмо, адресованное вдове Капета,[15]15
  Так называли после казни Людовика XVI Марию Антуанетту.


[Закрыть] и оно послужило бы достаточной уликой против Деруледе. Изменник – тот, кто оставляет на свободе врагов отечества только из страха перед яростью черни.

Энтузиазм Ленуара нашел себе отклик; посыпались невообразимая брань и сквернословие. У гиганта-грузчика был сильный и грубый голос. Он говорил с каким-то странным акцентом, почти неуловимым, но совершенно не похожим на грубый выговор низших слоев Парижа.

Во время пылкой речи Ленуара один Фукье-Тенвиль не проронил ни слова. Он молча наблюдал за человеком, сумевшим привлечь на свою сторону слушателей. Наконец он не выдержал:

– Говорить-то легко, гражданин Ленуар, – так, кажется, вас зовут? – однако среди нас вы почти чужой и ничем еще не доказали республике, что можете похвалиться не только словами, но и делами.

– Кто не говорит, тот и не делает, гражданин Тенвиль, – вас так, кажется, зовут? – с усмешкой возразил Ленуар. – Вот вы все тут осуждаете гражданина Мерлена за то, что он дал себя одурачить. Я тоже разделяю ваше мнение, но…

– Черт возьми! И в чем же тогда ваше «но»? – заметил Тенвиль, когда тот сделал паузу, как бы желая собраться с мыслями.

Придвинув бочонок к столу, Ленуар уселся напротив Тенвиля и группы якобинцев. Горевшая сальная свеча отчетливо нарисовала на стене тень его большой головы во фригийском колпаке и широких плеч в рваной вязаной фуфайке с отложным воротником, а его тонкие длинные пальцы беспрерывно будто душили какое-то никому не видимое существо.

– Ведь всем нам известно, что гражданин Деруледе – изменник, не так ли? – обратился он к присутствующим.

– Да, да! – раздалось со всех сторон.

– Так решим по числу голосов – смерть или свобода.

– Смерть, смерть! – закричали все кругом, и двенадцать рук поднялись вверх, требуя смерти Деруледе.

– Итак, остается только решить, как привести в исполнение наш приговор.

Увидев такой счастливый для себя исход, Мерлен ободрился и тоже подвинул свой бочонок к столу.

– Что же вы нам посоветуете? – обратился он к Ленуару.

– Мы все, кажется, придерживаемся того мнения, что было бы неосторожно судить гражданина депутата Деруледе без ярких вещественных доказательств. Чернь боготворит его, пока он свободный человек. Притом, как я полагаю, он далеко не глуп. Дня через два он улизнет из Франции, отлично понимая, что если останется, то вместе с его утерянной популярностью придет конец и его земному существованию.

– Правильно! – раздались громкие возгласы одобрения.

– Есть хорошая пословица, которую любили еще наши прабабушки, – продолжил Ленуар: – если дать человеку веревку достаточной длины, то он непременно на ней повесится. Мы дадим такую веревку нашему доброму гражданину Деруледе, и я ручаюсь за успех, если только наш министр правосудия, – указал он на Мерлена, – поможет нам сыграть маленькую комедию.

– Да! Да! Продолжайте! – нетерпеливо проговорил Мерлен.

– Женщина, донесшая на Деруледе, будет нашей козырной картой, – продолжал Ленуар, воодушевляясь своим собственным планом и своим красноречием. – По-моему, она донесла на Деруледе не из-за отверженной любви, а затем, чтобы отделаться от него, так как он был слишком назойлив, а следовательно, он любит ее.

– Так что же из этого? – саркастически заметил Фукье-Тенвиль.

– А то, что влюбленный Деруледе захочет спасти ее от гильотины.

– Естественно!

– Ну-ка, пусть попытается, – спокойно продолжал Ленуар – Дадим ему веревку, чтобы он смог повеситься.

– Что он хочет этим сказать? – недоумевали присутствующие.

