Текст книги "Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов"

– Это просто временное помешательство. Уважающие себя немцы не будут это долго терпеть, – настаивал он.

Пауль Дрей погиб в Дахау.

Пока капитан Смит готовился к поездке в Мюнхен, его коллега из посольства США в Берлине, Уоррен Роббинс, сделал звонок Эрнсту Ганфштенглю, находившемуся в столице Баварии. Объяснив, что Смит отправляется в южную часть страны, он попросил:

– Не могли бы вы присмотреть за ним и представить некоторым людям?

Это была мелкая просьба, имевшая большие последствия.

Роббинс знал, что Ганфштенгль охотно окажет помощь. Они вместе учились в Гарварде и участвовали в театральных постановках. Они ставили спектакль с названием Fate Fakirs («Факиры судьбы»), где Ганфштенгль – который, как и Смит, был ростом 6 футов 4 дюйма, – играл голландскую девушку по имени Гретхен Шпутсфайффер, в женском платье. «У меня было лучшее «сопрано» – фальцет», – вспоминал он. Этот высокий, крепкий человек обожал выступать перед аудиторией.

Ганфштенгль родился в Баварии, в 1887 г. Он был, по его собственным словам, «наполовину американцем»: отец его был из Германии, мать – из Америки, из весьма выдающихся семей. С детства у него было прозвище Путци, что означало по-баварски «малыш». Он с гордостью описывал свою семью: «Ганфштенгли были людьми значительными. Уже три поколения они служили советниками при Саксен-Кобург-Готской династии, прославившись как знатоки искусств и меценаты». Дед Путци был знаменит своими художественными репродукциями и ранним освоением техники фотографии. Бизнес его отца был связан с изобразительным искусством, он ширился, открывая галереи в Лондоне и Нью-Йорке. Мать Путци, Кэтрин, в девичестве носившая фамилию Седжвик, происходила из весьма примечательной семьи из Новой Англии. Её дядей по матери был генерал Джон Седжвик, герой Гражданской войны. Её отца звали Уильям Гейне, он учился на архитектора и бежал из Дрездена после революции 1848 г., впоследствии работал художником по декорациям в парижской Гранд-опера́, а потом эмигрировал в Соединенные Штаты. Там он присоединился к команде адмирала Перри в качестве официального иллюстратора во время путешествия последнего в Японию. В Гражданскую войну он также стал в конце концов генералом и был одним из тех, кто нес гроб на похоронах Авраама Линкольна. После этого нет причин удивляться, что Путци в 1905-м отправился учиться в Гарвард, как для того, чтобы больше узнать о своем американском наследии, так и для того, чтобы заняться семейной арт-галереей на Пятой авеню в Нью-Йорке. Вспоминая о тех днях в Гарварде, Путци любил упомянуть, как он был там значим и какие у него были связи. «Мне неловко говорить об этом, но я был очень популярен в классе», – охотно рассказывал он. Ганфштенгль был исключительно тщеславен, но совершенно не заблуждался: он мог хоть исполнять Вагнера, хоть бацать на пианино марши для футбольной команды – и все равно привлекал всеобщее внимание в Гарварде, заводя знакомства среди таких людей, как Т. С. Элиот, Уолтер Липпман, Роберт Бенчли и Джон Рид. Но настоящий успех принесли ему поступки, совершенные за пределами университетского кампуса. Однажды холодным весенним утром 1906 г. Путци ждал у реки Чарльз тренировки по гребле. Как он вспоминал, «один очень криворукий гребец не справился со стремительным течением и перевернулся». Путци не задумываясь схватил лодку и поплыл к барахтающемуся человеку. Прямо в одежде он бросился в воду и сумел подтолкнуть тонущего к лодке. На следующий день в Boston Herald красовался огромный заголовок: «Ганфштенгль, герой Гарварда». Путци полагал, что именно этот эпизод помог ему познакомиться с другим знаменитым студентом Гарварда – Теодором Рузвельтом-младшим, старшим сыном президента. Зимой 1908 г. отец нового знакомого – «такого же экстраверта», по словам Путци, – пригласил Ганфштенгля в Вашингтон. Самым ярким воспоминанием его от встречи с Теодором Рузвельтом была холостяцкая вечеринка в подвале Белого дома, где он «порвал несколько басовых струн на великолепном концертном Стейнвее».

