Текст книги "Компиляция. Введение в патологическую антропологию"

Джон До

Редко случается встретить человека, умирать для которого вошло в привычку. Речь не идет о солдатах удачи, бесшабашными наемниками перекочевывающих с одной войны на другую. Тех, чьи тела могут служить наглядными пособиями при изучении расширенного курса военно-полевой хирургии. Тех, чья физиологическая комплектация разительно отличается от базовой, данной при рождении. В смысле отсутствия того или иного агрегатного узла. Которые не раз оказывались в пограничной области между бытием и небытием, но так и не смогли пересечь таинственный рубеж. Речь не идет об адреналиновых наркоманах, которых хлебом не корми, дай только ощутить колючий холодный зуд опасности в ректальной области. В жопе, окаменевшей от чрезмерно частых и неизменно жестких на нее приземлений. Безногие и безрукие продолжают воевать. Кого-то не смущает даже необходимость постоянно таскать на себе аппарат для гемодиализа. Альпинисты, в чьих скелетах не осталось ни одной хотя бы единожды не переломанной кости, упорно карабкаются на Эверест. Парашютист, имеющий на личном счету десять затяжных прыжков с предельных высот, в процессе которых ни разу не раскрылся парашют, хочет прыгать еще и еще. Бесконечные игры со смертью, произрастающие вовсе не из желания поскорее скопытиться, а из неутолимой жажды жизни, наполненной смыслом, пусть и самоубийственным, – нам по стороне. Никто из них не знает и не желает знать, что ожидает нас за гранью. Мы говорим о том, кто умирал взаправду. Редко случается встретить такого человека. Вообще-то, никогда.

Если б кому-нибудь удалось бы разговорить Джона До прежде, чем очередной раз отправить его на ту сторону, он наверняка смог бы многое порассказать о том, что скрывают от нас и кого в первую очередь принимают в себя с распростертыми объятиями небеса, обетованные нам.

Вилли по прозвищу Пигмей был твердо убежден, что ему-то персональное облако со всеми удобствами уж точно зарезервировано. За всю свою жизнь, которую он воспринимал как легкий необременительный тест, Вилли не совершил ни одной ошибки. Набрать проходной балл в вечность он почитал парой пустяков.

Вилли родился и вырос в лютеранской семье строгих правил. Обязательные молитвы по утру, на сон грядущий и перед каждым приемом пищи. Непременная воскресная месса. Лютеранская церковь находилась у черта на рогах и поэтому вставать по воскресениям приходилось спозаранку. Отец Вилли преподавал немецкую филологию в университете, а его мать прилежно претворяла в жизнь принцип трех «К». Киндер, кюхен, кирхен. Или в обратной последовательности. До фонаря.

Еще у Вилли был дед. Первое, обосновавшееся в этой стране поколение. Дед был подтянутым бодрым ветераном Второй Мировой. Почти всю войну он прошел, добросовестно исполняя обязанности оператора газовой камеры в Дахау. Не раз был отмечен высокими наградами Рейха. За успехи в труде. Когда для наци запахло жареным, дед своевременно дезертировал. Полтора месяца скрывался в лесах, питаясь подножным кормом. Исхитрился сбросить за это время тридцать четыре килограмма от прежних семидесяти двух. Когда пришли союзники, сдался им под видом беглого узника-социалиста. Зная наверняка, что разоблачать его некому. Не даром дедуля вкладывал душу в любимое дело.

Покинув Фатерлянд, дед окончательно запутал следы. Пустил корни в одном из крупных городов на северо-западе, обзавелся женой, такой же немкой-иммигранткой, как и сам, и наплодил троих детей, в числе которых был отец Вилли. Идеалам национал-социализма дед оставался верен до конца. Будучи при этом набожен. Под старость он потихоньку стал выживать из ума. Выражалась его болезнь в том, что он совершенно искренне стал считать Гитлера вторым воплощением Спасителя. Которого вновь распяли. Однако его очевидное помешательство так и не было никем замечено, поскольку дед ни с кем не делился своим вероубеждением. Ни с кем, кроме Вилли.

