Текст книги "Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов"

Лилиан согласилась выслушать.

– Mutti, я еврейка или христианка?

– Ты не еврейка, дочка. А почему ты спрашиваешь?

Девочка сказала, что в школе только и разговоров о том, кто еврей, а кто – не еврей, так что она засомневалась.

– Еврейкой быть плохо, – подытожила она.

1932 год был важным для Эдгара Моурера. Ему предстояло получить за репортажи Пулитцеровскую премию, а усиливающийся страх относительно перспектив Германии подтолкнул его написать книгу «Германия переводит часы назад» «Germany Puts the Clock Back», которую он закончил к ноябрю и быстро опубликовал в США в начале 1933 г., когда Гитлер приходил к власти. В его книге рассказывалось о разрушении Веймарской республики, о том, что немцам «все надоело» и что «депрессия отправляет голосующих к Гитлеру полными вагонами». Объясняя суть привлекательности нацистского лидера, он писал: «Маленький человек присматривается к еще более маленьким людям».

Но даже Моурер не вполне был уверен, что представлял собой Гитлер – и чего ожидать, если он придет к власти. «Верил ли он в то, что говорил? – задавался журналист вопросом. – Такой вопрос не имеет смысла для подобной личности. На мой взгляд, Адольф Гитлер был абсолютно искренен, даже когда противоречил сам себе. Его лишенный чувства юмора разум просто не требовал последовательности, к которой стремился бы интеллектуал. Для актера правда – это эффективное воздействие: что производит нужное впечатление, то и правда».

Сигрид Шульц, работавшая на его конкурентов в Chicago Tribune, вспоминала происшествие, которое подтверждало мнение Моурера об актерских способностях Гитлера, позволявших ему нравиться даже закоренелым скептикам. После побед нацистов на выборах в 1932 г. Ганфштенгль пригласил дюжину американских и британских корреспондентов на встречу с Гитлером в отеле «Кайзерхоф». Среди корреспондентов была и Шульц, которая зачарованно смотрела, как Гитлер приветствует первого из ее коллег, сжимая его руки и глядя ему прямо в глаза. Шульц же он просто пожал руку. Когда он пожал руку корреспонденту, знаменитому своей дерзкой манерой, Шульц стала ожидать чего-нибудь резкого. Но вот что, по её записям, случилось вместо этого: «Я видела его лицо, когда Гитлер начал свои обычные речи, – и, к моему ужасу, его обычно циничные глаза с обожанием смотрели на Гитлера, что бы тот ни говорил».

Моурер признавал, что Гитлер и нацисты делали все возможное, чтобы выжать из каждой такой ситуации все. «Пока остальные спали, они работали. Пока противники проводили встречу, они проводили десять, – писал он. – Гитлер очень верил в личные связи, в лично сказанные слова». И пророчески добавлял: «Он был великим мастером обмана публики».

Что до истинных планов, стоящих за кампанией антисемитизма, то одни её моменты Моурера беспокоили, зато другие скорее озадачивали. «Есть подозрение, что и антисемитизм самого Адольфа Гитлера – это смесь эмоций и политической хитрости, – писал он. – Многие сомневались, что ему и правда нужны погромы».

В январе 1933 г., когда Моурер уже закончил свою книгу, а Гитлер уже почти пришел к власти, репортер Chicago Daily News тоже выиграл выборы. Он стал президентом Ассоциации иностранной прессы. Именно это стечение событие привело пребывание Моурера в Германии к драматичному концу.

Путци Ганфштенгль сообщал в послевоенных мемуарах, что чувствовал себя «совершенно не тронутым общей истерией 30 января 1933 г., когда нацистская партия пришла к власти». Он добавлял, что «это, конечно, был замечательный момент, но я слишком много волновался по поводу опасных настроений среди радикалов, чтобы быть уверенным в дальнейшем развитии событий».