После Гарварда Ганфштенгль вернулся в Германию и год прослужил в Баварской лейб-гвардии, где в основном стоял на посту, охраняя дворец и чувствуя себя попавшим в совершенно другую эпоху. Потом он еще год учился в Гренобле, Вене и Риме, а потом вернулся в США и снова занялся принадлежавшей его семье галереей на Пятой авеню. Он часто обедал в Гарвардском клубе, где встречался с еще одним Рузвельтом – Франклином, который в то время был молодым сенатором в Нью-Йорке. Он также снова вышел на связь с Теодором Рузвельтом-старшим. Бывший президент сказал, что военная служба наверняка пошла ему на пользу.

– Я видел вашу армию в Доберице, когда был гостем у Кайзера. Хорошая дисциплина всегда идет на пользу, – сказал он. – Пока нация держится на подобном уровне, она не может ослабнуть.

Позже в своей беседе они перешли на искусство и политику.

– Ганфштенгль, ваша работа состоит в том, чтобы выбирать лучшие картины, но помните, что в политике выбирать приходится меньшее зло, – так сказал бывший президент.

Путци без всякой иронии позже отмечал, что эта фраза «запала ему в душу». Впоследствии Путци активно помогал Гитлеру прийти к власти.

Во время Первой мировой войны Ганфштенгль почувствовал, что такое зов родины. Еще до того, как США вступили в войну, он попытался помочь людям с немецких кораблей, заблокированных в Нью-Йорке, приглашая их оркестры выступать в свою галерею. Когда США стали участником войны, Путци пришлось найти юриста, бывшего сенатора Элиху Рута, который был государственным секретарем при Теодоре Рузвельте, и в конце концов под присягой пообещать, что не будет участвовать ни в каких антиамериканских действиях. Это позволило ему избежать интернирования.

В феврале 1917 г. в отчете Министерства юстиции США Ганфштенгля охарактеризовали, явно по результатам долгих наблюдений, следующим образом: «Криминальных наклонностей не имеет, но в случае объявления войны между Германией и Америкой его желательно интернировать, поскольку он как офицер способен повести за собой людей, здесь или в Мексике».

Николас Рузвельт, еще один член знаменитого клана, писал властям, указывая, что Путци «крайне настроен против Америки», что он поддерживал тесную связь с посольством Германии до закрытия последнего и что он почти «фанатично поддерживает родину» и «весьма опасен».

Можно по-разному оценивать этот доклад, но Ганфштенгль в конце концов вернулся в Германию в 1921 г., уже с женой и ребенком. Там он увидел, что страна «раздроблена политически и в разоренном состоянии». Подобно Бену Хехту, говорившему о «нервном срыве» страны, Путци писал: «Мне стало видно, что Германия в политическом смысле стала сумасшедшим домом…» Он еще пытался разобраться в ситуации на своей изменившейся родине, когда ему позвонил бывший одноклассник из Гарварда, работавший теперь в берлинском посольстве США.

Смит прибыл в Мюнхен, и Путци сделал для него все, что мог, представив разным важным людям. В мемуарах он писал, что Смит был «очень приятным молодым офицером лет тридцати. Он учился в Йельском университете, но я все-таки встретил его дружески». Он был приветлив и с Кэй, приехавшей в Мюнхен вместе с мужем. Путци вскоре прославится в этих краях как ловелас, но в этот раз он вел себя как джентльмен. Он показал Кэй виды города в легкий снегопад, привел в собор Фрауэнкирхе, где американка была очарована средневековыми скульптурами. Затем они зашли в художественный магазин семьи Ганфштенглей, и он подарил ей гравюру с внутренним убранством церкви. «Это был прекрасный способ познакомиться с Мюнхеном, – писала она позже. – Возможно, благодаря этому дню я навсегда полюбила это место». Как оказалось, её мужу не потребовалось особой помощи Путци. Последний был поражен тем, что Трумэн «работает как бобер» и встречается практически со всеми, кто имеет какой-то политический вес. «Вскоре Трумэн знал о баварской политике больше меня», – признавался он.