– Помни, Вилли, если ты хочешь попасть на небеса, ты должен жить, как сказано в Библии. Изучай заповеди и блюди их. Делай мир чище. Много развелось подонков, Вилли. Неполноценных ублюдков, оскверняющих землю одним лишь фактом своего существования. Воздух, которым мы когда-то дышали – уже не тот. От их смрадного дыхания он сделался несъедобен. Они спят и видят, как бы нагадить побольше. Как сделать тебя таким же, как они. Теперь вопрос стоит так – либо мы их, либо они нас. И ты, ТЫ, Вилли – ты воин последнего Крестового Похода. Это твой шанс. Не упусти его, мальчик мой!

– Я постараюсь, – обещал Вилли – Но как мне узнавать ублюдков? Как понять, какую заповедь они нарушили?

– Предоставь это мне, солдат, – отвечал дед – Я тебе подскажу!

И дед, падла старая, не соврал.

Впервые это случилось через два года после его смерти. Вилли исполнилось шестнадцать. Он здорово вымахал к этому возрасту. Бычья шея, широченные плечи, громадные ручищи. В ту осень Вилли с двумя приятелями гостил у родственников матери в маленьком городишке. Почти деревне. В краю фермеров, упитанных коров и сговорчивых сельских девчонок. Однажды в городке была организована увеселительная ярмарка. С заезжими клоунами, акробатами и огнедышащими факирами. Вилли с друзьями с самого утра бродили по торжищу, дурацким улюлюканьем подбадривали акробатов, потешались над ужимками шутов, короче, развлекались, как могли. Где-то на задворках ярмарки они наткнулись на столик предсказательницы судеб, толстой женщины лет пятидесяти, ряженной под цыганку. При ней состояла в услужении ручная мартышка. За четвертак мартышка доставала из стоящего на столике ящика записку с предсказанием и вручала ее клиенту.

Вилли решил заглянуть в будущее. Заплатил. Мартышка достала записку. Вилли развернул ее. «Готовься к испытаниям!» – прочел он. Вилли усмехнулся, скатал из записки плотный шарик, щелчком запустил его в мартышку (кстати, промазал) и пошел было прочь.

«Ворожеи не оставляй в живых!» – вдруг услышал Вилли заповедь из Второзакония, произнесенную голосом деда у себя в голове. Вилли остановился. «Не оставляй!» – требовательно повторил дед. Вилли все понял. Вот оно, – испытание. Достоин ли он билета на небеса? «Еще бы!» – ответил Вилли то ли деду, то ли самому себе.

Вилли вернулся к столику гадалки.

– Хочешь попробовать еще раз? – улыбаясь, спросила толстуха – Не советую. Судьбу нельзя искушать!

Вилли не отвечал. Просто стоял перед ней огромным нелепым истуканом, глядя на нее сверху вниз. В уголках его губ пряталась легкая ухмылка.

– Ты чего это, сынок? – забеспокоилась гадалка.

– Ворожеи не оставляй в живых!!! – проревел Вилли, вырывая из рук женщины обезьяний поводок. Мартышка заверещала. Вилли обмотал поводок в два оборота вокруг запястья и принялся раскручивать мартышку над головой, как в вестернах ковбои раскручивают лассо. Затем Вилли со всего маху шмякнул ее об стол. Зверек испустил дух мгновенно. Вилли отбросил дохлую обезьяну прочь, нагнулся, ухватил столик за ножку, и, не спеша выпрямившись и основательно прицелившись, краешком столешницы проломил гадалке висок.

– Не оставляй!!! – повторил он и нанес еще один удар. В другой висок. Чтобы наверняка.

«Молодец, Вилли! – похвалил его голос деда – Ты заработал свои первые пятнадцать очков!»

Суд признал Вилли невменяемым. Следующие восемь лет он провел в психиатрической лечебнице. Восемь лет дед молчал. Через восемь лет Вилли был признан излечившимся и выпущен на свободу. На воле Вилли прибился к банде бритоголовых, ходившей под крышей серьезных людей. Дед вновь заговорил. Что помогло Вилли быстро заработать авторитет среди своих товарищей. Баллы накапливались. Мир становился чище. Ссылки на Писание перестали быть необходимыми. В какой-то момент Вилли осознал, что подонков, от которых нужно очищать мир, распознавать очень легко. Если кто-то по какой-то причине ему не нравился – в нем наверняка сидел подонок. Если кто-то переходил ему дорогу – сомневаться не приходилось – подонок. Если кому-то случилось просто попасть ему под горячую руку – то не бывает наказания без преступления. Дед вел счет, суммируя очки.