Если Путци в ту пору и волновался на самом деле, то умело это скрывал. Он поздравил Гитлера после возвращения в отель «Кайзерхоф» со встречи с президентом фон Гинденбургом и немедленно начал общение с потоком иностранных журналистов, хлынувших встретиться с ним. Вскоре он уже организовывал съемку пропагандистских фильмов, опубликовал книгу с «карикатурами» – точнее, набросками – про Гитлера, сделал себе индивидуальную форму нацистской партии. Путци не хотел носить стандартную коричневую рубашку и штаны, которые Гитлер выделил ему со склада партии. Вместо этого, как он писал, «я заказал у лондонского портного вещь из прекрасного шоколадно-коричневого габардина и дополнил её аккуратным золотым эполетом».

Ганфштенгль хвастался, что его первое появление в новой форме за обедом у корреспондента Assosiated Press Лохнера и Хильды, его жены-немки, «стало, что ожидаемо, главной темой для разговоров во всем городе». Лохнер хорошо запомнил тот вечер. Это было 27 апреля 1933 г., среди его гостей были генеральный консул США Джордж Мессерсмит, Сигрид Шульц, несколько бывших высокопоставленных лиц Германии и банкир Курт Собернгейм со своей женой Лилли, оба евреи. Все гости прибыли к восьми, в типичном немецком стиле – кроме Путци. Хильда уже собиралась посадить всех за стол в восемь пятнадцать, но тут внезапно появился нацистский офицер. «Вошел огромный мужчина в совершенно новой нацистской коричневой униформе, – вспоминал Лохнер. – Это был Путци, который до тех пор весьма саркастически отзывался о нацистском гардеробе и никогда не носил их формы».

Лохнер добавил, что Лилли Собернгейм – «низенькая полная женщина, чей маленький рост усиливал эффект от её округлости», – чуть не упала в обморок. Дрожа, она прошептала: «Гестапо». Путци поклонился Хильде и извинился за опоздание, пояснив, что дворецкий не подготовил его вечерний костюм, так что ему пришлось явиться в униформе своей партии. Как заметил Луи, никто ему не поверил; собственные воспоминания Путци о том вечер явно указывают, что он планировал появиться именно в униформе, хотя и не упоминал о своей лжи при появлении. Он также не писал о том, и что случилось потом. Согласно воспоминаниям Лохнера, он вежливо поклонился и поцеловал Лилли Собернгейм руку. Её муж, профессор Курт, с самым невинным видом заметил после этого:

– Кстати, доктор Ганфштенгль, я полагаю, что у нас есть родственные связи.

Путци заметно изумился. Еврей говорил ему о родственных связях.

– Очень интересно! Что вы имеете в виду? – спросил он.

Собернгейм начал рассказывать, что один из его родственников женился на ком-то в семье Ганфштенглей, после чего они вдвоем отошли в угол, где продолжили разговор. Лохнер вспоминал, что все вокруг давились смехом, потому что «сказать нацисту, что у него в родственниках есть еврей – это было как обвинение в измене».

Вечер продолжался, первоначальное напряжение вроде бы спало. Ганфнштенгль даже поболтал некоторое время с бывшим министром обороны Вильгельмом Гренером, в свое время поддерживавшим запрет на деятельность штурмовиков.

– Только вы, неофициальные люди, можете устраивать такие обеды, – сказал генеральный консул США Мессерсмит Лохнеру. – Надо, чтобы их было больше. На нацистов это будет хорошо влиять.

В первые дни работы нового правительства Ганфштенгль много бывал на приемах у дипломатов и журналистов: одних он там очаровывал, в других вызывал отторжение. Мессерсмит вскоре назвал его «придворным шутом», но из тех, что «полагали, что, как подручные Гитлера, носящие его униформу, они имеют право делать что угодно». Поскольку генеральный консул все больше критиковал новый режим, Ганфштенгль выразил свое неудовольствие этим во время обеда в американском посольстве, полагая свои высказывания точным методом поставить оппонента на место.

