Текст книги "Фрейлина. Моя невероятная жизнь в тени Королевы"

Глава шестая
Абсолютная ярость

Колин был человеком крайностей. Его поступки трудно было объяснить, еще труднее понять. Одно можно было сказать определенно: он никогда не был скучным. Он знал огромное множество историй, любил устраивать вечеринки и обожал яркую одежду. Его любимый костюм был сшит из разной шотландки – он называл его «сборищем кланов». Он мог несколько раз за вечер переодеться, причем весьма экстравагантно. Как-то раз мы обедали с нашим другом, Патриком Планкетом. Колин был с головы до ног одет в ПВХ. Я видела, что ему очень жарко, но он категорически отказывался снять пиджак. Через несколько минут он упал в обморок. Но это лишь добавило ему театральности. Ему нравилось привлекать внимание и шокировать людей. В самолетах он переодевался прямо в проходе, не обращая внимания на других пассажиров. Ему не составляло труда устроить сцену на людях. Но я вышла за него замуж и должна была принимать его таким, каков он есть. Колин мог быть обаятельным, злым, приветливым, безумно веселым, хрупким, интеллигентным, испорченным, чутким или любителем манипулировать окружающими. Мне пришлось узнать все стороны его натуры.

Мы вернулись из нашего медового месяца через три месяца вместо шести, и нам негде было жить. Я ждала нашего первого ребенка, и Колин предложил поселиться у его матери, Памелы. Памела мне нравилась, но я опасалась начинать семейную жизнь в обществе свекрови, которая отличалась весьма резким характером.

Памела тоже любила наряжаться, рассказывать анекдоты и быть в центре внимания. Машину она водила еще хуже, чем Колин. Она могла стремительно развернуться, не посмотрев в зеркала. Если на дороге оказывались пешеходы, она не обращала на них никакого внимания – вообще не замечала. Как-то раз мы с Колином шли по дороге рядом с ее домом. Мимо нас пронеслась машина, сбивая зеркала у всех припаркованных машин.

– Господи! – воскликнул Колин. – Этот водитель хуже моей матери!

И он тут же понял, что это была машина его матери.

Памела показывала плохой пример сыну, который и без того не признавал никаких границ. Мне казалось, что ее буйный характер, равно как и характеры других членов семьи, вплелись в ДНК Колина наряду с острым деловым чутьем, сформировавшимся еще в годы промышленной революции. Прапрадед Колина, Чарльз Теннант, первый барон Гленконнер, в 1798 году придумал отбеливающий порошок, на котором сколотил огромное состояние. Семье удалось не только сохранить, но и приумножить богатство, несмотря на безумные выходки представителей других поколений.

Семья была чрезвычайно эксцентричной: здесь ломтики поджаренного бекона могли использовать в качестве книжных закладок, по ночам любили лазить по крышам Глена, а в дом могли въехать прямо на лошади. Бабушка Колина по отцовской линии, Памела Виндэм, была одной из трех сестер, которых Джон Сингер Сарджент увековечил на картине «Три грации», ныне хранящейся в нью-йоркском музее Метрополитен. Хотя две Памелы не были кровными родственницами, они были поразительно похожи. Как все родственники Колина, они обладали невероятным шармом и с легкостью могли очаровать любого. Они вели себя как избалованные дети, вне зависимости от возраста. Памела Виндэм могла молча выскочить из-за стола, если ей казалось, что ей уделяют недостаточно внимания. Колин часто рассказывал, что в ярости она могла упасть на пол и вцепиться зубами в ковер. Своего сына, дядю Колина Стивена Теннанта, она долго одевала как девочку, потому что хотела иметь дочь, а не сына.

Когда вскоре после свадьбы Колин впервые познакомил меня с дядей Стивеном, я была в шоке. Мы приехали в его особняк в Уилтшире, Уилсфорд-Мэнор. Нас встретили управляющий и экономка, мистер и миссис Скалл. Они говорили о Стивене как о ребенке, хотя ему было уже за шестьдесят.

– Мистер Стивен наверху, – сказали нам. – Он жаждет видеть вас.

