Текст книги "Дочь лодочника"

Рытье

Был уже девятый час, когда она завернулась в тяжелый отцовский халат, отправилась на кухню и там, стоя перед раковиной, съела бутерброд с сыром. Очутившись затем в гостиной, взяла с книжной полки рядом с «Виктролой», проигрывателем, тонкий семейный фотоальбом и отцовский армейский. Принесла их в хозяйскую спальню, где легла на бок поверх одеяла и пролистала каждый от корки до корки. Что искала, она сама не знала – наверное, какое-нибудь укрытие от дурных воспоминаний этого дня. Плавный переход к нескольким часам сна без сновидений перед предстоящим делом.

Сперва в альбоме шли фотографии семьи Крабтри: со страниц цвета сепии на нее смотрели суровые лица мужчин и женщин в подтяжках и домашних платьях. Она не знала о них ничего, кроме имен и дат, записанных рядом с фотографиями карандашом, аккуратным, изящным почерком матери. В воображении Миранды они представали актерами, у которых были тяжелые, полные горестей жизни, очень похожие на ее, и это почему-то приносило ей утешение – что ее родные претерпевали муки на этой земле. Она долистала до школьной фотографии Коры, где та прижимала книжки к свитеру, стоя рядом с трактором «Форд», потом до свадебного фото Коры и Хирама: они стояли в освещенной свечами церквушке, где поженились, и у отца еще были длинные волосы. Потом, ближе к концу альбома – фотография Миранды и Коры, единственная, насколько она знала, сделанная за считаные месяцы перед смертью матери: четырехлетняя Миранда стояла в конце пирса в детском комбинезоне и ковбойской рубашке, с закатанными по локоть рукавами. В одной руке она держала ручку тростниковой удочки, которая лежала на пирсе. Она не улыбалась, только щурилась утреннему солнцу. Кора наклонялась к ней, в бриджах, кедах и с затянутыми в красную бандану волосами. Рядом стояло ведро с мелкой рыбешкой. Миранда хотела бы помнить то, чего не могла: сладкие запахи жимолости и навоза, и карпа, выброшенного среди камней. Птиц, клюющих мясо. Влажное шлепанье рыбок в намете. Прикосновение материнских волос к ее щеке, когда та наклонилась, чтобы терпеливо показать ей, как всадить крючок в мокрый кукольный глаз наживки.

Она перешла к армейскому альбому Хирама, который составляли фото одинаковых с виду мужчин, строгих и подтянутых, в отглаженных солдатских брюках. Они стояли в несколько рядов, все с загрубелыми от солнца лицами. Позади них была стоянка тяжелой техники и аэродром, заставленный джипами и реактивными самолетами. Миранда нашла кружок, слабо наведенный карандашом вокруг головы рядового в четвертом ряду. Хирам. Молодой и красивый. Почерк Коры на полях.

Вот они, подумала она, два призрака, бок о бок. Почти как их могилы под ликвидамбаром. Могила Коры – полная, с гробом и костями в нем. Хирама – пустая, и заполниться ей было не суждено.

Она закрыла армейский альбом, и из него выскользнула открепившаяся фотография. Миранда взяла ее и села на кровати.

Цветная, окаймленная белой рамкой, с наложением кадра.

Оригинальное изображение не будило у Миранды воспоминаний, не показывало какой-либо предыстории: Кора, на качелях из покрышек, которые когда-то висели на ветке громадного ликвидамбара, босая, подхваченное ветром платье задралось до колен, и она запечатлена в движении, будто какое-нибудь давно вымершее существо в янтаре.

Наложенный кадр: снова Кора, в голубом платье, стоит в гостиной, за ней горит электрический светильник, как в «Унесенных ветром»[10]10
  Лампы с двумя абажурами, расположенными друг над другом, которые пользовались особенной популярностью в США после выхода фильма «Унесенные ветром» в 1939 году.


