Текст книги "Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов"

Американских читателей описания и выводы Томпсон наверняка приободрили. В конце концов, она давала ясно понять, что Гитлер не доберется до верховной власти, а если и доберется, то ненадолго и не сможет ничего сделать. Когда книгу «Я видела Гитлера!» опубликовали, нацистский активист Курт Людеке, разделявший стремление Путци убедить Гитлера в значимости США и полагавший пресс-секретаря напыщенным идиотом, сказал лидеру нацистов, что хочет процитировать ему кое-что из сочинения «миссис Льюис, жены одного из самых знаменитых американских писателей». И он перевел ему отрывок о том, как она быстро поняла, что Гитлер не сможет прийти к власти.

«Кто такая эта миссис Льюис?» – спросил Гитлер. Людеке объяснил, что это Дороти Томпсон, корреспондентка, которую приводил к нему Путци. «Ja, ja, теперь припоминаю, – ответил Гитлер. – Опять Ганфштенгль! Он ко мне привел эту женщину…»

Но Гитлера выводы Томпсон скорее позабавили, чем рассердили, – к большому неудовольствию Людеке. На деле же у него были серьезные причины поддерживать любые версии, в которых его угрозу недооценивали: он обычно вел себя соответственно со всеми американцами, которым представлял его Ганфштенгль, пользуясь его американскими, а порой и гарвардскими связями.

Одним из одноклассников и давних гарвардских друзей Ганфштенгля был Ганс фон Кальтенборн, ставший потом знаменитым на всю страну радиокомментатором. Сын немецких эмигрантов, поселившихся в Милуоки, он выучил немецкий еще дома, а в колледже стал вице-президентом Deutscher Verein «Германского Союза», в котором Путци был президентом.

В 1920-х гг. Кальтенборн посетил Европу, и в Германии Ганфштенгль организовал ему несколько встреч с нацистами. Но с Гитлером он не встречался, поскольку редко готов был тратить слишком много времени в ожидании возможности взять интервью. Однако, как вспоминал Кальтенборн, Путци «считал, что любой газетный корреспондент или радиокомментатор должен был готов потратить хотя бы неделю в святой надежде, что Фюрер снизойдет до разговора с ним».

Однако 16 августа 1932 г. во время своего посещения Берлина Кальтенборн получил телеграмму от бывшего одноклассника, находившегося в тот момент в Мюнхене. В телеграмме говорилось, что удалось договориться об интервью на следующий день, место встречи – Берхтесгаден, альпийская резиденция Гитлера. Луи Лохнер, глава берлинского корреспондентского пункта Associated Press, позвонил ему и сообщил, что получил такую же телеграмму, так что можно ехать на встречу вместе. Оба сели на поезд в Мюнхен, Путци встретил их на станции. Журналисты был разочарованы, когда услышали от него, что присутствовать на встрече будет также Виганд, корреспондент Hearst. Интервью выглядело все менее и менее эксклюзивным.

Путци подвез их всех до Берхтесгадена на машине Гитлера и с его водителем. Прибывшим подали ланч на террасе маленького отеля, пока Путци отправился в «швейцарский домик» Гитлера, как назвал это место Кальтенборн. Виганд настаивал, чтобы ему дали отдельное интервью, – и оба остальных журналиста были очень довольны тем, что Путци удалось это организовать. Еще более довольны они были, когда корреспондент Hearst вернулся очень сердитый, проведя у Гитлера всего минут пятнадцать.

– Этот человек безнадежен, – сказал он. – С каждой встречей только хуже. От него никакого толку. Задаешь вопрос – он произносит речь. Не поездка, а напрасная трата времени.