Сейчас Вилли стоял посреди танцпола ночного заведения «Одноглазая луна». Ему было тридцать пять лет. Текущий результат теста составлял семьсот пятьдесят очков. Вилли тупо рассматривал зажатое в ладони сколотое бутылочное горлышко, с помощью которого он только что разобрался с очередным подонком. Вилли помнил это совершенно отчетливо. Но на «розочке» не было никаких следов крови. Труп куда-то исчез. Дед молчал.

«Что за лажа? – думал Вилли – Где мои пятнадцать баллов?!»

Рабочий дневник

Между полотнами, выставленными в музеях современного искусства и первыми наскальными рисунками простирается временная пропасть в несколько десятков тысячелетий. Давно появились художники… Но первый менеджер, несомненно, появился еще раньше. С тех пор искусство совершенно оторвалось от реальности, отображать которую было его первоначальной задачей. В то же время управленческое ремесло обзавелось многими атрибутами, свойственными искусству.

Побудительные мотивы, заставившие первого художника взять в руки уголь или охру, с позиций рациональных необъяснимы. Творческий импульс сам по себе трансцендентен. Очевидна его тесная связь с эмоционально-чувственной областью человеческой натуры. В которой сам черт ногу сломит. Любое сильное переживание потенциально способно спровоцировать всплеск вдохновения. Что из этого выходит – не столь уж и важно. О пирамидах и отхожих местах мы уже говорили. Одного порядка явления…

Сильные переживания, напротив, отдельного разговора заслуживают. Сильным переживанием может быть что угодно. Гнев, восторг, боль утраты, горечь поражения или, наоборот – триумф. Любая современная галерея предоставит исчерпывающие тому доказательства. На дворе – эра разнузданного разгула чувств. Естественных. Противоестественных, но все же хоть как-то связанных с природой, пусть и в качестве ее ошибок. И вовсе – синтетических. Сфабрикованных в таинственных недрах сверхмощных компьютеров и выведенных на свет Божий с помощью текстовых и графических редакторов. Аудио и видео карт. Устройств для дистанционных совокуплений. Тьфу-й.

Образцов наскальной живописи сохранилось относительно немного. Но на каких бы континентах они не обнаруживались, их сюжеты идентичны. Анимализм. Сцены охоты. Причем человек всегда предстает в них победителем. Забитый камнями мамонт. Пещерный медведь, пронзенный дюжиной копий. Семейство бородавочников в ловчей яме. И ни одного затоптанного мамонтом, разорванного медведем или воздетого на кабаний клык охотника. Как будто бы и не случалось в те времена производственных травм. Как будто никто не оплакивал безвременно погибших соплеменников. Все было. И вряд ли подобные события переживались менее интенсивно, нежели удачное сафари. Отчего же тогда они не нашли своего художественного воплощения? – Грамотно сработал менеджер.

Хорошую пещеру обнаружили разведчики. Очень выгодное расположение. Ее трудно разглядеть из долины. Причудливые скальные выступы создают идеальную маскировку. А так же видимость неприступности. На самом деле к пещере ведет удобная и безопасная тропа. Никто ее специально не протаптывал. Образовалась сама собой. Подарок судьбы. Зато долина видна, как на ладони. Беспокоиться за тылы не приходится. Там, за спиною, вздымаются горы, достающие почти до небес. Кряж за кряжем. Гряда за грядой. Пещера обитаема. Тигрица с выводком обосновалась в ней. Но племени нужна эта пещера. И оно ее получает. Ценой жизни шести своих членов. Могло бы быть и больше. Но для племени из сорока человек даже эта потеря существенна. Племя скорбит. Один из подростков, еще не ставший полноправным воином, удручен больше остальных. Он вообще чудаковат. Все его эмоции чрезмерны. И не только горе. Он любит уединение. В уединении он занимается разными вещами, смысл которых понятен лишь ему одному.