В последний день пребывания Смита в Мюнхене он встретился с Путци за ланчем.

– Я этим утром столкнулся с самым примечательным человеком, которого только встречал, – начал Смит.

Путци спросил, о ком это он.

– Об Адольфе Гитлере, – ответил Смит.

– Вы, наверное, неверно запомнили имя. Вы же про Гильперта? Немецкий националист, хотя я бы не назвал его особенно примечательным.

Осознав, что Путци даже не слышал о Гитлере, Смит поправил его.

– Повсюду есть объявления, что он сегодня вечером будет выступать, – сказал он. – Говорят, он также вешает объявления: «Евреям вход воспрещен». Но он говорит такие убедительные вещи про честь нации, про права рабочих и новое общество… У меня впечатление, что этот человек сыграет огромную роль. Нравится вам Гитлер или нет, но он точно знает, чего хочет.

У Смита была аккредитация представителя прессы для присутствия в тот вечер на выступлении Гитлера в «Киндлкеллере», популярном пивном ресторане Мюнхена. Поскольку ночью ему уже нужно было уезжать в Берлин, он попросил Путци приехать вместо него.

– Не согласитесь ли вы взглянуть на него и поделиться потом впечатлениями? – добавил он.

Ганфштенгль совершенно не представлял, чего ожидать, но согласился из любопытства. «От Гарварда до Гитлера далеко, но в моем случае это оказался один шаг», – писал он годы спустя. Или, как он позже вспоминал в одном из интервью, говоря о событиях, познакомивших его с Гитлером: «Нас просто сама судьба свела».

Глава 2. Тучи сгущаются

Когда вечером 22 ноября 1922 г. Путци Ганфштенгль прибыл в «Киндлкеллер», там было уже полно людей – лавочники, служащие, ремесленники, молодежь без определенных занятий. Многие были одеты в традиционные баварские костюмы. Пробравшись через толпу к столику для прессы, Путци попросил одного из репортеров показать ему Гитлера. Взглянув на будущего лидера Германии, Ганфштенгль был заметно разочарован. «В тяжелых сапогах, черном костюме и коротком коричневом кожаном жилете, с полужестким белым воротничком и маленькими усиками, он выглядел не слишком впечатляюще – прямо как официант в привокзальном ресторане», – вспоминал он.

Однако как только загремели приветственные аплодисменты, Гитлер выпрямился и прошел мимо столика для прессы «быстрым, четким шагом – настоящий солдат в гражданском», отметил Путци, который в этот момент сидел всего в восьми футах от платформы, занятой теперь Гитлером. Поскольку Гитлер как раз недавно побывал в тюрьме за подстрекательство к мятежу и прекрасно знал, что в толпе есть агенты полиции, слова он выбирал очень продуманно. Но, как описывал Путци, атмосфера «прямо-таки искрила», а оратор оказался мастером «намеков и иронии». Вспоминая об этом первом услышанном выступлении Гитлера, Путци отмечал: «В те первые годы он был непревзойденным мастером голоса, формулировки, эффектности. А этот вечер был одним из лучших».

Начав речь почти в легком разговорном тоне, Гитлер стал подогревать тему и говорить все более резкие вещи. Он говорил, что евреи наживаются на бедствиях окружающих, – как отметил Ганфштенгль, «такое обвинение легко было подтвердить». Он гневно отзывался о коммунистах и социалистах, обвиняя их в подрыве немецких традиций. И он предупреждал, что враги народа должны быть уничтожены.

