Текст книги "Гитлерленд. Третий Рейх глазами обычных туристов"

Глава 5. «Выбирайтесь отсюда скорее»

Гамильтон Фиш Армстронг, редактор Foreign Affairs, бывавший в Германии во времена Веймарской республики и писавший о её политике, приехал в Берлин в день рожденья Гитлера, 20 апреля 1933 г., меньше чем через две недели после отъезда Макдональдса. Утром, на пути от вокзала к отелю «Адлон», где Армстронг собирался остановиться, он увидел группы шумных коричневорубашечников, готовящихся к празднику. К полудню на Парижской площади перед его отелем собралась толпа, но её энтузиазму очень мешал дождь со снегом, несмотря на все попытки завести её через громкоговоритель нацистскими лозунгами.

Армстронг был знаком со многими чиновниками и профессорами Веймарской эпохи, а также с некоторыми дипломатами и корреспондентами, работавшими в Берлине. Он обнаружил, что часть британских и американских корреспондентов опасались писать о зверствах нацистов, несмотря на обилие разговоров про это. Но они понимали, что чудовищную натуру новой политики можно показать, просто цитируя слова самих нацистов. Из американских дипломатов он считал самым знающим Джорджа Мессерсмита – и именно он выглядел самым расстроенным событиями, что происходили ежедневно. «Он еле сдерживал себя, когда говорил о нацистах, разгрызал сигары и выбрасывал их с отвращением. Он перечислял, с какими сложностями ему приходится сталкиваться при попытках защитить американских граждан от агрессии», – вспоминал Армстронг. Мессерсмит выражал свое недовольство из-за бессилия правительственных чиновников сдержать нацистов; милитаризм партийных активистов, продолжал он, ставил под большое сомнение сохранение мира в Европе. Связавшись со своими давними знакомыми среди немцев, Армстронг услышал довольно подозрительные вещи о новом гитлеровском режиме. Чиновники Министерства иностранных дел вроде Ганса Дикхоффа, который впоследствии стал послом Германии в Вашингтоне, «держались за свои кресла и помалкивали», отмечал он. Ему они говорили, что нацисты – это «калифы на час» и что они сами сейчас пытаются минимизировать вред, который те нанесут германским интересами и внешней политике, пока к власти не придет другое правительство. Они добавляли, что если Гитлер удержится у власти, то наверняка придет к более умеренному курсу, столкнувшись с реальным положением дел в мире. «Они были неглупыми людьми, но я нутром чувствовал, что они ошибаются», – писал позже Армстронг.

Частично причиной пессимизма Армстронга было то, что он не смог нигде найти очень многих людей, с которыми консультировался в прежние визиты, – академические светила вроде эксперта по сельскому хозяйству Карла Брандта, экономиста Морица Бонна, основателя Германской высшей школы политической науки Эрнста Йекка. Часть из них писала статьи в Foreign Affairs или плотно сотрудничала с Советом по международным отношениям, курирующей журнал организацией. «Мне сказали, что они исчезлии, что для них же лучше будет, если я не стану их искать», – вспоминал он. Многие представители интеллектуальной элиты в таких областях, как медицина, наука и литература, уже потеряли работу, часть бежала из страны, чтобы избежать преследований. «Очень страшно было думать, что означает получившийся интеллектуальный вакуум для страны, которая не так давно оказалась обескровлена и побеждена в разрушительной войне», – отмечал позже Армстронг. Как и Макдональд, он намеревался встретиться с человеком, ответственным за подобные драматические изменения, с новым лидером, вокруг которого крутились все разговоры о будущем страны. Первым делом он отправился поговорить с Ялмаром Шахтом, которого Гитлер в награду за поддержку вновь назначил на прежний пост президента Рейхсбанка.

Разговор вышел странный. Прибывшего в Рейхсбанк Армстронга провели в большую пустую кухню. Там Шахт позировал скульптору, делавшему его бюст. Поскольку скульптор хотел смотреть на него с определенного угла – снизу, как будут смотреть на бюст зрители впоследствии, – он посадил его на стул, поставленный на стол. Как вспоминал Армстронг, скульптор продолжал свою непростую работу, делая подобие «весьма кривого и некрасивого лица», а Шахт объяснял Армстронгу, как нацисты собираются исправить ошибки капитализма, создав более стабильную и надежную экономическую систему. Он также пообещал написать статью для Foreign Affairs, что он и сделал год спустя.