Дом был очень старым. Повсюду я видела пыльные рыбацкие сети, ракушки, коллекции перьев, искусственные цветы и огромные канделябры. Мы поднялись наверх и подошли к спальне дяди Стивена.

– Входите же! – раздался голос из-за двери. – Входите же, дорогие! Как приятно вас видеть.

Мы вошли. Дядя Стивен лежал на постели. Наверное, в молодости он был красив, но все это осталось в прошлом. Толстый, сильно накрашенный, он демонстрировал себя в окружении ракушек и цветов. Следом за нами вошел мистер Скалл. Он поднялся по лестнице с большим подносом, на котором стояли серебряный заварочный чайник, чайник с кипятком, чашки и блюдца. Дядя Стивен томно посмотрел на меня и сказал:

– О, Энн, дорогая, у меня просто нет сил. Вы не можете стать мне матерью?

Я с трудом подняла тяжелый чайник и принялась разливать чай, а дядя переключился на Колина.

– Ты что-то бледен, мальчик мой. Ты забыл, что я тебе говорил? Нужно слегка подкрашивать веки и пользоваться розовой помадкой.

Дядя Стивен потянулся за своей косметичкой и поманил Колина к себе. Я с ужасом смотрела на них.

– Иди же сюда, дорогой! – с этими словами дядя Стивен накрасил Колину губы.

Я думала, что он слишком слаб, чтобы подняться с постели, но оказалось, что он совершенно здоров, но не любит подниматься с постели. Из дома он выходил только в июне, чтобы полюбоваться своими розами.

– В мире не на что смотреть, но перед розами устоять я не могу, – пояснил он.

Я думала, что Колин – человек необычный, но сразу же поняла, что переоценивала собственного мужа.

Когда мы уезжали, дядя Стивен стиснул мои руки и сказал:

– Энн, вы чудесная малышка. Я общаюсь только с теми, кого люблю по-настоящему. Думаю, вы получите от меня пару писем.

К моему ужасу, он начал засыпать меня письмами. Письма отвратительно пахли – он прилагал к этому большие усилия: в каждом конверте лежал шелковый платок, пропитанный духами. Уж и не знаю, что думал почтальон. Письма сопровождали непристойные рисунки, изображавшие моряков в облегающих брюках. Похоже, дядя Стивен думал, что мне будет приятно любоваться крупными пенисами. Я прятала эти письма, не желая, чтобы горничная подумала, что я поощряю вульгарную переписку с пожилыми родственниками Колина.

Мать дяди Стивена, Памела, входила в группу аристократов «Души». Они отличались свободой нравов, острым интеллектом и не желали являться частью традиционного светского общества. В молодости дядю Стивена считали «самым ярким» в кругу «яркой молодежи». Прежде чем остепениться в браке, Колин был душой «кружка принцессы Маргарет». Он жил так, как вся его семья, и его эксцентричности не следовало удивляться.

Неудивительно, что жизнь с Колином и его матерью в первые три месяца нашего брака оказалась почти такой же тяжелой, как и медовый месяц. Однажды я спросила у Памелы, как обращаться с Колином, когда он выходит из себя. И она объяснила, что успокоить его очень легко:

– Достаточно лишь сварить ему чашку какао перед сном.

Я не могла понять, то ли она ничего не хочет видеть, то ли Колин позволяет себе подобное только в отношениях со мной. Я точно знала, что какао мне не поможет.

К счастью, довольно быстро наш друг Патрик Планкет, который был настоящим фаворитом королевы, ее конюшим, а впоследствии дворцовым экономом, предложил нам поселиться в доме его брата, пока тот находится в Африке. Оставив Памелу в Лондоне, мы переехали в Кент, и там в феврале 1957 года родился наш старший сын, Чарльз.

Мы с Колином были в восторге. Чарли был прекрасным ребенком, да еще и мальчиком. Я мгновенно обеспечила Колина наследником. Все испытывали подлинное облегчение.

