Текст книги "Фрэнсис Скотт Фицджеральд"

К этому времени Эдмунд Уилсон и Джон Пил Бишоп прочли рукопись “По эту сторону рая”. “Самое поэтическое в романе – это название, – писал Бишоп. – Лучше не придумаешь”. В целом он характеризовал роман как “чертовски милый и местами блестящий”, а главным недостатком считал “эмоциональность и отсутствие развития”. Уилсон был более сдержан. “Интеллектуальность твоего героя, – отмечал он, – это фальшь чистой воды, и его рассуждения о политике, религии и обществе меня чрезвычайно позабавили, о чем я тебе и сообщаю… Было бы лучше, если бы ты обуздал свое творческое воображение и уделил бы немного внимания форме… Я чувствую себя вправе давать тебе этот совет, поскольку считаю, что ты можешь, не прилагая особых усилий, превратиться в очень популярного сочинителя низкопробных романов… Культивируй в себе ироническое отношение ко всему и читай не только современных британских писателей: все эти истории о молодых людях уже порядком надоели и, кроме того, мне они всегда казались халтурой… Как бы то ни было, книга мне понравилась; я с удовольствием прочел ее и не удивлюсь, если довольно много людей также получат от нее удовольствие”.

Перед честолюбивым Фицджеральдом открывалось два пути – об этой дилемме он уже говорил Альфреду Нойзу. Ему хотелось стать серьезным писателем, одновременно зарабатывая большие деньги. Однако горькие, пессимистичные истории, естественным образом выходившие из-под его пера, никак не вязались с показным оптимизмом популярных журналов с высокими гонорарами. Он спрашивал литературного агента, “можно ли вообще где-нибудь, за исключением “Smart Set”, напечатать циничный или пессимистический рассказ, или реализм возводит преграду перед любым прилично платящим журналом, независимо от качества произведения?” Задумав новый роман, он задал тот же вопрос: “Как вы думаете, имеют ли такие истории, как “Соль” Чарльза Норриса, “Юрген” Кейбелла или “Дженни Герхардт” Драйзера, хоть один шанс из миллиона быть изданными массовым тиражом? Я спрашиваю ваше мнение заранее, поскольку оно повлияет на мои планы”.

В январе Фицджеральд уезжает в Новый Орлеан и запирается в пансионе, чтобы писать, но после успеха первой книги вдохновение покидает его. Он дважды приезжает в Монтгомери к Зельде. Его первый рассказ был продан для постановки в кино, и в честь этого события Фицджеральд дарит Зельде платиновые часы с бриллиантами и веер из страусовых перьев цвета пламени. Такие веера считались последним криком моды, и Фицджеральд с вожделением разглядывал их в витринах роскошных магазинов в ту безденежную весну в Нью-Йорке.

Они с Зельдой решили пожениться сразу же после выхода книги. Миссис Сейр смирилась, хотя опасалась их молодости и безответственности. “Как вы знаете, – писала она Фицджеральду, явно смягчая краски, – у Зельды было несколько поклонников, но вы, по-видимому, единственный, кто произвел на нее впечатление… Ваша вера меня не смущает [Сейры принадлежали к Протестантской епископальной церкви]. Добрый католик ничем не хуже любого другого доброго человека, а этого вполне достаточно. Чтобы наставить Зельду на путь истинный, Папы может оказаться недостаточно, – придется вам обращаться к самому Господу… Она не любит уступать и склонна повышать голос. Но если она начнет скандалить, улыбнитесь самой ласковой из своих улыбок и спокойно займитесь своим делом; через какое-то время вы услышите, как она что-то мурлычет себе под нос, и все снова будет в порядке”.

В середине февраля Фицджеральд отправился на Север, поселился в Коттедж-Клаб и стал ждать приезда Зельды. 26 марта вышел в свет роман “По эту сторону рая”. Писатель Стратерс Берт, в то время живший в Принстоне, навсегда запомнил тот яркий, холодный день, когда “незадолго до полудня раздался звонок в дверь, и вошел молодой человек. Он был похож на Архангела – от него исходила загадочная отчужденность и неуловимость, ассоциирующаяся с Архангелами. Он был прекрасен и немного странен”. Будучи поклонником рассказов Берта, Фицджеральд объявил, что хочет подарить ему первый экземпляр романа “По эту сторону рая”. Если Скотт говорил правду, а не просто старался сделать приятное, это была первая из несметного числа книг, которые он подписал – обычно с именем и пышным росчерком. Это занятие доставляло ему огромное удовольствие.