Армстронга позабавили моралистские рассуждения о капитализме со стороны человека, который обеспечил Гитлеру поддержку капиталистов, но показывать своего настроения он не собирался. Его целью было добиться помощи банкира в том, чтобы организовать интервью с Гитлером. Если для этого требовалось подыграть «непомерному тщеславию» Шахта, то почему бы и нет.

Тактика сработала. 27 апреля, через неделю после прибытия Армстронга в Берлин, в отель «Адлон» приехал Путци Ганфштенгль, чтобы отвести его на интервью. Армстронг с изумлением увидел на Путци новую нацистскую униформу, ту самую, в которой тот появится позже вечером на обеде у Лохнеров. Как вспоминал Армстронг, в этом странном костюме «все не сочеталось»: китель, рубашка, штаны – все было разных оттенков коричневого – «оливковый серый», «желтовато-коричневый» и «довольно мерзкий зеленовато-коричневый».

– Путци, никогда раньше не видел тебя в форме! Как ты эффектно выглядишь! – воскликнул Армстронг.

Ганфштенгль принял комплимент абсолютно серьезно:

– Отлично вышло, верно? – ответил он. – Не говори никому, но это британский костюм. Разница сразу заметна.

Когда гостя провели в кабинет Гитлера в рейхсканцелярии, где все еще стояли преподнесенные ко дню рождения цветы, немецкий лидер приветствовал его рукопожатием и посадил за столик. В присутствии Ганфштенгля и еще одного помощника Гитлер быстро перешел к монологу о том, как он стремится к миру. «Внешне он не представлял собой ничего особенного», – вспоминал Армстронг, отметив лишь крупный нос и морщинки вокруг глаз собеседника. Но если по морщинкам пытаться предполагать, что собеседник окажется любопытным, то можно сильно ошибиться. «Хотя я прибыл с Запада, где его политика вызывала резкий антагонизм, – писал Армстронг, – он не задал мне ни одного вопроса и ничем не показал, что его вообще интересует мнение остального мира о нем лично или о ситуации в его стране». Когда Гитлер говорил, он не смотрел на Армстронга, а глядел «куда-то вверх и вдаль, словно общался прямо с Богом».

Гитлеровская презентация мирных намерений Германии быстро превратилась в его стандартную речь против условий Версальского договора и «невозможной и недопустимой» границы с Польшей. Восточного соседа он изображал монстром, нависающим над Германией.

– У Польши в зубах нож, – сказал он и для пущего эффекта оскалил сжатые зубы сам. – Она смотрит на нас с угрозой.

Германию вынудили разоружиться, и она окружена опасными соседями, настаивал Гитлер. В армиях Франции, Польши, Чехословакии и Бельгии приходится по пятьдесят солдат на одного германского, и это означает, что если начнутся снова какие-то военные действия, то только по вине соседей. Как вспоминал Армстронг, выбившийся локон Гитлера угрожающе нависал у него над глазом, пока он жестко повторял логичные и неопровержимые, с его точки зрения, аргументы: «Говорить обратное – это все равно, что обвинять беззубого кролика в нападении на тигра».

Гитлер не видел противоречий между нападками на Польшу – самую антибольшевистскую страну в регионе, воевавшую с Россией в 1920 г., – и своим тезисом, что ключевые страны мира должны объединиться для защиты от большевистской угрозы.

– Сегодня мы вооружены копьями, луками со стрелами и мечами, – продолжал он. – Опасны ли мы для мира во всем мире? Или же опасность представляют огромные армии Польши? Единственный шанс исправить положение, – настаивал он, – это вновь вооружить Германию. Больше ждать нельзя. Условием sine qua non для любого соглашения, в которое имеет смысл вступать Германии, – это как минимум паритет в вооружениях».

В редкие моменты, когда Гитлер делал паузы в монологе, Армстронг пытался задавать какие-то свои вопросы, но германский лидер не пытался даже вступить в диалог. Потом, когда Гитлер уже провожал его к двери, Армстронг колко пошутил, поблагодарив за то, что обращался в этот раз Гитлер лично к нему, а не к миллионам немцев, как обычно. Гитлер совершенно не заметил иронии и заявил, что очень доволен их «содержательной беседой».

На обратном пути в «Адлон» Ганфштенгль в разговоре был уклончив и заметил, что Гитлер проявил необычную для беседы с иностранцем открытость.

