Текст книги "Прощальный фокус"

– А вообще, как вы познакомились с Гаем?

– Я работала официанткой в клубе «Волшебная шляпа», а Парсифаль выступал там с фокусами.

– А клуб еще работает? – спросила Берти.

Сабина покачала головой.

– Теперь там итальянский ресторан. – Продолжать она не стала, посчитав, что такого ответа достаточно.

– Значит, вы были официанткой в клубе «Волшебная шляпа», – сказала Дот Феттерс.

Сабина перекатилась на бок, чтобы глядеть на нее. Здесь было совсем как в огороженном курортном садике. В траве просвечивали плитки – чтобы было куда ступать.

– С тех пор прошло лет двадцать, нет, больше. Я тогда днем училась на архитектора, а по вечерам обслуживала столики. Однажды я несла коктейль, запомнилось, даже не знаю почему, что это был «Манхэттен» с двойной порцией вишенок, взглянула на сцену – а там мужчина несказанной красоты.

– Гай! – не удержалась, чтобы не встрять, миссис Феттерс.

– Да.

– Хотела бы я его увидеть, – сказала Берти.

– Никому на свете так не шел смокинг, как ему. – Сабина была рада рассказать им эту историю, в которой Парсифаль был молод и красив. И в которой оба они еще не знали, что их ждет. Это и было началом всего. – Я опустила поднос на столик и застыла как вкопанная, все смотрела и смотрела на него. Он показывал номер, который назвал «Кроличий лаз»: запускал кролика себе за ворот и вынимал из рукава, сажал в шляпу, а вытаскивал из штанины. Очень изящный и смешной фокус. У Парсифаля были такие красивые руки.

– С самого детства, – заметила миссис Феттерс.

– А потом он сказал: «Для следующего фокуса мне понадобится ассистент» и протянул мне руку. Я стояла у дальней стены зала, но поняла, что обращается он ко мне. И поднялась на сцену.

– И он вас разрезал надвое? – спросила Берти.

– Вроде бы в тот вечер я ничего особо интересного не делала. Кажется, держала кролика и вытягивала карту из колоды. Все вспоминается как в тумане. Я ужасно нервничала, – ведь я впервые оказалась на сцене, под софитами.

– Ну а потом что было? – спросила Берти и опустилась на траву.

– Потом он предложил мне работу. Но заставил меня пообещать, что учебу не брошу. Я думала тогда, что ассистенткой заработаю кучу денег.

– И вы прождали столько лет, чтобы пожениться, – грустно сказала Берти, похоже, вспомнив, что и ей придется еще подождать.

– А вы когда планируете свадьбу, Берти?

Берти, повернув руку, взглянула на кольцо, словно на часы, которые должны были подсказать ей точное время.

– В следующем месяце.

– Берти выходит замуж за самого милого юношу в Аллайансе, – сказала миссис Феттерс. – Наконец хоть кто-то в этой семье проявил хороший вкус по части мужчин.

Сабина пожала плечами:

– У Парсифаля был отличный вкус по части мужчин.

– Вот как? – удивилась миссис Феттерс.

– С ним рядом почти всегда были очень милые юноши. И Фан. – Она указала на могилу, словно напоминая. – Лучше человека, чем Фан, и представить себе невозможно. Это была настоящая любовь.

Феттерсы поглядели на табличку, как будто надеясь найти там подтверждение слов Сабины.

– Я люблю Хааса, – проговорила Берти.

– Хааса?

– Юджина Хааса. Но Юджином его никто не зовет. – Она поводила по траве ладонями. – Сабина, а может, вы приедете на свадьбу? Понимаю, что путь не близкий, но Хаас вам понравится. И с Китти познакомитесь. Китти будет вам страшно рада.

Сабина улыбнулась, представляя себе Берти в подвенечном платье – ослепительно белом, с пышными, суживающимися книзу рукавами и вырезом в форме сердечка. Берти наверняка относится к тому типу невест, что плачут на собственной свадьбе.

– В Небраске я не бывала.

– Тем более вам надо приехать! – воскликнула миссис Феттерс. – Ведь вы тоже теперь семья. Это будет, как если бы Гай приехал на свадьбу. Понимаете?

– А как вы справляли свадьбу? – спросила Берти.

Парсифаль хотел пожениться, чтобы Сабина не разорилась, уплачивая налог на наследство.

– Свадьбу мы справляли дома под вечер. Погода была чудесная. Парсифаль подметил, что солнце лучше всего освещает бассейн в половине пятого. Он всегда придавал большое значение свету. Мы позвали всех знакомых фокусников, торговцев коврами, антикваров и архитекторов. Все прошло очень хорошо.