Путци видел, что аудитории такая речь очень нравится, «особенно дамам». Когда Гитлер говорил о повседневной жизни, Путци следил за молодой женщиной, безотрывно глядевшей на оратора. «Словно зачарованная, в экстазе и вовлеченности, она будто была уже не собой, полностью попав под очарование деспотичной веры Гитлера в великое будущее Германии». Когда Гитлер оторвался от своей кружки пива, толпа взорвалась аплодисментами: было видно, что он привел её в восторг.

«Я был безмерно потрясен». Путци позже признавал, что он сразу стал прикидывать, как бы помочь и что посоветовать этому великолепному оратору, который явно «пойдет далеко». Оценив окружение Гитлера, Путци не увидел никого, кто мог бы «дать ему представление о мире за пределами страны, которого тот явно не знал, – и в чем я мог бы ему помочь». В частности, он обратил внимание, что Гитлер не представляет, сколь важным было вступление Америки в Первую мировую войну и как важна для европейцев растущая сила США. Как «наполовину американец», он увидел в этом свою миссию.

Путци пробрался к платформе, на которой стоял Гитлер, взмокший, но торжествующий. Он представился и передал наилучшие пожелания от Смита.

– О, вы друг того капитана, который звонил этим утром, – отозвался Гитлер, вытирая платком лоб.

Путци выразил свое восхищение и добавил:

– Я согласен с 95 % того, что вы сказали, и хотел бы однажды побеседовать с вами об остальном.

В послевоенном интервью он упоминал, что 5 % относились к «евреям и всему такому», но он не хотел в тот момент задевать чувства Гитлера и говорить об этом.

– Конечно, побеседуем, – отозвался Гитлер. – Я уверен, что мы не будем особенно спорить о последних 5 %.

Путци пожал ему руку, чувствуя, что собеседник его «скромен и дружелюбен». Вернувшись домой, он долго не мог заснуть, думая об услышанном в этот вечер и обо всем, что это означало. Он видел в Гитлере человека из народа, способного привлечь обычных немцев программой, отличной от коммунистической. А вот окружение Гитлера ему не слишком понравилось, особенно «сомнительные типы» вроде партийного идеолога Альфреда Розенберга – это был «болезненный и неопрятный человек, похожий на еврея в самом плохом смысле слова».

Тем не менее Путци утешил себя, вспомнив Ницше: «Первые участники движения – еще не свидетельство против него».

Жена Путци, Элен (в Германии её чаще называли Хелен), сыграла уникальную роль в истории прихода нацистов к власти. В разрозненных, не опубликованных заметках о своем общении с лидером нацистов она писала, что муж вернулся в тот вечер полный энтузиазма и говорил об «очень убежденном и убедительном молодом человеке». Хотя Путци и утверждает, что вторая встреча с Гитлером произвела на него «гораздо меньшее впечатление», он быстро связал свою жизнь с агитатором, который, по его мнению, мог добиться многого. Путци стал его пропагандистом и советником по общению с прессой, но поначалу его участие было социальным не в меньшей степени, чем политическим. И это было связано с явной увлеченностью Гитлера Хелен – чему совершенно не мешал тот факт, что она была американкой.