Зельда писала ему, что “наша волшебная сказка подходит к концу, и мы собираемся пожениться и жить счастливо и долго после того, как принцесса, заключенная в своей башне, принесла тебе столько беспокойств – и надоела мне самой постоянными превращениями”. Ночь перед отъездом из Монтгомери она провела без сна, обсуждая с подружкой, как привлечь к себе внимание в Нью-Йорке, например съезжать по перилам отеля “Билтмор”, где они со Скоттом планировали остановиться. Как только Зельда приехала в Нью-Йорк, Фицджеральд отправил ее по магазинам с девушкой, вкусу которой доверял, – представления Зельды о модной одежде с многочисленными рюшами и оборками не соответствовали вкусам среды, в которой она очутилась. Обвенчались они 3 апреля в доме священника собора Святого Патрика. Шафером у Скотта был его однокурсник Ладлоу Фаулер. Присутствовали также сестры Зельды Марджори и Клотильда, но родителей жениха и невесты не было.

Когда в тот апрельский день Фицджеральд вышел из собора Святого Патрика, ему казалось, что перед ним открыт весь мир. Он завоевал девушку своей мечты, а роман “По эту сторону рая” готовился ко второму изданию. Но этим дело не ограничивалось. В воздухе пахло бумом – Америка стояла на пороге “величайшего безудержного карнавала в своей истории”, и Фицджеральд должен был стать его летописцем.

Глава восьмая

Те, кто знал Фицджеральда по Принстону и послевоенным годам в Нью-Йорке, проявляли сдержанный скептицизм. “В то время мы все были эгоистами, – вспоминал один из них, – и заняты своими мелкими заботами. Подумать только, этот парень, который сочинял песенки для “The Triangle”, разродится книгой, которая сделает его знаменитым! Просто фантастика. У меня не было времени ее прочесть. Роман “По эту сторону рая” не мог быть хорошим”.

Однако похвалы критиков заставили многих изменить свое мнение. Похоже, появился писатель с невероятным талантом и большим будущим, даже недостатки которого – дерзость, высокомерие, незрелость – были частью его очарования. Стоит ли обращать внимание на небрежность или на несовершенство формы? Может, в произведении молодого человека главное – это буйство чувств, а не отточенное мастерство? Такие книги, как “Семнадцатилетний” Таркингтона[43]43
  Таркингт он Бут Ньютон – американский прозаик и драматург, автор преимущественно развлекательных произведений.


[Закрыть] и “Стоувер в Йеле” Джонсона, которые внимательно прочел и которыми восхищался Фицджеральд, называли всего лишь

поверхностными набросками по сравнению с его романом. Фицджеральд обнаружил, что его имя упоминают в одном ряду с Байроном, Киплингом, ранним Драйзером, а от обозревателей можно было услышать такие слова, как “художник” и “гений”.

Какое-то время он жил в состоянии пьянящего безумия, думая только о том, как принимают его книгу. Он знал, в каких уголках страны она пользуется наибольшим успехом, и в любой момент мог оценить доход от продажи. Он бродил по книжным магазинам, надеясь услышать похвалу, и очень расстраивался, если встречал человека, не слышавшего о его романе. Его забавляло, что пуритан шокирует описание попоек и объятий. Критика католической прессы вызывала у него нечто вроде злорадного удовлетворения, хотя из всех персонажей книги монсеньор Дарси казался ему самым симпатичным[44]44
  Один эпизод, связанный с приемом книги, должен был доставить удовольствие Фицджеральду, если бы он стал его свидетелем. Миссис Джеймс Дж. Хилл, жена железнодорожного магната, сказала управляющему книжного магазина Святого Павла: “Я искала кого-то, кто составил бы жизнеописание архиепископа Ирландии, и теперь мне кажется, что я его нашла. Мне говорили о прекрасном католическом писателе, только что выпустившем религиозную книгу “По эту сторону рая”.


[Закрыть].