– Прошу вашего внимания еще на пять минут, граждане, и вы поймете. Предположим, что Джульетта Марни предана суду. Ее судит Комитет общественной безопасности Гражданин Фукье-Тенвиль, один из наших величайших патриотов, будет читать ее обвинительный акт. Если он упомянет о переписке с врагами Республики, то последуют смертный приговор и гильотина. Министр правосудия, согласно статье девятой известного нам закона, не допускает защиты в случае такого прямого обвинения в измене. Но, – внушительно и веско продолжал гигант, – при обычном гражданском обвинительном акте, в случае оскорбления общественной нравственности или других нарушений, караемых законом, министр правосудия допускает, чтобы подсудимая прибегла к общественной защите. Если гражданка Марни будет обвинена в измене, ее вместе с другими преступниками казнят рано утром, прежде чем Деруледе сможет защитить ее. Да и если бы он решился на все ради ее спасения, то возможно, что чернь стала бы на его сторону; французский народ все еще сохранил большую долю сентиментальности, чем ловкий Деруледе, конечно, воспользуется. Между тем, если судить гражданку Марни за оскорбление республиканского правительства, то получится совершенно иная картина. Министр правосудия разрешит адвокату защищать ее. Неужели Деруледе не вступится за свою возлюбленную? Вот тут-то и появится веревка, на которой он сам повесится. Ведь не признает же он перед официальным судом, что сожженные письма были от другого любовника Марни, – и придется нашему главному прокурору заставить его сознаться, что письма были от него, что они доказывали его измену и что девушка сожгла их, чтобы спасти бывшего любовника.

Эта длинная речь была перекрыта громом восторженных аплодисментов.

Оратор замолчал, вытер лоб и принялся большими глотками пить водку, чтобы промочить уставшее горло.

Долго еще не расходились члены якобинского клуба. Каждому хотелось прибавить что-нибудь свое к речи Ленуара. Сам Ленуар первым оставил собрание, – пожелав присутствующим спокойной ночи, он вышел на темную улицу.

– Кто этот человек? – обратился Фукье-Тенвиль к собранию патриотов.

– Провинциал с севера, – ответил кто-то, – он приходит сюда уже не в первый раз, а в прошлом году был почти завсегдатаем. Он, кажется, из Кале, а ввел его гражданин Брогар.

Тенвиль ушел одним из последних.

– Мне кажется, – обратился он к самым ярым патриотам, окружавшим при прощании его и Мерлена, – что этот Ленуар чересчур уж красноречив, не так ли?

– Он опасен, – тотчас же ответил Мерлен, и все поспешили подтвердить его мнение.

– Но план все-таки хорош. Мы им воспользуемся.

Когда компания вышла на улицу, сторож с фонарем в руке уже делал свой ночной обход, сопровождая его обычным криком:

– Спите спокойно, жители Парижа! Все тихо, все в порядке.

ГЛАВА XIII
НА ИСХОДЕ ДНЯ

Между тем всю эту ночь Деруледе тщетно старался отыскать Джульетту. Свой долг перед матерью и Анной Ми он исполнил и в этом отношении был спокоен.

Хоть и идеалист по природе, Поль Деруледе тем не менее не питал ни малейшей иллюзии относительно своей популярности, прекрасно сознавая, что при первом же удобном случае любовь черни может смениться ненавистью. Вот почему он и воспользовался тем временем, пока его любили, чтобы привести свой дом в порядок и приготовить все, что было нужно, для бегства из Парижа близких ему людей.

Год назад он добыл необходимые паспорта и условился со своим английским приятелем о некоторых мерах предосторожности. Таким образом, через два часа после ареста Джульетты де Марни госпожа Деруледе и Анна Ми беспрепятственно покинули Париж через северную заставу, за которой их должны были встретить лорд Гастингс и Энтони Дьюхерст.

Старую Петронеллу не удалось уговорить выехать из Парижа без Джульетты.

– Мы никогда не разлучались, – заявила она. – Когда освободят мою бедную голубку, она не будет знать, где ей преклонить головушку.

Ни у кого не хватило духу разуверять ее в возможности возвращения Джульетты, и Деруледе отвез старушку в тот дом, откуда несколько недель назад перебралась к нему Джульетта де Марни.

Петронелла успокоилась, увидев свою прежнюю комнату, и решила дожидаться в ней своей юной госпожи. Деруледе снабдил ее деньгами и всем необходимым.

Только поздно вечером он наконец почувствовал себя вправе полностью отдаться единственной теперь цели своей жизни – отысканию Джульетты. Ему казалось, что при его популярности сделать это будет не очень трудно. Однако в министерстве юстиции он ничего не добился; списки вновь арестованных еще не были доставлены комендантом Парижа, гражданином Сантерром. Затем начались мытарства по всем двенадцати парижским тюрьмам. И всюду Деруледе встречал одно и то же пожимание плеч и равнодушный ответ:

– Джульетта Марни? У нас не значится.