Жизнь постепенно устоялась. Каждое утро Колин отправлялся с вокзала Вест-Мейлинг в Сити, где работал в банке отца. Он носил котелок и всегда брал с собой зонтик – типичная форма Сити в то время. Я оставалась дома с Чарли и организовывала различные благотворительные мероприятия – благотворительность очень меня увлекала. Такой и должна была быть наша жизнь.

Но за пристойным фасадом у Колина скрывалась тайная личность, которой я так и не сумела понять. До свадьбы мне никто не сказал, что у него было два нервных срыва, и любимая его (и тоже весьма эксцентричная) тетушка Клер лечила его в швейцарской клинике. Однажды он босиком и в пижаме прибежал через весь Лондон в больницу, утверждая, что у него остановилось сердце. Похоже, своим заявлением он немало удивил врачей – вряд ли он бы добежал до больницы, если бы это действительно было так.

Но в Колине было немало хорошего. Он научил меня такому, чего я никогда не знала. Он был лучшим собеседником в мире, и его истории всегда были очень живыми и яркими. Когда он пребывал в хорошем настроении, сравниться с ним не мог никто. Проблема заключалась в том, что, даже когда он был веселым и интересным человеком, я не переставала думать, когда его настроение изменится. А менялось оно очень быстро. Колин, как оборотень, мог взорваться в любую минуту. Любая мелочь могла вызвать его яростный гнев. Однажды в офисе банка он так пнул витражное стекло, что перерезал себе артерию на ноге. Вот так он пытался бросить курить.

Обычно его выводило из себя что-то тривиальное. Стоило ему завестись, и он требовал, чтобы я не шевелилась, пока он не успокоится. Если я двигалась, это бесило его еще сильнее. Я научилась замирать, как кролик, и затаивать дыхание, пока он не успокаивался. А потом он вел себя так, словно ничего не случилось. Во время газовой атаки люди надевают противогазы, под дождем раскрывают зонтики – у любой проблемы есть свое решение и защита. Но с Колином мне ничего не помогало.

Вскоре после нашей свадьбы, выведенная из себя истериками Колина, я уехала к маме. Я думала, что совершила ужасную ошибку, выйдя за него замуж. Не знаю, чего я ждала от мамы, но она мгновенно пресекла любые мысли о разводе, однозначно заявив мне:

– Возвращайся домой. Ты – его жена.

Думаю, она понимала: стоит ей проявить хоть малейшее сочувствие, я уцеплюсь за это. Но я была замужем, ожидала ребенка, и развод в таких обстоятельствах был не лучшим решением. Так мама справлялась со всем: она просто подхватывала все, что швыряла в нее жизнь. Так делали все. Мама демонстрировала мне хороший пример – практичность у нее всегда брала верх над сентиментальностью, а отрицание она предпочитала конфликтам.

И я послушалась. Я вернулась к Колину и смирилась с судьбой. Он всю ночь не давал мне спать – улегся на полу, свернулся калачиком и что-то бесконечно говорил. Я к такому не привыкла. И неудивительно – ведь у меня не было опыта общения со взрослым мужчиной, который ведет себя подобным образом. Колин никогда не вел себя нормально. Он не принимал ничего, что всем остальным казалось совершенно разумным. Он терпеть не мог театр, потому что не мог выдержать антрактов, и всегда уходил со второго действия. Он редко ел с тарелки, предпочитая есть из бумажных пакетов. Одно время он не ел ничего, кроме мармеладных яиц, чего я понять никак не могла. А еще он любил покупать домá. Мне пришлось научиться принимать и мириться с этим, как и с другими его выходками – у меня просто не было выбора. В любой момент он мог заявить, что купил новый дом и нам нужно переезжать – порой сразу же после переезда в очередной дом. Он никогда со мной не советовался, и я просто привыкла. Не могу сосчитать, сколько домов у нас было в Лондоне.