[Закрыть]. Ее лицо закрыто другим – с того фото на качелях, и вокруг ее головы будто сияет яркий венчик. Словно в чудной игре света.

Миранда никогда раньше не видела этой фотографии. Она пролистала армейский альбом до конца и нашла место, откуда та выпала, между двумя пустыми страницами, оно никогда не оформлялось и никогда не привлекало внимания.

Она подумала об отцовском фотоаппарате, убранном в шкаф вскоре после смерти Коры. Он до сих пор там лежал, пустой, как разграбленная могила. И, насколько Миранде было известно, с тех пор как Хирам его туда положил, им не сделали ни одной фотографии.

Что это значило – что Хирам сунул это фото в свой армейский альбом, посвященный прошлому, о котором никогда не рассказывал?

Неужели это была действительно последняя фотография ее матери?

Она вложила фото обратно в альбом и убрала их оба на потертый ночной столик. Там уже стояла фотография Коры в рамке, где она, молодая, сидела на качелях у крыльца незнакомого Миранде дома. Темноволосая и красивая.

Миранда натянула лоскутное одеяло поверх колен и выключила свет. Руки и ноги гудели, живот болел от удара Чарли Риддла. Она затянула халат Хирама потуже и представила, будто лежит на мелководье собственной фальшивой могилы. Похоронив себя, чтобы уснуть и проснуться спустя тысячу лет, когда ужасные воспоминания о той ночи сотрутся из памяти.

Тогда она работала в магазине, изо дня в день, занималась делами, пока по бухтам и протокам сновали поисковые отряды. Он вернется, говорила она людям. Хирам придет домой. Позже – жареная курица, тушеная кукуруза, листовая капуста и бобы в стеклянных мисках, которые приносили жены стариков, заходивших за наживкой, сигарами и снастями, пока дни наконец не превратились в недели, а недели в месяцы, и в августе женщины еще заглядывали за своими мисками, старики – за наживкой и пивом, и все расспрашивали ее, как милые дедушки. Она ненавидела их за это. Ненавидела за то, что они верили, будто Хирам Крабтри пропал или утонул, тогда как он знала: случилось нечто гораздо худшее.

Но какую же правду она знала? Она засыпала в слезах или страдала от горя, страха и неопределенности того, что случится, когда закончится август и начнется школа, а она превратится в тусклое и бесцветное создание, уже не девочку, а кучку костей, обтянутых девичьей кожей. Так что вот, могила Хирама – конец неопределенности, конец ее тайным вылазкам, в которых она от восхода до заката обыскивала поймы за островом Искры, надеясь обнаружить широкое озеро, где мертвые стволы качались, будто гробы, где была большая скала и дерево. Вместо этого – принялась копать старой лопатой Хирама под ликвидамбаром, пока вода не захлюпала у лодыжек, на ладонях не появились волдыри, похожие на рыбьи глаза, а стенки не стали испещрены корнями, комьями и червями, причем от гроба матери в соседней могиле Миранду отделяли всего три фута красной глины. Когда она закончила, на горизонте уже алел рассвет. Могила, в которую Хираму Крабтри никогда не доведется лечь.

«Я вырою могилу для себя, – подумала она, почти засыпая. – Такую глубокую, что все слезы, которые я не пролила, соберутся и затопят ее, а потом наводнят реку». И в этом великом потопе, может статься, тело ее отца поднимется из своей подлинной могилы где-то в бескрайних, мутных дебрях этой части Арканзаса или какого-нибудь другого края, что ей только предстояло обнаружить, и тогда он снова будет рядом.

Она уснула.