Напрасно Деруледе умолял, убеждал и даже подкупал, – никто ничего не знал. Но ему разрешали поискать самому. Его водили по большим сводчатым камерам Тампля, по огромным залам дворца Конде, где толпились и уже приговоренные, и еще ожидавшие суда. Ему даже разрешили быть свидетелем того, как заключенные проводили последние часы своей жизни; они забавлялись, представляя суд, – кто-то прекрасно изображал Фукье-Тенвиля. На воображаемой площади Революции опрокинутые стулья играли роль гильотины. Дочери герцогов и принцев участвовали в этой страшной комедии; зачесав высоко над затылком волосы, они становились на колени и подставляли шею под нож воображаемой гильотины.

Деруледе содрогнулся от одной мысли, что он встретит Джульетту среди этих смеющихся исполнительниц ужасной комедии. Но он и здесь услышал тот же ответ: «Джульетта Марни здесь не значится». Никто не сказал ему, что по строжайшему приказу Мерлена Джульетта была занесена в список «опасных» и помещена в Люксембургскую тюрьму среди немногих заключенных, к которым никто не допускался.

Когда колокол прозвонил тушить огни и сторож начал свой ночной обход, Деруледе понял, что его поискам пришел конец.

Но об этом он не хотел думать и бродил по улицам в ожидании зари. Мало-помалу им овладело безнадежное отчаяние. Ночь уже близилась к концу, когда, бредя вдоль реки, он вдруг почувствовал, что кто-то дотронулся до его плеча.

– Зайдите в мою лачугу, – обратился к нему ленивый протяжный голос, и твердая рука потянула его прочь от темной и молчаливой реки. – Я живу в чертовской дыре. Но зато там можно спокойно поговорить.

Деруледе очнулся от забытья и увидел высокого, счастливого, прекрасно одетого сэра Перси, один вид которого уже вселял надежду.

Вскоре они оказались около маленькой гостиницы, дверь которой была широко распахнута.

– Моему хозяину нечего терять, – объяснил своему другу англичанин, провожая его по шатким ступеням на второй этаж. – Он всегда оставляет двери открытыми для всех, но, увы, внутри обстановка настолько ужасная, что никто не рискует даже входить.

– И я удивляюсь, как вы рискуете жить здесь, – улыбнулся Деруледе, обратив внимание на контраст между утонченной внешностью своего друга и окружающим убожеством.

Сэр Перси погрузил свое огромное тело в глубины хромоногого кресла и блаженно вытянулся.

– Я задержусь в этой проклятой дыре лишь до того момента, как вытащу вас из города.

Деруледе покачал головой.

– В таком случае, можете отправляться прямо сейчас. Теперь я уже никогда не покину Париж.

– Вы хотели сказать – Джульетту Марни, – спокойно продолжил Блейкни.

– Боюсь, что до нее нам уже не добраться.

– А вы знаете, что она в Люксембургской тюрьме? – неожиданно резко спросил англичанин.

– Я думал об этом, но у меня нет никаких сведений.

– Завтра она предстанет перед судом.

– Я предполагал и это. Они никогда долго не держат заключенных.

– И что вы собираетесь делать?

– Защищать ее до последней возможности, до конца…

– Так вы все еще любите ее? – с улыбкой спросил Блейкни.

– Все еще?

Безнадежность, прозвучавшая в этой фразе, поведала сэру Перси все, что ему было нужно.

– Но она ведь все-таки предала вас?

– И полностью искупила свой грех.

– И вы готовы простить?

– Понять – значит простить, – ответил Деруледе. – Я люблю ее.

– Ваша Мадонна! – иронично улыбнулся сэр Перси.

– Нет. Просто женщина, которую я люблю, со всеми ее грехами и слабостями. Женщина, ради спасения которой я готов отдать жизнь.

– А она?

– Она не любит меня. Иначе зачем бы она стала меня предавать?

Блейкни молчал, и в уголках его рта светилась странная, загадочная улыбка. Затем он было хотел сказать что-то важное, но, по-видимому, передумал и, пожав своими широкими плечами, лишь продекламировал:

– Пусть время и судьба владеют нами…

– Теперь, когда вы знаете, как я люблю ее, – несколько успокоившись, продолжил Деруледе, – позаботьтесь о ней после того, как меня осудят. Спасите ее ради меня!

И вновь лицо сэра Перси осветила странная загадочная улыбка.

– Спасти ее? А кто же, по-вашему, обладает такой сверхъестественной властью – я? Или лига?