Отец это заметил и предложил мне купить одну из освободившихся ферм в Холкеме, чтобы у меня был собственный дом. Он думал, что это облегчит мою жизнь. Свободны были две фермы. Одна находилась прямо на болотах – красивый дом в голландском стиле. Но я представила себе мрачные, промозглые зимы и болотных ведьм и выбрала другую, расположенную в нескольких милях от Холкема. Я купила этот дом со значительной скидкой. Колин, который полностью контролировал наши дома в Лондоне и отделывал их по своему вкусу, не спешил приезжать в мой дом. Но когда я закончила отделку, то мне захотелось показать ему свой дом – я им по-настоящему гордилась.

Ванные в доме были совершенно новыми, и полы в них были застланы коврами. Когда Колин впервые приехал в мой дом, я накрыла ковры пленкой: в ванне Колин всегда так сильно плескался, что все полы вечно были залиты водой. Но, увидев в ванной комнате пленку, Колин пришел в ярость.

– Ты постелила пленку из-за меня?! – шипел он. – Ковры тебя дороже меня! Как это типично!

С этими словами он оделся и выскочил из дома. Я не знала, куда он отправился. Потом я вышла на улицу и услышала стоны, доносившиеся из ветхой сельскохозяйственной постройки на другой стороне дороги. Я пошла на шум и, к своему ужасу, увидела Колина. Он сидел на корточках за двумя ржавыми тракторами. Выходить он категорически отказался. Меня охватила паника – не дай бог, жители деревни увидят, что у нас происходит.

Я позвонила маме, и она приехала с врачом. Ему пришлось проползти под тракторами, чтобы сделать Колину укол. Стонать он перестал, но потом доктору пришлось вытаскивать его обмякшее тело из-за тракторов. Мы с мамой помогли втащить его в дом, уложили на кровать и поблагодарили доктора, который постарался уехать побыстрее. На следующий день Колин вел себя так, словно ничего не случилось. И мама тоже.

Несмотря на это, такое поведение мужа меня беспокоило, и я уговорила Колина обратиться к врачу в надежде, что это ему – и мне – поможет. Врачи объяснили его состояние чрезмерной чувствительностью и напряженностью. Но такое вежливое объяснение нам не помогло. Я несколько месяцев уговаривала его обратиться к психиатру, и со временем он согласился. Он очень быстро побывал у нескольких врачей, не возвращаясь к ним после первого же сеанса. Наконец он нашел пожилого специалиста, который его устроил. Когда я спросила, как проходят сеансы, он ответил:

– Я ничего не делаю. Просто лежу. Очень сердито. Очень сердито и молча.

Мне это не понравилось. Смысл посещения психиатра – это разговаривать. Но Колин утверждал, что он просто сердито лежит и молчит, и это ему помогает. И это действительно какое-то время помогало. Но потом старый доктор умер, и мне снова пришлось справляться с истериками Колина, которые продолжались всю его жизнь.

Однажды мы вместе с его кузиной, писательницей Сюзанной Джонстон, или просто Занной, отправились в Россию. Колину предстояло выступить по русскому телевидению – в России открывали мемориальную доску в честь его бабушки, леди Мюриэль Педжет, которая внесла большой вклад в работу Красного Креста на Балканах. Колин был в восторге. Он рассказывал нам с Занной, как во время поездки по России его бабушка прятала первого президента Чехословакии Томаша Масарика под собственной юбкой.

– Когда советские солдаты осматривали вагоны, они приказали всем подняться, но бабушка отказалась, – с восхищением рассказывал Колин. – Она ответила: «Как вы смеете приказывать леди Педжет вставать?!» – и замахала зонтиком.

Колин пребывал в возбуждении, и когда мы приступили к репетициям. Табличку планировалось установить на дворце Белосельских-Белозерских, где в годы Первой мировой войны леди Мюриэль открыла англо-русский госпиталь для раненых. Но по дороге мы заблудились. Колин во всем обвинил меня и начал кричать. Проходившие мимо японские туристы воззрились на него в изумлении.