Труднее было отмахнуться от критики Хейвуда Брауна, влиятельного обозревателя “New York Tribune”. “Мы опасаемся, – писал Браун о герое Фицджеральда, – что немало молодых людей повинны в подобном грехе: ни разу не целовавшись, они все время хвастались этим”. Насмешки продолжали появляться и в следующих статьях, и тогда Фицджеральд пригласил крупного, несколько потрепанного бывшего спортивного репортера на ланч и посочувствовал, что тот прожил жизнь, так ничего и не совершив (Брауну едва исполнилось тридцать)[45]45
  Впоследствии Браун поскупился на похвалы первому сборнику рассказов Фицджеральда, а после перехода в “New York World” в 1921 г. даже пытался представить Фицджеральда очеркистом.


[Закрыть].

Запомним Фицджеральда в лучах его первой славы – счастливее ему уже никогда не бывать, хотя следующие шесть лет его жизни будут относительно безоблачными. Фавн с вьющимися белокурыми волосами, зачесанными на прямой пробор, с полусерьезным-полушутливым выражением лица, он излучал жажду знаний, дух приключений, которые заставляли вас трепетать в его присутствии. Он был живым воплощением американской мечты – молодой, красивый, богатый, рано добившийся успеха – и так страстно верил во все эти атрибуты, что в какой-то степени боготворил их. Они с Зельдой были идеальной парой, словно пастух и пастушка на мейсенском фарфоре. Невозможно было представить одного без другого, и вам хотелось защитить и сохранить их такими же в надежде, что эта идиллия продлится вечно.

Но только в том случае, если они вели себя пристойно. Иногда хотелось, чтобы они либо протрезвели, либо убрались куда-нибудь подальше. В апреле они отправились в Принстон на “взрослые” вечеринки. “Там мы были три дня, – писал Фицджеральд другу. – Зельда и пятеро парней в машине Харви Файерстоуна, причем все нетрезвые… Это была худшая вечеринка, когда-либо устраивавшаяся в Принстоне, и все в университете были с этим согласны”. Зельда, которую Фицджеральд представлял всем как свою любовницу, прошлась колесом по Проспект-стрит и явилась на завтрак в “Коттедж” с большой оплетенной бутылью яблочной водки, которую вылила в омлет, чтобы сделать из него “огненный омлет”. Фицджеральд ввязывался в драки, и о нем стали отзываться как о пьянице и буяне, который затевает скандал, чтобы обратить на себя внимание.

В следующие выходные Фицджеральд, Джон Пил Бишоп, Эдмунд Уилсон и Стенли Делл поехали в Принстон на “бьюике” Делла на банкет в честь бывших редакторов “Nassau Lit”. Вооружившись шестами из театра в Гринвич-Виллидж, они прокатились по Пятой авеню, которую освободили от машин по случаю первомайского парада. Фицджеральд и Бишоп на заднем сиденье писали плакаты и выставляли в окна машины; преследовавший их полицейский особенно обиделся на плакат “Мы красные с Парнаса”. По дороге в Принстон они вывешивали все новые плакаты, высмеивающие президента Принстона Джона Грира Хиббена. Первым делом они поехали к Кристиану Гауссу, и, когда профессор вышел им навстречу, они возложили ему на голову лавровый венок, а Фицджеральд произнес торжественную речь, закончив ее такими словами: “Мы дадим литературе сильнейший толчок, которого она еще не видывала”. “Кто знает, – ответил Гаусс, – может, этот удар окажется для нее смертельным”. Затем Фицджеральд, с нимбом, крылышками за спиной и лирой в руках, пошел в клуб “Коттедж”, откуда его символически вышвырнули через выходящее во двор окно. Так он узнал, что исключен из клуба.

Вероятно, их с Зельдой выходки во время предыдущего визита приобрели скандальную известность, и некоторые из участников этих развлечений теперь проголосовали за исключение Фицджеральда. Он обиделся, а лицемерие приятелей еще больше усилило его презрение к снобам.

Несколько недель спустя он удостоился чести получить письмо от президента Хиббена, поздравлявшего его с выходом рассказа “Четыре затрещины” (“The Four Fists”), назидательной истории, где автор, по мнению Хиббена, “показал лучшие стороны человеческой природы”. Хиббена разочаровали некоторые аспекты романа “По эту сторону рая”: ему показалось, что Принстон там изображен похожим на загородный клуб, где процветают снобизм и голый расчет. “Четыре затрещины” обращают внимание на врожденное благородство человека, и Хиббен надеялся, что Фицджеральд будет развивать эту мысль в будущих произведениях. Ответ Фицджеральда был уважительным, но откровенным. Поблагодарив Хиббена за интерес к его работам, он признался, что сочинил рассказ, чтобы поправить свои финансовые дела, – написал так, как хотелось издателям журнала, и очень удивился успеху[46]46
  Полтора года спустя Фицджеральд писал Максу Перкинсу: “Я всегда ненавидел этот проклятый рассказ “Четыре затрещины” и стыдился его. И дело не в том, что он примитивнее “Прибрежного пирата”, – просто потому, что это всего лишь схема, нравоучение, полностью лишенное жизни”.