– Я думаю – вы, – серьезно ответил Деруледе. Опять было впечатление, что сэр Перси хочет сказать нечто важное своему другу, но вновь он ничего не сказал и лишь усмехнулся:

– Ну что ж, попробую.

ГЛАВА XIV
СУД

Наступил день, необычайно трудный для Фукье-Тенвиля. Целых восемь часов ушло на суд по обвинению тридцати пяти лиц в измене Республике. Тенвиль был неутомим и, несомненно, превзошел себя: из тридцати пяти подсудимых тридцати был вынесен смертный приговор.

Жаркий августовский день уже клонился к закату, и вечерние тени начали окутывать длинный неуютный зал, где заседало это подобие суда. В самом конце зала, на грубой деревянной скамье, перед пюпитром, заваленным бумагами, восседал председатель суда. Над его головой на голой стене красовались слова: «Республика, единая и неделимая», под ними – девиз: «Свобода, равенство и братство». Четыре чиновника вносили в объемистую книгу «Протоколы революционного трибунала» записи о Гнуснейших в мире преступлениях. Напротив председателя, на более низкой скамье, уселся гражданин Фукье-Тенвиль, успевший отдохнуть и освежиться. На каждом пюпитре, бросая причудливые тени на лица чиновников и на белые стены со зловещими девизами, горела сальная свеча. Окруженный решеткой помост в центре зала дожидался подсудимых. Напротив него спускалась с потолка медная с зеленым абажуром лампа.

Вдоль длинных стен зала стояли в три ряда прекрасные дубовые скамьи, захваченные из собора Парижской Богоматери и других церквей. Вместо благочестивых молельщиков на них восседали зрители страшной комедии о несчастных, которых через несколько часов ждал эшафот. Первый ряд предназначался для граждан депутатов, желающих присутствовать на суде. Обязанностью их было следить за правильным ведением дела. Почти все скамьи были заняты. Тут находились гражданин Мерлен, министр правосудия; напротив него – гражданин министр Лебрен, далее Робеспьер, все еще в полной силе своей власти, и много других известных лиц. На конце скамьи отчетливо выделялась фигура Деруледе со скрещенными на груди руками.

Гражданин председатель позвонил в колокольчик, и двери для публики открылись. О, что это были за отбросы общества! Женщины растрепанные, едва одетые, с ужасными испитыми лицами. Все они стремились занять места поближе к несчастным жертвам. Были здесь и дети с бледными, исхудалыми от голода личиками. Эти дети видели смерть во всем ее ужасе. Теперь они с нетерпением ожидали интересного зрелища.

– Введите подсудимых![16]16
  В «Протоколах революционного трибунала» от 25 фрюктидора I года Республики сохранился отчет суда над Джульеттой де Марни. «Протоколы» хранятся в архивах Национальной парижской библиотеки.


[Закрыть] – раздался голос председателя.

Подсудимые входили по одному, в сопровождении солдат национальной гвардии: их вводили на помост, где они выслушивали обвинительный акт, который читал Фукье-Тенвиль.

После того как двое были приговорены к смертной казни, несколько человек – к галерам и три женщины – к заключению в исправительном доме, наступила очередь Джульетты. Она вошла совершенно спокойно, необыкновенно прекрасная в своем простеньком сером платье, опоясанном черной лентой, с мягкой белой косынкой на груди. Из-под белого чепчика выбивались роскошные золотистые волосы. Детское личико было очень бледно, но вполне спокойно. Как бы не сознавая окружающей обстановки, она твердой поступью взошла на помост, не глядя по сторонам, и потому не видела Деруледе. «Приговор Джульетте Марни был произнесен 25 фрюктидора, в семь часов, гражданином Фукье-Тенвилем, и подсудимая выслушала его совершенно спокойно, почти равнодушно», – гласит исторический документ.

Деруледе со страшным усилием сдерживал себя, чтобы не вскочить с места, не наброситься с чисто животной яростью на Фукье-Тенвиля и ударом сильного кулака положить конец его лживой речи. Но для блага любимой девушки он должен был молча слушать, пока Фукье-Тенвиль читал.

