Текст книги "Фрэнсис Скотт Фицджеральд"

Начало 1920-х годов – захватывающий период в американской литературе. Процесс ее возрождения, начавшийся с произведений Драйзера, Андерсона и других, получил мощный импульс во время войны. Америка, превращаясь в самую мощную державу мира, постепенно освобождалась от культурной зависимости от Европы, заявляя о себе новыми голосами. Писатели послевоенного поколения были объединены неприятием викторианских идеалов, но в то же время ожесточенно конкурировали между собой, и в этих обстоятельствах одной из самых привлекательных черт Фицджеральда оказалась его профессиональная щедрость. Он всячески помогал коллегам и искренне гордился их успехами. Зельда вспоминала, как однажды он всю ночь просидел над рукописью друга, отложив в сторону свою, неоконченную. “Никто не знает, как много Скотт делал для других, – писал Максвелл Перкинс из издательства “Scribners”. – Он был необыкновенно добр, а умение разглядеть нового писателя могло бы сделать его превосходным издателем, если бы он не сочинял сам”.

Для “Scribners” обращение к творчеству Фицджеральда было связано с серьезным риском, поскольку в последнее время издательство специализировалось на таких признанных авторах, как Эдит Уортон и Генри Джеймс. Известное изданиями образцов английской литературы – Мередита, Стивенсона, Голсуорси и Барри, – “Scribners” остерегалось реализма “американского ренессанса”. Реализм Фицджеральда был разбавлен романтикой, но Чарльз Скрибнер-старший не сразу согласился напечатать роман “По эту сторону рая”, на его взгляд слишком фривольный. В конце концов он уступил энтузиазму Максвелла Перкинса, самого проницательного редактора, и это стало настоящей революцией в империи Скрибнеров.

Перкинс производил обманчивое впечатление. По виду – типичный выходец из Новой Англии, как нельзя лучше вписывавшийся в традиции “Scribners”. Его предки были из Бостона и Вермонта, он окончил частную школу Святого Павла и Гарвард, а в издательское дело пришел из журналистики, отказавшись от писательских амбиций. Вежливый, несколько отстраненный, умеющий слушать мужчина между тридцатью и сорока, он имел привычку подолгу молчать, слегка раскачиваясь при этом и заложив большие пальцы за лацканы пиджака, или рисовал профили Наполеона или Шелли, другого героя своей юности, – эти профили поражали античной красотой и удивительным образом напоминали его собственный. Некоторые называли Перкинса робким, хотя другие возражали, что робкий человек не станет сидеть в вашем присутствии, не говоря ни слова, а в какой-то момент начнет что-нибудь бормотать в полной растерянности. Перкинс представлял собой редкую смесь пуританина и художника, в котором гранитная твердость сочеталась с сердечностью, проницательностью и богатым воображением. Он любил повторять, что лучшее в мужчине – это сохранившийся в нем мальчик. Томас Вулф вспоминал, что в глубине его синих глаз, “наполненных странным рассеянным светом, похожим на далекую морскую дымку”, прятался вечный мальчишка, романтический искатель приключений. “Его страстью, – говорил один из коллег, – были поиски уникального произведения, вспышки поэтического озарения, которая освещает характер или ситуацию и указывает на истинный талант”. Несмотря на современные литературные вкусы и склонность к экспериментам, он оставался достаточно старомодным и верил в такие понятия, как честь, преданность и сила духа, полагая, что врожденное понимание этих вещей является непременным условием становления великого художника, если иметь в виду не только писательскую технику. Если же одним из признаков таланта является инстинкт или способность находить нужного помощника в нужное время, то встреча Фицджеральда с Перкинсом относится именно к таким случаям.

