Текст книги "Предчувствие чуда"

– Спасибо, мне наверняка пригодится.

– Продавец сказал, что можно звонить хоть из Антарктиды.

Марина удивленно взглянула на мистера Фокса.

– Я просто хочу, чтобы мы с тобой не теряли связь. Хочу знать, что там у тебя происходит.

Кивнув, она убрала телефон и инструкции в сумку. С минуту они сидели молча, готовясь к прощанию.

– А эти твои сны… – вдруг сказал мистер Фокс.

– Они прекратятся.

– Но ведь ты продолжишь принимать лариам?

Они купались в потоке света, лившемся сквозь высокие стеклянные стены аэропорта. Почему в аэропортах всегда такие до нелепости высокие потолки? Чтобы создавать у пассажиров соответствующее настроение перед полетом?

Мистер Фокс смотрел на Марину серьезно и требовательно.

– Конечно, – ответила она.

Он вздохнул и взял ее за руку.

– Вот и хорошо. – Шеф сжал ее пальцы. – Хорошо. Тебе, наверное, нелегко справиться с искушением выкинуть эти таблетки в мусор, если от них такие сны. Я не хочу, чтобы ты там… – Мистер Фокс запнулся.

– …подцепила лихорадку, – закончила за него Марина.

Мистер Фокс вдруг принялся ощупывать руку Марины, словно желая досконально исследовать ее форму. Рука была левая – он сидел с левой стороны. Кончиками пальцев мистер Фокс провел по ее безымянному пальцу, словно надевал кольцо. Только кольца не было.

– Прилетишь туда, выяснишь все, что сможешь, и сразу назад. – Он заглянул ей в глаза. – Обещаешь?

Марина пообещала. Мистер Фокс все еще не отпускал ее безымянный палец. Ужасно хотелось спросить – что это означает, то ли самое, о чем она думает? Но вдруг она ошибается? Марина понимала, что ответа «нет» сейчас просто не вынесет. Они вышли из машины. Миннесотское погодное чутье тут же подсказало Марине, что столбик термометра упал ниже нуля. Впрочем, на завтра обещали плюс сорок. Таково непостоянство весны. Мистер Фокс вытащил из багажника чемодан, поцеловал Марину и еще раз потребовал пообещать, что она будет вести себя осторожно и быстро вернется домой. А потом сел в машину и уехал.

Марина стояла на ледяном ветру и глядела на удаляющиеся габаритные огни, пока те не затерялись среди других машин. Войдя в здание аэропорта, она водрузила чемодан на выстроившиеся шеренгой сиденья, расстегнула молнию на чехле и, вытащив телефон, зарядное устройство и инструкции, пошарила внутри. Марина и вправду ожидала найти кольцо. Кроме как в чехол Фокс никуда не мог его спрятать. Если ее догадка верна – что ж, отлично, тогда Марина позвонит мистеру Фоксу и скажет: да, она согласна стать его женой. Однако даже размотав аккуратно скрученный шнур, доктор Сингх не нашла ничего, кроме свидетельства собственной глупости. Она сложила все назад, а инструкции сунула в сумочку, на случай, если захочется почитать во время полета. Запихнув телефон вглубь чемодана, Марина пошарила руками по аккуратно сложенным блузкам, нижнему белью, паре туфель и вскоре нашла маленькую косметичку, как две капли воды похожую на чехол от телефона. В ней лежали лекарства: аспирин, пептобисмол, амбиен, антибиотики широкого спектра. Марина вытащила упаковку лариама и не глядя швырнула в контейнер для мусора. И тут же подумала: у нее явные проблемы с воображением, если ей никогда даже в голову не приходило, что таблетки можно просто выкинуть.