– Гражданка Джульетта Марни, вы обвиняетесь в ложном доносе на народного представителя. Этим актом вы побудили народный суд обвинить этого народного представителя, сделать обыск в его доме и потратить даром драгоценное время, которое должно употребляться на служение Республике. Такой ваш поступок был вызван желанием освободиться от человека, который мешал вам вести безнравственный образ жизни, что и привело вас на скамью подсудимых. Вы признались, что несколько граждан состояло с вами в безнравственной связи, что ваше обвинение гражданина Деруледе было ложным и злонамеренным. Наконец, вы старались уничтожить какие-то предосудительные письма. Принимая все это во внимание, я, именем французского народа, требую, чтобы из зала суда вас отвели на площадь Революции, где из рук гражданина Самсона вы получите публичное наказание плетью. Оттуда вас отправят в тюрьму Сальпетриер, где вы пробудете столько времени, сколько будет назначено вам по усмотрению Комитета общественной безопасности. Итак, Джульетта Марни, вы слышали ваш приговор. Что вы можете сказать в свою защиту?

Во время чтения обвинительного акта Джульетта была совершенно спокойна, но, когда услышала приговор, ее бледные щеки побледнели еще больше. Она ни разу не повернула голову к оскорблявшей ее черни, спокойно выжидая, когда прекратятся дикие, злорадные крики. Только кончики ее пальцев нетерпеливо барабанили по решетке. В «Протоколах» упомянуто, что она вынула носовой платок и вытерла им лицо, «усыпанное бисером пота». Впрочем, это могло быть следствием невыносимой жары, царившей в зале. Воздух был пропитан зловонием, исходившим от грязной одежды публики. Сальные свечи едва мерцали; масляная лампа чадила.

– Джульетта Марни! – повторил Фукье-Тенвиль. – Желаете ли вы что-нибудь возразить?

– Нет, не желаю.

– Не хотите ли вы иметь защитника? Это – ваше право, гражданка, дозволенное законом, – торжественно прибавил Тенвиль.

Джульетта уже готова была произнести «нет», но теперь настала минута, которой Деруледе ждал двое суток, с самого момента ареста любимой девушки.

– Гражданка Джульетта Марни поручила свою защиту мне, – громко произнес он. – Я здесь, чтобы отвергнуть возводимые на нее обвинения и именем французского народа просить о ее полном оправдании.

Громкие рукоплескания приветствовали выступление Деруледе. Утомленные депутаты встрепенулись и напрягли свое внимание. На самом верху, на одной из последних скамеек, восседал Ленуар, автор разыгравшейся драмы, и с нескрываемым удовольствием следил за происходившим.

При первых словах Деруледе яркая краска залила лицо Джульетты. Выждав, пока зрители немного успокоятся, Фукье-Тенвиль обратился к Деруледе:

– Что же вы можете сказать в защиту обвиняемой, гражданин Деруледе?

– Что подсудимая невиновна ни в одном из возводимых на нее обвинений, – твердо ответил тот.

– Чем вы докажете свое утверждение о ее невиновности? – с деланной учтивостью проговорил Тенвиль.

– Очень просто, гражданин Тенвиль: письма, на которые вы ссылаетесь, принадлежат не обвиняемой, а мне. Донося на меня, гражданка Марни служила интересам республики, так как эти письма имели отношение к вдове Луи Капета – в них излагались планы ее освобождения.

По мере того как Деруледе говорил, в толпе, особенно на верхних скамьях, начал подниматься глухой ропот, к концу речи превратившийся в могучий рев ужаса и негодования. В один миг наивная любовь толпы к Деруледе обратилась в неукротимую ненависть.

Все произошло, как предсказывал Ленуар, и даже гораздо быстрее, чем можно было ожидать; Деруледе дали веревку, и он уже висел на ней.

Джульетта была поражена. Краска снова сбежала с ее лица. Она страшно страдала: то, что она услышала, было мучительнее всего пережитого.

– Должны ли мы понимать вас так, гражданин депутат Деруледе, что предательские письма принадлежали лично вам и что вы старались уничтожить их и тот портфель, в котором они находились? – снова заговорил Тенвиль.

– Письма были мои, и уничтожил их я сам.

– Но подсудимая призналась гражданину Мерлену, что она сама хотела уничтожить любовные письма, уличавшие ее в связи не с вами, а с другим, – вкрадчиво произнес Тенвиль.

Не отвечая ему, Деруледе обратился к зрителям.