Кальтенборн решил учиться на чужих ошибках и попробовать сразу начать спорить с Гитлером по еврейскому вопросу. «В отличие от Лохнера, я не жил в Германии постоянно, и мне не надо было проявлять вежливость, чтобы меня не выслали», – пояснял он позже. Они прошли к домику Гитлера, где их встретил хозяин, одетый во все черное, включая галстук. Невдалеке на ветру колыхалось на веревке белье, развешенное сводной сестрой Гитлера Ангелой, открывался прекрасный вид на баварские Альпы, а несколько нацистских охранников снаружи никак не нарушали «мирную картину», как отмечал Кальтенборн. Но он также почувствовал «скрытую враждебность», когда Путци шепотом сказал Гитлеру, кто пришел.

Как только все сели, Кальтенборн с ходу задал вопрос:

– Почему ваш антисемитизм не предполагает различения евреев, переехавших в Германию в послевоенный период, и многие почтенные еврейские семейства, жившие в Германии поколениями?

– Все евреи – иностранцы, – рявкнул Гитлер. – Кто вы такой, чтобы указывать мне, как поступать с иностранцами? Вы сами не пускаете в свою Америку чужаков, если они не демонстрируют полный кошелек, приличное здоровье и примерное поведение. И вы еще начинаете обсуждать, кого пускать или не пускать в Германию?

Кальтенборн продолжал после этого забрасывать его максимально острыми вопросами, а Лохнер сосредоточился на более стратегической теме политических планов Гитлера. Как заметил Кальтенборн, Гитлер на самом деле не отвечал на вопросы – как не ответил и на первый, – поскольку «совершенно не способен был мыслить логически и последовательно». Как обычно, он выступил против парламентской системы, которая, по его словам, «никогда не работала в Европе», и требовал авторитарного управления. Он ожидал, что придет к власти – но заручившись поддержкой германского народа. «Диктатура законна, если люди выражают доверие одному человеку и просят его принять власть», – настаивал он. Кальтенборн очень интересовался не только ответами Гитлера, но и его поведением. В какой-то момент на веранде появился волкодав Гитлера и пошел к хозяину. Вместо того, чтобы погладить собаку, Гитлер резко скомандовал «Platz!» – стандартная команда отодвинуться назад и лечь. Собака так и сделала, потом дождалась, когда Гитлер увлечется собственной речью, – и улизнула. «Я вполне мог понять, почему человек с темпераментом и биографией Гитлера не спешил демонстрировать дружбу американскому корреспонденту, но было неожиданностью увидеть, что он столь же высокомерно отвергает собственную собаку», – писал Кальтенборн. Интервью длилось 45 минут, и к концу его у Кальтенборна сложилось весьма нелестное впечатление об этой знаменитости. Но к выводу он пришел неожиданному: «Встреча с Гитлером изрядно приободрила меня, – вспоминал он. – Я не представлял, как человек такого рода, австрийский плебей с ограниченным умом мог бы однажды получить голоса большинства немцев». Он пришел к такому выводу несмотря на то, что нацисты уже набрали больше голосов и больше мест в рейхстаге, чем любая другая партия.

Но Кальтенборн впоследствии совершенно честно признал, что он не был пророком. Многие бы на его месте впоследствии подкорректировали свои воспоминания – он не стал. «Люди, встречавшие Гитлера до его прихода к власти в январе 1933 г., часто с ходу недооценивали его, – писал он в своей автобиографии. – Я не оказался исключением».

Глава 4. «Я им покажу»

Одни видели, к чему все идет, другие были слепы до самого последнего момента, а некоторые продолжали настаивать, что страхи относительно Гитлера и нацистов непропорционально раздуты, когда уже хватало свидетельств обратного. Это касается и немцев, и американцев, живших и работавших рядом с ними.

Среди немецких политиков была особая категория: считавшие, что они могут перехитрить Гитлера. 1 июня 1932 г. Франц фон Папен, только что назначенный канцлером, во время обеда в рейхсканцелярии поймал для частного разговора Луи Лохнера из Associated Press и уверил его, что знает, как контролировать нацистов эффективнее, чем это делал его предшественник. Его стратегия, объяснил он, заключается в том, чтобы регулировать их меньше, а не больше. «Я дам гитлеровцам достаточно свободы, чтобы их абсурдность вышла наружу», – сказал он американскому репортеру.