Сперва ей было четыре и лопата казалась слишком огромной, а Хирам в черном костюме поднимал ее из могилы, только это была не могила, а красная детская тележка. Внутри – последние из траурно-разодетых стариков жались к дровяной печи, будто железные опилки. Воздух наполнился сладкой вонью жевательного табака, было слышно, как шипит их слюна. Жены сбивались в кучки и перешептывались. Хирам отнес Миранду к лестнице в задней части комнаты и посадил на ступеньку, коснулся носика и вернулся к старикам. Один из них встал, чтобы уступить Хираму свое место. Это был Билли Коттон, пастор из Воскресного дома. Он был в черном костюме и черном галстуке боло и с густыми каштановыми волосами. Квадратная челюсть, острый взгляд. Здесь, в этом воспоминании, ему было не место. Он был незваным гостем. Рядом с ним – его жена, миловидная миниатюрная женщина с печальным взглядом.

Сновидение…

«воспоминание»

…сменилось, и теперь Миранде было одиннадцать, двенадцать, тринадцать, и она тяжело поднималась по лестнице в пропитанной грязью одежде, лицо было измазано в оранжевых разводах после рытья ложной могилы Хирама. Она вошла в гостиную, и там снова был пастор, высокий, до самого потолка, точно черная колонна. Рядом с ним – карлик, Джон Эйвери, которого она тогда еще не знала.

Пастор был старше, лицо его испещряли морщины, волосы седые. Занавески в гостиной раздувались у них за спиной, карлик стоял рядом с пастором в джинсах и заправленной детской клетчатой рубашке, его большие руки были молитвенно сложены на уровне пояса. Снаружи стояла ночь, лампа Мирандиной матери излучала теплый свет.

Пастор серьезно смотрел большими карими глазами. Он чего-то хотел.

Ему было что-то нужно.

«Работа, – подумала она. – Они хотят предложить тебе работу. И ты на нее согласишься. Потому что она тебе нужна. Потому что мальчик растет, и ему нужны будут разные вещи, а ты не достанешь их, просто продавая сверчков и мелкую рыбешку старикам».

– Твоя дверь была открыта, дитя, – сказал пастор.

На земле испанской

За час до полуночи Миранда надела футболку без рукавов и джинсы, открыла шкаф в прихожей, повесила на плечо кожаный колчан с кедровыми стрелами. На полке из зебрано[11]11
  Порода древесины, отличающаяся полосатой структурой, напоминающей раскраску зебры.


[Закрыть], установленной над диваном в гостиной, висело три лука с ненатянутой тетивой: «Ремингтон», который она брала тогда на охоту с Мальком, черный кленовый «Бэр» Хирама и рекурсивный «Рут», который она купила по каталогу «Сирс»[12]12
  Каталог популярной в США компании посылочной торговли, выходивший с 1893 по 1993 год.


[Закрыть], когда ей было тринадцать. Она выбрала «Рут», надела кожаный наруч и стрелковую перчатку, вышла на заднюю террасу и спустилась на плавучий причал. Стоя в сиянии голой лампочки, взяла лук обеими руками и провела им над головой, опустила к пояснице, затем вернула к талии спереди. Вверх, за спину, вниз. Вверх, за спину, вниз. Она проделала это десять, пятнадцать, двадцать раз, пока не проснулись мышцы плеч и груди. Затем надела на нижнее плечо лука тетиву и натянула ее вверх, пока нить не достала до паза. Расставив ноги, как когда стреляла из пистолета Кука, она вставила стрелу из колчана, подняла оружие и натянула тетиву правой рукой, прицелилась в набитую соломой наволочку. Та, сверкая в лунном свете, висела на клене, который рос далеко за жимолостью, на овсяном поле через реку. От наконечника до цели было не меньше семидесяти ярдов. Она задержала дыхание на три вдоха, как когда-то учил ее Хирам, и почувствовала легкий поцелуй оперения стрелы в уголок губ. Стрела вышла из фокуса на краю ее поля зрения, когда она сосредоточилась на цели. Причал плавно качнулся у нее под ногами. Она оттянула тетиву сильнее, напрягла спину. Почувствовала, как по телу растеклось тепло, чуть ниже груди возникло жжение.

Стрела вонзилась в наволочку точно по центру.

В следующие двенадцать секунд Миранда выстрелила еще дважды, и каждая из стрел находила свою точку – повыше или пониже первой.