– Видите, как он был дружелюбен? – спросил он риторически. Кроме того, добавил он, Гитлер проводил гостя до двери, а этого он обычно не делает.

Однако Армстронг не чувствовал в этой новой Германии никакого дружелюбия: все было совсем не так, как в стране, которую он посетил в 1920-х. Вернувшись в Нью-Йорк, он быстро написал небольшую книгу с названием Hitler’s Reich: The First Phase («Правление Гитлера: первая фаза»), которую и опубликовал в июле 1933 г. Начиналась она с драматичного – и потрясающе точного – описания чудовищного превращения, случившегося со страной.

Исчезло множество людей. Теперь не найти практически никого из тех немцев, про которых мир в последние четырнадцать лет слышал как про специалистов по управлению или бизнесу в Республике. Исключения бывают, но волны продолжают смывать песок – и день за днем, человек за человеком последние свидетели прошлой эпохи, предыдущий народ исчезает в море нацистов. Республика стерта из мира столь надежно, что сами нацисты с трудом верят, что она вообще существовала…

Всех, кто не принимал власти Гитлера и не проявлял полную лояльность ему и его движению, не просто устраняли. «Все ведут себя так, словно этого человека никогда не было. Имя не упоминается, даже с презрением. Если кто-то спрашивает про этого человека. дается уклончивый ответ: “Ах да, этот… он вообще жив еще? Может быть, он за границей? Или в доме престарелых?” Это касается не только евреев и коммунистов, которые бежали или попали за колючую проволоку концентрационных лагерей “для их собственной безопасности”…» После этого он упомянул несколько бывших государственных чиновников уровня страны, округа или города, которые также оказались среди преследуемых, изгнанных или сломленных. «Людей, четырнадцать лет руководивших Германией, просто смели и выкинули, в том числе из памяти и из истории (в полном соответствии с программой доктора Геббельса, министра пропаганды)».

Армстронг точно передал стратегию нацистов, воскресивших «тевтонский мистицизм» и понятие «немецкого сверхчеловека», но которым пришлось как-то объяснять, почему сверхчеловек был побежден в предыдущей войне. «Или он не сверхчеловек, или у него есть алиби, – писал он. – И этим алиби стали евреи, названные предателями на своей территории».

Хотя Армстронг в своей книге дал очень наглядный портрет современной ему Германии, в конце книги он задается вопросом, не попытается ли Гитлер, «дав немецкому духу шанс выплеснуть негодование, ненависть и зависть», проложить более умеренный курс для страны, подобно своим предшественникам, пытавшимся справляться с бедами государства медленно и терпеливо. «Первая фаза революции закончена, – делает он вывод. – Но мы не можем сделать вид, что реальные свидетельства позволяют перестать бояться или что у нас уже есть четкие ответы на наши вопросы».

Армстронг не хотел впадать в полный пессимизм – о чем впоследствии несколько сожалел в своих мемуарах, поскольку практически все его пессимистичные прогнозы впоследствии полностью оправдались.

Однако главная мысль его небольшого труда была ясна: есть очень серьезные причины бояться гитлеровской Германии, и все, преуменьшающие эту опасность, заблуждаются.

В начале 1933 г., вскоре после прихода Гитлера к власти, на мировой сцене появился еще один лидер: Франклин Делано Рузвельт. Он пришел к власти в середине Великой депрессии, так что неудивительно, что он был полностью занят внутренними проблемами страны. Он произносил свою инаугурационную речь 4 марта 1933 г., в тот же день, когда нацисты получили большинство мест в рейхстаге. В этой речи он сосредоточился на необходимости национального возрождения и лишь кратко упомянул «мировую политику», в которой он отдавал США роль «доброго соседа».

Но Рузвельту надо было срочно решать, кого прислать на замену Сэкетту, послу Герберта Гувера в Германии, чьи полномочия истекали в конце марта. Несмотря на отвлекающие внутренние расклады, Рузвельт понимал, что пост этот чрезвычайно важен и что поставить на него надо человека, способного сыграть там конструктивную роль. Сперва он предложил эту работу Джеймсу М. Коксу, который в 1920 г. был кандидатом в президенты от демократической партии и был давним коллегой Рузвельта в работе. «Я в данный момент считаю Берлин особенно важным местом», – писал он, прося принять этот пост. Кокс отказался, сославшись на необходимость сосредоточиться на собственном бизнесе, включая издательскую компанию. Также президент не добился успеха, когда обратился к бывшему военному секретарю Ньютону Бэйкеру, бизнесмену Оуэну Янгу и еще паре выдающихся нью-йоркских политиков.