Я перешла мост, чтобы спросить дорогу в сувенирном магазинчике. Сзади раздавались крики и проклятия. Я обернулась и увидела, что Колин свернулся клубочком прямо на тротуаре, а Занна склонилась над ним. Японские туристы наблюдали за ними и яростно фотографировали. В конце концов Колин вскочил и убежал. Мы с Занной поняли, что нам его не найти и мы уже опаздываем, поэтому вдвоем отправились ко дворцу. Организаторы спросили, где Колин. Я быстро ответила: «У него разболелась голова». А Занна одновременно со мной заявила: «У него заболел живот». На нас посмотрели с подозрением, но делать было нечего. Колина они так и не увидели.

На следующий день на открытии таблички Колин был страшно зол на переводчика. Публика никак не реагировала, и он решил, что переводчик не переводит его шутки. Хотя церемония транслировалась в прямом эфире, Колин остановился, выругал переводчика и пожаловался организаторам, что его речь безнадежно испорчена. Теперь я понимаю, что в этом не было ничего удивительного, но в тот момент я была просто в ужасе.

Спустя много лет, когда мы с Колином и тремя младшими детьми отправились в Индию и там встретились с нашим американским другом Митчем Критсом, Колин устроил колоссальный скандал. В центре Дели мы взяли тук-туки[25]25
  Тук-тук, иначе моторикша – популярный в Индии крытый трехколесный мотороллер для перевозки пассажиров или груза.


[Закрыть] и отправились за покупками. Колин и Митч приехали в магазин первыми. Когда подъехали мы с детьми, я сразу услышала доносившиеся из магазина крики Колина. Оказалось, что он ухитрился страшно разругаться с хозяином магазина и буквально сцепился с ним. Улица мгновенно заполнилась разозленными индийцами. Завидев меня, Митч крикнул:

– Забирай детей, садись в тук-тук и уезжай!

Я схватила детей и вернулась в отель – и это было нелегко. Мне уже было все равно, разорвут ли индийцы моего мужа на части. К счастью для него, ситуацию сумел разрядить Митч – очень спокойный, уверенный в себе человек, свободно владевший хинди.

Позже я спросила у Митча, что случилось.

– Колин вел себя безобразно. Это очень опасно. Ему нужно научиться вести себя, – ответил Митч, который даже не догадывался, в чем причина скандала.

Я осторожно повернулась к Колину, не зная, как он отреагирует.

– Тебя могли линчевать. Нельзя так себя вести.

Это был не первый и не последний раз, когда Колин оказывался в опасной ситуации. Я всегда боялась, что кто-нибудь не выдержит и ответит ему, как и следует. Но Колин не собирался меняться. Он был щедрым, находился в хорошей форме, он отлично ладил с самыми разными людьми. Он постоянно устраивал вечеринки, был настоящим шопоголиком – истинная сорока! – а темперамент был неотъемлемой частью его личности. Однажды я спросила, почему он кричит на людей, и он ответил:

– Мне нравится их задевать. Я люблю их пугать.

Странное желание, которого я никогда не могла понять. Но я старалась сосредоточиваться на хороших его качествах, чего Колин от меня и ожидал. Однажды я спросила, почему он выбрал меня – ведь у него было множество других подружек, и он мог жениться на любой. Почему он захотел жениться на мне?

– Я понял, что на тебя можно положиться, – ответил он. – Ты никогда не сдашься.

И он был прав. Я прожила с ним пятьдесят четыре года и не сдалась – хотя в моей жизни было немало ситуаций, когда я была готова опустить руки.

Глава седьмая
Мюстик

В 1958 году Колин взял меня с собой на Тринидад, чтобы осмотреть земли, принадлежавшие его семье. Чарли мы оставили на попечение няни. Я никогда прежде не была в таком экзотическом месте – времена гран-туров прошли, а у моей семьи не было денег на путешествия. Колин же много путешествовал, не раз бывал в Вест-Индии и страшно любил эти места. Не все Теннанты привыкли к жизни на Тринидаде: отец Колина, Кристофер, был здесь лишь раз, когда ему было немного за двадцать, и ему не понравилось. Но он отправил отсюда в Англию нескольких кайманов и подарил их своему брату – пресловутому дяде Стивену. Тот держал их дома, а потом неохотно передал в зоопарк. Хотя кайманы чаще всего лежали на теплых плитках в гостиной, чтобы согреться, они часто сбегали, и управляющему приходилось обходить весь дом со шваброй, выискивая их за дверями и под диванами.