Недавно подросток нашел удивительную глину. Если провести ей по камню, она оставляет четкий след. Подростка увлекло это занятие. Одна линия, другая. Прямая, ломаная, округлая. Внезапно среди беспорядочных пересечений подростку чудится что-то знакомое. Он, прищурившись, вглядывается в паутину штрихов. Надо же! Черепаха. Почти как живая. Это открытие наполняет его восхищением, какого он не испытывал никогда прежде. Оно лишает его дара речи. На время. Но руке его отныне дарована новая способность, которая останется с ним навсегда. Любую свободную минуту он теперь тратит на рисование. Все так же уединившись ото всех. Еще никто не видал его работ. Но сейчас, после гибели этих шестерых, неутоленное горе рвется наружу, стремясь вылиться в образы. Он берет свою чудесную глину и принимается изрисовывать ею стены пещеры. Постепенно на них возникает трагическая сага о завоевании жизненного пространства. Получается реалистично. Особенно впечатляют до тошноты верно переданная ярость хищника и растерзанные человеческие тела. Впредь никто из племени не забудет этого дня.

Вождь начинает замечать что-то неладное довольно скоро. Новые места изобилуют дичью, но добыча с каждым днем все ничтожней. Женщины перестают рожать. Воины становятся угрюмыми. Между ними постоянно вспыхивают стычки. На охоте никто не желает занимать место в авангарде. Вождь понимает, что все это каким-то образом связано с картинами на стенах пещеры. Постоянное напоминание об опасностях жизни и ужасе смерти разлагает моральный дух, заключает он.

Уничтожить рисунки было бы простым и разумным выходом. Но вождь не был бы вождем, если б не умел смотреть глубже. Коль скоро какие-то картинки способны нанести такой ущерб, отчего же не использовать их в обратных целях?

Вождь отыскивает подростка-живописца, вновь увлеченного какой-то очередной своей сумбурной идеей, берет его за ухо, подводит к расписанной стене и говорит:

– А ну-ка, гаденыш, переделывай все к чертовой матери!

– Как переделывать? – недоумевает художник.

– А вот так! Кошака – сюда!(указывает на острие копья) Морду ему сделать жалостную. Эту дохлятину (указывает на растерзанных) – на хер! И вот еще что – здесь добавляешь, как мы долбим лохматого слона, а тут – жарим бизона. На все про все – двадцать четыре часа. Время пошло!

Через пять часов приходит проверить. Хватается за голову:

– Вот же дурень! «Долбим» и «жарим» – в нормальном смысле!!! Хотя… – на минуту задумывается – что-то в этом определенно есть… Аллегория наивысшего торжества человека над прочим животным миром. Ладно, оставляй! Но и про барбекю не забудь!

Как-то так…

Работа закончена в срок. Пару дней депрессивная инерция еще дает о себе знать, однако потом… Воинов не узнать. Они возвращаются с охоты с ног до головы обвешанные трофеями. Действуют дружно и слажено. Каждый на своем месте. Женщины принимаются рожать, как наскипидаренные несушки. Племя благоденствует и прирастает в численности. Растет и количество запечатленных на стенах побед.

Браво, вождь! Вот это – менеджер! Вот это – менеджмент! Это – я понимаю.

И менеджмент, и творчество, по большому счету оперируют одним и тем же – чувствами. Разнится подход. Творчество эксплуатирует чувства бездумно, на авось, не определяя заранее никаких целей. Его призвание – чувства отображать и через это отображение пробуждать новые. Творчеству до фонаря, какие именно. Чем неожиданней результат, тем интересней.

Менеджмент подходит к этому вопросу рассудительно. Менеджер прекрасно понимает, чего хочет добиться. Если он управляет строительством, то ничего, кроме строительства, для него не существует. И ведь достроит, сучонок, чего бы это ему не стоило. Если он управляет разрушением, – не сомневайтесь, все будет разрушено в наилучшем виде. Менеджер тщательно отберет необходимые чувства и эмоции, отформатирует их, распределит по профилям и заставит вкалывать до седьмого пота. Принося их в жертву своему языческому божку по имени Эффективность. Все остальное желательно исключить. А лучше – уничтожить.