«Я люблю тебя, – сказал Парсифаль. – Будь моей вдовой».

– А ужин вы устраивали? – спросила Берти. – А танцы были?

Сабина кивнула. С могил до нее долетал запах лилий.

– Ужин мы сделали в саду. И танцы – на лужайке. Танцевали много.

Люди, которые их любили, пили тогда изрядно, пили и плясали.

– Если ты хочешь пожениться, – сказала Сабина, – не обязательно устраивать свадьбу.

– Я хочу закатить всем праздникам праздник, – ответил Парсифаль.

Когда с лужайки была подобрана последняя салфетка и полк симпатичных официантов, унося взятую напрокат посуду, покинул дом, оставив его, что примечательно, точно таким, каким он был до прихода гостей, Сабина и Парсифаль подвели итог вечеру, припомнив, кто за кем приударял, кто был наряднее всех и кто вел себя не самым лучшим образом. Он обнял ее, и новобрачные протанцевали по кухне несколько па – Сабина мурлыкала мелодию. «Моя жена, – сказал он. – Моя красавица-жена!» Он поцеловал ее раз, другой, третий, и они рассмеялись, а потом, пожелав друг другу спокойной ночи, прошли по коридору и разошлись в разные стороны, как уже сотни раз делали после ухода гостей.

– Спокойной ночи, Парсифаль, – сказала Сабина.

– Спокойной ночи, миссис Парсифаль, – ответил Парсифаль.

Сейчас свет на кладбище был хороший. Парсифалю бы понравилось. Насчет свадьбы он оказался прав. Сабине она помогла. Странным образом утешила.

– И священник у вас был? – спросила Дот Феттерс.

– Раввин.

Феттерсы озадаченно склонили набок головы – совершенно одинаковым движением. Сразу видно – мать и дочь.

– Почему раввин?

Сабина засмеялась такому странному вопросу:

– Потому что я еврейка.

Со стороны часовни повеял ветерок, но плотный газон даже не шелохнулся.

– О! – выдохнула наконец Дот.

– Вас это смущает? – осведомилась Сабина.

Свекровь улыбнулась:

– Нет, нисколько не смущает, – сказала она. – Просто я, кажется, никогда раньше не встречала евреев.

На обратном пути Сабина остановилась у отеля, чтобы Феттерсы забрали вещи, и повезла их к себе. Она думала, что Дот и Берти станут возражать, но те лишь кивнули, улыбнулись и сказали «спасибо». Они хотели остаться в доме, быть поближе к Сабине. Дот и Берти Феттерс хотели ее внимания. И ее любви. И не в их натуре было подавлять свои желания. Сабина накормила гостей ужином от «Кантера». Снабдила полотенцами, положила в изножье кроватей дополнительные одеяла. Спросила, не нужно ли чего-нибудь еще. Они обменялись поцелуями на ночь, и, когда Сабина была уже в коридоре, сзади снова раздалось: «Спокойной ночи!» Она оставила дверь открытой, и из гостевых комнат доносились тихие голоса и что-то похожее на шум воды в ванной. Дом теперь не был пуст. Кроль, резвее обычного пробежав по коридору, встал на задние лапки и стоял так, пока Сабина не забрала его к себе в постель. За окном толстые зеленые листья магнолии, что больше не в силах были держаться на ветвях, плавали по краям бассейна, как маленькие плоскодонки. В небе раздавался тихий гул вертолета. Мир и покой.

Свадьба… Свадьба Берти могла бы стать отличным поводом для поездки в Небраску. Закрыв глаза, Сабина пыталась представить этот штат, повторяла про себя: коровы, холод, кукурузные поля. Но как она ни старалась, слова не претворялись в пейзаж. Не могла она представить себе этот край. Что может быть чужеземнее Небраски? Она казалась дальше, чем Израиль, дальше, чем Вьетнам. Наконец Сабина бросила это бесплодное занятие, решив, что лучше поспать, – и заснула долгим глубоким сном без сновидений.

Утром за завтраком с яичницей и бейглами они рассматривали фото. В доме имелось несколько аккуратных альбомов – все снимки расставлены по порядку и тщательно подписаны – их составлял Фан; но фотографии, снятые до Фана и после его смерти, были бесцеремонно засунуты в огромную картонку от «Блумингдейла», в которую когда-то был упакован лисий жакет, в припадке щедрости подаренный Сабиной матери на день рождения. Картонку мать оставила ей.