Пытаясь найти нового посла для работы в Берлине, Рузвельт давал понять, что он намерен работать в сторону всемирного разоружения. 16 мая он обратился к мировым лидерам, призывая избавиться от всего наступательного вооружения и отказаться от участия в наступательных войнах. На следующий день Гитлер выступил в рейхстаге с собственной речью «о мире». Он назвал предложение американского президента «лучом надежды для всех, кто хочет сотрудничать в деле сохранения мира», и сказал, что его страна «готова отказаться от наступательных вооружений и распустить всю армейскую структуру», если соседи сделают то же самое. Война – «бесконечное безумие», добавлял он, призывая закончить со старой враждой и утверждая, что Германия готова жить в мире со всеми.

«Эта речь – лучшее из всего, что сделал Гитлер, насколько мне известно», – писал после этого Лохнер своей дочери Бетти. Он руководил масштабным освещением данной темы в Associated Press и 28 мая, когда писал это письмо, все еще сохранял оптимизм относительно происходящего. Он добавил, что нацисты бы сами пришли в ярость, если бы такую миротворческую речь произнес любой прежний канцлер Веймарской республики. «Вот что самое интересное в диктатурах: как только идет речь о внешней политике, они становятся мирными ягнятами… им приходится прилагать столько усилий, чтобы удержать власть внутри страны, что они избегают любых конфликтов с другими государствами. Вполне очевидно, что Гитлер не хочет войны».

Но Лохнер не был совсем уж легковерным человеком. «Другой вопрос, реально ли избежать войны, когда военные традиции глубоко укоренились в народе. Германия, если уж честно, выглядит как военный лагерь», – писал он, имея в виду множество нацистов в униформе, иные вооруженные формирования и полицию. «Гитлер пытается объяснить, что “частные армии” – это такие безобидные теннисные команды».

Несмотря на то что речь Гитлера получила скорее позитивный отклик, отношения с Германией не стали для Рузвельта меньшей проблемой, особенно с учетом того, что он так и не нашел никого подходящего на должность посла. Но он очень оживился, когда чуть позже, 7 июня, секретарь по коммерции Дэниэль Роупер предложил кандидатуру своего друга Уильяма Э. Додда. Тот был профессором истории в Чикагском университете, специализировавшимся на «Старом Юге». Додд родился в Северной Каролине, учился в Политехническом институте в Вирджинии, а затем отправился работать над докторской диссертацией в Лейпцигском университете. Додд, которому было 63 года, был рьяным демократом, «в полном американском смысле этого слова», отмечал другой историк, Чарльз Берд. Берд также добавлял, что Додд был баптистом и верил в «разделение Церкви и Государства, свободу вероисповедания и свободу совести».

Уже на следующий день Рузвельт позвонил Додду в его кабинет в Чикагском университете.

– Я хочу узнать, не могли бы вы оказать правительству большую услугу, – сказал он удивленному профессору. – Я хочу, чтобы вы отправились в Германию в качестве нашего посла.

Когда Додд оправился от первоначального шока, он попросил времени, чтобы обдумать предложение.

– Два часа вас устроят? – настаивал Рузвельт. Он добавил, что уверен, что немецкое правительство не будет возражать против его книги о Вудро Вильсоне или других сочинений. – В той книге вы выступаете как либерал и ученый, а ваш опыт исследований в немецком университете – основная причина моего желания видеть вас на этом посту. Это сложная работа, в которой может очень помочь ваш культурологический подход. Я хочу, чтобы американский либерал в Германии стал примером для всех.

Додд быстро позвал жену и поговорил с университетским руководством, но он уже не сомневался, что ответит. Внезапно ему предложили поучаствовать в созидании истории, а не просто понаблюдать за ней. Кроме того, как указала позже его дочь Марта, звонок президента разбудил в его душе «почти сентиментальную ностальгию по Германии его юности, стране, что открыла ему великие культурные горизонты, смягчила его сердце добротой и щедростью своего народа, простого и образованного». Додд критиковал суровые условия Версальского мира, когда об этом было еще не принято говорить, и он восхищался попытками политиков Веймарской эпохи построить настоящую демократию.