Когда Папен уступил место канцлера генералу Курту фон Шлейхеру, бывшему ранее его министром обороны, то стал пропагандировать новый подход. В разговорах с восьмидесятилетним президентом фон Гинденбургом (которого Лохнер и остальные все чаще полагали впадающим в деменцию) он утверждал, что лучший способ контролировать Гитлера – это назначить его канцлером.

Шлейхер стремился к совершенно иной политике в отношении нацистов: он пытался внести раскол в их ряды, сманивая Грегора Штрассера, главу «социалистической» фракции в партии, в свое правительство, на пост вице-канцлера. Это у него не получилось, и в своей наивности канцлер здесь некоторым образом не уступал Папену. Заняв пост в начале декабря, он быстро убедил себя, что ему удалось добиться новой эпохи «Ruhe, Ruhe, Ruhe» («Спокойствие, спокойствие, спокойствие»). Об этом он говорил Лохнеру во время рождественских каникул.

– Как видите, у меня все получилось, – объявил он. – Германия давно уже не была такой тихой, как сейчас. Даже коммунисты и нацисты ведут себя прилично. И чем дольше продолжается тишина, тем больше шансов у нынешнего правительства добиться мира внутри страны.

Позже Лохнер отмечал, что это было типичным примером поверхностности Шлейхера – принять обычное рождественское затишье за признак лучших времен. Слухи о новых разногласиях внутри нацистского движения в сочетании со снижением его поддержки на выборах 6 ноября способствовали поддержанию подобных иллюзий. Американский посол Сэкетт был больше озабочен тем, что оказавшиеся на третьем месте коммунисты увеличат количество своих мест в рейхстаге, поскольку крайние левые казались ему куда опаснее крайних правых. Он утверждал, что для борьбы с коммунистической угрозой «в данный момент очень важно иметь сильное централизованное правительство, более-менее милитаристское». Хотя Сэкетт предупреждал Вашингтон, что Гитлер явно вознамерился «править в одиночку» и что «они с Геббельсом» отлично умеют направлять события в соответствии со своими желаниям и целями», он все же несколько пренебрежительно относился к нацистскому лидеру, называя его «одним из величайших шоуменов со времен Ф. Т. Барнума».

Авраам Плоткин, американский еврейский профсоюзный деятель, прибывший в Берлин в ноябре, продолжал ходить на политические мероприятия в надежде разобраться, что же представляют собой нацисты. Он видел второе выступление Геббельса в начале января. Нацистский пропагандист поначалу не вызвал особого энтузиазма, но потом завел толпу, обвинив евреев в убийстве одного из молодых нацистов. Плоткин в тот день отметил в своем дневнике, что все это крайне похоже на ку-клукс-клан у него на родине. Как он писал, в середине 1920-х эта организация была на подъеме, оказывала влияние на власти нескольких штатов, но потом это движение резко ослабло политически. «Мне сообщали, что в Германии свалить гитлеровцев окажется куда сложнее, но меня беспокоит то, что любое движение, держащееся на таких интенсивных эмоциях, должно быстро набирать силу, иначе его фундамент из ненависти и переживаний просто рассыплется».

На следующий день Плоткин вернулся к той же теме. «Собрания нацистов проходят без огонька, словно они чувствуют, что проиграли». Но он добавил также предупреждение: «Единственное, что настораживает – количество политических по сути убийств». Три дня спустя он побывал на еще одном собрании нацистов, где Геббельс вновь говорил про «проклятых евреев» и привел толпу в такую ярость, что Плоткин в некоторый момент испугался, что ситуация «выйдет у него из-под контроля». Но по окончании выступления потрясенный американец увидел, что молодые нацистские бойцы в форме стоят, ожидая приказа, «словно школьники; и словно школьники, они накупили себе хот-догов, когда к ним подошел продавец». Написанное в дневнике наводит на мысль, что он не мог убедить себя в том, что вот эта молодежь, поедающая хот-доги, – опасные люди.