В издательстве “Scribners”, неторопливое течение времени в котором напоминало о веке минувшем, присутствие Фицджеральда выглядело так же необычно, как и его проза. Там становилось явно веселее, когда он вваливался в редакцию после бессонной ночи, занятой литературным трудом или веселой пирушкой; для каждого находилась улыбка или шутка – несмотря на круги под глазами Скотта. На середину стола редактора, склонившегося над рукописью, могла шлепнуться шляпа, которую бросил Фицджеральд, проходя мимо по коридору, – это был его способ здороваться. Иногда он заглядывал в журнал “Vanity Fair”, где редакторами были молодые Эдмунд Уилсон и Джон Пил Бишоп. Бишоп, изысканный и важный, больше молчал, словно воды в рот набрав, а Уилсон был рассеян и занят своими мыслями, так что упоминание об известном событии могло произвести фурор. В свободные минуты Уилсон и Бишоп говорили между собой на латыни или играли в игру под названием “Похищение сабинянок”, заключавшуюся в том, чтобы схватить секретаршу и посадить на картотечный шкаф. Для Фицджеральда они олицетворяли связь с его интеллектуальным прошлым, с обожаемым Принстоном, и их реакция на его успех являла собой смесь удивления, радости, восхищения и некоторой зависти – со стороны Уилсона, который был честолюбивее Бишопа.

Как бы то ни было, ни Уилсон, ни Бишоп не предвидели такого быстрого успеха Фицджеральда. В Принстоне они серьезно относились друг к другу, но Фицджеральд пребывал где-то на периферии того, во что они верили. Даже теперь у них сохранялось ощущение – разделяемое многими, – что успех в “Saturday Evening Post” заслужен, но немного отдает “дешевкой” (любимое выражение Уилсона) и вряд ли продлится долго. Подтрунивая над Скоттом, они составили список его личных вещей, которые издательство “Scribners” могло бы выставить у себя в витрине:

– Сборник стихов Руперта Брука (позаимствованный у Джона Пила Бишопа), из которого взято название романа (“По эту сторону рая”). – Заграничная шляпа, которую не носят за границей.

– Экземпляр “Зловещей улицы” (позаимствованный у Эдмунда Уилсона), послужившей источником вдохновения для романа “По эту сторону рая”.

– Полная библиотека Фицджеральда, состоящая из семи книг, из которых одна – его записная книжка, а две составлены из газетных вырезок.

– Фотография футбольной команды школы Ньюмена, где Фицджеральд был полузащитником (с подписью директора, удостоверяющей подлинность снимка).

– Первый костюм от “Brooks Brothers”, который носил Фицджеральд.

– Зеркало.

Несмотря на то что Фицджеральд никогда не был так близок с Уилсоном, как с Бишопом, со временем критика Уилсона окажет на него огромное влияние. В то время у Уилсона уже сложились определенные взгляды, а его эссе и обзоры отличались глубиной и мастерством, характерными для зрелого таланта. В Принстоне его считали смешным, странным, нелюдимым, однако он шел своим путем, гордый и независимый. Ему прочили стремительную карьеру в каком-нибудь известном университете, но Уилсон, следуя здравому инстинкту, поборол врожденную замкнутость и вступил на более трудный путь журналистики.

В сущности, они с Фицджеральдом были как две стороны одной медали, причем каждый брал у другого что-то полезное для себя. Уилсон был способен оценить романтизм (его первый сборник критических статей “Замок Акселя” (“Axel’s Castle”) будет посвящен символистам, которых он рассматривал как более утонченных романтиков), однако сам он принадлежал XVIII веку с его непоколебимым рационализмом, неуемной любознательностью, равновесием ума и стиля. В нем было что-то от воинственного пыла французского Просвещения, то же страстное желание бороться за дело или идею, в которые он верил, а его многословный и описательный стиль принадлежал веку прозы. “Твои стихи мне нравятся меньше прозы, – писал ему Фицджеральд, – …мне кажется, что источник всей твоей поэзии находится где-то до романтического периода, даже когда ты стремишься передать лирическое настроение”. Фицджеральд же принадлежал к кругу романтиков – Байрону, Китсу, Шелли, – с каждым из которых у него было что-то общее (стремительность Байрона, мягкость Шелли, стремление Китса к художественному совершенству). Уилсону нравилось спускать Фицджеральда с небес на землю, пронзая его мечты и иллюзии острием здравого смысла. Тем не менее Уилсону, тоже стремившемуся писать художественную литературу, было чему поучиться у Фицджеральда – если этому вообще можно научиться. Недостаток Уилсона заключался в неспособности погрузиться в реальную жизнь, попробовать ее на вкус. Он понимал книги лучше, чем людей, которые его не очень-то и интересовали, если не были художниками или интеллектуалами и он не мог обсуждать с ними то, что интересно ему. Даже в своей журналистской деятельности он оставался в основном ученым, блестящим наблюдателем, старавшимся умом проникнуть в суть того или иного предмета, недоступного для его темперамента. На вечеринках Фицджеральд обычно общался со всеми и буянил, тогда как Уилсон забивался в уголок и заводил с кем-нибудь серьезный разговор, – он еще не преодолел свою стеснительность и мог даже не смотреть вам в лицо, но стоило отвернуться, как вы чувствовали на себе пристальный взгляд его карих глаз, цепких и пронзительных.