[Закрыть].

Нью-Йорк 1920 года. “Появились первые подпольные кабачки; плавная походка вышла из моды; потанцевать лучше всего можно было в “Монмартре”, где еще издали бросались в глаза светлые волосы Лилиан Тэшмен, порхающей по залу среди подвыпивших студентов”[47]47
  Фицджеральд Ф. С. Мой невозвратный город. Пер. А. Зверева.


[Закрыть]. Нью-Йорк превратился в арену для молодого поколения, уставшего от великих начинаний и не поладившего со старшими, полного энергии, которой прежде не давала выхода война, с неиссякаемой жаждой развлечений. Фицджеральд, в котором беззаботность сочеталась с очарованием, уловил настроение и стал, как выражались современники, “нашим любимцем, нашим гением, нашим шутом”. Он был не первым выразителем бунтующего поколения – эта честь принадлежала Рэндольфу Борну или, возможно, Эдне Миллей, – но актерский дар сочетался в нем с талантом писателя, и он так вжился в роль, что она стала его второй натурой. Фицджеральд давно не сомневался, что его родители некомпетентны и невежественны, и теперь распространил эту точку зрения на всех родителей вообще, разгадав загадку молодого поколения.

Как это ни удивительно, слава его почти не изменила. Он относился к ней легкомысленно и посмеивался над ней, хотя и не скрывал своего удовольствия. “Вы не имеете права так со мной обращаться, – говорил он, подмигивая собеседнику. – Я важная персона”. Или: “Пойдем пообедаем в “Плазе” – они там в обморок упадут, когда увидят меня”. С наивным энтузиазмом он мог сообщить, сколько ему заплатили за рассказ или за права на экранизацию, а на лекциях, завладев вниманием аудитории изложением своих взглядов на ветреных молодых женщин, с явным удовольствием начинал раздавать автографы.

В Нью-Йорке Фицджеральд оставался буйным студентом. Они с Зельдой поддавались порывам, которые и в голову бы не пришли более прозаическим натурам. После концерта в “Карнеги-Холле” они брались за руки и стремглав – словно два молодых сокола – неслись по заполненной людьми 57-й улице, петляя между машинами. Скотт делал стойку на руках в вестибюле отеля “Билтмор” только потому, что его имя целую неделю не появлялось в новостях, – как говорил Оскар Уайльд, хуже сплетен может быть только забвение. В театре Скотт и Зельда во время смешных эпизодов сидели с каменными лицами, а на серьезные сцены реагировали громким хохотом. Сидя в шестом ряду театра “Скэндлз”, Скотт снимал пиджак, жилет и рубашку, и его приходилось выводить из зала. На вечеринку Скотт и Зельда могли приехать на внешней стороне такси – один на крыше, другой на капоте.

Им все прощали – из-за элегантности и изысканных манер. У них был такой благородный и утонченный вид, что никто не верил невероятным историям о них, пока нечто подобное не происходило у него на глазах. Кроме того, их забавы не преступали границ приличия; не будучи ханжами, они ненавидели грубость и вульгарность в любом их проявлении.

Несколько недель медового месяца Фицджеральды прожили в отеле “Билтмор”, после чего их попросили съехать – их присутствие, сопровождавшееся непрерывным весельем, нарушало строгий порядок заведения и мешало спать другим постояльцам. Супруги переехали в “Коммодор”, но потом решили провести лето за городом, где Зельда могла бы купаться, а Скотту никто бы не мешал писать. В своем подержанном “мармоне” они поехали на озеро Шамплейн, но в первый же день пути кто-то сказал им, что вода в озере слишком холодная для купания, и они свернули на восток и добрались до Вестпорта в штате Коннектикут. Здесь они сняли крытый серой дранкой “коттедж” в пансионе “Уэкмэн”, почти на берегу залива. Главное здание было построено во времена Войны за независимость, а рядом стоял каменный памятник ополченцу, устремившему взор на безмятежные поля.