Путци рассказывал, что впервые представил Элен Гитлеру, когда привел её послушать его речь, а потом задержался для беседы. По его словам, будущему диктатору «невероятно понравилась моя жена – прекрасная американская блондинка». В своих заметках Хелен пишет несколько другое: согласно им, она встретила Гитлера в трамвае. Они с Путци ехали по делам, в трамвай вошел Гитлер, а муж представил их друг другу. После краткой беседы она пригласила его на ланч или на ужин, когда он найдет время. Какая бы версия ни оказалась верной, и Путци, и Элен утверждают, что в конце этой первой встречи Элен дала Гитлеру открытое приглашение в свой дом. Вскоре Гитлер действительно стал часто появляться на Генцштрассе, где пара жила со своим юным сыном Эгоном. Ганфштенгли в шутку называли это место «Кафе Генц». Элен писала: «С того дня он стал частым посетителем: ему нравилась тишина и домашняя уютная атмосфера, он порой играл с моим сыном – и часами рассказывал о своих планах и надеждах на возрождение Германского рейха». И с гордостью добавляет в своих послевоенных записках: «Ему, как мне кажется, наш дом нравился гораздо больше, чем другие места, в которых он успел побывать». По словам Элен, Гитлер носил дешевую белую рубашку, черный галстук, поношенный синий костюм и «неуместный» коричневый кожаный жилет и бежевый «совершенно ужасный» тренч сверху, дешевые ботинки и старую мягкую серую шляпу. «Выглядел он довольно жалко», – писала она. Но сама личность, скрывавшаяся под этим костюмом, ей понравилась: «Это был хрупкий и застенчивый молодой человек, его голубые глаза смотрели куда-то в неведомую даль». Она повторяла, что получила шанс увидеть Гитлера «совсем с другой стороны», чем его позже видели другие. «Он был очень теплым человеком, – говорила она в интервью 1971 г. – Это было так трогательно: он явно любил детей или уж, по крайней мере, хорошо притворялся. Он отлично ладил с Эгоном». Однажды мальчик выбежал Гитлеру навстречу, но поскользнулся и стукнулся головой о его кресло. Гитлер эффектно стукнул кресло, отругав его за то, что «сделало больно хорошему мальчику Эгону». Элен вспоминает, что это её «удивило и порадовало», а мальчик потом просил гостя снова так делать при следующих визитах.

– Дядя Дольф, пожалуйста, стукните это плохое кресло! – просил Эгон.

Элен поражалась тому, как долго Гитлер мог «говорить, и говорить, и говорить». По её словам, «никому и слова вставить не удавалось. Я помню, что он терпеть не мог, когда кто-то заговаривал. Говорить полагалось только ему, остальным – слушать. Из-за этого он не выносил некоторых людей: он хотел говорить только сам». В гостях ли, на общих встречах ли – «в ту пору его голос был невероятно звучным и выразительным. Потом перестал – возможно, от постоянного перенапряжения… Часто говорят, что его голос просто гипнотизировал, и это я лично могу подтвердить. Так и было».

Еe восхищению ни капли не мешала тема, на которую говорил Гитлер. «Единственное, что он всегда бешено ненавидел, – это евреи», – признавала она. Он рассказывал, как евреи мешали ему получить работу, когда он жил в Вене. Хелен полагала, что это сделало его антисемитом: «Все началось с личного – и превратилось в политику».

Кто же была та американка, что регулярно принимала у себя в гостях Гитлера, кормила его, подавала кофе с шоколадом – и словно не беспокоилась о его темной стороне? Хелен Нимайер была дочерью немецких иммигрантов, позаботившихся, чтобы дочь говорила по-немецки и помнила про свои германские корни. Но по её семейным фотографиям было отлично видно, насколько она американка: её в детстве сфотографировали на ступенях ратуши Хобокена, одетую в подражание статуе Свободы и с огромным американским флагом в руках. На фотографиях 1912–1913 гг. можно увидеть молодую женщину почти двадцати лет в сопровождении юных девочек в белых платьях с перевязями, на которых читаются названия штатов.

Вскоре после начала регулярных встреч Гитлер спросил у Хелен: «Как вы, американцы, здесь ориентируетесь?» Хелен объяснила про свои семейные корни и заметила, что по-немецки она говорит столь же свободно, как и по-английски, а также что считает свою национальность «половинкой на половинку», несмотря на американский паспорт.

Путци рассказал Кэй Смит, что Хелен однажды зашла в магазин его семьи на Пятой авеню, и он был просто потрясен. «Его так поразила красота этой женщины, что он пошел за ней до её дома», – вспоминала она. Хелен вовсе не была похожа на кинозвезду: в ней было 5 футов и 9 дюймов роста, она отличалась широкой костью и выглядела с раннего возраста неожиданно солидно. Но у нее было выразительное лицо и живые голубые глаза; волосы она эффектно убирала назад, одевалась консервативно, но элегантно. Хелен и Путци поженились 11 февраля 1920 г., получив свое брачное свидетельство от клерка в Квинсе. Год спустя, когда уже родился Эгон, они переехали в Мюнхен. Брак с самого начала оказался непростым. Когда Ганфштенгли приехали в Берлин и остались погостить у Смитов, Кэй обнаружила, что Путци склонен к шумному поведению и его приходится буквально контролировать. Однажды на совместном обеде обеих пар он сел за пианино и играл великолепно, что она отметила. «Он мог бы стать прекрасным музыкантом, если бы сосредоточился на этом… но он ни на чем не сосредотачивался». Вернувшись в квартиру Смитов на Оливерплац, Путци не угомонился. Поставив рядом бутылку коньяка, он сыграл «Harvard, Fair Harvard» и сказал:

– Нет ничего лучше Вагнера.

Трумэн и Хелен отправились по своим спальням отдыхать, но Кэй удалось успокоить расшумевшегося Путци только после четырех часов утра. Кэй вспоминала, что только-только успела задремать, как снова услышала звуки пианино. Набросив кое-как одежду, она пошла и утихомирила его, поскольку Трумэн и Хелен еще спали. Чтобы не пустить Путци обратно к пианино, Кэй уговорила его отправиться с ней на прогулку по почти пустому холодному утреннему Тиргартену, объяснив, что его жене и её мужу надо немного отдохнуть.

– А, Хелен все время устает, – сказал тот.

– Ничего странного, – ответила Кэй. Больше десяти лет спустя, когда Хелен наконец оставила Путци, Кэй заметила, что всегда находила его «весьма утомительным». Но когда Хелен еще только приехала в Германию, она была очень во многом согласна с мужем касательно этой страны. Её поразила послевоенная бедность и политическая нестабильность. «Неудивительно, что в наступившем хаосе такой человек, как Гитлер, мог привлечь внимание отчаявшихся немцев, – писала она аккуратным почерком. – Его план возрождения страны выглядел для многих сограждан идеальным…»

Среди новых американских репортеров, работавших в то время в Германии, не было общего согласия на тему того, является ли Гитлер силой, с которой следует считаться. Одним из самых известных среди них был Хьюберт Ренфро Никербокер – рыжеволосый напористый техасец, уже успевший поработать в Москве перед тем, как приехать в Берлин в 1923 г., хотя ему на тот момент было всего 25 лет. Х. Р. Никербокер прожил в Германии десять лет и опубликовал там за это время шесть книг, писал колонки для немецких газет и продолжал при этом заниматься своей основной работой: он был репортером International News Service, потом Philadelphia Public Ledger и New York Evening Post. Согласно воспоминаниям Джона Гунтера, еще одного прославившегося корреспондента и писателя тех времен, он стал «примечательным публичным человеком в немецком политическом сообществе».

Когда Никербокер впервые встретился с Гитлером в августе 1923 г. во время митинга приверженцев последнего в Мюнхене, в цирке Кроне, он поначалу просто не поверил своим глазам – так смешно было увиденное. «Для ненемца он выглядел просто нелепо… я рассмеялся, – вспоминал Никербокер. – Он был похож на карикатуру». Дело было не только в усиках и причудливой пряди волос, но и в «самом выражении лица, особенно в невидящем взгляде и нелепом положении губ, когда он просто молчал… Иногда он так сильно сжимал губы и так решительно выдвигал челюсть, что опять же выглядел глупо, словно капризничал».

Никербокера и его коллег озадачивало и кое-что еще. «У него довольно мягкое тело в районе бедер, из-за чего фигура выглядит несколько женоподобно, – писал он. – Возможно, одна из причин свирепости Гитлера – сильная женственная составляющая его натуры».