Увы, кошмары так легко не выбросить; они уйдут, лишь когда в ее крови не останется лариама – и в самолете Марина, спавшая ночью часа три, отчаянно старалась не заснуть. Фирма купила билет бизнес-класса до Майами, а оттуда до Манауса. Просторное кресло приняло Марину в свои объятья, настойчиво предлагая отдохнуть. В семь тридцать утра сидевший рядом мужчина в темно-сером костюме попросил у стюардессы «Кровавую Мэри». Интересно, подумала Марина, летел ли Андерс бизнес-классом и дали ли ему мобильный телефон с джи-пи-эс? Вряд ли. В воздухе слегка запахло водкой и томатным соком. Марина прикрыла глаза и увидела мистера Фокса. Он держал ее за безымянный палец и призывал вернуться домой. Марина тут же проснулась.

Жену мистера Фокса звали Мэри. Она умерла от неходжкинской лимфомы в пятьдесят пять лет. В том году Марина пришла работать в «Фогель». Будь она любительницей психоанализа (а она ей не была), то предположила бы, что, как ни старался мистер Фокс доказать обратное, в Марине его привлекал прежде всего ее возраст, позволявший не бояться повторения былой травмы. Впрочем, это едва ли объясняло, почему он послал ее в Бразилию. На фотографиях – одна висела у мистера Фокса на кухне, другая, где Мэри была с двумя дочерьми, – в кабинете, покойная миссис Фокс выглядела очень симпатичной: широко раскрытые глаза, добрая улыбка, густые волосы пшеничного цвета завязаны узлом на затылке. Мэри преподавала математику в школе в Иден-Прери; там учились и ее дочки.

– Мы не знали никаких проблем с учебой и воспитанием, – сообщил как-то мистер Фокс, взяв в руки фотографию. – Вот Элли, вылитая мать, – он показал на младшую дочь. – Сейчас проходит интернатуру в клинике Кливленда, в радиологии, замужем за учителем английского. А вот Алиса не замужем. – Палец остановился на девочке с более темными волосами. – Она сейчас живет в Риме, торгует на международной бирже. Поехала в Италию, когда училась в колледже Вассара, и поняла, что возвращаться не хочет. Говорит, в душе она итальянка.

Марина вглядывалась в лица девочек. Совсем маленькие – шесть-восемь лет. Трудно было представить их врачом и финансистом. Мэри на снимке была моложе, чем сейчас Марина; она сияла здоровьем, как сияли солнечными бликами речные волны за ее спиной. Сжимая в руках весла, мать и дочки стояли на берегу реки возле перевернутого каноэ и улыбались мистеру Фоксу – сорокалетнему отцу семейства, нажимавшему на кнопку фотоаппарата.

– Я-то думал, что девочки останутся здесь, – вздохнул он, возвращая фотографию на книжную полку. – Что уедут в колледж, а потом вернутся, будут жить неподалеку, выйдут замуж, родят нам внуков. О смерти я тогда почти не думал, но в душе был уверен, что Мэри переживет меня лет на десять. Все шансы были в ее пользу – она ела овощи, много двигалась, была такая общительная…

Он задумчиво постучал пальцем по верху рамки.

– Такая наивность с моей стороны, верно?

Наивность – вот ключ ко всему, вдруг подумалось Марине. Вот Карен – вышла замуж за Андерса и родила ему троих сыновей. Оба верили, что он всегда будет рядом, всегда сможет позаботиться о семье, оба наивно полагали, что никто из них не умрет совсем рано, когда они как воздух нужны друг другу и детям. Предположи они хоть на минуту, что все обернется так, как обернулось, вряд ли отважились бы пожениться. Да и сама Марина появилась на свет из-за наивности матери, поверившей, что любовь пересилит зов родины, и отца, думавшего, что сможет забыть свою страну ради девушки из Миннесоты. Не будь ее родители такими простодушными оптимистами, она бы не родилась. Марина представила отца и мать парочкой прагматичных циников – и кинопленка с ее жизнью начала стремительно крутиться назад, пока маленькая героиня не канула в небытие. Наивность – питательная среда, субстрат для выживания вида, для продолжения рода человеческого. И даже Марине, все это прекрасно понимавшей, померещилось в телефонном чехле предложение руки и сердца от мистера Фокса.