История палеолитического художника – конечно же, допущение. Но подкрепленное тем обстоятельством, что во все времена на всякого творца находится свой менеджер. Или цензор. Что, по сути дела, одно и то же. Искусство и менеджмент развиваются параллельно. Взаимопроникаемо. Менеджмент позаимствовал у искусства парадоксальную логику и исполнительское изящество. На иные аферы нельзя взглянуть без восхищения. Даже благоговения. Как будто на Ботичелливскую Афродиту смотришь. У искусства, благодаря менеджменту, появились теория и методология. Жанровое структурирование. Аукционные дома. И прочее в том же духе.

Но, как и в былые времена, искусство остается безмозглым, пылким и непредсказуемым, а менеджмент – расчетливым, трезвым и холодным.

Класс менеджеров – опора и основа государственной власти. Саму государственную власть можно было бы рассматривать, как высшую форму менеджмента, если бы не одно «но». У власти, при любой экономической формации и при любом политическом режиме, всегда находятся шакалы. А это порода особенная. Что-то в них есть и от менеджеров, и от художников, но они ни то, ни другое. Шакалы.

Художник же – всегда анархист и вольнодумец. Даже если художник воспевает консервы от «Кэмпбеллс», прогибаясь под потребительский энтузиазм общества или запечатлевает на своих полотнах бессмертные подвиги великих вождей, он все равно в глубине души остается ни во что, кроме своей кисти, не верящим говнюком. Искренность художника всегда под вопросом. С менеджером дело иметь проще. Но скучнее.

Джастин работает по ночам. Он занимается тем же, чем и его доисторические собратья по цеху. Наскальной живописью. В современном ее варианте. Джастин – мастер граффити. У него есть собственная фишка. Джастин рисует на стенах комиксы. Сюжетные и масштабные. Сюжеты лихо закручены. Только вот тематика разнообразием не блещет. Герои Джастина – мертвые копы. Ну, то есть, сначала они живые, но в конце непременно мертвые. Умирают копы от разных причин, но обязательно трагически. Чаще всего их убивают неуловимые убийцы. Всегда остающиеся безнаказанными. Их невозможно выследить и взять за пятую точку. Джастину бы детективы писать. Стал бы миллионером. Увы, Джастин, хоть и умеет говорить, как выпускник Йеля, на письме двух слов связать не может. Не его. Впрочем, Джастин и так не бедствует. С некоторых пор. У него появился таинственный спонсор. Почитатель таланта. И в некотором роде соавтор. Каждую неделю Джастин обнаруживает в своем почтовом ящике конверт. В конверте – чек «Америкэн Экспресс» и записка. В записке исходные данные. Какая-нибудь ситуация, в которой живой коп является обидной занозой в заднице. Которую требуется извлечь. Хирургическим путем.

Рисуй, Джастин, рисуй!

Джастин рисует. Он выбирает для своих работ места рискованные. Такие, где его творения не останутся незамеченными. Если на высотном здании есть подходящая стена, будьте уверены, Джастин ее освоит. Альпинист долбанный.

Рисуй, Джастин, рисуй!

Джастин рисует не только на стенах. Джастин граффитит центральные площади. Джастин граффитит мосты. Даже деревья в парке иногда служат ему холстом.

Рискуй, Джастин, рискуй!

Джастина до сих пор не поймали. Хотя охотятся за ним давно. Пес его знает, почему не поймали. То ли охотятся неохотно, то ли копы и в самом деле тупые. И такое допущение имеет право на существование. До завтра.

Тим

Тим и Джастин однажды уже встречались. Давным-давно. В детстве. Их свел приют. И незавидная сиротская доля. Их кровати стояли рядом, но географическая близость к близости человеческой не привела. Тим и Джастин особенно не дружили. Даже почти не общались. Уж слишком разными были эти двое. И к приютским порядкам так же относились по разному.