Путци Ганфштенгль же был полностью согласен с женой касательно харизмы Гитлера и относился к нему очень серьезно. Он быстро влился в окружение Гитлера. Начал регулярно играть для него на пианино, особенно после ряда столкновений нацистского лидера с полицией, постоянно следившей за его деятельностью. В первый раз Путци сыграл фугу Баха, но Гитлера та не особо заинтересовала. В другой раз он выбрал прелюдию к «Мейстерзингерам» Вагнера – и заполучил безраздельное внимание своего слушателя. «Он знал это произведение наизусть, мог насвистывать его – с забавным резким вибрато, но в мелодию попадал, – вспоминал Путци. – Гитлер стал вышагивать туда-сюда, размахивая руками, словно дирижируя. Музыка действовала на него прямо физически. Когда я дошел до финала, он был уже в прекрасном настроении, все его огорчения прошли, он был готов общаться с публичным обвинителем».

Ганфштенгль также познакомил Гитлера с гарвардскими маршевыми песнями, объяснив, как музыка и чирлидеры приводят толпу на грань «истерического энтузиазма». Он играл марши Сузы, а затем немного импровизировал, объединяя американские маршевые мелодии с немецкими.

– Именно это! Да, Ганфштенгль, именно это нам нужно, чтобы двигаться. Это великолепно, – восклицал Гитлер, вытанцовывая по комнате, словно тамбурмажоретка.

Путци впоследствии написал несколько маршей, которые действительно использовались коричневорубашечниками, включая и тот, под который они маршировали через Бранденбургские ворота в день прихода Гитлера к власти в 1933 г. Путци писал в своей автобиографии: «При этом «ра, ра, ра» превратилось в «зиг хайль, зиг хайль». Вот такое происхождение у этих маршей. Получается, что и на мне лежит некоторая доля вины». Признания его звучат ужасно похоже на авторскую гордость.

Путци помогал гитлеровскому движению и иным образом. Продав партнеру свою долю в нью-йоркской галерее, он потратил тысячу долларов на то, чтобы превратить четырехстраничный пропагандистский еженедельник нацистов Vӧlkischer Beobachter в ежедневное издание. Гитлер жаловался, что существующие газеты его игнорируют, и полагал, что подобные изменения в издании помогут ему справиться с этой проблемой. Путци не только предоставил финансирование, но и нанял художника, чтобы тот изменил оформление передовицы. Он также приписывает себе создание слогана «Arbeit und Brot» («Труд и хлеб»). Хотя Путци говорил Гитлеру, что та тысяча долларов была беспроцентным займом, назад свои деньги он так никогда и не забрал. Будучи одним из советников Гитлера, Путци действовал, следуя своему первому импульсу – объяснить этому молодому фанатику, как устроен мир снаружи, и особенно – насколько важны усиливающиеся Соединенные Штаты. Указав, что исход Первой мировой войны определило именно вмешательство Америки, он объяснил Гитлеру:

– Если случится новая война, то её выиграет тот, на чьей стороне будет Америка.

Все это, продолжал он, делает дружбу с Вашингтоном жизненно важной для Гитлера. Хотя Гитлер внешне согласился, он, судя по всему, не слишком задумался над сказанным. Путци признавал в заключение, что представления Гитлера об Америке были «очень поверхностными». Из американцев его интересовал лишь Генри Форд, в котором он видел такого же антисемита, способного помочь деньгами. Его также интересовал ку-клукс-клан. «Он, видимо, полагал, что это такое политическое движение, вроде его собственного», – комментировал Путци.

К осени 1923 г. Гитлер стал открыто призывать к восстанию против правительства. Инфляция превратилась в гиперинфляцию. Путци вспоминал, что, когда он пробирался в «Бюргербройкеллер» 8 ноября – в ночь, которая войдет в историю как начало Пивного путча, – цена заказанных им трех кружек пива составляла 3 миллиарда марок. Он подал одну кружку Гитлеру, который отпил, хотя уже считал себя к тому моменту непьющим. На платформе для оратора уже сидело три баварских высших чиновника. Гитлер, с Железным крестом на шее и хлыстом в руке, приказал коричневорубашечникам взять зал под контроль.

– Тишина! – крикнул он. Толпа продолжала суматошно гудеть, тогда он запрыгнул на стул и выстрелил в воздух. – Национальная революция начинается. Этот зал окружен!