Солнце, бирюзовая вода и белоснежные пляжи меня сразу очаровали. Мы вместе с Джоном и Дженет Ловеллами остановились в Маракас-Вэлли, посреди джунглей, в поместье Ортинола, принадлежавшем банку Теннантов. Колин очень любил Ловеллов – они научили его любить Вест-Индию. После окончания Оксфорда Колин не раз бывал у них.

Пока мы были на Тринидаде, Колин узнал о том, что продается остров Мюстик – от французского moustique, то есть «москит». Остров почти сто лет принадлежал креольской семье Хейзеллов, которые устроили там хлопковую плантацию. Но содержание такого актива обходилось очень дорого. Когда Колин узнал об этом, остров продавался уже пять лет. Колин заинтересовался, договорился о поездке и отправился на остров, а я уехала в Англию к сыну. Осмотрев остров, Колин купил его за 45 тысяч фунтов, даже не сойдя с яхты. Это было рискованное приобретение. На острове не было воды и электричества, хлопок выращивали всего на дюжине акров, а остальные 1300 акров[26]26
  5,3 кв. км.


[Закрыть] были совершенно заброшены.

Любой, кто решил бы купить остров, должен был бы задуматься. Даже более крупный остров Сент-Винсент, гораздо более развитый, не мог похвастаться хорошей связью: письма оттуда шли недели две, если доходили вообще, телефонных линий не существовало. Если кому-то нужно было куда-то полететь, приходилось пользоваться маленьким самолетом: взлетал он со взлетной полосы, но приземлялся прямо на воду к ужасу пассажиров, которых никто не удосужился предупредить. Кроме того, Колин представления не имел о хлопке и сельском хозяйстве – ни в тропиках, ни в любом другом месте.

Но Колина это не остановило. Он считал, что рожден, чтобы жить здесь, и Мюстик для этого был идеальным местом. Характер Колина прекрасно подходил для жизни на Карибском острове, и панама шла ему куда больше, чем котелок. Купив остров, он был счастлив. Жизнь на Мюстике казалась ему воплощением всех мечтаний. Он хотел как можно быстрее показать мне свое приобретение.

Мне тоже было интересно его увидеть. Но первое впечатление стало шоком. Во-первых, туда было невероятно сложно добраться. Из Англии я прилетела на Барбадос, с Барбадоса на Сент-Винсент. Там я села на катер и два часа болталась в море. Наконец меня высадили на берег, на огромный белоснежный пляж, окаймленный манцинеллами. К счастью, Колин уже ждал меня. Между нами и единственной на острове дорогой свободно паслись дикие коровы. Нам с Колином дважды пришлось прятаться среди манцинелл, самых ядовитых деревьев в мире, но дикий скот пугал нас больше.

Выбравшись на дорогу, мы погрузились на трактор с прицепом. В прицепе были установлены пластиковые стулья на случай, если пассажиров будет больше. Трактор не походил на «Тандерберд» Колина, но вел он его с той же лихостью. Колин провез меня по всему острову, чтобы показать мне все. От пляжа Макарони мы направились к каменному дому, Коттон-Хаусу. Здесь обрабатывали хлопок: местные женщины собирали хлопок и в фартуках приносили сюда. Здесь его раскладывали по полу, а потом теребили, чтобы вытрясти семена, и складывали в кипы. Отсюда хлопок отправляли на Сент-Винсент и дальше в Англию на переработку. Эта технология увлекла меня. Она напомнила мне нашу керамику – множество людей трудятся, чтобы сделать красивый кувшин или тарелку, а покупатель об этом даже не задумывается. Так и я никогда не задумывалась, откуда берется моя хлопковая одежда или постельное белье.

На острове была еще одна постройка, Большой дом, дом на каменном фундаменте с большой верандой. Внутри я увидела единственную огромную комнату с очень длинным столом, где могло бы разместиться около тридцати человек.

– Зачем здесь такой большой стол? – удивилась я. – У нас будут гости?