Стеснительность Уилсона, впрочем, никак не мешала его храбрости. Он твердо верил в себя, в свои ценности и бескомпромиссно отстаивал свою позицию, а в его первых критических статьях о Фицджеральде проскальзывали покровительственные нотки. Уилсон рассуждал как школьный учитель, чей талантливый, но капризный ученик не продемонстрировал своих лучших качеств. Он называл Фицджеральда “бодрящим и умным”, но роман “По эту сторону рая” считал незрелым, неграмотным и почти лишенным интеллектуального содержания. Произведение получилось не только в высшей степени подражательным – Комптон Маккензи, которому подражает Фицджеральд, далеко не лучший образец. Роман имеет все огрехи и недостатки, которые только могут быть в книге, за исключением главного – нежизнеспособности. Таким образом, похвала Уилсона оказывается косвенной. Он старается указать недостатки, а не достоинства. Конечно, он не в полной мере оценил свежесть и красоту книги и не смог отметить ее соответствие духу времени, но умело выявил слабости, за что Фицджеральд был ему благодарен. “Статья Уилсона обо мне в мартовском номере [в “Bookman”] превосходна, – писал он Перкинсу. – Это не хвалебная статья, а гораздо лучше – первый за все время тщательный анализ, выполненный умным и тонким человеком, за что я ему благодарен – за колкости и все остальное”.

Конечно, Уилсон был еще новичком. Среди более известных критиков Фицджеральд прислушивался к Г. Л. Менкену и Джорджу Джину Нейтану. Редакторы журнала “Smart Set”, первым опубликовавшего произведение Фицджеральда, Менкен и Нейтан обладали репутацией разрушителей пуританства и “благородных традиций” американской литературы. Нейтан, циничный денди с черными глазами и полными чувственными губами, прославился как театральный критик; иногда он брал Фицджеральда на премьеры со звездами. Летом он приезжал к Скотту и Зельде в Вестпорт, изображая страсть к Зельде, которую изливал в любовных письмах, например таком: “Милая Блондинка, почему Вы называете меня полигамным, когда моя страсть к Вам так очевидна и одинока? Особенно когда я пьян”. Или: “Дорогая Заблудшая Женщина, как многим необыкновенно прекрасным существам, Вам свойственна некоторая бестолковость. Привлекать внимание мужа к любовному письму, адресованному его жене, – это чрезвычайно благоразумно… Это полностью снимает подозрения… Я купил еще пять ящиков джина “Милшир”.

В Вестпорте у Фицджеральдов был миниатюрный слугаяпонец по имени Тана, которого Нейтан разыгрывал, представляя немецким шпионом. Он отправлял Тане открытки, адресованные “лейтенанту Эмилю Танненбауму”, приказывая обследовать подвал Фицджеральда и с помощью шифра 24-В сообщить, достаточно ли там прочен пол, чтобы в случае войны установить пушку весом в две тонны. Последующие сообщения были написаны иероглифами. Фицджеральд всегда с серьезным видом передавал их Тане, а несколько часов спустя заставал слугу на кухне, ломающим голову над запиской, – Тана утверждал, что это не японские иероглифы и даже не похожи на них. Свою лепту в этот розыгрыш вносил и Менкен. “Я отправил Танненбауму пять экземпляров газеты “Berliner Tageblatt”, наклеив на каждый немецкую марку, – писал он Нейтану. – Сообщи мне, когда Фицджеральд будет убит после налета на его дом членов вестпортского отделения Американского легиона”.