Часы на кухне показывали 11:30.

Она вынула стрелы из мишени и убрала их обратно в шкаф, затем повесила свой «Рут» обратно на место над диваном. Взяла из холодильника две котлеты, которые приготовила пару ночей назад. Развернула фольгу и съела их в три укуса.

Спустившись вниз, закрыла разбитую дверь и распахнула снова, чтобы посмотреть на расколотую раму. С молотком и парой досок ее можно было быстро починить, и она, сойдя с крыльца, направилась к мастерской, что располагалась между магазином и пандусом для лодок. На пандусе, в круге голубого флуоресцентного света, менее чем на расстоянии вытянутой руки от воды, стоял, будто статуя, забрызганный грязью журавль. Его длинные белые крылья оканчивались черной кромкой, а шея изгибалась в вопросительный знак. Любопытная птица следила за Мирандой, пока она шагала от магазина к сараю. Миранда сбавила шаг, но не остановилась. Журавль не сводил с нее взгляда золотистых глаз.

«Мы на них охотимся?»

Воспоминание – она еще маленькая, в спасательном жилете, сидит на средней банке, пока плоскодонка движется сквозь лабиринт кипарисов. Небо вверху багровеет надвигающейся бурей. Хирам перебирает веслом, наклоняясь так, что его лицо оказывается рядом с ее, и указывает куда-то за ее плечо, вверх, в деревья – там всюду вокруг сидят на своих насестах огромные белые журавли. Дождь стучит по деревьям. Шепот Хирама:

– Смотри, как они крылья расправляют.

Она еще ребенок, но откуда-то знает, что это важно. С этим моментом потом будут равняться другие.

– Мы на них охотимся?

– Да.

– Почему?

– Есть место на Земле Испанской, – ответил Хирам. – Там родители развешивают еду для своих детей на деревьях, а дети не могут ее есть, пока не срежут нити, на которых эта еда висит. И они их срезают, – сказал он, – стрелами, которые пускают из луков. Понимаешь?

В сарае она взяла из кучи хлама две доски, горсть гвоздей и молоток, а потом вернулась в магазин чинить дверь.

Журавля на пандусе уже не было.

III. Вторая ходка

Сон Малька на дереве

Малёк прятался между сваями Бабиного крыльца и глядел на травянистую поляну внизу, где в лунном свете сразу за забором стояла девочка. Он никогда не видел такой девочки. Она была ненамного старше его. Стояла в белом платьице, бледная, как нижняя сторона зеленого листа, перевернутого ветром. Малёк – у зарослей кудзу, он наблюдал за тем, как человек в черном костюме и широкополой шляпе прорубил себе путь сквозь чащу ножом и бросился к ней. Она оставалась на месте, будто у нее в спине торчал кол, вбитый в землю, и не давал пошевелиться. Мужчина в шляпе занес нож над ее головой, и Малёк проснулся, распахнув рот в беззвучном крике – кричать он мог только так.

Мальчик сунул руку в дупло над головой и достал оттуда черный карандаш. И, сидя на досках своей платформы, стал рисовать в лунном свете, продавливая бороздки в дереве.

«Дурные сны – это просто обрывки историй, – сказала накануне Сестра, когда они разделывали олениху под дубом. Она взяла его нож и сделала разрезы на передних и задних ногах животного. – Просто обрывки, оторванные друг от друга. А если обрывки смешаны, то у историй нет смысла. Когда у историй нет смысла, они нас пугают. – Она просунула задние копыта в разрезы передних ног, соединив их. – Тебе нужно соединить обрывки вместе, и тогда смысл появится». Взвалив олениху на плечо, будто огромный тюк, она встала, и они ушли с луга в сумеречный лес, к Бабиной лачуге. Мальчик, женщина и на ее спине – олениха, которую он убил.

Он посмотрел на свой рисунок: грубая фигура девочки из его сна.