Хотя сообщений о насилии, которое творили такие молодые люди, становилось все больше, часть богатых немецких евреев тоже не слишком беспокоилась по поводу нацизма. Эдгар Моурер вспоминал, как в конце 1932 г. обедал в доме «одного банкира по имени Арнхольт». Моурер, вероятнее всего, неправильно написал имя хозяина дома: возможно, этим банкиром был Ганс Арнхольд, который был вынужден бежать из Германии после прихода Гитлера к власти (сейчас его вилла является собственностью Американской академии в Берлине). В любом случае все собравшиеся за столом, кроме Моурера, были евреями.

За кофе несколько из них похвастались, что давали деньги нацистам по просьбе некоторых неевреев вроде Ялмара Шахта и Фрица Тиссена. Хотя в трудном 1923 г. Шахт руководил валютными операциями и фактически сумел обуздать гиперинфляцию, а в дальнейшем был президентом Рейхсбанка до 1930 г., теперь он все более явно поддерживал нацистов, как и индустриалист Тиссен. Моурер не скрывал своего удивления, так что хозяин дома даже спросил его, о чем тот думает.

– Я просто не понимаю, как народ Израиля мог выживать столько тысячелетий, несмотря на явную самоубийственность поведения, – ответил американец.

– Ну, нельзя же принимать этого человека всерьез, – отозвался его собеседник.

– Я принимаю, к несчастью. И вам советую.

– Это просто болтовня, – сказал банкир, и остальные согласно кивнули.

Как заметил Моурер, они «считали меня неспособны постичь немецкую душу».

Шахт, когда-то плотно работавший с демократическим правительством Веймарской республики, не считал все «просто болтовней». Незадолго до рождества Моурер столкнулся с ним и вежливо поинтересовался о планах на каникулы.

– Я поеду в Мюнхен, поговорить с Адольфом Гитлером, – объявил тот.

– И вы, мой демократ! – воскликнул Моурер, наплевав на этикет.

– Ах, ничего вы не понимаете. Что за американская глупость, – парировал Шахт.

– Возможно. Ну, попробуйте сказать мне простейшими словами, чего вы ожидаете от Гитлера. Я попробую понять.

– В Германии не наступит мир, пока мы не приведем Гитлера к власти.

Три недели спустя Моурер снова встретил Шахта и спросил, как прошла его беседа с лидером нацистов.

– Прекрасно, – ответил немецкий банкир. – Он у меня в кармане.

Как писал в своих мемуарах Моурер, «с этого момента я ожидал беды».

Он был в этом не одинок. Белла Фромм, еврейка-репортер по социальным темам, 8 декабря оказалась бок о бок с Вигандом на одном званом обеде в Берлине. Корреспондент Hearst не жил в тот период в Берлине постоянно, но он умел появляться на сцене, когда там «вот-вот должна была случиться политическая мелодрама», заметила в своем дневнике Фромм.

– Когда национал-социалисты захватят власть? – спросила она его напрямую, используя старый журналистский прием: задавать вопрос так, словно она уже знала все расклады.

Виганд заметно удивился, но ответил лаконично:

– Уже очень скоро.

Что бы это могло означать?

– Гитлер собирается выйти из Версальского соглашения, – продолжал американский корреспондент, ссылаясь на свои прошлые встречи с Гитлером. – И хочет объединить всех немцев. Он не намерен возвращать колонии, если найдет способ обеспечить новое Lebensraum [жизненное пространство] в Центральной Европе, в котором разместятся все возвращенные подданные Германии. Один из давних помощников Гитлера, профессор Карл фон Хаусхофер, много лет изучал проблему Lebensraum. Он убедил Гитлера, что продвижение на восток, мирное или силовое, – неизбежная необходимость.