Фицджеральд восхищался Менкеном. Это был тевтонский бонвиван, любитель пива, морепродуктов и сигар “Uncle Willy” с быстрой речью и пронзительным взглядом синих глаз из-под насмешливо вскинутых бровей и неисчерпаемым запасом очаровательных историй о человеческой глупости. Его яростная критика существующих порядков – от религии и профессоров до демократии и сухого закона – находила отклик в душе Фицджеральда. Однажды Фицджеральд признался Менкену, что хочет сделать Нейтана прототипом одного из своих персонажей, Менкен предложил устроить тайное совещание. “В Жизни Нейтана есть несколько эпизодов, – писал он, – в высшей степени дискредитирующих, но с литературной точки зрения очень эффектных, и я хотел бы рассказать вам о них. Вот, например, случай Шапиро 1904 года. Я ни в коем случае не собираюсь приписывать этой девчонке Шапиро чтолибо похожее на невинность, но отношение к ней Нейтана просто непозволительно. Никто ему особенно не сочувствовал, когда он был вынужден на два месяца покинуть город и скрываться в Юнион-Хилле, в Нью-Джерси”.

В апреле 1921 года, когда роман был закончен, а Зельда ждала ребенка, Фицджеральды решили уехать за границу. Им надоела их нью-йоркская квартира с душной атмосферой, пропитанной запахами спиртного и табака, с открытыми чемоданами, многочисленными гостями и вечными мешками с бельем для прачечной; кроме того, Нью-Йорк, похоже, тоже начинал уставать от них. Однажды в “Джангл-клаб”, где незаконно приторговывали спиртным, Лоутон Кэмпбелл заметил нетвердо стоящего на ногах Фицджеральда, который спорил с огромным вышибалой у двери в бар. Вышибала считал, что Фицджеральд уже достаточно выпил, и Кэмпбелл вмешался, опасаясь скандала, и уговорил Фицджеральда сесть к нему за столик. Через несколько секунд в дверях появилась Зельда, искавшая Скотта. Кэмпбелл тоже потащил ее к своему столику, но она не стала садиться, сказав, что Скотт бросил ее. В попытке успокоить Зельду Кэмпбелл пригласил ее на танец. Она отказалась, заявив, что возвращается в бар и берет с собой Скотта. Никакой вышибала не смеет указывать, что она должна делать.

Гордо вскинув головы, Фицджеральды ринулись в бой. Вышибала пропустил Зельду, но не Скотта. Подстрекаемый Зельдой, он хотел ударить вышибалу, но промахнулся. После второго неудачного удара вышибала потерял терпение и толкнул Фицджеральда, который пролетел ползала и ударился о столик. Подоспевший Кэмпбелл уговорил Скотта уйти. Зельда исчезла, и Кэмпбелл решил вернуться за ней после того, как выведет Скотта на улицу. Они ловили такси, когда на тротуар выбежала Зельда без шляпки и пальто. “Скотт, ты не должен им этого позволять! – кричала она. – Если ты хочешь выпить, кто может тебе это запретить?” Несмотря на протесты Кэмпбелла, Фицджеральд, спотыкаясь, вернулся в ресторан.

На следующий день, когда Кэмпбелл стригся в отеле “Плаза”, парикмахер спросил его: “Видели своего друга Фицджеральда? Вы его не узнаете”. Парикмахера приглашали побрить Фицджеральда – довольно бессмысленное занятие, поскольку тот лежал в постели с забинтованной головой и заплывшим глазом. Синяки и ссадины на его теле указывали на жестокое избиение. Когда Кэмпбелл пришел навестить друга, Фицджеральд не смог вспомнить, что произошло. Кэмпбелл спросил, как Зельда. “О, с ней все в порядке, – прошептал Скотт сквозь бинт. – Пошла менять билеты. Сегодня мы должны были плыть в Европу”.

Отплыли они через неделю на “Аквитании”. Фицджеральд просмотрел список пассажиров и рядом со строчкой “мистер и миссис Фрэнсис Скотт Фицджеральд” сделал пометку:

“Ш-ш! Инкогнито”. Зельда писала Максу Перкинсу, что главная цель путешествия, по всей видимости, состоит в том, чтобы “с восторгом глазеть на достопримечательности и отвечать на вопросы занудных соседей по столу в моноклях. С другой стороны, это может развлечь людей, которые полагают, что “в каждом человеке есть что-то интересное, нужно лишь это извлечь”.