– О, да, это знаменитый Мессерсмит, который знает все о происходящем и не любит тоже все, – заметил он.

На этом Путци не остановился. Он начал трогать ногу женщины, сидевшей рядом с ним за столом. Как отмечала позже Лилиан Моурер, «я знала, что он падок на женщин и постоянно тянет к ним свои руки». Большая часть гостей сделала вид, что не замечает поведения Путци, но Мессерсмит открыто и резко сделал ему замечание. Генеральный консул с явным удовлетворением отмечал потом, что после этого Путци вел себя «как примерный гость».

Позже Ганфштенгль попытался отомстить, распространяя слухи, что Мессерсмит был евреем. Ту же тактику он уже применял против Эдгара Моурера, когда корреспондент в первые месяцы работы нового правительства начал писать сообщения о нападениях на евреев: он утверждал, что Моурер – «тайный» еврей. Встречаясь с Джеймсом Гровером Макдональдом, прибывшим с визитом главой базировавшейся в Нью-Йорке Ассоциации внешней политики, Путци сказал:

– Конечно же, он еврей и его жена тоже, – а далее назвал и других репортеров, которые, по его словам, были евреями или работали на евреев.

Друг Моурера Никербокер впоследствии слышал, как несколько нацистских руководителей повторяют эту версию.

– Еврей ли Эдгар? Конечно! – ответил он. И затем добавил, напоминая о знаменитом генерале Первой мировой войны, участвовавшем вместе с Гитлером в Пивном путче. – Такой же еврей, как Людендорф!

Подобные стычки неудивительны, если представлять политическую напряженность, наступившую после прихода Гитлера к власти. По версии Путци, Гитлеру сначала Никербокер понравился – не столько репортажами, сколько отличным немецким языком, живой манерой общения и рыжими волосами. Все это потом перестало иметь значение, когда статьи Никербокера стали все сильнее раздражать нацистов. Никербокер в начале 1933 г. писал о всех значительных событиях, включая «величайшее факельное шествие в истории» 30 января, когда Гитлер стал канцлером. «Гитлер стоял у одного окна рейхсканцелярии, Гинденбург – у другого окна, – писал Никербокер. – С восьми вечера до полуночи мимо них прошло тридцать пять тысяч берлинских коричневорубашечников, от их факелов улицы стали похожи на огненные реки. И престарелого президента, и молодого канцлера подсвечивали прожекторы. Весь Берлин словно тянулся к ним и чествовал их, от музыки и возгласов многие суровые тевтоны прослезились».

Сперва представители нового режима обратились к американцам, чтобы их успокоить. «Нацисты не будут пытаться провести свои широко известные демагогические реформы» – так Ялмар Шахт, бывший президент Рейхсбанка, которому вскоре предстояло вернуться на этот пост, говорил за обедом Альфреду Клифорту, первому секретарю посольства. Сэкетт, срок работы которого в Берлине кончался в марте, поначалу верил, что члены правительства действительно разделили между собой обязанности и что нацисты занимаются только «чисто политическими и административными вопросами», а остальные контролируют экономику, финансы и прочие государственные задачи. Он полагал, что вице-канцлер Папен все еще играет значительную роль, равно как и лидер националистической партии Альфред Гугенберг, назначенный министром сельского хозяйства и экономики. Посол описывал его как «практически экономического диктатора».

Но последующие события стремительно развеяли все иллюзии о конкуренции и борьбе за власть. 27 февраля Маринус ван дер Люббе, двадцатичетырехлетний голландец, принадлежавший к молодым коммунистам, поджег Рейхстаг. Сразу возникли подозрения, что поджигатель был «марионеткой нацистов» и что его заслали именно для того, чтобы получить предлог для закручивания гаек. В дальнейшем многие историки сделали вывод, что голландец на самом деле действовал самостоятельно. Как бы то ни было, Гитлер использовал случившееся, чтобы начать гонения на коммунистов и других потенциальных заговорщиков, превращая Германию в абсолютную диктатуру.