Хотя и Рузвельт, и новый посол надеялись, что культурный, либеральный, демократический представитель Америки может улучшить отношения с Германией, они также понимали, что чудес ждать не приходится. 16 июня, во время ланча в Белом доме, президент говорил о торговых и финансовых вопросах, а затем перешел к теме евреев. «Немецкие власти отвратительно обращаются с евреями, и евреи в нашей стране крайне обеспокоены, – сказал он. – Но это все-таки не задача нашего правительства. Мы можем что-то сделать только для американских граждан, которые могут оказаться жертвами».

В начале июля Додд встретился с группой выдающихся нью-йоркских евреев, которые обратились к нему с просьбой сделать что-либо для их преследуемых собратьев в Германии. Объяснив, что официально он вмешиваться права не имеет, Додд пообещал «оказать все возможное влияние для борьбы с несправедливым ущемлением немецких евреев». Однако во время другого звонка в Нью-Йорк Додд услышал нечто совершенно противоположное. Филантроп Чарльз Крэйн, работавший на историческом факультете Чикагского университета, а также основавший Institute of Current World Affairs, стал говорить с ним о своей ненависти к большевикам и восхищении новым германским режимом, в том числе и его политикой в отношении евреев. «Не мешайте Гитлеру делать то, что он хочет», – советовал Крэйн Додду.

Неудивительно, что Додд был очень серьезно настроен, когда взошел на борт Washington – корабля, который повез его с женой и уже взрослыми детьми, Биллом и Мартой, в Гамбург. Он был в восторге от неожиданного поворота в своей жизни, но признавал, что рузвельтовское описание работы как «сложной» – настоящее преуменьшение. Ему предстояло иметь дело с нацистами и профессиональными сотрудниками дипломатических служб, знаменитыми своим снобизмом; ему надо было вспомнить подзабытый немецкий, которым он не пользовался со студенческих времен. Корабль уже готовился к отплытию, но тут группа нью-йоркских репортеров попросила Додда с семьей попозировать для фотографии прямо на палубе. Как сконфуженно писал новый посол в своем дневнике, «мы с женой и сыном с неохотой согласились. Еще не зная про принятый у гитлеровцев салют, мы подняли на фотографии руки». В результате на последней фотографии уезжающего посла тот словно вместе со всей семьей отдавал нацистский салют.

Во время путешествия Додд практиковался в немецком языке и настаивал, чтобы его дети Билли и Марта слушали, как он читает вслух, чтобы потихоньку начать понимать язык. Он также прочитал новую книгу Эдгара Моурера «Germany Puts the Clock Back». Стоило ему 13 июля сесть на поезд в Берлин, как Додд немедленно начал обнаруживать ответы на вопросы, которые поднимались в книге у Моурера. Согласно немецкому изданию Familienblatt, Додд прибыл в Германию выступить в защиту евреев. На самом же первом брифинге для прессы на следующий день он объяснял репортерам, что это не так.

Среди собравшихся журналистов был и Моурер, позже отдельно подошедший поздороваться с ним. Новый посол сказал знаменитому корреспонденту Chicago Daily News, что с интересом прочитал его книгу, но никак не прокомментировал запрещенность этой книги в Германии, а также тот факт, что он уже знал: нацисты требуют, чтобы Моурер покинул свой пост президента Ассоциации иностранной прессы.

В опубликованных несколько лет спустя мемуарах Лилиан Моурер описывала чувство солидарности, характерное для американских и британских корреспондентов, что собирались в первые месяцы правления Гитлера по вечерам в Берлине, в Die Taverne – дешевом итальянском ресторанчике возле Курфюрстенштрассе. «Нигде профессионалы не кооперируются так легко, как в среде иностранных корреспондентов, – писала она. – В эти первые ужасные дни они вдохновенно взялись за общую задачу – рассказать миру о случившемся. Всякая конкуренция отошла на задний план». Они сидели на деревянных скамейках за длинными столами, под низеньким потолком, и делились историями – там было и про ночные звонки или визиты евреев, католиков, социалистов и остальных, приносивших вести об арестах, избиениях и пытках. В одном случае, как вспоминал Эдгар, Моуреры говорили с недавно выпущенным евреем, который показал «избитую в мясо спину». Но, хотя большинство журналистов все больше слышали о происходящих зверствах, не все реагировали на это одинаково – и уж точно не все реагировали так, как Моуреры. Когда нацисты объявили бойкот еврейских магазинов, Лилиан взяла свой американский паспорт и «протолкалась мимо этих бандитов» к «Kaufhaus des Westens» – магазину промтоваров, которым владел еврей и в котором почти не было теперь посетителей, кроме нескольких других иностранцев. Эдгар нарочно зашел в то же время к доктору-еврею, чтобы снять с ноги гипс – последствия неудачного катания на лыжах. Врач во время визита был так напуган, что с трудом удалось его уговорить зайти в собственный кабинет.