– Граждане! Друзья! Братья! – горячо начал он. – Ведь обвиняемая – молодая невинная девушка. У всех вас есть матери, дочери, сестры. Разве вы не знаете, на что способно женское изменчивое сердце, так легко поддающееся всякому настроению? Граждане, взгляните на подсудимую: она любит Республику, любит родной народ. Она боялась, что я, недостойный сын Франции, таил в душе измену против нашей великой матери. Вот что ею руководило. Она не раздумывала, она поступила, как подсказывало ей сердце, рассудок проснулся, когда дело было уже сделано. Тогда наступило раскаяние. Граждане! Разве это – преступление? Когда она увидела, что мне грозит опасность, чувство дружбы взяло верх; она любила мою мать, которой пришлось бы, может быть, потерять сына, любила мою молочную сестру, и ради них, не ради меня, послушалась голоса сердца и решилась спасти меня от последствий моего безумия. Разве это преступление, граждане? Чтобы утешить тех, кто помог ей в тяжком горе, она приняла на себя мою вину, жестоко страдает за свою благородную ложь и готова принять смерть и даже то, что в десять тысяч раз хуже смерти. Но вы, граждане Франции, вы прежде всего стоите за благородство, правдивость и рыцарство мысли и чувства. Вы не допустите, чтобы за благородное побуждение карали, как за тяжелое преступление. К вам, женщины Франции, обращаюсь я во имя вашего детства, юности и материнства! Примите эту девушку в свои объятия – она достойна этого более, чем кто-либо из героинь, которыми гордится Франция!

Деруледе слушали не прерывая. Несмотря на вспыхнувшую среди черни ненависть, все сердца снова обратились к старому другу, магический голос которого раздавался в большом, неуютном зале суда. Если бы в этот момент судьба Джульетты зависела только от толпы, она была бы единогласно оправдана.

Во время благородной речи Деруледе ни один мускул не дрогнул на лице Фукье-Тенвиля. Он сидел за своим пюпитром, опершись подбородком на руки, и смотрел куда-то вдаль с видом полного равнодушия, почти скуки. При последних словах речи он медленно поднялся с места и спросил:

– Так вы утверждаете, что гражданка Марни – чистая и непорочная девушка, несправедливо обвиненная в безнравственности?

– Утверждаю, – громко и отчетливо ответил Деруледе.

– А вы все-таки имели обыкновение посещать спальню этой чистой и непорочной девушки, проживавшей под вашей кровлей?

– Это неправда!

– Если это неправда, гражданин Деруледе, каким же образом попали ваши предосудительные письма в ее спальню, а разорванный портфель оказался между ее платьями в чемодане?

– Это – неправда!

– Министр юстиции, гражданин депутат Мерлен отвечает за то, что это – правда.

– Да, это – правда, – спокойно подтвердила Джульетта.

Этот простой факт не был известен Деруледе; Анна Ми забыла упомянуть о нем. Деруледе не успел приготовить для него возражения или объяснения, и в эту минуту раздался торжествующий голос Тенвиля:

– Граждане! Вот как злоупотребляют вашим доверием! Гражданин Деруледе…

Но его голос затерялся среди поднявшихся криков разъяренной черни. Если Тенвиль и Мерлен хотели подстрекнуть толпу, то это им вполне удалось. Все, что таилось животного, дикого в этой ужасной парижской черни, все это вылилось в одно безумное желание жестокой мести. Все повскакали со своих скамей и, прыгая друг через друга, давя упавших детей, устремились вперед – может быть, чтобы разорвать в клочья своего прежнего идола и его бледную возлюбленную. Женщины кричали, дети громко плакали, и национальным гвардейцам стоило большого труда сдержать этот дикий порыв ненависти Напрасно председатель звонил, призывая очистить зал суда, – народ и не думал выходить.

– На фонарь изменников! На фонарь! Смерть Деруледе! A la lanterne les aristos!

И над всей этой ревущей толпой возвышалась голова широкоплечего гиганта Ленуара. Сначала его резкий, с провинциальным акцентом голос как бы подстрекал толпу, но, когда ярость черни достигла апогея, Ленуар переменил тактику.

– Черт! Это глупо! Мы гораздо лучше расправимся с изменниками, если выйдем из зала. Что вы на это скажете, граждане? – прокричал он, но ему пришлось несколько раз повторить свое предложение, прежде чем его услышали. – На улице свободнее, – продолжал он, – там, по крайней мере, не вмешиваются эти обезьяны национальной гвардии. Тысяча чертей! – прибавил он, проталкиваясь к дверям сквозь толпу. – Пойду поищу подходящий фонарь.

Все, как стадо баранов, потянулись за ним, громко крича:

– К фонарю! К фонарю!

Не многие остались посмотреть, чем закончится этот интересный фарс.