Фицджеральды стали проводить время на пляже, но вскоре спокойный отдых им наскучил, и они в поисках развлечений стали совершать набеги в Нью-Йорк. Они угощались смесью джина с фруктовым соком на холостяцких квартирах своих многочисленных друзей и отправлялись по хорошо известному маршруту: ужин в ресторане, потом театр, потом в кабаре “Миднайт Фролик” – или, по настоянию Зельды, в один из подвальчиков Гринвич-Виллидж, где переживало короткий расцвет течение “новой поэзии”. По выходным дням они устраивали буйные вечеринки в Вестпорте, на которых друзья Скотта по Принстону попадали в новую для себя среду художников, писателей и актеров.

К этому времени Фицджеральд окончательно убедился в том, о чем, должно быть, уже догадывался: домохозяйка из Зельды никакая. Она легкомысленно относилась к еде и полностью игнорировала стирку – к большому огорчению Скотта, который любил менять рубашки несколько раз в день. Мотовство Зельды отчасти провоцировал сам Скотт: получив чек от литературного агентства, он выдавал ей огромные суммы на всякую ерунду. Но все это окупалось сторицей: жизнь с Зельдой была похожа на поэму. Всегда изящная и привлекательная в своих модных хлопковых платьях, она, по выражению Фицджеральда, “была похожа на цветок, который расцветает или засыпает в зависимости от времени года”.

Более приземленная, чем Скотт, она возвращала мужа к действительности и здравому смыслу, когда воображение уносило его слишком далеко. Он гордился тем, что Зельда пользуется успехом у мужчин, которые буквально роились вокруг нее, стремясь погреться в лучах ее жизненной силы. Не будь их взаимная любовь так сильна, у них нашлись бы серьезные основания для ревности.

Но, как писал Фицджеральд в романе “Прекрасные и проклятые”, “из нажитого ими вместе самым драгоценным была почти сверхъестественная способность тронуть сердце друг друга”[48]48
  Фицджеральд Ф. С. Прекрасные и проклятые. – Здесь и далее цитируется в пер. В. Щенникова.


[Закрыть]. Этот ранний период обожания нашел отражение во многих эпизодах романа. Покидая отель, где они провели столько счастливых дней, жена начинает плакать, а в ответ на утешения мужа говорит:

“Куда бы мы ни приехали, что бы ни изменили, каждый раз что-то теряется, что-то остается позади. Ничего нельзя повторить, а ведь здесь мне было так хорошо с тобой…”

Страстно прижимая ее к себе, охваченный прозрением этой минуты, он вовсе не был склонен критиковать ее за сентиментальность…

Когда он вернулся со станции с билетами, то обнаружил, что она спит на одной из кроватей, нежно обвив рукой некий черный предмет, который Энтони поначалу не признал. Подойдя поближе, он понял, что это был его собственный ботинок, не особенно новый и не самый чистый, но ее заплаканное лицо было прижато к нему, и Энтони понял это самое древнее на земле и не требующее никаких пояснений послание. Он почти задыхался от счастья и нежности, когда будил ее, видел, как она улыбается ему, чуть смущенная, но вполне уверенная в том, что ее выдумка достигла цели.

А вот письмо из романа “Прекрасные и проклятые”, почти дословно повторяющее то, что написала Скотту Зельда после одной из ссор:

…Я смотрю на эти проклятые рельсы и вижу, как ты едешь по ним, но без тебя, любимый, любимый мой, я не могу ни видеть, ни слышать, ни чувствовать, ни даже думать. Быть друг без друга – во всем, что с нами было и что будет, – все равно что просить пощады у бури, Энтони: это все равно что стареть… Потому что я люблю тебя, и что бы мы ни сделали или ни сказали друг другу, сейчас или в прошлом, ты все равно должен чувствовать, как сильно я тебя люблю, как омертвела я, когда ты уехал. Я не в силах даже ненавидеть это проклятое скопище ЛЮДЕЙ, тех людей на вокзале, которые не имеют никакого права жить, – у меня нет сил даже возмутиться тем, что они поганят наш мир, потому что я могу только желать тебя.

Если б ты ненавидел меня, если б ты весь был покрыт язвами, как от проказы, если б ты сбежал с другой женщиной, бил меня или морил голодом – как все это глупо звучит, – я все равно хотела бы тебя, я все равно бы тебя любила. Я это ЗНАЮ, дорогой мой.