Нацисты не скрывали своего гнева на Моурера с момента публикации его книги. Высокопоставленный чиновник в Министерстве иностранных дел настойчиво предлагал ему уйти с поста президента Ассоциации иностранной прессы. В ином случае, предупреждал он, правительство будет бойкотировать её. Моурер обратился к министру иностранных дел Константину фон Нейрату, оставшемуся от еще донацистского правительства и регулярно уверявшему иностранцев в добрых намерениях Германии, – но не преуспел. Ему книга Моурера так же не понравилась, как и его новым хозяевам. Моуреру совместно с Никербокером удалось организовать встречу с Геббельсом, который также отнесся к ним пренебрежительно. «Ну и о чем, по-вашему, нам есть смысл говорить?» – вот какими были первые слова министра пропаганды.

Не представляя, как спасти от бойкота Ассоциацию иностранной прессы, Моурер организовал общее собрание и предложил вариант: он действительно уходит с поста. Но большинство членов ассоциации проголосовали против этого, равно как и против того, «чтобы позволять социальному или персональному давлению препятствовать свободе критике и работе, основанной на подлинном материале». Месяц спустя присуждалась Пулитцеровская премия за репортажи 1932 г., которую в результате получил именно Моурер, «за лучшие репортажи из-за рубежа».

Геббельс бойкота не отменил, но внезапно стал мягче с Моурером и даже предложил ему как журналисту «некоторое содействие». Ему позволили вместе с другими корреспондентами посетить концентрационный лагерь в Зонненбурге, пытаясь показать, что политические заключенные содержатся в гуманных условиях. В те времена первые нацистские лагеря еще не были так известны своей чудовищностью, как потом – просто ходило некоторое количество слухов о жестоком обращении. Понимая, что им сейчас устроят показуху, Моурер и Никербокер придумали план: выяснить, как дела у одного из хорошо известных заключенных, Карла фон Осецки, редактора еженедельного пацифистского издания. Когда они спросили про него, Осецкого им привели, но полностью окруженного охраной. Никербокеру разрешили задавать вопросы, и он спросил, дают ли заключенному книги.

– Конечно, – ответил Осецкий, что явно удовлетворило охрану.

Никербокер спросил, что тому понравилось из прочитанного, и Осецкий ответил:

– Разное… книги по истории, пожалуй.

Моурер встрял и поинтересовался, какой исторический период кажется ему наиболее интересным:

– Древней, средневековой, новой? Что вы предпочитаете?

Осецкий примолк, быстро взглянул ему прямо в глаза и монотонным голосом ответил:

– Пришлите мне описание Средневековья в Европе.

Как позже вспоминал Моурер, оба американских журналиста прекрасно поняли намек. Они молча смотрели, как заключенного уводят «обратно в темные века Европы».

Лохнер из Associated Press также был среди тех журналистов, но пришел к несколько иным умозаключениям. Пообщавшись с заключенными, он сделал вывод, что некоторых из них «действительно сильно избивали в какой-то момент, но в последнее время это жестокое обращение прекратилось». Так он писал в письме к своей дочери Бетти, в котором говорил и про «миротворческую речь» Гитлера. Его, однако, смущало, что заключенным почти ничего не инкриминировалось и что их дальнейшая судьба была неясна. «Если всей целью нашего посещения Зонненбурга было показать, что заключенным не причиняют физического вреда, то этой цели достигли, – заключил он. – Но если нацисты думали, что мы после этого будем хорошо думать о Зонненбурге, то они полностью ошиблись».

Во время визита в лагерь сопровождающий нацистский офицер постарался продемонстрировать дружелюбие по отношению к приехавшим корреспондентам – и особенно выделил Моурера.

– Знаете, герр Моурер, мы в некий момент очень на вас рассердились, – сказал он, как бы намекая, что теперь это уже не актуально. – Мы даже подумывали выслать к вам штурмовиков, чтобы они вколотили в вас немного ума. Вот что бы вы делали?