Ориентируясь на спешно подготовленный Декрет о защите народа и государства, Гитлер запретил все оппозиционные издания и мероприятия, а также приказал арестовать тысячи коммунистов и социал-демократов, утверждая, что они замышляют новые акции. Отряды штурмовиков бесчинствовали, врывались в дома, вытаскивали оттуда людей, избивали и пытали их. На 5 марта были назначены новые выборы: все происходило так быстро, что оппозиционные партии даже не получили шанса устроить свои кампании.

28 февраля Гитлер убедил слабеющего президента фон Гинденбурга подписать декрет, временно отменявший параграфы Веймарской конституции, гарантирующие ключевые свободы. В тот день Фромм была на приеме в резиденции Сэкетта. Все взволнованно обсуждали, как далеко может зайти закручивание гаек. Именно тогда, по словам Фромм, Сэкетт признался, что попросил Вашингтон отозвать его домой. Как писала в своем дневнике еврейская корреспондентка, он был разочарован неудачными попытками Америки стабилизировать немецкую экономику и «крайне огорчен внутренней политикой Германии».

Несмотря на яростную борьбу с оппонентами, на выборах 5 марта нацисты набрали лишь 43,9 % голосов. Это сделало их сильнейшей партией в рейхстаге, но все же не сделало их единственной правящей партией. Им пришлось включить в правительство националистов Гугенберга, чтобы добиться необходимого большинства. Но Гитлер не собирался позволить чему бы то ни было замедлить себя. 23 марта он добился от рейхстага одобрения акта, согласно которому все основные функции законодательного органа переходили лично к нему. Будучи канцлером, он сам писал законы, которые впоследствии утверждал кабинет – в том числе, как прямо говорилось в акте, «даже в случае их отклонения от конституции». Теперь его власть ничто не ограничивало, как не ограничивало ни нападения на вероятных политических противников, ни на евреев. День 1 апреля стал официальным началом бойкота еврейского бизнеса, формальным основанием для которого стала клевета против Германии со стороны евреев, проживающих за границей. То, что произошло после этого, Никербокер назвал «трагедией». Он писал об этом так: «В стране началась масштабная охота, в следующие две недели все были заняты гонениями на евреев».

Дороти Томпсон, которая снова вернулась в Европу, но уже не жила в Берлине, прибыла в столицу Германии точно в ночь пожара в Рейхстаге. Она оставалась достаточно долго, чтобы увидеть часть последовавших погромов. Когда 1 апреля начался бойкот, она написала из Вены своему мужу Синклеру Льюису, который был уже в Нью-Йорке: «Все очень плохо, все как пишут в самых истерично-сенсационных газетах… штурмовики превратились в настоящие банды, они избивают людей на улицах… они забирают социалистов, коммунистов и евреев на так называемые Braune Etagen (коричневые этажи), где пытают их. Итальянский фашизм по сравнению с этим – детский сад». Её также приводила в отчаяние «невероятная – для меня – покорность» либералов; она признавала, что её тянет пойти по Берлину, повторяя Геттисбергскую речь. И она беспокоилась об оставшихся там друзьях, особенно о Моурере. «Эдгару постоянно угрожают, но он не собирается покидать Берлин – и не верит, что он в настоящей опасности».

Томпсон отослала еще одно письмо своей подруге в Лондоне, пианистке Харриет Коэн, которая была знакома с премьер-министром Британии Рамси Макдональдом. Она объяснила, что своими глазами видела многих жертв нацистов. Штурмовики «совершенно обезумели» и охотятся за все новыми жертвами, писала она. «Он избивают людей стальными прутами, выбивают им зубы рукоятками револьверов, ломают им руки… мочатся на них, ставят их на колени и заставляют целовать Hakenkreuz [свастику]». Видя, что немецкая пресса молчит, а писатели вроде Томаса Манна, Эриха Марии Ремарка и Бертольта Брехта уезжают, она впадала в отчаяние. «Я все думаю, как много можно было сделать… я начинаю ненавидеть Германию. Мир и так прогнил от ненависти. Если б только кто-то мог рассказать об этом…» Коэн поняла, что это такая просьба показать письмо Макдональду, и она это сделала.