Первую остановку они сделали в Лондоне. Роман “По эту сторону рая”, одиннадцатое издание которого готовилось в Америке, должен был выйти в Лондоне, и Фицджеральд, горя желанием произвести благоприятное впечатление, последовал совету Шейна Лесли, предупреждавшего, что английские интеллектуалы не пьют. Когда Голсуорси пригласил их на ужин вместе с Сент-Джоном Эрвином, Скотт сказал хозяину, что причисляет его к трем ныне здравствующим писателям, которыми он больше всего восхищается – наряду с Конрадом и Анатолем Франсом. Впоследствии на вопрос о реакции Голсуорси Фицджеральд ответил: “Не думаю, что ему понравилось. Он знал, что на их фоне выглядит бледно”.

Оксфорд предстал перед Фицджеральдом таким же красивым, каким он представлял его себе по роману Комптона Маккензи “Зловещая улица”, а Зельда очаровала Шейна Лесли рассказом о “ратуше с разгуливающими вокруг нее краснокожими” – имелся в виду Букингемский дворец и караул в мундирах алого цвета. Лесли вспоминал Зельду как “игрушку, маленькую гейшу, милое существо”. Он провел Фицджеральдов по трущобам Лаймхауса и Уоппинга на берегу Темзы и показал места, где Джек-потрошитель убивал своих жертв; прогулка произвела сильное впечатление. Но в целом Фицджеральды не очень любили достопримечательности. Их интересовали люди, а во Франции они даже не знали языка. В Париже они целый час просидели у дома Анатоля Франса, надеясь увидеть пожилого джентльмена, но тот так и не появился. Вскоре им предложили выехать из отеля – из-за привычки Зельды держать лифт на своем этаже при помощи пояса, пока она заканчивала одеваться к ужину. После короткой поездки по Италии, которая на их американский вкус оказалась еще менее привлекательной, чем Франция, в конце июня они вернулись в Лондон. Скотт размышлял, не обосноваться ли в Англии, но затем передумал – вполне возможно, его пыл охладили нелестные отзывы о романе “По эту сторону рая”.

Вернувшись в Америку, Фицджеральды отправились в Монтгомери, собираясь купить там дом и пустить корни. Но в последнюю минуту решили, что ребенку лучше родиться в Сент-Поле.

Глава девятая

Фицджеральд вернулся в Сент-Пол триумфатором. Душу переполняло волнение, а над его юной головой сиял нимб славы. Однажды во время бала он подошел к пожилому писателю – Чарльзу Фландрау – и сказал: “О Чарли, как прекрасно быть молодым, красивым и успешным!” Давая интервью для газеты “St. Paul Daily News” у озера Уайт-Бэр, где он снимал домик, Фицджеральд спустился к гостям в пижаме и стал излагать свои мысли об американской литературе – “взгляд голубых глаз слегка презрительный”, “красивый греческий нос высокомерно вздернут”. Менкен – единственный человек, к которому Фицджеральд питает глубокое уважение. Флойд Делл в своем “Несмысленыше” (“The Moon-calf ”) погружается в глубины банальности, а из Карла Сэндберга такой же поэт, как из Чарли Чаплина. Фицджеральд заявил, что у него в голове уже созрели три романа, и произвел впечатление неунывающего оптимиста, хотя на самом деле пребывал на грани отчаяния.

Пять месяцев безделья деморализовали Фицджеральда; оборотной стороной его творчества являлась деструктивная сила, направленная на себя и на других. “Хочется с пятью-шестью друзьями закатиться куда-нибудь подальше, – писал он Перкинсу, – и выпить так, чтоб небу стало жарко, только мне теперь все внушает отвращение: и жизнь, и литература, и такие разгулы. Если бы не Зельда, я бы, должно быть, года на три вообще исчез с горизонта. Нанялся бы матросом или придумал для себя другое занятие, связанное с грубой работой, потому что ужасно устал от той дряблости, полуинтеллигентности и расслабленности, которую мне приходится делить со своим поколением”.

С наступлением осени они с Зельдой переехали в СентПол, в дом на Гудрич-авеню. 26 октября у них родился ребенок, и Фицджеральд телеграфировал родителям Зельды: ЛИЛИАН ГИШ В ТРАУРЕ КОНСТАНС ТОЛМЕДЖ ПОРА УХОДИТЬ СО СЦЕНЫ. ПОЯВИЛАСЬ ВТОРАЯ МЭРИ ПИКФОРД. Фицджеральд оказался очень заботливым отцом, хотя и не догадался записать слова очнувшейся от наркоза Зельды: “Боже, я совсем пьяная. Марк Твен. Разве она не прелесть… Ой, она икает. Надеюсь, она вырастет красивой и глупой – хорошенькой дурочкой”. (Последнюю фразу Скотт вложил в уста подруги Гэтсби.)