Кто она такая? Как она связана с его историей?

Малёк прикусил язык. Вдавил карандаш в дерево. Тот сломался.

Серебристый серп луны рассекал небо над его наблюдательным пунктом.

Вечерняя сделка

Эйвери не поприветствовал Миранду, когда она отвязала «Алюмакрафт». Он подтащил синий «Иглу» к краю причала и передал ей в руки, звякнув банками внутри. Когда она втискивала сундук по центру лодки, у нее задралась рубашка, и Эйвери увидел пистолет, заткнутый за пояс ее джинсов. Он провел рукой по нечесаной гриве, заплетя пальцы в волосы. Достал из кармана косяк, закурил его и тяжело опустился на край причала, поболтал ногами. Он произнес два слова, резких, будто отчеканенных молотом:

– Все меняется.

Миранда бросила на него острый вопросительный взгляд, и он многозначительно взмахнул подолом своей рубашки.

Она приложила руку к пояснице и опустила задравшуюся одежду.

Карлик сделал затяг, его взгляд уже уплыл. Он закашлялся – кашель вышел глубоким и хриплым.

– Ты куришь слишком много этого дерьма, – сказала Миранда. Она отчалила и уже нагнулась, чтобы завести двигатель.

– Эй, – прохрипел Эйвери.

Миранда раздраженно глянула на него.

– Риддл, сегодня, он не… то есть… ты?..

Она включила мотор, заглушив его голос.

Когда шум затих вдалеке, Эйвери остался наедине со своим косяком.

Глубокую тишину нарушил скорбный свист. По дорожке под тянущимися ветвями дубов бродил долговязый Коттон, наклоняясь время от времени, а потом подбирая камни и осматривая каждый. Одни он отбрасывал. Другие пинал носком черного ботинка, который держал под мышкой. Правая нога его была босой.

Наконец старик исчез в глубине теней за своим домом, и Эйвери только слышал его свист.

Когда «Алюмакрафт» отплыл от Воскресного дома, Миранда сбавила обороты и несколько минут шла с круизной скоростью, пока темный след лодки катился к берегам. Клокочущий шум низин заглушал гул двадцати лошадиных сил «Эвинруда». Она знала каждый изгиб, каждый рукав, все мелководья, где можно было сесть дном, все завалы из бревен, все пни. Она знала деревья, где гнездились голубые цапли. Девочкой она воровала у них перья и приделывала к стрелам, а потом охотилась с ними на кроликов и оленей. Она понимала зверей, на которых охотилась. Где они жили, где ели. Чего хотели. Как их добыть. Она находила в этом утешение.

«Все меняется».

Она бросила взгляд на синий «Иглу», втиснутый между средним и кормовым сиденьями. В нем была вторая партия травы, которую Эйвери распихал по стеклянным банкам. Ящик в этот раз был тяжелее. Партия – больше. Миранда держала одну руку за спиной на руле и чувствовала пистолет Кука, заправленный за пояс ее джинсов.

Сегодня она впервые за семь лет не знала, что принесет ей река. Ощущала лишь безвозвратность того, что сейчас происходило. В голове у нее раздавался шепот старой ведьмы: «Кое-что просыпается».

– Не думай об этом, – приказала она себе.

Лодка неумолимо двигалась вперед в самый темный час ночи.

К тому времени, как показался лодочный пандус за железнодорожной эстакадой, луна уже зашла. Из припаркованного в начале пандуса белого «Бронко» вышли двое мужчин. Миранда сбросила скорость. Затем заглушила двигатель и причалила рядом с баржей. Двое мужчин дождались, пока она привяжет лодку, не спускаясь к ней. Она взобралась на баржу и стала смотреть за тем, как они смотрят на нее. Два силуэта стояли на фоне газоразрядной лампы, изливавшей синеву над землей и деревьями. Один был высоким и широкоплечим, в толстовке с поднятым капюшоном, лицо его скрывалось в тени. Второй – коренастым и лысым. Оба стояли и не двигались.