Колин объяснил, что дважды в год на остров приезжают закупщики хлопка. Они усаживаются за этот стол, чтобы обсудить цены и оценить образцы, прежде чем заключить сделку.

Кроме хлопковой плантации на острове находилась маленькая рыбацкая деревушка – несколько крохотных хижин. И все. Для английского глаза здесь не было ничего знакомого. Осмотреть хлопковую плантацию было интересно, но я никак не могла понять, что же так понравилось Колину.

Да, виды здесь были потрясающие, настоящие открытки. Но земля была пустынной. Мне было трудно представить, что я захочу хоть сколько-то здесь пожить. А самое ужасное заключалось в том, что остров буквально кишел комарами – не случайно его назвали Мюстик. Моя лилейно-белая кожа не была приспособлена к карибскому солнцу, но комары сразу же решили, что это для них. Стоило мне присесть отдохнуть, как они ухитрялись кусать меня даже сквозь щели в тростниковых креслах. Моя кожа покраснела, покрылась зудящими укусами.

Колин повернулся ко мне и спросил, что я думаю. Я молчать не стала.

– Колин, это чистое безумие!

– Запомни мои слова, Энн, – сурово ответил муж. – Я сделаю Мюстик лучшим местом на земле.

Уверенность Колина была убедительной, но мне оставалось лишь гадать, что еще уготовила нам жизнь. Мы приехали на Тринидад лишь на время, а теперь я понимала, что наша жизнь вот-вот кардинально изменится.

Из Кента мы переехали в Лондон, а потом мы с Колином принялись курсировать между Мюстиком и Англией. На острове мы проводили по несколько недель, оставляя Чарли дома. Нас обоих воспитывали няни и гувернантки. Ни одна из знакомых мне матерей не готовила для своих детей и не ела вместе с ними. Когда я росла, матери стояли на пьедесталах, они ассоциировались с лакомствами и особыми случаями, а монотонная дисциплина и общий уход были делом других людей. Дети жили своей жизнью, взрослые – своей. Важнее было быть женой, чем матерью. Колину нужна была поддержка: один он не справился бы, и я всегда должна была находиться рядом, на всякий случай. Мне в голову не приходило отказаться ехать на Мюстик. Все знали, что жена должна следовать за мужем.

Колин проводил на острове гораздо больше времени, и это было для меня большим облегчением. Хотя мысль о владении необитаемым островом привлекательна, но реальность гораздо более сурова. Я выросла в холодном Норфолке, в доме с лакеями и горничными, и была совершенно не готова неделями питаться консервированными бобами, а по ночам обливаться потом, не в силах заснуть. Если бы не практическая сметка, унаследованная от мамы, не внутренняя сила, сформировавшаяся в годы войны, и не мой опыт единственной женщины-коммивояжера, я вряд ли справилась бы с этим. У Колина было «видение», а мне оставалось лишь гадать, сумею ли я приспособиться к жизни Робинзона Крузо. Каждый раз, возвращаясь в Англию, я испытывала глубочайшее облегчение.

Но постепенно я начала привыкать к жизни на острове – мне просто пришлось привыкнуть и не жаловаться. Каждый день мы ели рыбу, иногда отправлялись охотиться на лобстеров. Мы с Колином отправлялись на пляж, пробирались сквозь заросли, уворачивались от коров и оказывались в лагуне. На отмелях мы находили лобстеров, которые прятались в норах, обматывали руки полотенцами, хватали их и вытаскивали на берег. Но лобстеры не стоили того труда, который мы на них тратили, в теплой воде они становились очень жесткими. Воды на острове не было, и мы собирали дождевую воду и росу с крыши. Душем нам служило ведро с дырками в дне – мы закрепили его на дереве за домом. Душ был самый примитивный, но мы как-то справлялись. Колину вообще было все равно, но я очень тосковала по нормальной ванне.

Колин мечтал превратить Мюстик в первоклассный курорт. Он хотел улучшить условия жизни и создать инфраструктуру, чтобы остров мог процветать. Под влиянием Ловеллов, которым удалось создать почти идеальные условия в Ортиноле, Колин неустанно трудился. Он постоянно думал, что еще можно усовершенствовать и чем помочь местным жителям.