Если вначале Скотт был больше влюблен в Зельду, то после свадьбы она с такой страстью отдалась своему чувству, что всякое сравнение было бессмысленно. И все же опасность ситуации, в которой они оказались, была очевидна с самого начала, что подтверждается дневником Александера Маккейга, рекламного агента с литературными амбициями, сокурсника и близкого друга Фицджеральда по Принстону[49]49
  Фрагментами из дневника Александера Маккейга я обязан его племяннику Роберту Тафту.


[Закрыть].

12 апреля [1920]. Заглянул к Скотту Фицу и его молодой жене. Темпераментная красотка из южного городка. Жует жвачку и демонстрирует коленки. Сомневаюсь, что брак будет удачным. Оба много пьют. Думаю, через три года разведутся. Скотт напишет что-нибудь выдающееся – а потом умрет на чердаке в 32 года.

13 июня. Поехал к Фицу в Вестпорт… Ужасная вечеринка. Фиц и Зельда ссорились, как безумные, – сами говорили, что из их брака ничего не выйдет.

15 сентября. Вечером заявилась Зельда – пьяная; она решила уйти от Фица и едва не погибла, потому что брела по железнодорожным путям. Вскоре появился Фиц. Он вскочил в тот же поезд, но денег на билет у него не было. Его хотели высадить, но в конце концов разрешили остаться – Зельда отказывалась давать ему деньги. Они продолжали ссориться и здесь… Фицу следует отпустить Зельду и не бегать за ней. Подобно всем мужьям, он боится того, что она может натворить в минуты отчаяния… Беда в том, что Фиц растворился в личности Зельды, – из них двоих она сильнее. Она послужила прообразом всех его женщин – Фиц о многом спорит. У него абсолютно недисциплинированный ум, но очень проницательный, и совершенно поразительная интуиция… Так точно и быстро схватывает атмосферу и угадывает развитие ситуации – гораздо лучше, чем любой из нас.

27 сентября. Джон [Пил Бишоп] провел выходные у Фица; новый роман, похоже, ужасен – никакой серьезности в подходе. Зельда постоянно его прерывает – отвлекает во всех смыслах. Обсуждал свой комплекс успеха… стремление художника к похвале и влиянию… Выходец из обедневшей семьи… Фиц жалуется, что никогда не сможет заработать больше ста тысяч в год – для этого ему бы пришлось стать Таркингтоном.

12 октября. Пошел к Фицджеральдам. [Теперь они вернулись в Нью-Йорк.] Там обычная проблема. Чем заняться Зельде?

Мне кажется, она могла бы немного убрать – квартира больше напоминает свиной хлев. Если она дома, Фиц не в состоянии работать, поскольку она его отвлекает, а если ее нет, работать он тоже не может – волнуется, как бы она чего-нибудь не натворила… Я сказал, что ей наконец пора решить: хочет ли она стать актрисой или молодой домохозяйкой. И то и другое потребует некоторых усилий, на что Зельда не способна. Более того, они с Фицем любят общаться только с аристократами, которым плевать, что думает человек труда, или с умными представителями богемы, которым плевать, что думает остальной мир. Фицджеральд критически относится к себе – видит не больше, чем многие другие, но способен передать больше из того, что видит.

13 октября. Фиц сделал еще одно верное замечание о себе – он способен блестяще изобразить, как [Джордж Джин] Нейтан сидит в кресле, но не может описать, как Нейтан думает, – он вообще может описать только свои мысли и, возможно, Зельды. Обнаруживает, что любой персонаж через какое-то время превращается в него самого.

16 октября. Провел вечер у Фицджеральдов. Фиц не пил восемь дней, но делает вид, что прошло лет сто. Зельда не находит себе места – откровенно говорит, что просто хочет развлекаться и способна только на занятия, которые доставляют удовольствие. Огромная проблема – чем ей заняться. У Фица, разумеется, есть его литература – бог знает, чем все это у них закончится.

20 октября. У Фица трудности с деньгами, а Зельда выпрашивает у него 750 долларов на шубку – и добивается своего. Бедняга.