22 декабря Фромм побывала на приеме, устроенном американским генеральным консулом Джорджем Мессерсмитом, который в последние два года жил в столице Германии и следил за действиями нацистского движения. Хотя посол Сэкетт все больше уверялся в том, что правительство Шлейхера успешно сдерживает нацистскую угрозу, Мессерсмит смотрел на ситуацию иначе.

– Немецкому правительству лучше бы начать действовать, и побыстрее, – сказал он на приеме. – Очень печально видеть, как много постов занято уже людьми из национал-социалистической партии. Тут скоро начнется фейерверк, если только я не ошибаюсь.

Последняя фраза в тот день в дневнике Фромм звучала так:

– Не думаю, что мой друг Мессерсмит ошибается.

Шесть дней спустя, 28 декабря, Фромм была на другом обеде «для своих», организованном канцлером фон Шлейхером и его женой, где присутствовало всего двенадцать гостей. Там Фромм получила возможность пересказать предсказание Виганда насчет нацистов именно тому человеку, от которого все зависело. Шлейхер только посмеялся.

– Все вы, журналисты, одинаковы, – сказал он. – Зарабатываете на профессиональном пессимизме.

Фромм указала, что подобного мнения придерживаются многие, не только она с Вигандом. И все знали, что Папен и другие «пытаются привести национал-социалистов к власти».

– Я их не пущу, – настаивал Шлейхер.

Фромм предупредила, намекая на стареющего президента фон Гинденбурга:

– Это пока пожилой джентльмен держится за вас.

Позже им двоим удалось коротко пообщаться в кабинете Шлейхера. Канцлер вновь заговорил о том, что хочет Грегора Штрассера к себе в правительство. Фромм это не вдохновило. Хотя Штрассер представлял левое крыло нацистской партии, он был таким же антисемитом, как и остальное руководство.

– А что насчет церкви и юдофобии в этой партии? – спросила она.

– Вы же лучше меня знаете, Белла, – ответил Шлейхер. – От этого всего им придется отказаться.

И снова Фромм оставила комментарий в конце своей дневниковой записи: «Национал-социалистическая партия не откажется ни от чего, что работает на её цели, – писала она. – Они легче избавляются от людей, чем от доктрин».

Но даже в судьбоносном январе 1933 г. американцы в Берлине постоянно слышали уверения, что Гитлер и его движение представляют собой все меньшую и меньшую угрозу. Канцлер фон Шлейхер, по общему мнению, прекрасно понимал, с кем имеет дело и как переиграть оппонентов. 22 января Авраам Плоткин встретился в битком набитом берлинском ресторане с Мартином Плеттлом, президентом немецкого профсоюза работников швейного производства. Плеттл объяснил американскому профсоюзному деятелю, что Гитлер «танцует между четырьмя хозяевами, из которых любой может сломать его». Хозяевами этими он считал два лагеря индустриалистов и два лагеря внутри самой нацистской партии. В результате, по мнению Плеттла, Гитлеру предстоит или принять пост в текущем правительстве, или подпустить к этому посту своего внутрипартийного противника Штрассера.

– Гитлер проиграет в любом случае, – настаивал он.

Плеттл полагал, что Шлейхер, видимо, использует Гитлера «как кошачью лапку». И «Гитлер теряет силу, давая Шлейхеру возможность провокациями справиться с коммунистами, что открывает Шлейхеру все дороги на следующих выборах». Когда Плоткин отнесся к этому скептически, Плеттл начал настаивать, что эта стратегия запросто может сработать, позволив Шлейхеру уничтожить коммунистов руками нацистов и при этом усилив трения внутри самой партии, где перестанут доверять тем своим руководителям, что войдут в коалиционное правительство. Партия Гитлера после этого не будет чистой оппозицией, и её база поддержки рухнет.