Миранда почувствовала, как капелька пота скатилась от ее волос на загривок. Затем спустилась вдоль позвоночника, вокруг холодного металла на пояснице. Пульс участился, во рту пересохло. Она вытащила из лодки «Иглу» и ступила на росистую траву у подножия пандуса. Вопросительно подняла термобокс над головой.

Сверчки на берегу смолкли, когда высокий прогромыхал:

– Тридцать шагов вверх по пандусу, потом стой.

С трясущимися руками, она опустила бокс на уровень талии и медленно двинулась, стараясь сохранять спокойствие. Тридцать шагов, остановилась.

Высокий двинулся с места, блеснув серебристой цепью на штанах. Он был огромный – настоящий великан. Шагал со странной, небрежной грацией в тяжелых байкерских сапогах, зацепив большие пальцы за карманы джинсов. Оказавшись вблизи, он сбросил с головы капюшон, и Миранда невольно отпрянула на шаг. У него оказались коротко подстриженные волосы и квадратная челюсть, а татуированное лицо напоминало череп: на щеках были изображены зубы, на носу – черный треугольник с зазубринами. Под глазами и над ними, а также от уголков рта тянулись трещины. В яремной ямке висел кулон в виде вороньей лапы на кожаном шнурке.

– Как тебя зовут? – спросил он мягким, почти доброжелательным тоном.

– Какая разница?

Великан улыбнулся.

Миранда поставила «Иглу». Банки внутри снова звякнули.

– Открой.

Она села на корточки, помня о холодном револьвере, касавшемся ее кожи. Открыла бокс. Великан протянул руку, и она увидела, что та тоже была вся в татуировках. По тыльной стороне пальцев тянулись тонкие кости. Миранда передала ему одну банку. Великан повернулся в смутном свете.

– Мексиканская, – сказал он. – Дерьмо. Пестицидов много. Красавчик Чарли за это поручился. Сказал, оно того стоит. Это правда?

– Я это не курю, – сказала Миранда. – Только вожу.

Великан поставил банку на место и понес термобокс вверх по пандусу. Потом тихонько поговорил с партнером. Коренастый стоял в белой футболке, заправленной в джинсы, кожаной куртке и ковбойских сапогах. Лицо было усеяно прыщами. Он взял «Иглу» у великана и отнес к «Бронко», затем открыл багажник, положил туда бокс и взял пенопластовый ящик, вроде того, в каком Миранда хранила мелкую рыбу в магазине. Коренастый вернулся и поставил ящик на землю перед Мирандой. Ящик был запечатан прозрачной упаковочной лентой, дважды обернутой вокруг. На крышке черным маркером было нацарапано единственное слово: ПАСТОРУ.

– Это наша плата? – спросила Миранда.

– Скажи пастору, – ответил коренастый скрипучим голосом, – оно во рту. – Он ухмыльнулся, показав острые, как у акулы, зубы.

Пот выступил у Миранды под мышками и заструился по спине. Нагнувшись за ним, она почувствовала, как задралась рубашка, явив пистолет. Что бы ни лежало внутри, оно было большое, тяжелое и вмерзло в старый лед. Встав, она позволила подолу свободно упасть и двинулась вниз по пандусу, надеясь, что пистолет не выпирал у нее под рубашкой.

– Погоди, – сказал великан.

Она замерла.

В салоне «Бронко» включился верхний свет, когда коренастый потянулся за каким-то невидимым грузом на переднем сиденье. Он пинком захлопнул дверь, и в руках у него уже был спящий ребенок – девочка, завернутая в серапе[13]13
  Длинная мексиканская шаль ярких цветов.


[Закрыть]. Босые ножки торчали из-под шали, раскачиваясь при каждом шаге, пока двое мужчин спускались по пандусу.

Миранда почувствовала, как что-то внутри нее перевернулось.

– Что это значит? – спросила она.