Марина была когда-то замужем, но это, можно сказать, было не в счет. Они поженились на третьем году ее ординатуры, развелись в конце пятого и за два с половиной года практически никогда не просыпались вместе. Если бы не свадьба, хоть и скромная, это было бы просто неудачное сожительство с приятным мужчиной. Марина тогда и сама была наивной, поверив, что они смогут построить семью в такое трудное для обоих время, хотя все знакомые призывали одуматься. Она тоже верила, что любовь все одолеет, а когда этого не произошло, лишилась не только мужа, но и иллюзий. Они с мужем купили в канцелярском магазине комплект бланков для развода, сели за кухонный стол и тихо-мирно все заполнили. Ему досталась мебель в спальне, она взяла себе мебель из гостиной. В порыве великодушия Марина предложила ему забрать кухонный стол и стулья, на которых они сидели; он принял этот дар. В Балтимор прилетела ее мать – помочь подыскать квартиру поменьше и забрать себе самые ненужные свадебные подарки. В тот день Марине больше всего на свете хотелось лечь на диван в гостиной, выпить стакан виски и выплакаться. Но времени не было. За неделю до развода ей стукнуло тридцать. А через шесть часов нужно было вернуться в больницу. В том, что ей захотелось среди бела дня лечь на диван и напиться, был виноват не конец семейной жизни, а конец ординатуры по акушерству и гинекологии. Почти закончив пятилетнюю программу, Марина перевелась на клиническую фармакологию и обрекла себя еще на три года учебы. И хотя мать приехала в Балтимор специально, чтобы поддержать ее после развода, Марина не призналась, с чем порвала на самом деле. Не призналась, что жизнь, которую она разрушила, принадлежала не ей и не Джошу Су, а человеку, которого она даже не знала. Она не рассказала ни про инцидент, ни про расследование. Целый год Марина не говорила, что перешла на фармакологию, а потом сообщила об этом походя, словно о пустяке. Она не рассказала матери про доктора Свенсон.

Марина зябко поежилась. Под самолетом простиралась мягкая и белая облачная равнина, заслонявшая от глаз пассажиров землю. Где они летели – сказать было невозможно. Марина оперлась затылком о подголовник и решила, что ничего страшного не случится, если вздремнуть самую-самую чуточку. Этот фокус она освоила в годы ординатуры – засыпала, войдя в лифт, и просыпалась на нужном этаже. Встряхнувшись, она входила в палату пациента не так чтобы отдохнув, но более-менее восстановив силы.

Доктор Сингх нажала кнопку на подлокотнике кресла, откинула спинку, установила внутренний будильник на пять минут и нырнула в омут сна, манивший ее с тех пор, как кошмары вытолкнули ее утром из постели. На этот раз за дверьми лифта была не Калькутта. Марина очутилась в коридоре «Фогеля». Гудели потолочные светильники, блестела плитка на полу. Марина внезапно поняла, что все сделала неправильно. Надо было рассказать Андерсу про доктора Свен-сон. Конечно, предугадать, как отразится эта история на его амазонском путешествии, было трудно, но нет – Марина утаила ее от Андерса не по соображениям секретности. Она просто не хотела лишних проблем для себя. Ясное дело, Андерс обрадовался бы любой подсказке. И кто знает – вдруг рассказ Марины мог изменить его участь? Или хотя бы заставить вести себя поосторожнее? Чем больше Марина думала об этом, тем быстрее шла по коридору. За стеклянными дверями лабораторий и офисов было темно. Все уже ушли домой.

Все, кроме Андерса.

Он сидел за своим столом спиной к ней – невиданное дело. Утром Марина всегда являлась на работу раньше его. Андерс отвозил мальчиков в школу. От вида широкой прямой спины и седеющей шевелюры Марину переполнила радость.

– Мы с тобой чуть не разминулись!

Сердце выстукивало сто пятьдесят, а то и сто шестьдесят ударов в минуту.

На лице Андерса мелькнуло легкое удивление.