Однако предыдущий канцлер, Папен, к тому времени уже успешно подрезал своего преемника. 4 января он встретился с Гитлером в Кёльне, в доме банкира Курта фон Шредера. Там два политика договорились избавиться от Шлейхера, причем на Папена была возложена задача получить поддержку президента фон Гинденбурга. Хотя слухи об этой встрече разошлись, Шлейхер заявил, что «ни в коей мере не волнуется из-за этих сплетен про заговор против себя». Не волновались и дипломаты в американском посольстве, полагавшие, что встреча касалась в основном финансовых проблем нацистской партии. «Стремительно увеличивающийся» долг партии, о котором докладывал поверенный в делах Джордж Гордон, угрожала работе всего движения. Те, кто финансово его поддерживали, пытались одновременно решить эту проблему и подтолкнуть Гитлера войти в существующее правительство, а не свергать его.

Как показали последние дни января, эти толкования были трагической ошибкой. Обнаружив, что Папен раздувает настоящее политическое восстание, Шлейхер попросил помощи у Гинденбурга, чтобы тот позволил распустить рейхстаг. Президент отказался, и это привело к отставке правительства Шлейхера. Далее он обратился к Папену и начал переговоры о новой договоренности с политическими партиями. Это дало Папену зеленый свет сделать все то, что он давно хотел. 30 января Гинденбург официально попросил Гитлера возглавить новое правительство, назначил его канцлером, а Папена – вице-канцлером. Пока посол Сэкетт писал доклад об этом «внезапном и неожиданном триумфе» нацистов, Луи Лохнер из Associated Press сообщал, что Папен убежден, будто перехитрил нового канцлера. «Мы наняли Гитлера», – говорил он своим друзьям. Другими словами, Лохнер сделал вывод, что Папен все еще считает, что именно он «за рулем».

Еще внезапное возвышение Гитлера не прервало дебаты о том, может ли Гитлер на самом деле захватить власть, – а американцы в Германии уже спорили о том, к чему ведет такое драматичное развитие событий. Являются ли речи Гитлера и Mein Kampf настоящим показателем того, чем станут нацисты на деле, или же это просто эмоциональная пропаганда? Если последнее, то логично предположить, что, придя к власти, Гитлер приглушит тон, сделает программу более умеренной и попытается подружиться со многими из тех, кого он сейчас так громко ненавидит – и в стране, и за рубежом.

Из всех корреспондентов, писавших о Германии, самый длинный послужной список у С. Майлза Бутона из Baltimore Sun. Он прибыл в Германию в 1911 г. и сперва работал на Associated Press. Он готовил материалы о Первой мировой войне, написал книгу «И Кайзер отрекся» «And the Kaiser Abdicates», женился на немке и поведением своим не оставлял сомнений, что полагает себя главным авторитетом страны. «Не нужно хитроумно читать между строк, чтобы понять, что я невысокого мнения о качестве репортажей на германскую тематику, поступающих в американскую прессу», – говорил он в интервью для своей собственной газеты во время приезда в США в 1925 г. Он утверждал, что винит не коллег-корреспондентов, а редакторов, руководствующихся предрассудками. Но и на коллег он набрасывался. «Некоторые из них на деле знают о ситуации гораздо меньше, чем должны бы». По его словам, хорошо информированный корреспондент прекрасно видел бы, кого винить в происходящем в Германии – и до прихода нацистов, и после. В разговоре с Рокфордом в Иллинойсе, в Women’s Club в марте 1935 г. он указывал, что не одобрял Версальский договор с самого начала. «Прочитайте этот договор – и станет понятно, что сейчас происходит, – объяснял он. – Союзники унижали, давили и грабили Германию».

Впервые Бутон встретился с Гитлером в сентябре 1923 г., перед Пивным путчем, сделавшим нацистского лидера знаменитым. В штаб-квартире партии его встретил молодой человек, который начал объяснять, как Гитлер вернет Германии её честь, спасет от коммунистов и евреев. «Я только через несколько минут понял, что это и есть Гитлер – он говорил о себе в третьем лице, – вспоминал Бутон в неопубликованной рукописи. – Я ни до, ни после не встречал человека, который бы так полно идентифицировал себя со своей миссией».