В Сент-Поле Фицджеральд впервые после женитьбы встретился с родителями, и его критическое отношение к ним еще больше усилилось. В его глазах мать оставалась такой же нелепой, как и раньше, а отец – как всегда аккуратный, с вандейковской бородкой и белым кантом на жилетках, – таким же скучным и неинтересным. Родители были полной противоположностью друг другу, и за этим было любопытно наблюдать. Изображая отца привлекательным джентльменом, ничего не добившимся в жизни, Фицджеральд создавал впечатление, что его мать была рабочей лошадкой, которая брала постояльцев и мыла посуду. Он любил преувеличивать контрасты в своем прошлом, хотя руководствовался не столько фактами, сколько воображением.

После пережитых волнений Сент-Пол казался настоящей дырой. Викторианское великолепие Саммит-авеню уже казалось не величественным, а просто тяжеловесным. Фицджеральд скучал по ритму Нью-Йорка, где длина юбок быстро приближалась к колену, а “Macy’s” предлагал сигаретницы, которые на поверку оказывались фляжками для спиртного. Желание удивить и развлечь, вывести жизнь из привычной колеи, расцветить яркими красками воображения – все это никогда не оставляло Фицджеральда, который использовал для этого любую мало-мальски подходящую возможность. Как-то раз он встретил старую знакомую Маргарет Армстронг и вспомнил с ней прежние времена – Скотт был неравнодушен к детской дружбе, – а затем направился в парикмахерскую, чтобы побриться. Когда несколько минут спустя Маргарет проходила мимо парикмахерской, Фицджеральд, сидевший в кресле с полотенцем на шее и намыленными щеками, вдруг выскочил на улицу с криком: “Маргарет! Как дела? Я так рад тебя видеть!” – словно они не виделись несколько лет. Отчасти это была игра на публику, а отчасти одно из проявлений его таланта. “Описание экстраординарных событий, словно это обычное дело, – однажды заметил он, – откроет вам дорогу к искусству выдумки”.

Твердо решив упорядочить свою жизнь, Фицджеральд снял комнату в центре города, где ежедневно писал определенное количество страниц, а затем отправлялся в книжный магазин “Килмарнок” на пересечении улиц Четвертой и Миннесота, чтобы отдохнуть. Угловая дверь с улицы вела в помещение, похожее на старую бильярдную, темную и грязноватую; вдоль стен от пола до потолка тянулись полки с книгами, а на двух длинных столах в центре выкладывались новые поступления, в основном художественная литература. Окинув взглядом столы, Фицджеральд проходил в заднюю комнату, где в холодную погоду горел камин, а уютные кресла словно протягивали подлокотники гостям. Один из владельцев магазина вернулся из Англии с несколькими пиратскими экземплярами романа Джеймса Джойса “Улисс” (“Ulysses”), который в то время вызвал жаркие споры. Второй совладелец, Том Бойд, вел литературный раздел в местной газете “St. Paul Daily News”, что помогало поддерживать интерес читающей публики к Фицджеральду. Бойд был на два года младше Скотта – красивый, крепкий, энергичный, сообразительный, он окончил лишь среднюю школу. Герой войны, бывший морской пехотинец, он вскоре напишет неплохой роман о войне “Через пшеничное поле” (“Through the Wheat”), который Фицджеральд помог ему опубликовать в издательстве “Scribners”[52]52
  По письму Фицджеральду от Томаса Бойда, узнавшего, что в “Scribners” взяли его роман, можно судить, какую огромную благодарность вызывало благородство Фицджеральда. “Дорогой Скотт, я просто не знаю, как выразить свою глубочайшую признательность. Когда “Scribners” отвергло мою книгу, я плакал, как плакал над некоторыми частями книги. И кроме того, я чувствовал, что, пока книга не опубликована, я не смогу ничего писать: лучшее, на что я способен, – это “через пшеничное поле”, и ее неудача будет означать неудачу всех последующих попыток передать мои мысли и опыт. Я нисколько не сомневаюсь, что только благодаря вам и вашей бесконечной доброте издательство взяло книгу. Я очень надеюсь, что роман выдержит одно издание. Странно, но я сомневался, что книга вам понравится, – сам не знаю почему. А когда отсылал ее вам, то не верил, что вы сделаете то, что обещали. Я думал, что вы просто хотите прочесть книгу. Да, это был сюрприз. Телеграмма пришла рано утром по телефону и подняла меня с постели в семь часов – я разозлился, я ничего не собирался с этим делать пять или шесть лет. Я отказался от честолюбивых надежд. Вы понимаете, до какой степени я благодарен вам за то, что вы сделали, правда?..”