– А мы и вправду разминулись. Я почти дошел до парковки, но спохватился, что забыл часы.

Он надел браслет на левую руку и щелкнул замком. Андерс всегда снимал перед работой часы, да и все они снимали – слишком часто приходилось мыть руки, натягивать и стаскивать резиновые перчатки.

– Что с тобой? За тобой будто собаки гнались.

Андерс положил руку Марине на плечо и вдруг начал трясти ее, сначала тихонько, потом все сильнее.

– Мисс, – повторял он, словно они не были знакомы давным-давно. – Мисс…

Марина открыла глаза. За плечо ее тряс мужчина в костюме, а стюардесса заглядывала в лицо. Прямо перед глазами у Марины повисли ее губы, густо намазанные омерзительной коричневато-розовой помадой.

– Мисс?..

– Извините, – пробормотала она.

– Вам, наверное, что-то приснилось. – Стюардесса выпрямилась.

Теперь Марина видела ее целиком. Во сколько же приходится вставать, чтобы успеть так наштукатуриться?

– Вам принести воды?

Марина кивнула. Когда имеешь дело с лариамом, не сразу и разберешь, где сон, а где явь. «Фогель», Андерс, лаборатория – все это было понятное, знакомое. А вот самолет относился скорее к области кошмаров.

– Я и сам не люблю летать, – заметил мужчина в костюме и приподнял стакан с «Кровавой Мэри». – Это вроде анестезии.

– Нет-нет, я не боюсь, – возразила Марина.

Что же она все-таки собиралась сказать Андерсу?

– Как-то не похоже, – заявил мужчина.

Испугался он за нее, или скучал в полете, или некстати решил завести веселый разговор, или это просто был типичный житель Среднего Запада – душа нараспашку, было непонятно. Сейчас Марине вообще было мало что понятно. Она взяла с подноса стюардессы стакан с водой и осушила одним глотком.

– Мне снятся страшные сны, – сообщила Марина и добавила: – В самолетах. Я постараюсь больше не спать.

Мужчина скептически покосился на нее. В конце концов, они ведь соседи, хоть и поневоле.

– Ну а если все-таки заснете, будить вас или нет?

Марина задумалась. И то и другое было неприятно. Ей вовсе не хотелось кричать во сне; но не хотелось и снова почувствовать на своем плече чужую руку. Однако предаваться одному из самых интимных человеческих занятий – спать – рядом с незнакомцем, да еще и дергаясь и вопя… нет, это невозможно.

– Не будите, – сказала Марина и поскорее отвернулась.

Да, точно, она собиралась рассказать Андерсу о докторе Свенсон. Забавно – подсознание пыталось переписать прошлое. Марине и в голову не приходило рассказывать Андерсу о случившемся, пока тот был жив, а теперь вот позарез понадобилось. Внутри у нее словно заворочался, пробуждаясь, великан – долгие годы спавшее чувство вины. Разве не логично, что вина будит вину? Когда-то давно у Марины Сингх случилась профессиональная неудача, и тогда она ушла из акушерства и гинекологии. Она никогда не рассказывала о произошедшем ни матери – та думала, что дочка сменила специализацию под влиянием некоего странного каприза, ни мистеру Фоксу – тот знал Марину лишь как фармаколога. С людьми, знавшими подробности инцидента, – Джошем Су и тогдашними друзьями – она постепенно перестала общаться. Как и с доктором Свенсон. Невероятным усилием воли Марина запретила себе прокручивать эту историю в голове, снова и снова изучать ее, как карту сражения, выискивая, где она могла бы тогда поступить иначе.

Марина Сингх была старшим ординатором, а доктор Свенсон штатным врачом. В ту самую ночь, или, как говорилось потом на наблюдательном совете, «в упомянутую ночь», она работала в окружной больнице Балтимора. Ночь выдалась хлопотная, но бывало и хуже. После двенадцати привезли женщину, у которой уже три часа продолжались схватки. Рожала она в третий раз и в больницу решила не торопиться.