Не то чтобы такие письма на что-то повлияли. Нацисты продолжали яростно продавливать свой новый порядок. Вечером 10 мая министр пропаганды Йозеф Геббельс организовывал знаменитое «сожжение книг», которое Никербокер назвал «аутодафе негерманской литературы, где по всей стране собралось около ста тысяч студентов, чтобы уничтожить «еврейские, марксистские, антигерманские и аморальные» тексты 280 авторов, многие из которых имели мировую известность». Это был «цирк исторического значения, который доставил немало удовольствия своим участникам».

Обращаясь к толпе, Геббельс объявил: «Это пламя не просто освещает конец прошлой эпохи – оно освещает новое время. Никогда прежде не было для молодых людей так важно избавиться от хлама прошлого… Наше время! Как я рад жить в нем». Кроме вполне ожидаемых книг Маркса, Энгельса и Ленина, жгли книги Ремарка, Брехта, Хемингуэя и даже Хелен Келлер («Как я стала социалисткой»). Всего, по приблизительным оценкам, в ту ночь под ликование и песни толпы было уничтожено около 20 тысяч томов.

На это зрелище смотрело несколько корреспондентов, и у многих из них росло сильнейшее отвращение к действиям нацистов. Даже Бутон из Baltimore Sun, которого Лохнер раньше презрительно называл «рьяным нацистом», кардинально изменил мнение и стал писать все более мрачные сообщения, предупреждая, что «правда [о тактике нацистов] в десять раз страшнее, чем репортажи».

Лишь год спустя после прихода Гитлера к власти немецкое Министерство иностранных дел приказало Бутону «изменить стиль репортажей или покинуть страну». Он очень быстро уехал.

Большая часть коллег Бутона, включая Лохнера, стремилась продолжать писать о событиях, явно самых захватывающих из происходивших в то время. Кроме того, в редакциях не хотели, чтобы они эффектно уезжали – им нужны были репортажи из Берлина. «Начальство приказывало нам не писать неправды, но сообщать, не искажая картины, ровно столько правды, сколько позволит нам продолжать свою работу», – писал в мемуарах Лохнер. Осторожный по природе ветеран Associated Press последовал этим инструкциям. Другие американцы были еще сдержаннее, но иногда по иным причинам. Несмотря на все насилие и запугивание – а на самом деле отчасти благодаря именно этим ежедневным нападениям на всех, кто выглядел как политический противник, – иностранцы были крайне заинтригованы и не торопились с объяснениями причин подобной ярости. Авраам Плоткин, писавший для American Federationist, изданию Американской федерации труда, охарактеризовал отчаянное положение своих немецких коллег в статье, опубликованной вскоре после его возвращения в США в мае 1933 г. «Нацисты выпустили на волю силы, которые сами не понимают, – настаивал этот американский еврей и профсоюзный организатор. – Многих может удивить, что многие интереснейшие вещи из происходящих в Германии идут снизу, а не от правительства». В качестве примера он привел антиеврейский бойкот в Мюнхене, который не был официально признан гитлеровским правительством. По его словам, все начали штурмовики, «за несколько часов они разошлись настолько, что никто из нацистских лидеров не рискнул попытаться взять это под контроль».

Плоткин был далеко не единственным американцем, полагавшим, что Гитлер и другие нацистские руководители пытаются сдерживать своих последователей, а не подстрекать их к еще большему насилию. Генеральный консул Мессерсмит поначалу верил, что Гитлеру придется балансировать на буйной волне его последователей, чтобы его не сменили «настоящие радикалы». Он предупреждал, что нарастающие протесты в США, вроде случившихся в Мэдисон-сквер-гарден 27 марта, лишь поддерживали «истерические настроения» среди тех нацистских лидеров, кто был склонен к умеренному курсу. В отличие от Плоткина, он полагал, что последовавший бойкот еврейского бизнеса в Германии был организован сверху, но что он был именно попыткой оседлать и взять под контроль уже имеющиеся в народе настроения. Когда правительство 4 апреля официально прекратило бойкот, он с удовольствием констатировал, что количество антисемитских инцидентов резко упало.