21 октября. Провел вечер у Фицджеральдов. Они как раз приходили в себя после буйной вечеринки. Все разговоры только о том, чтобы завести ребенка. Сочинили себе удачного и неудачного ребенка – у первого глаза Скотта, нос Зельды, ноги Скотта, рот Зельды и т. д. У второго – ноги Зельды, волосы Скотта и т. д. Скотту не хватает денег, несмотря на то что за последний год он заработал 20 тысяч.

25 октября. Мелкие неприятности у Скотта и Зельды. Скотт очень рассеянный. Потерял кошелек с 50 долларами, а когда все начали искать, нашел. Разумеется, у него не хватило денег, чтобы оплатить счет.

27 ноября. Весь вечер брил шею Зельды, чтобы ее коротко остриженные волосы выглядели лучше. Она очень мила – чудесные глаза и рот.

28 ноября. Скотт заявил, что для того, чтобы выдержать муки творчества, писатель должен верить, что его книги будут охотно покупать – всегда.

11 декабря. Вечер у Фица. Мы с Фицем поспорили с Зельдой о дурной славе, которую они приобрели, демонстративно появляясь на людях в пьяном виде. Зельда хочет жить “экстравагантно”. Ей все равно, что о ней думают, и ее не заботит будущее. Я сказал, что, если они будут продолжать в том же духе, катастрофа неминуема.

18 декабря. Мы [с Джоном Пилом Бишопом] обсуждали очарование прозы Скотта. Я также обратил внимание на его интуицию. Все его силы направлены на то, чтобы создать легенду о Фицджеральде. Этим же объясняется его утверждение, что он приходится правнуком Фрэнсису Скотту Ки. Раньше он об этом не упоминал, а теперь об этом пишут в прессе. Думаю, он действительно внучатый племянник Ки.

17 апреля [1921]. В тот вечер за ужином Фиц признал, что идеи рассказов “Лоботряс” (“Jelly Bean”) и “Ледяной дворец” (“Ice Palace”) полностью принадлежат Зельде. И в новом романе много ее мыслей. В тот вечер долго обсуждал с ней, почему глупые женщины часто имеют больший успех у мужчин, чем умные. Вне всякого сомнения, она самая умная и самая красивая из всех известных мне молодых женщин.

5 мая. Фицджеральды с помпой отправились в Европу на “Аквитании”. Ужасно по ним скучаю – привык видеться с ними почти ежедневно.

Проведя лето в Вестпорте, Фицджеральды сняли квартиру недалеко от отеля “Плаза”, где они могли пользоваться услугами отеля, не нарушая принятых в нем правил. Однажды они пригласили к себе на ланч Лоутона Кэмпбелла, знакомого Скотта по “The Triangle”. Прибыв ровно в час дня, как было условлено, Кэмпбелл обнаружил полный беспорядок: переполненные пепельницы, остатки вина в бокалах после вчерашней вечеринки, подносы с завтраком на незастеленной кровати, разбросанные книги и бумаги. Скотт одевался, а Зельда нежилась в ванне, оставив дверь широко раскрытой. “Скотт, – крикнула она, – скажи Лоутону, что… Скажи Лоутону, что когда я… Скажи Лоутону…” Прежде чем Фицджеральд успел что-то объяснить, Зельда изложила собственную версию произошедшего. Скотт подсказывал ей, смеялся, когда она рассказывала о шпинате и шампанском, о походе на кухню в “Уолдорфе”, о танцах на столах, разбитых тарелках и эскорте из частной охраны. Смешные истории сыпались одна за другой, пока Зельда не появилась на пороге ванной, застегивая платье; взглянув на часы, Кэмпбелл увидел, что уже почти два, и время ланча у него закончилось.

Так сложилась легенда о Фицджеральдах. Из того периода Скотт вспоминал “вечернюю поездку в такси между высокими зданиями под розовато-лиловым небом; я орал во все горло, понимая, что у меня есть все и что я больше никогда не буду так счастлив”. Гораздо позже они поняли, как одиноки были на этом карнавале Нью-Йорка – “как маленькие дети в огромном, ярко освещенном, незнакомом сарае”. Они были не совсем такими, какими казались. Среди гомона ночного клуба Скотт начинал говорить о литературе, и собеседник вдруг понимал, что за внешностью буйного студента скрывается утонченный, робкий человек, талант которого ни на минуту не оставляет его. Чувствительный, как молодой листок, он трепетал от малейшего дуновения. Он замечал все оттенки чувств, малейшие перемены в поведении людей и помещал их в свои произведения, похожие на журнальные статьи, но облеченные в поэтическую форму. Так он запечатлел эпоху, которую сам же и помогал создать, безнадежно переплетая выдумку с жизнью.