– Если б выжил, доковылял бы до пишущей машинке и напечатал все, что об этом думаю, – ответил американец.

Но нацист спросил, что именно он бы думал в таком случае, и Моурер пояснил:

– Что это типичная нацистская победа.

– В смысле?

– Пятнадцать вооруженных на одного безоружного, – сказал Моурер и тем завершил беседу.

«Сахарный период» в отношениях журналистов и нацистов, как назвала это время жена Моурера, Лилиан, продлился недолго. По крайней мере, в отношении её мужа, который продолжал писать мрачные прогнозы относительно того, к чему идет Германия. Он был не просто опечален – он был в гневе, особенно на тех, кто не видел в происходящем явных признаков надвигающейся опасности, как видел он. Когда в Берлине к нему явились два известных американских редактора – Освальд Гаррисон Виллард из Nation и Джордж Шустер из The Commonweal, – он попытался убедить их, что Гитлер всерьез намерен воевать. Но они только невзлюбили его после этого. «Если такие разумные американцы отказываются признавать факты, как можно надеяться на то, что Запад отреагирует вовремя и сумеет предотвратить худшее?» – писал он.

Одним из источников Моурера был врач, сын берлинского главного раввина. Раз в пару недель американец звонил ему, жаловался на боль в горле и записывался на прием. Когда врач начинал осмотр «пациента», он под любым предлогом отсылал своего ассистента из комнаты, и стоило тому выйти – клал в нагрудный карман Моурера листок бумаги со списком последних нападений и арестов. Во время одного такого визита врач сказал ему: «За вами следят, прошли до моего дома. Я больше не могу принимать вас».

Но они продолжали видеться. Моурер предложил новую схему, по которой каждую среду в 11:45 они «случайно» оказывались в соседних кабинках общественного туалета под Потсдамской площадью. Они никогда там не заговаривали друг с другоми выходили из разных выходов, чтобы следящие за ними не могли ничего заподозрить. Но врач бросал при этом на пол записки, а Моурер их поднимал: он все еще собирал информацию о преследуемых. Когда евреи спрашивали у него совета, что же делать, он отвечал без тени сомнения: «Выбирайтесь отсюда скорее». Он даже давал прислушавшимся карту границы между Германией и Чехословакией.

Несмотря на растущее напряжение, Моурер не утратил полностью чувство юмора. В Ассоциации иностранной прессы была традиция каждый июнь устраивать обед для германского министра иностранных дел, где тот говорил о своей политике. Поскольку в июне 1933 г. нацисты все еще гневались на Моурера и бойкотировали эту организацию, члены Ассоциации вместо этого устроили обед для дипломатов. К удивлению журналистов, кроме иностранных послов прибыли двое из приглашенных немецких официальных лиц: президент Рейхсбанка Шахт и Генрих Сам, мэр Берлина, знаменитый своим выдающимся ростом (6 футов 6 дюймов).

Когда Моурер встал, чтобы всех поприветствовать, он сделал вид, что не справляется с немецким языком.

– В этой стране, где мы так счастливы находиться…. В смысле, были счастливы… что некоторым из нас пришлось искать передышки… то есть отпуска… за границей, – начал он говорить, «поправляя себя» так поспешно, что послы начали громко смеяться. Разгневанный Шахт потребовал, чтобы ему позволили ответить. Он заявил, что иностранная пресса обязана излагать факты, а не мнения, намекая, что именно из-за последних в остальном мире так косятся на Германию. Моурер поблагодарил его в том же ироничном юмористическом ключе, в котором и начал, сказав, что он рад, что Шахт так ценит американскую журналистику, справедливо прославившуюся именно отражением фактов. Вновь дипломаты хихикали, а Шахт дымился от ярости.

Нацистам было явно не смешно, и Моурер чувствовал, что они все более недовольны. В июле полковник Фрэнк Нокс, издатель Chicago Daily News, прибыл в Берлин, все еще сомневаясь в правдивости некоторых историй, которые присылал отсюда его корреспондент. Но к своему отъезду он уверился в двух вещах: в том, что Моурер был прав относительно происходящего кошмара, и в том, что пора отзывать своего корреспондента. Он сообщил Моуреру, что хочет перевести его в Токио, поскольку убежден, что нацисты могут причинить ему физический вред.