Но хотя все больше американцев оказывались затронуты этим насилием, ничто не могло поколебать убежденность Мессерсмита в том, что подоплека происходящего гораздо сложнее, чем кажется, и что будет ошибкой винить во всем одного Гитлера. В начале марта штурмовики схватили Натаниэля Вульфа, художника из Рочестера (штат Нью-Йорк), после того как в одной беседе он плохо отзывался и о коммунистах, и о нацистах. Ему дали покинуть страну, но перед этим ему пришлось подписать обещание, что он никогда не вернется. «Я еврей, – было написано в этой бумаге. – Я подтверждаю, что ко мне не применялось физическое насилие и что моя собственность осталась в неприкосновенности».

Другим не так везло. Некоторых, как Эдварда Дальберга, приехавшего в Германию редактора Scribner’s Magazine, избивали на улицах. Одна американка, жена немецкого еврея, стала свидетельницей того, как ворвавшиеся в дом штурмовики избивали её мужа – как сказали, за то, что у него в шкафу висит четыре костюма. «Четыре костюма, а мы четырнадцать лет голодали, – кричал один из его мучителей. – Евреи, мы вас ненавидим».

31 марта штурмовики схватили троих американцев и поместили в импровизированную тюрьму, где у них все отобрали и оставили спать на холодном полу. На следующий день их избили до бессознательного состояния и выкинули на улицу. Американские корреспонденты узнали об этом и других инцидентах, но Мессерсмит уговорил их повременить с репортажем о том, что случилось 31 марта с этими тремя американцами, в течение 48 часов. Он объяснил, что хочет сперва надавить на власти, чтобы те предприняли меры. Как с явным удовольствием сообщает Мессерсмит, полиция «отреагировала быстро», виновным штурмовикам быстро «сделали выговор» и исключили из рядов.

Мессерсмит и другие представители посольства выражали протесты при дальнейших нападениях на американцев, потому что эти нападения продолжались. Но они также искали и обнадеживающие признаки того, что власти могут быть открыты для сотрудничества. Летом 1933 г. знаменитый американский радиокомментатор Ханс фон Кальтенборн (известный в Америке как X. B. Кальтенборн) со своим сыном Рольфом вернулся в Берлин с кратким визитом. Он сказал Мессерсмиту, что американские репортеры вроде Моурера явно преувеличивают жестокость нацистов в своих историях об их зверствах. Через несколько дней его сын Рольф не отсалютовал вовремя нацистскому знамени на одном из парадов, и штурмовик его ударил. Узнав об инциденте, Министерство пропаганды немедленно передало отцу Рольфа письменные извинения, «надеясь, что я не стану рассказывать об этом инциденте с сыном по радио», вспоминал Кальтенборн. И добавил: «Я, конечно, не собирался эксплуатировать такую личную ситуацию».

Часть американцев словно не хотела замечать, что происходит, даже когда это происходило с ними самими.

Но уже в ранние дни правления Гитлера часть американцев, бывших в Германии, очень быстро сообразила, как драматично меняется страна, и не стала недооценивать последствия. Джеймс Г. Макдональд, глава Ассоциации внешней политики, которому вскоре предстояло стать уполномоченным по беженцам в Лиге Наций, был очень встревожен тем, что услышал сразу после приезда в Берлин 29 марта 1933 г. Как писал Макдональд в своем дневнике, в тот день Путци Ганфштенгль обрисовал «ужасные планы нацистов», не скрывая, что все это значит для евреев. «Евреи – вампиры, сосущие немецкую кровь, – со смехом сказал американскому гостю Путци. – Мы не обретем силу, пока не освободимся от них».