В их первые годы вместе Сабина просила Парсифаля показать ей семейные фото, но тот ответил, что их у него нет. Она возражала, что такого быть не может, что никто не выбрасывает фотографии родных, когда они погибают в автокатастрофе.

– От того времени я не сохранил ничего, – сказал он. – Я уже говорил тебе это.

– Совсем ничего? Даже носка? Ты разделся донага и начал жизнь заново?

Парсифаль поглядел на нее особым взглядом, который берег специально для случаев, когда речь заходила о его прошлом. Взгляд этот ясно говорил: «Перестань. Хватит».

– Нет у меня никаких фотографий, – повторил он.

Возможно, Сабина бы и поверила этому, не знай она, какую слабость Парсифаль питает к искусству фотографии. Свидетельства ее лежали сейчас россыпью на кухонном столе, сваливались на пол. Восемь пленок по тридцать шесть кадров из одной только поездки в Индию. Сабина в широкополой соломенной шляпе стоит на рыночной площади. Парсифаль спускается по лесенке к Гангу. Портреты безымянных фокусников. Бесчисленные снимки очаровательных белых кроликов: спящих на спине, выглядывающих из окна, хрустящих овсяными хлопьями.

– Это Кроль? – спросила Берти.

Сабина взглянула на фото, поднесла к свету:

– Это предыдущий кролик. Не такой умный был. Туповатый даже, храни Господь его душу…

Парсифаль сохранял и неудачные фото – те, где пол-лица оказывалось не в фокусе, размытый силуэт дерева, снятого из движущегося автомобиля, неэстетичные портреты друзей – с красными глазами, разинутыми ртами.

– Эти надо выбросить, – сказала Сабина.

– Давайте лучше потом. – Миссис Феттерс забрала из ее рук стопку. – Сейчас-то зачем? А где это снято?

Парсифаль в пальто из верблюжьей шерсти, небритый, с серьезным лицом. Слева от него – темная паутинчатая громада. Эйфелева башня.

– В Париже.

– Господи, – вздохнула миссис Феттерс, – да вы весь мир объездили!

Сабине все виделось иначе: бесконечные дни, проведенные дома – за уборкой и заполнением налоговых деклараций. Но перед лицом такого количества доказательств приходилось признать – за двадцать два года она и вправду повидала мир. Просто в памяти не сохранились переезды, ужины, хождения по музеям. Запомнилось только то, что она была с ним. Зачем Парсифаль всегда брал ее с собой? Ведь он всегда был окружен мужчинами – и дома, и в поездках; и фотографии этих мужчин сейчас были рассыпаны по столу, лежали на полу, у нее на коленях – портреты прекрасных незнакомцев. Но никто из них не оставался с ним столько, сколько оставалась Сабина, сколько мог бы остаться Фан.

– Мне больше всего нравятся фото, где вы вдвоем на сцене в костюмах. – Берти, передала Сабине фотографию, снятую в «Сэндс» в Лас-Вегасе.

– Здесь мы оба переусердствовали с гримом, – сказала Сабина и отбросила снимок.

Но миссис Феттерс ухватила его и вернула обратно. Вгляделась в лица.

– Красавцы же! – бросила она, едва ли не сердито. – Что вы, что он.

Сабина подумала, что в ярком свете оба они выглядят больными, да и костюм ей не идет. Зато Парсифаль в своем наряде был бесподобен. Смокинги всегда напоминали Сабине о вечере их знакомства.

– Мне бы хотелось забрать вот эту, – сказала миссис Феттерс. – Раз уж вам она не нравится.

– Конечно, конечно, – сказала Сабина. – Берите все, какие желаете. У меня и так их слишком много. И негативы все здесь. – Для наглядности она встряхнула картонку, хотя совершенно не представляла, как сможет отыскать в ней негатив какого-то конкретного снимка. На поверхность выскочил снимок Парсифаля перед магазином ковров – и снова скрылся в фотографическом омуте. На память о Парсифале у нее останется много всего. Даже слишком много. Пусть Феттерсы берут, что понравится.

– Если вы еще что-нибудь хотите, – сказала Сабина, вскинув на них глаза, – не знаю, одежду, книги, или что-то из мебели, то просто скажите.

Они это заслужили. Сабина предоставит им столько реликвий, сколько они попросят. Упакует и отправит в Небраску.

Миссис Феттерс собралась ответить, но тут Берти что-то увидела в куче фотографий.