В этой непростой игре Зельда была для него источником вдохновения и мучений. Ее шалости служили материалом для его произведений, но ему приходилось заставлять ее оставить его в покое, чтобы он мог использовать накопленное, прежде чем она вовлечет его в очередную проделку. Богатое воображение, быстрота и парадоксальность мышления Зельды превосходно дополняли поразительную чувствительность Скотта – его способность уловить тончайшие проявления человеческой натуры, вдохнуть в них энергию и жизнь. В то же время Зельда не могла понять правила, которые установил для себя Фицджеральд. Будучи художником, он раздражался из-за необходимости писать для “Saturday Evening Post” халтуру с – как он сам выражался – “требуемой джазовой концовкой”. Много лет спустя Зельда признавалась: “Я всегда считала рассказы для “Post” достойной целью, к которой нужно стремиться. Понимаете, это было настоящее признание – плохих рассказов там не брали. Но Скотт терпеть их не мог”. Фицджеральд сам говорил, что чувствует определенную “раздвоенность”. Зельда хотела, чтобы он работал в основном ради нее, а не ради своей мечты[50]50
  Отношение Фицджеральда к “Post” помогает понять мнение Чарльза Дж. Норриса, роман которого “Соль” произвел на Фицджеральда глубокое впечатление. В ноябре 1920 г. Норрис писал Фицджеральду: “Рад слышать, что вы пишете роман. Я взял себе за правило не читать “Post” и поэтому не знаю, публикуетесь ли вы там или нет. Если хотите, можете вторично окрестить эту достойную периодику, могилу гения Ф. Скотта Фицджеральда, и продолжать писать для нее, пока Лоример [редактор “Post”] не выжмет вас досуха и не вышвырнет туда, где вас никто не станет искать! Я никогда не имел дела с “Post”, и поэтому нельзя сказать, что мною движет личная обида”.


[Закрыть].

Летом Фицджеральд приступил к роману, над которым трудился всю осень, с энтузиазмом описывая прогресс в работе. 10 ноября: “Роман продвигается прекрасно. За последние три дня написал 15 тысяч слов – очень много даже для меня, пишущего очень быстро”. В “Полете ракеты” (“The Flight of the Rocket”), который впоследствии получил название “Прекрасные и проклятые”, он описывает молодого человека с тонким вкусом и слабостями художника, но без настоящего творческого вдохновения. Жизнь этого юноши и его прекрасной жены рушится из-за напрасной траты энергии и сил. “Это звучит напыщенно, – писал Скотт своему редактору, – но книга действительно наполнена чувствами, и я надеюсь, она не разочарует критиков, которым понравился мой первый роман”.

В августе издательство “Scribners” опубликовало сборник рассказов Фицджеральда под названием “Эмансипированные и глубокомысленные” (“Flappers and Philosophers”). Над ними сияло солнце его первого успеха – “щедрое, радостное солнце”, которое “бросало в морскую зыбь мелкие золотистые кругляши” или “обливало дом золотистой охрою, словно декоративную вазу”. Но тут же присутствовал и парализующий ужас “Ледяного дворца”, и неумолимый рок “Хрустальной чаши” (“The Cut-Glass Bowl”). В целом критики считали, что сборник рассказов не оправдал ожиданий, возлагавшихся на автора “По эту сторону рая”. Они отмечали налет коммерциализации и рекламный блеск и даже орфографические и синтаксические ошибки приписывали высокомерию Фицджеральда, хотя и не отрицали очарования, лиричности, энергии и музыкальности его рассказов. Фицджеральд был прирожденным романтиком и выдумщиком, и его неизменно привлекательные и неизменно остроумные молодые люди существовали только на страницах его произведений, хотя впоследствии их признавали типичными представителями той эпохи[51]51
  В экземпляре “Эмансипированных и глубокомысленных”, который Фицджеральд отправил Г. Л. Менкену, он классифицировал содержание следующим образом: стоит прочесть – “Ледяной дворец”, “Хрустальная чаша”, “Благословение”, “Делиримпл сбивается с пути”; занимательно – “Прибрежный пират”, мусор – “Голова и плечи”, “Четыре затрещины”, “Волосы Вероники”.


[Закрыть].