– Как вы себя чувствуете? – спросила стюардесса.

– Все в порядке, – ответила Марина, изо всех сил стараясь не закрывать покрасневшие глаза.

– Вы не смущайтесь. Ваш милый сосед разбудил вас вовремя.

Милый сосед улыбнулся Марине. В его улыбке сквозила слабая надежда получить вознаграждение за благородный поступок.

– Не все такие заботливые, – продолжала стюардесса. Она не торопилась уйти. В бизнес-классе людей мало и делать особенно нечего. – Бывает, пассажир храпит или кричит, а соседям наплевать – не станут его будить, пока слышно не станет даже в хвостовом туалете.

– Все уже в порядке, – повторила Марина и отвернулась к окну. Ей захотелось поискать свободное место где-нибудь возле хвостового туалета.

Так что же все-таки случилось той ночью? Как отделить правду от позднейших наслоений? Вместо того чтобы долго и мучительно рассказывать самой себе эту историю, Марина попыталась в нее вернуться. Пациентка была двадцативосьмилетняя афроамериканка. Высокая, широкоплечая, с огромным животом. Выпрямленные волосы зачесаны назад. Удивительно, но Марина до сих пор помнила, до чего славной была эта женщина. Если она и боялась родов, то никак этого не показывала. В перерывах между схватками, а иногда и во время них, она рассказывала о других своих детях – двух девочках, у которых теперь появится брат. Марина сообщила доктору Свенсон на пейджер, что схватки идут каждые четыре минуты, но родовой канал пока не расширился; сердцебиение плода нестабильное; если ситуация не исправится, потребуется кесарево.

Доктор Свенсон заявила, что картина ей ясна, и велела Марине ждать и ничего без нее не делать.

– Что-нибудь видно в иллюминатор? – поинтересовался сосед.

– Нет, – ответила Марина.

– Не понимаю, как вы выдерживаете. Сам я возле иллюминатора сидеть не могу, а если других мест нет, закрываю шторку и представляю, что я в автобусе. Прежде я вообще не мог летать. Потом сходил на специальный тренинг, там нас учили внушать себе, что ты в автобусе. Но действует, только если выпить. Хотите выпить?

Марина отказалась.

– Что, вы при исполнении?

Марина посмотрела на попутчика. Тот был бледен, на щеках горели красные пятна. Ему явно хотелось, чтобы соседка спросила, зачем он летит в Майами и полетит ли потом дальше или останется там. Вот он обалдеет, если она сообщит, что летит в Южную Америку! Тогда он спросит, что она собирается там делать. Нет, лучше она промолчит.

Кесарево она делала и раньше, но в ту ночь ей было велено ждать и наблюдать, а если ничего не изменится, то через час позвонить. Сердцебиение плода то слабело, то усиливалось, но родовые пути матери все не расширялись. Марина снова позвонила доктору Свенсон на пейджер. Она ждала и ждала ответа – напрасно. Потом взглянула на часы и поняла, что прошло только сорок пять минут. Марина нарушила нерушимое правило. Именно неукоснительное следование правилам всегда восхищало ее в докторе Свенсон – до этой ночи. Пациентка попалась разговорчивая, а времени на разговоры у них хватало. Женщина жаловалась, что очень устала, и даже не столько от схваток, сколько от того, что всю прошлую ночь не спала – у двухлетней дочки болели уши. Муж высадил ее возле больницы пару часов назад, а сам повез девочек к своей матери. Два часа туда и два обратно, но, судя по всему, он еще успеет вернуться к началу родов. Лучше уж она подождет его. При первых двух его не было, обстоятельства не позволили, он не виноват… Голос пациентки звучал громко, громче, чем нужно в маленькой палате.

– После родов моментально забываешь, как все было, – вздохнула она. – Я вот не помню, было ли так же тяжко в те разы.

И, тихо засмеявшись, добавила:

– В этом-то все и дело, верно? Ведь если бы женщины помнили свои муки, разве захотели бы рожать других детей? И что тогда? Конец человечеству?