Когда гитлеровская партия во времена Великой депрессии вновь стала крепнуть, Бутон сперва скептически отнесся к их перспективам и в 1930 г. писал, что «у них нет шансов стать правящей партией». (В 1935 г. он, наоборот, говорил, что заранее все предвидел, выступая перед своей аудиторией в университете штата Джорджия: «Все последние пять лет существования Республики я раз за разом говорил, что Гитлер и национал-социалисты придут к власти».) Но в марте 1932 г. он отмечал, что уверенно занятое Гитлером на президентских выборах второе место «является настоящим его личным триумфом, которому особенно поражаешься, если знаешь обстоятельства, в которых это было достигнуто». После этого он начал рассказывать о том, что, по его мнению, постоянно упускали его американские коллеги: о методах, применяемых против Гитлера рейхом и местными властями, поскольку эти методы превращают в шутку любые заявления представителей власти о том, что они верят в демократию. Другими словами, для Бутона важно было сообщать из Германии не о жестоких методах и идеологии нацистов, но о попытках Веймарского правительства их обуздать, запрещая выступать на радио, ограничивая деятельность газет партии и не давая их лидерам выступать публично, как это было с Гитлером после его выхода из тюрьмы. Он с презрением отзывался об идее «гитлеровской угрозы», которая «будоражит умы мира в целом и Америки в особенности». Американцы, добавлял он, считали Гитлера «всего лишь бунтарем и мелким демагогом». Цитируя описание Гитлера у Дороти Томпсон, показывающее «прототип Маленького Человека», он заявлял, что весь его богатый опыт жизни в Германии научил его избегать подобных суждений о Гитлере и его последователях, которыми пренебрегали как «странной смесью фанатиков и беспомощных невротиков».

«Я совершенно уверен, что эти самоуверенные критики неправы, – писал он. – Мало у кого из американцев в Германии есть столько друзей и знакомых среди немцев, как у меня». Эти знакомые, добавлял он, – образованные люди, «по большей части ученые, высококвалифицированные профессионалы, высокопоставленные чиновники и так далее». Как минимум 80 % из них, по его словам, голосовали за Гитлера. Из остальных десять процентов отказались голосовать за Гинденбурга, а оставшиеся 10 процентов были евреями.

«Даже некоторые из них проголосовали бы за Гитлера, если бы не антисемитская часть его программы». В конце своей длинной статьи он добавил кое-что, назвав это «еще одним важным фактом». Многие из его немецких друзей были женаты на американках, которые «без исключения поддерживали Гитлера еще более рьяно, чем их мужья-немцы». Он сам интерпретировал это так: «Это – настоящий патриотизм американского толка, благодаря которому марксизм и интернационализм невозможны в нашей стране». Вот что он говорил по сути: немцы поддерживают Гитлера из «патриотических» соображений, и американским читателям лучше не вестись на антинацистские статьи его коллег в американской прессе.

Часть его коллег сделала свои выводы относительно причин такой позиции Бутона. Лохнер из Associated Press писал 11 декабря 1932 г. своей дочери Бетти, учившейся в Чикагском университете, рассказывая об инциденте с фотографом канцлера фон Папена и несколькими журналистами, включая Лохнера и Бутона. Инцидент попал в нацистскую газету Illustrierter Beobachter с заголовком: «Von Papen und die jüdische Weltpresse» («Фон Папен и еврейская мировая пресса»). «Что они определили меня как принадлежащего к Избранному Народу, не слишком важно. Гораздо большей проблемой стало то, что Майлза Бутона – который сам был рьяным нацистом – они назвали “Салли Бутон-Кнопф”. Вся американская колония смеялась над этим», – писал Лохнер.