Ни тому, ни другому распорядок жизни в приюте не нравился. В прочем, среди их товарищей по несчастью вряд ли бы нашелся хоть один, кто был бы от него в восторге. Но подчинялись ему все. Кроме Тима и Джастина.

Тим – сам того не осознавая. Его совершеннейшее наплевательство на все и вся в сочетании с редкостной бесталанностью приводили к тупому дремучему саботажу любых намерений приютского персонала пристроить парня к делу. Но и существенных проблем Тим никому не создавал.

С Джастином история была совершенно иная. Джастин люто ненавидел само понятие принуждения. Любое посягательство на его свободу вызывало в нем взрывную ответную реакцию. Джастин не признавал никаких авторитетов. Джастин считал, что любая власть – это сучья выдумка ублюдков, подобных его недоброй памяти отцу. Папашка был отставным армейским сержантом и воспитывал сына теми же методами, которыми пользовался в отношении вверенного ему личного состава. Железная дисциплина, тумаки и зуботычины. В общем-то, ничего особенного. Никакой изуверской экзотики. Но Джастину и этого хватало сверх всякой меры. Пока жива была его мать, являвшая собой разительный контраст своему супругу, Джастин худо-бедно терпел. Но как-то раз, когда Джастину едва минуло девять лет, мать подавилась куриной косточкой и умерла. Кость встала поперек горла. Мать тщетно пыталась пропихнуть ее дальше по пищеводу, но эти попытки привели лишь к тому, что она невзначай проглотила собственный язык и задохнулась. В присутствии сына. Жуть. Джастин навсегда запомнил ее выпучившиеся глаза, в которых застыли ужас и недоумение, ее посиневшее лицо и неестественную выпуклость в области шеи.

Через неделю после похорон в их доме забарахлил телевизор. «Сраная тарелка!» – выругался отец и полез на крышу разбираться. В этих делах он шарил. Только в них и шарил, если не считать воинского устава. Они жили в двухэтажном коттедже с черепичной крышей. Три последних ночи Джастин потратил на то, чтобы как следует расшатать черепицу. И его труды не пропали даром. Папаша благополучно сорвался с крыши и с невероятной точностью приложился затылком к булыжнику, которым был вымощен двор. У него образовалась обширная гематома среднего мозга, от которой он через три дня скончался в окружной больнице. Джастин рассчитывал на меньший эффект, но и от подобного результата не расстроился. Родственников у них не обнаружилось и Джастина передали в приют. Жизнь в приюте оказалась медом не вымазана, да и воспитание мало чем отличалось от отцовского, поэтому Джастин немедленно и с удовольствием перенес свою ненависть на социальных работников. Джастин никогда не пытался сбежать, поскольку прекрасно понимал, что бежать некуда. Он избрал иной путь – путь демонстративного неподчинения и осознанного идейного вредительства. Там же, в приюте, Джастин начал рисовать. Тягу к изобразительному искусству он обнаружил в себе случайно. Так часто бывает. Просто нашел баллончик с краской и попробовал его на приютской стене. Получилось. И понравилось. Следующим днем Джастин превратил машину начальника приюта в свой первый художественный шедевр. Исписав ее свежими кучками дымящегося дерьма. Вышло так жизненно, что даже навозные мухи слетелись. Чуть ли не со всего города.

Джастин провел в приюте почти год, пока его наконец-то не согласилась усыновить одна жизнерадостная бездетная парочка. Новые родители оказались махровыми анархистами. Из радикалов. Они ничего Джастину не запрещали, но зато всячески поддерживали его стремление к первобытной вольнице и набирающий силу изобразительный дар. Одного поля ягоды, короче. Идиллия длилась целых шесть лет, пока однажды родителей не пристрелили копы. Те всего-то на всего хотели взорвать водонасосную станцию, снабжающую водой городскую мэрию, но их кто-то сдал. Их обложили и при попытке с боем вырваться из окружения расстреляли. Практически ни за что. Скоты.

Теперь Джастин стал ненавидеть полицию. Он хотел было сделаться профессиональным истребителем копов, но при первой же своей охотничьей вылазке вдруг обнаружил, что кишка у него тонковата. Нажать на спусковой крючок оказалось значительно труднее, чем он предполагал. Совсем не то, что черепицу расшатывать. Джастин жутко злился на себя тогда. Со зла взял и нарисовал на первой же попавшейся стене своего первого дохлого копа. И заметил, что полегчало. Так Джастин обрел свою творческую фишку.