Макдональд так забеспокоился после слов Ганфштенгля, что не мог спать и отправился ходить по Тиргартену. Была чудесная ночь, в мирном парке вокруг попадались только влюбленные парочки, и все же он отмечал, что «все это время запредельная ненависть строила ужасные планы погубить целую категорию людей».

Во время прогулки Макдональда так ничего и не успокоило. За обедом у Моуреров он потом заметил, что оба они «страшно взвинчены». В дневнике он писал так: «Никогда не видел их раньше в таком напряжении. Он не мог говорить ни о чем, кроме террора и жестокостей». Поскольку неподалеку маячил официант, совсем свободно они разговаривать не могли. На следующей встрече через несколько дней Моурер высказывался куда более сердито. «Для него все власти состояли из бандитов, извращенцев и садистов», – писал Макдональд. Независимо от Моурера Никербокер сообщил Макдональду, что нацисты уже захватили более сорока тысяч политических заключенных. Во время бойкота евреев Макдональд оказался свидетелем душераздирающего зрелища, когда толпа окружила и дразнила пожилого еврея, а в другом случае так же вела себя «орава смеющихся и дразнящихся детей, сделавших себе развлечение из охоты на представителей народа». Встречаясь с немецкими чиновниками, он поразился тому, как они отказываются признавать, что в происходящем может быть что-то не так. Ему все это напомнило его встречи в Москве с воинствующими коммунистами. «В обоих случаях разговор скатывался к догмам» – и здесь это касалось в первую очередь расовой теории.

За два месяца до своей поездки в Берлин Макдональд встречался с Генри Гольдманом из «Goldman Sachs», который также собирался побывать в Германии. Макдональд спросил его тогда, не является ли оголтелый антисемитизм нового правительства Германии признаком того, что с немецким народом что-то не так. Гольдман, сын немецко-еврейского иммигранта, основавшего компанию, отмел вопрос Макдональда:

– Да там в Германии не больше антисемитизма, чем в США, – заявил он.

Макдональд считал Гольдмана давним «адвокатом Германии», но когда они встретились 8 апреля в отеле «Адлон», он был поражен. «Я увидел сломленного старика», – писал он.

После увиденного и услышанного Гольдман радикально пересмотрел свои взгляды на Германию. «Мистер Макдональд, я бы никогда не поверил, что худшие черты XV и XVI веков вернутся в XX веке, причем по всей Германии», – сказал он. Когда Макдональд спросил его, долго ли он намерен здесь оставаться, тот ответил: «Сколько выдержу».

Позже в тот же день Ганфштенгль организовал Макдональду встречу с Гитлером, дав ему возможность напрямую поговорить о «еврейском вопросе». Когда американский гость вошел в его офис, Гитлер «смерил меня с головы до ног довольно подозрительным взглядом», как рассказывал Макдональдс. Но ответы на вопросы об антисемитской политике звучали в его устах почти беззаботно.

– Мы не столько с евреями торопимся разобраться, сколько с социалистами и коммунистами, – объявил Гитлер. – США своевременно закрылись для этих людей, а мы – нет. Так что мы совершенно вправе принять наконец меры против них. Кроме того, раз уж о евреях речь зашла, чем плохо, что они лишаются своих тепленьких мест, учитывая, что сотни тысяч арийцев, немцев, давно на улицах? Нет, у мира нет оснований жаловаться.

Макдональд отметил, что у Гитлера «глаза фанатика, но он гораздо сдержаннее и лучше контролирует себя, чем большинство фанатиков».

Так писал об этой встрече Макдональд сразу после нее. Уже потом, по возвращении в США, он еще раз написал о том, о чем говорил Гитлер. «Он мне сказал: я сделаю то, о чем мечтает весь остальной мир. Они не знают, как избавиться от евреев. Я им покажу».