Лохнер пояснял, что нацистская публикация интерпретировала первое имя Бутона как «Салли», поскольку «это было любимое еврейское имя», и что они перевели фамилию Бутона на немецкий, получив «Кнопф» («пуговица»), написав перевод через дефис к самой фамилии. «Майлз до потолка взлетел, – не без злорадства отмечал Лохнер. – Он был в бешенстве, тем более что перед тем он путешествовал вместе с Гитлером на самолете. Мы оба протестовали не из-за того, что нас назвали евреями – у нас у обоих есть друзья-евреи, мы не антисемиты, – но из-за того, что в рамках идеологии нацизма нас называли евреями именно для того, чтобы оскорбить».

Лохнер сообщал, что слышал, будто Гитлер возмутился такой выходкой нацистской газеты, и несколько лидеров партии связались с ним и сообщили, что им «стыдно», что кто-то из их лагеря сыграл такую злую шутку. Лохнер написал редактору еженедельника, требуя опубликовать опровержение. «Тот так и сделал – но с формулировкой, после которой читатели подумали, что мы возражаем против того, что нас назвали евреями, – а мы возражали против того, чтобы нацисты оскорбляли евреев», – объяснял он дочери. Тем не менее Лохнеру понравилось, как нацисты раздразнили Бутона. «Мы отлично повеселились», – написал он в заключение.

* * *

Самым острым вопросом планов Гитлера в случае прихода его к власти были именно перспективы евреев. Корреспондент вроде Эдгара Моурера, чьи взгляды были противоположны бутоновским, когда речь шла о его предположениях относительно партии и того, что она собой представляет, писал статьи о нападениях коричневорубашечников на «иностранцев и евреев», порой с привлечением бронированных полицейских машин. Его жена Лилиан вспоминала, как порой в тревоге ждала часами его возвращения с «фронта». Она добавляла, что молодые бандиты в тяжелых кожаных сапогах и с револьверами вели себя «всегда нагло и развязно», что они во множестве собирались в кафе и пивных, вывешивая снаружи флаги со свастикой. Владельцам заведений ничего не оставалось, как терпеть «такие вторжения».

До прихода нацистов к власти Эдгар обычно заходил в такие места купить парням пива и послушать про их жизнь. По рассказам Лилиан, молодые боевики собирались под слоганы «Плюем на свободу!» и «Красный фронт – на фарш!» Любимый их тост звучал так: «Пробуждайся, Германия! Смерть евреям!»

– А откуда вы узнали все эти интересные вещи про евреев? – спросил однажды Эдгар.

– Aber Herr, все в Германии знают, что наши проблемы из-за евреев, – ответил один из нацистов.

– Но как? Почему? – настаивал Эдгар.

– Их слишком много. И они не такие люди, как все мы.

– У нас в стране евреев куда больше, чем в Германии. Но мы не проигрывали войн, не голодали, нас не предавали иностранцы; с нами не случилось всех тех бед, которые, как вы думаете, у вас были из-за евреев. Вот как это объяснить?

– Мы не объясняем. Мы просто знаем, что это правда, – ответил нацист и пожаловался, что евреи занимают все лучшие рабочие места «хитростью и обманом». Но немцы начали это замечать, – добавил он. – Сколько бы еврей ни работал, долго он наверху не задержится.

– То есть вы признаете, что евреи больше работают? – спросил Эдгар.

– Конечно.

– Но разве тот, кто больше работает, не заслуживает лучшей работы?

Собеседник внезапно смутился.

– Да, то есть нет. Ну не еврей же!

– А разве это логично? Это точно здравое мышление?

– Ach, «мышление»! – ответил нацист раздраженно. – Хватит с нас этого мышления. От него никаких результатов. Фюрер сказал, что настоящий нацист думает кровью.

Такое нежелание думать было везде. Юная дочь Моуреров, Диана Джейн, однажды вернулась домой из школы и сказала по-немецки, что хочет задать маме вопрос. Лилиан, как обычно, стала настаивать, чтобы та дома говорила по-английски.

– Но я слышала эти слова только по-немецки и не знаю, правильно ли я говорю, – ответила та.