Джастина замели в десять тридцать утра. Вовсе не за его художества, а за попытку помочиться в кадку с вечнозеленым деревом, стоящую на тротуаре близ полицейского участка. На сей раз его действия были продиктованы не ненавистью, он не дурак так подставляться, просто на самом деле было невтерпеж. Ну, случается, что ж тут скажешь…

Ровно через час у той же самой кадки и с теми же намерениями стоял Тим. Он-то как раз мог потерпеть. Да и нужды особой не испытывал. Но у него была четкая задача – попасть за решетку. Не так, чтобы надолго, а лишь хотя бы выспаться в кутузке. Поэтому Тим исполнял свою показательную программу не спеша и со знанием дела. Не заметить его и не повязать просто не могли. Так и произошло.

Тим и Джастин узнали друг друга почти сразу. Несмотря на то, что оба были детьми, когда виделись последний раз. Пару минут они приглядывались друг к другу. Наконец Тим спросил:

– Тициан?…

Это было детское прозвище Джастина. Оно приклеилось к нему с легкой руки начальника приюта в тот самый день, когда Джастин впервые упражнялся в аэрографии.

– Что за гребанный Тициан у нас завелся?! – орал начальник, брызгая буроватой слюной заядлого курильщика – Найду ведь сучонка!

Щаз-з… Нашел он, как же. Приютский обет молчания – это тебе не наивная коза-ностравская омерта. А прозвище осталось. Вряд ли кто из приютских знал, кто такой Тициан. Тим по сию пору полагал, что это какое-то мудреное ругательство, вроде пидора, только отрафинированное под тонкую душевную организацию интеллигентных представителей среднего класса. А вот Джастин в истории искусства Возрождения кое-что смыслил. Нобле, как говорится, оближ. Сравнение ему льстило. Еще бы.

– Здорово, чувак! – ответил Джастин – Ишь ты, где встретились…

– Угу, – согласился Тим – Ты чего здесь?

– Да вот, знаешь ли, слабость выделительной системы подвела. – усмехнулся Джастин и досадливо сплюнул.

– В смысле? – не понял Тим.

– А, ну да, ты же у нас всегда туповат был. Объясню максимально просто – дерево обоссал. Вон то, в бочке. Рядом с участком.

– Я тоже… – вздохнул Тим.

Джастин расхохотался.

– Брешешь?! Что, то же самое?! На черта?! И у тебя недержание, что ли?!

– Не, – ответил Тим. – Так… Надо было. Ну, сюда попасть…

– Другого способа не нашел?

– Как-то и не искал особо. Не до того мне.

– Отчего так? Влип?

– Наверное, – пожал плечами Тим. – Трудно сказать. Сам ничего не понимаю.

– Так-с… – принялся рассуждать Джастин – Есть только два агрегатных состояния для таких, как ты. Ну, разумеется, исходя из того, что я о тебе когда-то знал. Вряд ли ты за это время кардинально изменился. Первое состояние называется «Еще не попал», а второе – «Увяз по уши». Оба этих состояния до того очевидны, что понять, в котором из них ты находишься конкретно сейчас, под силу даже тебе. Следовательно, раз уж ты в сомнениях, либо ты окончательно деградировал, либо с тобой происходит что-то на самом деле сверхестественное. Интересно послушать! Один черт, время как-то надо убить. Валяй, трави свою байку!

– Да пошел ты, умник! – огрызнулся Тим. Но не обиделся. Стоит воздать ему должное, цену своим способностям он знал. – Говорю тебе, полная ерунда творится!

– Так может и разберемся с твоей ерундой? Давай, не тяни.

– Ладно. Сейчас только соображу, с чего начать… Три дня назад началось… – и Тим стал подробно излагать свою одиссею. К его собственному удивлению, рассказ получался складный и последовательный.

Джастин внимательно слушал, прихмыкивая время от времени.