Хлопковая плантация на Мюстике была делом безнадежным. Но хотя Колин мало что знал о производстве хлопка, у него была деловая сметка. Он познакомился со всеми жителями острова и даже сумел с ними подружиться. Я последовала его примеру. У меня не было какой-то цели, но я знакомилась с их образом жизни: спускалась на берег встречать рыбацкие лодки, наблюдала за работой рыбаков. Хотя большинство из них говорили только на местном наречии и почти не владели английским, со временем они стали более дружелюбными – тем более что я покупала у них рыбу. Я зашла в маленькую школу и подружилась с учительницей. Поняв, что им нужны книги, я организовала доставку, и учительница была в полном восторге.

Островитяне быстрее подружились со мной, чем с Колином, и ко мне пошли ходоки. Обычно разговоры начинались так: «Мы не хотели беспокоить мистера Теннанта, но…» Я всегда внимательно их выслушивала и придумывала способы решения их проблем.

Когда ко мне пришел юноша по имени Джон Киддл и попросил устроить его на работу, сказав, что у него есть опыт в тропическом земледелии, мы с Колином сразу же его наняли. История Джона была печальна: деловой партнер сбежал со всеми деньгами и рекомендательным письмом от викария. Но Колин был рад найти помощника. Когда Колин и Джон занимались своими делами, я была предоставлена самой себе. Я целыми днями читала, потому что других занятий у меня не было. Я читала Джейн Остин, Пруста и перечитывала один из любимых своих романов, «Грозовой перевал» Эмили Бронте.

Привыкнуть к такому медленному темпу жизни было нелегко. Меня бесило отсутствие срочных дел. Я никак не могла привыкнуть, что в этой части света время – понятие относительное. И дело было не только в темпе жизни. Я оказалась в условиях совершенно иной культуры. Я часто думала, что я делаю, пытаясь наладить жизнь так далеко от дома. Если бы я вышла замуж за друга отца, лорда Стайра, то сейчас управляла бы шотландским поместьем. Если бы моим мужем стал Джонни, я бы обосновалась в Англии. Но вместо этого я строила совершенно новую жизнь на далеком пустынном острове.

В 1959 году я поняла, что беременна, и с радостью вернулась домой. Возвращение в английское общество, к оштукатуренным домам и официальным лондонским ужинам было словно переходом в другой мир. Лондон привыкал к новым тенденциям – креветочным коктейлям, уткам в апельсинах и французским блинчикам. Город переживал революцию мини-юбок и пышных причесок. Совершить такой переход было нелегко. Я не могла поверить, что Мюстик живет одновременно с Англией и всеми современными веяниями.

Я продолжала делить время между Англией и Мюстиком. От Колина я возвращалась к двоим маленьким сыновьям. Колин был в своей стихии. Он страстно привязался к острову, и его планы перемен постепенно осуществлялись. На острове он мог быть самим собой. Он никогда не жаловался на душ из ведра или отсутствие электричества.

В первые годы нас посещали только самые отважные друзья. В 1960 году, через два года после покупки Мюстика, принцесса Маргарет вышла замуж за Тони Армстронг-Джонса, который делал фотографии на нашей свадьбе. Королева даровала ему титул графа Сноудона. Он очень быстро стал одним из культовых фотографов своего времени. Узнав о помолвке, мы были очень рады за принцессу Маргарет. И вся нация радовалась вместе с нами – все очень переживали за нее, когда она не смогла выйти замуж за разведенного полковника Таунсенда. После свадьбы молодожены отправились в шестимесячный тур по Карибскому морю. Они отплыли из Лондона на королевской яхте «Британия», прошли мимо Доклендс[27]27
  Полуофициальное название района Лондона, где находились доки.


[Закрыть] и «маленькой белой комнатки» Тони – его знаменитой фотостудии в доме 59 по Ротерхит-стрит, где принцесса Маргарет тайно провела столько времени.