[Закрыть].

Время от времени в книжный магазин заглядывали известные люди, и однажды Фицджеральд повстречал там Джозефа Гергешеймера[53]53
  Гергешеймер Джозеф – известный американский романист. – Примеч. пер.


[Закрыть], в то время приближавшегося к зениту своей славы.

– Мистер Гергешеймер, – обратился к нему Фицджеральд. – Жизнь писателя полна горечи, отчаяния и разочарований. Как вы думаете, не лучше ли родиться с талантом, скажем, плотника?

Глаза Гергешеймера за толстыми стеклами очков весело блеснули.

– Ради всего святого! – воскликнул он. – Я много лет прожил в горах Вирджинии, питаясь мамалыгой и фасолью и печатая на сломанной машинке, прежде чем мне удалось продать хотя бы одну проклятую строчку. И вы рассказываете мне об отчаянии!

Регулярным посетителем магазина был преподобный Джо Бэррон, который все еще дружил с Фицджеральдом, несмотря на то что тот после женитьбы полностью отошел от церкви. (Тем не менее он крестил дочь по католическому обряду, и крестным отцом был Бэррон.) Бэррон говорил, что это церковь избавилась от Фицджеральда, но втайне надеялся, что разум когда-нибудь вернет Скотта в ее лоно. Ему нравилась Зельда, хотя они все время спорили. Однажды вечером она высказала предположение, что большинство людей – особенно писателей – слишком серьезно относятся к деньгам. Бэррон не согласился: “Послушайте, Зельда. Допустим, произведения Скотта перестанут продаваться, а вы увидите платье, которого вам захочется больше всего на свете, но на него вам придется потратить последние сто долларов. Как вы поступите?” – “Куплю платье”, – ответила Зельда.

Бэррон ответил, что это всего лишь бравада. Зельда вспылила, и спор продолжался до тех пор, пока Бэррон не объявил, что она не может быть такой упрямой, потому что ее жизнь никак не могла воспитать в ней упрямство. Скотт молча слушал их спор, улыбаясь и потягивая вино.

Всю осень и зиму Фицджеральд вычитывал гранки “Прекрасных и проклятых”, прислушиваясь к советам Зельды. Так, она настаивала, что новая концовка романа – сплошное морализаторство, и ее необходимо убрать. Фицджеральд, мучаясь сомнениями, обратился за советом к Перкинсу. Тот ответил, что с художественной точки зрения согласен с Зельдой, и концовка стала такой, какой мы ее видим теперь. Особенно нравился Зельде эпизод, в котором Мори Нобл характеризует Ветхий Завет как произведение древних скептиков, единственной целью которых было литературное бессмертие, которого они и добились. Менкену понравилась такая непочтительность, но Перкинс отверг этот эпизод, и Скотт расстроился. Он отправил редактору длинное письмо, приводя в пример Сэмюэла Батлера и Анатоля Франса, Вольтера и Бернарда Шоу, Марка Твена и Джорджа Мура как великих писателей, отказывавшихся чтить Библию и Бога. “Не думаю, – пишет он Перкинсу, – что читателями нового романа будут в точности те же люди, которые прочли “Рай”. Рассчитываю я только на то, что меня теперь поддержит интеллектуальная элита, а широкая публика в таком случае будет вынуждена проявить к книге интерес, как это происходило с Конрадом… Пассаж этот я сниму, только если испугаюсь, а такого еще не бывало, и меня страшит, что это вообще может произойти”.

Перкинс стоял на своем. Признавая, что большинство людей старше сорока согласятся с основной мыслью, он все же не желал, чтобы о Ветхом Завете отзывались таким образом, словно отрицая его огромное историческое значение. В конечном счете Фицджеральд смягчил кое-какие формулировки, но сам пассаж оставил.