Марина глядела на часы – половина второго. Два часа. Три. Никакого ответа от доктора Свенсон. За это время Марина приняла еще двое родов – те прошли как по маслу, от врачей почти ничего не потребовалось. Женщины знали, как вытолкнуть из себя младенца. И даже когда не знали, все выходило само собой.

Марина вернулась к афроамериканке. Пациентка была само терпение. А вот доктора охватил ужас. Потом, когда Марина вновь и вновь, во сне и наяву, крутила в голове ту ночь, как фильм, именно эту часть она просматривала тщательней всего, замедляя бег пленки почти до предела, изучая каждый кадр. Ее пугало не то, что роженица умрет или потеряет ребенка, – нет! Ее пугало, что она уронит себя в глазах доктора Свенсон. Вот если бы она действовала точно по инструкции и позвонила на пятнадцать минут позже, ничего бы не случилось. Конечно, она усвоила этот урок. Конечно, доктор Свенсон вот-вот приедет. Все сестры понимали ситуацию. Они готовили пациентку к операции, будили анестезиолога и приговаривали: «Это чтобы доктор Свенсон приехала и сразу взялась оперировать». Разумеется, Марине нужно было позвонить другому врачу, но ей это попросту не пришло в голову. Она тянула время, чтобы обезопасить себя. Если бы она не ждала так долго, если бы не дождалась катастрофы, когда не оставалось ничего другого, кроме как действовать…

Самолет резко нырнул вниз, потом выровнял курс. Воздушная яма, пустяк, но на долю секунды пассажиры подумали одно и то же: вот и конец! Мужчина в костюме схватил Марину за руку, но не успел ее коснуться, как все прошло, беда миновала.

– Вы это заметили? – прошептал он.

Нет-нет, все началось гораздо раньше, за годы до этого, в начале ординатуры или даже в медицинской школе, в самый первый день, когда с амфитеатра лекционной аудитории она увидела доктора Свенсон. Нет слов, чтобы описать, как восхищалась Марина ее умом и профессионализмом. И не одна она, а все студенты. Ежеминутно. Доктор Свенсон не утруждалась даже запоминать, как их зовут, но они все равно подчиняли свои жизни ее воле. С девушками она была особенно жесткой. Рассказывала, как сама пришла учиться в медицинскую школу и мужчины встали в дверях, сцепившись локтями. Они построили баррикаду из своих тел, пинали ее, когда она карабкалась по их головам. А нынешние студентки осваивают профессию врача, не понимая и не ценя тех усилий, которые доктор Свенсон проделала ради них. Нет, Марина не хотела быть как доктор Свен-сон, даже не мечтала об этом. Он хотела лишь проверить, сможет ли пять лет жить по стандартам доктора Свенсон. Но не смогла. Внезапно Марину замутило, как от спиртного. Она почувствовала тень мужчины рядом. Потом он отпустил ее. Она никогда не смогла бы рассказать свою историю Андерсу, даже если бы это помогло ему быть настороже, даже если бы спасло ему жизнь. Нельзя рассказывать такое отцу троих сыновей. Кожа на животе роженицы угрожающе натянулась, истончилась, стала похожа на оболочку воздушного шарика. Марина до сих пор помнила, как сверкала на ней испарина. Она разрезала кожу, добралась сквозь жировую ткань до мышц, думая о том, что времени совсем не осталось. Ее руки работали втрое проворней обычного… вот, наконец, и матка. Казалось, своей быстротой она спасает жизнь ребенка, но в тот самый момент, когда Марина поняла, что перед ней головное предлежание, лицом вверх, лезвие скальпеля рассекло кожу плода на границе волосяного покрова – и распороло до середины щеки. По лицу Марины словно тоже прошелся скальпель – быстро, решительно, прямо по глазу. И по лицу отца тоже. Приехав в больницу, он нашел там жену под наркозом и сына – со шрамом и наполовину слепого. Марина вышла к нему в холл и сообщила, что произошло. Мужчина вздрогнул точно так же, как вздрогнула она сама. Тогда ему не позволили взглянуть на младенца. Над ним уже хлопотали специалисты, но исправить все было невозможно.