– Забавно, – сказал он, когда Тим умолк – Не всякий день такое услышишь. То, что тебя хотят завалить, сомнений не вызывает. Иначе бы на боеприпасы не тратились. Понятно так же, на кой ляд они над мертвецом поиздевались. Чтобы не скучно было. Ребята явно артисты в своем деле. Ясно и то, что ты, сукин сын, в рубашке родился. Или в бронежилете. Если все было так, как ты говоришь, сейчас одна твоя нога должна бы находиться на шпиле Эмпайр Стейт Билдинг, а другая – на Трафальгардской площади. Яйца же вообще могли на Венеру усвистать. А ты – целехонек. Но вот дальше – реальные непонятки. Во – первых, откуда взялся мертвец в богадельне? Ему-то так свезти не могло, нет? Почему, когда ты вновь с ним повстречался, ничего не произошло? И, наконец, кому вся эта суета вообще понадобилась?

– А я знаю?! – возмутился Тим – Ты, мать твою, умник, ты и соображай! – но, тут же остыв, добавил: – Клянусь тебе, Тициан, ума не приложу. Я живу тихо. В дерьмо стараюсь не лезть. Было бы что пожрать, девчонка какая-нибудь от случая к случаю, – и довольно с меня.

– Нет, должна быть причина! Да ты, видать, и вопросом-то этим не задавался, а, дружок?

– Не задавался! Мне выбираться нужно из задницы, а не выяснять, чья она! Плевать, чья, главное, чтобы меня в ней не было!

– Как сказал! – восхитился Джастин – Красавец! Но идиот. Ну, выберешься, ну, свинтишь куда подальше, а где гарантия, что тебя не найдут? По всему видать, крепко за тебя взялись! И, представь, рыщет эта задница в поисках тебя, все голодней и злее становится… – Чуешь, что будет, когда найдет?

– Чую – не чую, какая разница?! Делать-то что, умник?!

– Думай. Что-то наверняка этим твоим приключениям предшествовало. Совсем недавно. Что-нибудь такое, чего не случалось с тобой раньше. Может, оно даже не коснулось тебя напрямую. Было такое?

– Не-а, – задумался Тим – Со мной вообще редко что происходит. Разве что видел недавно, как человека сбила машина. Бомж какой-то. Да и видел-то мельком. Тачка мимо меня пронеслась, мощная такая, ревела сильно. Я оглянулся, а он уже на асфальте лежал. Юшка лужицей вокруг башки. Наверное, умер. Так, мелочи, – каждый день кого-то сбивают. Просто я впервые это увидел, вот и запомнил.

– Событие, прямо скажем, не выдающееся. – согласился Джастин с иронией в голосе – Можно подумать, ты раньше смертей не видел.

– Видеть-то видел, и не раз. Но это были другие смерти. Как бы тебе объяснить?.. Ну, к примеру, старики. Они уже не совсем живые. Больные там или увечные. Всем понятно, что они скоро умрут и они сами об этом знают. Даже примерно представляют, когда. Плетется такой по улице и прямо видишь, как душа из него исходит. Выкарабкивается вот так из него, через темечко, ручонками прозрачными в плечи упирается, чтобы легче было, и ногами внутри него елозит. Ребра нашаривает. Чтобы отталкиваться от них. Вот присел старик на лавочку, отдохнуть решил. А душа-то и выбралась. Посидела немного на шее для приличия и была такова. Это нормально, значит, время его пришло. Или же вот с Джерри как вышло. Был у меня приятель такой. На ширево конкретно подсел. Два раза по передозу с того света его вытаскивали. Ясно было, что третьего раза не будет. В смысле, не вытащат. Ну и не вытащили. Тоже нормально. Когда наверняка знаешь, чем дело кончится, то тебе насрать по большому счету. Даже внимания не обращаешь, когда мимо таких проходишь. А тут… Идет чувак, подыхать, вроде, не собирается, душа в нем крепко держится, вцепилась в нутро, хрена с два ее оттуда выгонишь, и вдруг – ррраз! – чувак дохлый лежит, а душа – очумевшая, не понимающая ничего, – над ним мечется из стороны в сторону, как слепой в потемках…