Другой причиной разногласий стала картинка на суперобложке. “Я молил Бога, чтобы Хилл нарисовал красивую девушку, – писал Фицджеральд Перкинсу, – а уж если там будет мужчина, то без галстука”. Увидев эскиз, Фицджеральд понял, что оправдались его худшие опасения. Обладая высоким самомнением, он был крайне чувствителен к мнению публики. “Девушка, конечно, превосходна, – признавал он в письме к Перкинсу. – Она чем-то похожа на Зельду. Но мужчина напоминает испорченную копию меня самого… Я не понимаю, как такой талантливый и скрупулезный художник, как Хилл, мог изобразить героя, совсем не похожего на того, чье подробное описание приводится в книге… Энтони почти шести футов ростом – а тут он едва ли не одного роста с Глорией, с уродливыми короткими ногами… У Энтони темные волосы, а этот бармен на обложке белокур… Все, с кем я разговаривал, разделяют мое мнение, и я немного расстроен”.

“Прекрасные и проклятые” были опубликованы 3 марта 1922 года и принесли Фицджеральду похвалы тех, чьим мнением он дорожил. Менкен поздравил его с тем, что он не стал переписывать “По эту сторону рая”, а создал нечто новое, сулящее ему славу и финансовый успех. Нейтан назвал книгу

“весьма солидным, первоклассным произведением”, а Эдмунд Уилсон, читавший рукопись и убедивший Фицджеральда сгладить некоторые слишком острые моменты, ставил новый роман выше, чем “По эту сторону рая”. Фицджеральд метил высоко – он хотел стать лучшим романистом своего поколения. “Ты не можешь попрекнуть меня этим романом, – писал он Бишопу, – хотя я и в обиде на тебя за статью в “Baltimore”, где ты поместил меня в мои 25 лет между Комптоном Маккензи, написавшим за всю свою жизнь два с половиной хороших (но не прекрасных) романа, и Таркингтоном, который очень талантлив, но обладает умом школьника. Я хочу этим сказать, что в моем возрасте они не создали ничего”.

Менкен был прав. Фицджеральд обладал инстинктом, который отличает художника от повторяющего самого себя ремесленника, и попытался создать нечто новое. В сущности, “Прекрасные и проклятые” стали осуждением взглядов молодого поколения, принесших славу самому Фицджеральду. Глория и Энтони Пэтч – молодые, очаровательные, эмансипированные – живут только для себя, вовсю наслаждаются жизнью, как это принято у бунтующей молодежи, а заканчивается все отчаянием и деградацией. Мрачность темы оттолкнула многих читателей и стала причиной неприятных слухов о личной жизни самого автора. Однако Глория и Энтони не были литературными двойниками Зельды и Скотта. “Глория была гораздо более скучной и вульгарной, чем твоя мать, – писал Фицджеральд дочери много лет спустя. – Я не могу утверждать, что между ними есть какое-то сходство, за исключением красоты и некоторых выражений, которые она употребляла; кроме того, я, естественно, использовал некоторые мелкие детали первых лет нашей супружеской жизни. Однако акценты в романе полностью смещены. Мы были гораздо счастливее, чем Энтони и Глория”.

Тем не менее от воображаемого сходства деться было некуда. Фицджеральд уже начинал задумываться о той части жизни, что была растрачена попусту, и это нашло свое отражение в “Прекрасных и проклятых”. Читая книгу сегодня, мы видим, как его удивительный дар предвидения придает нотку горечи этой блестящей прозе. Парадоксальный эпиграф – “Победитель принадлежит трофеям” – мог бы стать эпиграфом ко всей жизни Фицджеральда, а концовка романа, где Глория утрачивает свою красоту, а Энтони погружается в пучину алкоголизма, звучит пророчески. После ссоры, подчинив Глорию своей воле, Энтони размышляет: “…и все же оставалось проблематичным, сможет ли Глория, лишенная своей надменной независимости, нетронутой самоуверенности и мужества, остаться девушкой, которой он гордился, той ослепительной женщиной, все бесценное очарование которой заключалось в том, что она неизменно и победоносно умела быть самой собой”[54]54
  Фицджеральд Ф. С. Прекрасные и проклятые. Пер. В. Щенникова.


[Закрыть].