К огромному удивлению Марины, из ординатуры ее не выгнали. Когда завершилось расследование и был закрыт судебный иск, ей позволили вернуться. Самое ужасное, что не винила ее и роженица. Она хотела получить компенсацию за причиненный ущерб, но не жаждала Марининой крови. Сказала, что, если не считать той ошибки, доктор все сделала правильно. Если не считать той ошибки. Так что Марине пришлось самой отмерять себе наказание. Она была не в силах смотреть в глаза однокашников, прикасаться к пациентам. Не могла она и вернуться к доктору Свен-сон – во время разбирательства дела та заявила, что старший ординатор получила указание не предпринимать самостоятельных действий и что в течение тех трех часов сердцебиение плода слабело, но всякий раз возвращалось к норме. Можно было не спешить. Не исключено, что через час-другой расширился бы родовой канал. А может, еще десять минут – и плод бы погиб. Наверняка никто не знал. Марина была тонущим кораблем, доктор Свенсон отвернулась от нее и ушла по твердой суше. Вероятно, доктор Свенсон даже не узнала бы Марину в лицо, встреться они в больничном коридоре.

Нет, Андерс ни за что не остался бы дома. Как он мог упустить шанс посреди зимы отправиться на берега Амазонки фотографировать каракар! Да ведь уже ничего и не исправить – он уехал, он умер, Марина летит в Бразилию выяснять, что случилось с его телом. Всю ночь она провела с роженицей, лишила глаза ее ребенка, и теперь ее глаза закрывались сами собой, открывались и снова закрывались. Такова была цена поездки к доктору Свенсон – воспоминания. Марина пошла в свою лабораторию, хоть и обещала мужчине в соседнем кресле не делать этого. Прошла по темному коридору. Вошла в темную комнату, взяла со стола Андерса фотографию его сыновей – на ней все трое были охвачены приступом веселья. Улыбки мальчишек – улыбки из другой жизни – казалось, источали свет. И тут дверь открылась опять. Что забыл Андерс на сей раз? Бумажник? Ключи? Не важно. Лишь бы он вернулся.

– Пойдем, Мари, – сказал отец. – Пора.

Это было так замечательно, что Марина чуть не засмеялась во весь голос. Конечно, он пришел к ней, конечно! Это была хорошая часть сна – когда отец входил в комнату и звал ее по имени. На какое-то время, пока события не принимали скверный оборот, они оставались вдвоем. Ужасная концовка сна неизменно убивала всю радость начала. Так не должно было быть. Ведь жизнь складывается из горя и великого счастья, и помнить надо все.

– Я смотрела на фотографию. – Марина показала снимок отцу. – Чудесные мальчишки, верно?

Отец кивнул. Бодрый, подтянутый, в отглаженных брюках и длинной желтой рубахе-курте он выглядел настоящим красавцем. Стройную талию опоясывал плетеный ремень. Теперь они с Мариной были почти сверстниками. Она понимала, что времени положено бежать вперед, но с радостью навсегда осталась бы в этом мгновении.

– Ты готова?

– Готова.

– Отлично, тогда держись за меня.

Отец открыл дверь, и они вместе шагнули в пустой коридор лабораторного корпуса «Фогеля». Там стояла удивительная тишина, и Марина старалась успеть насладиться ею, понимая, что долго это не продлится. Одна за другой начали открываться двери, из них стали выходить коллеги, они хотели познакомиться с ее отцом, пожать ему руку. Следом за ними появились громкоголосые индийцы, их становилось все больше и больше, словно в коридор изливалась вся говорливая Калькутта.

– Я знаю, где тут лестница, – крикнула Марина отцу. – Пойдем туда.

Тот не слышал ее из-за оглушительного шума. Они пробирались сквозь толпу и, пока могли, крепко держались друг за друга.