Поднялась еще большая суматоха. Гитлер увел баварских чиновников в отдельную комнату и объяснил, что согласится лишь на полную поддержку своего путча. Он обещал им руководящие посты – но в случае отказа их ждут мрачные перспективы.

– Господа, живыми мы отсюда не уйдем. Вас трое, а у меня четыре патрона. Если я потерплю неудачу, хватит нам всем.

По некоторым версиям, он при этом приставил пистолет к своему виску. Впечатления это не произвело, а генерал Людендорф, приехавший с опозданием, но зато в полной парадной форме Императорской армии, позволил им улизнуть, получив, как сообщают, их заверения в лояльности заговорщикам.

Ганфштенгль провел импровизированную пресс-конференцию, сообщив иностранным корреспондентам, что формируется новое правительство. Получив телеграмму из Берлина, Виганд принял эту версию за свершившийся факт и стал действовать. «МЯТЕЖНИКИ ЗАХВАТИЛИ ВЛАСТЬ НАД БАВАРИЕЙ, ВООРУЖЕННЫЙ ПОХОД НА БЕРЛИН» – гласил гигантский заголовок в передовице San Francisco Examiner за 9 ноября 1923 г., и далее редакторская колонка. Там сообщалось, что переворота «давно ждали», что штурмовики Гитлера контролируют важнейшие коммуникации в Мюнхене и прервали связь с Берлином. Людендорф теперь командует армией, Гитлер объявил о конце республики.

В действительности же Гитлер и Людендорф потеряли контроль над ситуацией, как только баварские чиновники вышли из пивного зала. За ночь последние организовали все для подавления мятежа. Хотя до тех пор эти политики в целом терпели гитлеровское движение и симпатизировали некоторым его целям, они не собирались позволять ими командовать. К тому моменту, как в полдень 9 ноября Гитлер и Людендорф отправили свои войска из «Бюргербройкеллера» к центру города, их уже встречала государственная полиция с двумя заранее выставленными пулеметами. И генерал, и бывший капрал были уверены, что полиция не откроет огонь по герою войны Людендорфу, так что они продолжили свой марш, придерживаясь первоначального плана. Их встретил пулеметный огонь. В результате погибло четырнадцать нацистов и четверо полицейских.

Американский консул Роберт Мерфи и его немецкий коллега Пауль Дрей примчались к месту событий взглянуть, что происходит. «Могу засвидетельствовать, что Гитлер и Людендорф повели себя совершенно одинаково – как опытные военные, которыми они и являлись. Оба упали на землю, чтобы избежать града пуль», – вспоминал Мерфи. Когда началась пальба и суматоха, то было трудно разглядеть, что именно произошло, – так что легко был предположить, что Гитлер упал по иной причине. Пулеметная очередь скосила среди прочих Шойбнера-Рихтера, близкого помощника Гитлера, шедшего с ним плечом к плечу. Он погиб мгновенно; вполне возможно, что Гитлер упал вместе с ним. В любом случае лидер нацистов сумел выбраться из этой передряги, пусть и с вывихнутым плечом.

Несколько нацистских лидеров тут же был арестованы. Людендорф сдался властям, но его выпустили после того, как он дал слово офицера, что не станет избегать суда. Путци, не присутствовавший, когда полетели пули, примчался выяснять, что случилось, и встреченный им врач из коричневорубашечников сказал, что и Гитлер, и Людендорф, и Геринг – все погибли.

– Господи, это так ужасно, герр Ганфштенгль, – сказал он. – Это конец Германии.

Путци решил, что все пропало, и посоветовал остальным нацистам, которых встретил, выбираться из Мюнхена немедленно и уезжать за границу, в Австрию. Сам он последовал собственному совету.

На самом же деле Гитлер сумел добраться до своей машины вместе с Вальтером Шульце, главным врачом его штурмовиков. В отличие от Путци, он попытался найти убежище в загородном доме Ганфштенглей в Уффинге, находившемся примерно в часе езды от Мюнхена. Как Путци писал позже: «Мой собственный дом в Уффинге был последним местом, куда бы бросился я сам – там бы меня точно поймали и арестовали».