Великан, не обращая на нее внимания, вытащил из кармана толстовки шприц с прозрачной жидкостью.

Миранда рывком опустила пенопластовый ящик на землю, его содержимое расплескалось.

– Что это значит? – повторила она вопрос, на этот раз громче. Страх в ее голосе уступал место ярости.

Великан, зажав зубами пластиковый колпачок шприца, снял его с иглы. Затем потянулся к серапе и ухватил девочку за предплечье, закатал рукав хлопчатобумажной пижамы с розовыми крылатыми поросятами. На руке виднелись тонкие белые шрамы. На сгибе локтя – множество следов от уколов.

Миранда выхватила с поясницы свой тридцать восьмой калибр и большим пальцем взвела курок.

– Стой, – сказала она, но услышала слабость в собственном голосе. Это прозвучало скорее как просьба, чем как приказ, и Миранда сразу поняла – как часто понимала в момент, когда выпускала стрелу и та уходила выше или ниже, – что просчиталась.

Великан выплюнул колпачок шприца себе в руку и закрыл иглу.

Затем сделал три медленных шага навстречу Миранде.

Как легко это, наверное, было – нажать на спусковой крючок. Между дулом и целью было такое маленькое расстояние, но он был человеком, а не оленем, не кроликом, не бутылкой из-под пива. Ее палец замер. Пистолет – это лишь кусок металла, не часть ее, не вещь, и ее слабость распространялась по всему телу. Ее будто разоблачили, застигли врасплох. Словно у нее не осталось стрел. То же самое она чувствовала, когда ей было десять и она случайно наткнулась в низинах на кабана. Огромного, лохматого, облепленного мухами, с изогнутыми, как серпы, клыками. Тогда только стрела Хирама, вылетевшая из-за деревьев, спасла ее от того, чтобы ее выпотрошили.

Великан протянул руку и взял пистолет.

– Мне не нужно говорить, в чем ты сейчас ошиблась, так ведь? – сказал он.

Он схватил ее за запястье и повернул кругом, обхватил мощной рукой за горло. Она вцепилась в его предплечье, ощутив дыхание у себя над ухом и запах жвачки, когда он сказал:

– Держу пари: судя по тому, как ты только что встала в стойку для стрельбы, ты понимаешь, что нужно делать. Но раз вытаскиваешь пушку, надо стрелять, а ты этого не сделала, Какая-Разница. – Он сильнее сжал ее горло.

Миранде стало трудно дышать.

Когда он говорил, его красный язык извивался в пасти черепа, вытатуированного у него на лице.

– Это девчонка – никто. И все души, что мы сожгли, чтобы ее достать, тоже были никем. Мы ее хорошо накачали. Такая вот сегодня плата. Завтра, может, еще что-нибудь будет. А пока подумай вот о чем: что было самое худшее из того, что с тобой делал мужчина?

Мир ускользал от Миранды, у нее перед глазами загорались пурпурные пятна.

– Думаешь, мы будем обходительнее?

Она обмякла в его руках. Великан отпустил ее и швырнул пистолет в траву.

Миранда упала на колени, отчаянно пытаясь вдохнуть.

В девичье предплечье скользнула игла, попав в вену на сгибе локтя, и великан нажал на поршень. Когда жидкость ввели, девочка прижалась головой к груди коренастого, будто ее неожиданно сморил сон. Он поднес ребенка к Миранде и положил на днище «Алюмакрафта». Поправил ей серапе.

Миранда даже не успела перевести дух к тому времени, как они завели «Бронко», а когда они отъехали, она упала на спину и лежала, уставившись в небо, на слабое зарево на востоке. Затем подняла пистолет из травы и положила его на ящик, прежде чем проковылять в лодку, где спала девочка. Трясущейся рукой закрыла пистолет в ящике для снастей и села на кормовую банку. Девочка осталась лежать на днище. Миранда сидела и дрожала, глядя пустыми глазами, пока сверчки в тростниках вдоль берега не возобновили свою песнь.