– Ой, вот это да! – Она запустила руку в картонку и вытащила снимок, точно выигрышный лотерейный билет. С минуту рассматривала фотографию сама, потом передала матери.

Из всех фото это, казалось, обрадовало Дот Феттерс больше всех. Сабина наклонилась посмотреть. На черно-белом снимке была девочка лет восьми-девяти в джинсах и ковбойской рубашке. Она стояла возле машины и просто улыбалась, дожидаясь, когда ее сфотографируют. Лицо казалось знакомым, но, может быть, лишь потому, что Сабина не раз натыкалась на него, перебирая снимки. В картонке обитали преимущественно чужие люди, так что и девочку эту, Сабина, скорее всего, не знала.

– Это не я, – сказала она.

– Конечно же не вы! – воскликнула миссис Феттерс, радостно прижимая к себе фотографию.

Берти объяснила Сабине, что на фото – Китти.

Сабина взглянула еще раз. Она не видела ни одной детской фотографии Парсифаля, но, вне всякого сомнения, перед ней был Парсифаль в детстве. Парсифаль с длинными волосами и с девчачьим хвостиком. Вторая его сестра.

Миссис Феттерс помахала карточкой в воздухе, держа ее за уголок, будто желая просушить:

– Так я и знала! Не мог он совсем вычеркнуть нас из своей жизни! По крайней мере, Китти не вычеркнул! Он ведь ее так любил! Они были как две руки – правая и левая. И он взял ее карточку, когда уехал. Вот вам и доказательство. Все бросил, а сестрину карточку взял!

Солнце светило девочке в лицо, но, судя по всему, солнце это было либо утренним, либо закатным, либо полускрытым облаками, и в объектив малышка глядела прямо, не щурясь. Что могла доказывать эта фотография – одна-единственная среди тысяч других, валяющихся в коробке из-под мехового жакета? Парсифаль не вставил ее в рамку, не держал ее ни на письменном столе, ни в спальне рядом со снимками тех, кого считал своей семьей. Но кто знает? Может, тот факт, что Парсифаль оставил ее у себя, что-то да значил? А может, даже не что-то, а очень многое? Как бы то ни было, пусть Дот Феттерс потешит себя надеждой – решила Сабина, и от этой мысли на душе потеплело.

– Хотите взять ее?

Предложение Сабины явно удивило миссис Феттерс:

– Нет-нет! Она же ваша. У меня дома масса других фотографий Китти, а у вас – только эта!

И она отдала фотографию Сабине. Та заботливо приняла ее из рук миссис Феттерс и положила в нагрудный карман блузки – не потому, что фотография была ей так уж нужна, просто из уважения к гостье.

Дот и Берти отобрали каждая для себя две скромные пачечки фотографий на память. Миссис Феттерс предпочла заграничные снимки, Берти – те, что были сделаны на представлениях. Еще Берти взяла один снимок океана без людей. На фото, взятых обеими, Сабины было не меньше, чем Парсифаля. Миссис Феттерс взяла и одну фотографию с Фаном.

– Я сейчас вас разок щелкну, – сказала Берти, вынимая из сумочки дешевый фотоаппарат «Инста-мэтик». – Вас обеих вместе. – Она задумчиво прикусила губу. – Давайте пойдем на задний двор, где бассейн.

Миссис Феттерс пощупала свою завивку.

– Сними одну Сабину!

– Нет, вас вдвоем, – настояла Берти. Окинув взглядом комнату, она нашла Кроля, подхватила его с пола и вручила Сабине. – И его тоже.

На двор они вышли через застекленную дверь столовой. Смущенный ярким солнцем Кроль моргал и вертелся.

– Давайте к тем цветам фиолетовым, – сказала Берти. Камера как будто придала ей уверенности. – Вперед на несколько шагов, пожалуйста. Хочу, чтобы и бассейн попал. Вот так, хорошо.

Обняв Сабину за талию, миссис Феттерс притянула ее к себе, а другой рукой принялась гладить кролика. Сабина чувствовала возле своего бедра ее мягкий живот. От Дот пахло ванилью.

– Улыбочку! – скомандовала Берти.

Потом они поменялись местами. Дот сняла Берти с Сабиной, затем Сабина щелкнула Берти с матерью и Кролем. Вот они, здесь, во дворе у Парсифаля, во дворе у Фана. Пусть Парсифаль и сделал все возможное, чтобы жизнь его протекала без них, пусть нельзя простить того, кто отправил его в исправительное заведение для мальчиков в Небраске, Сабина все же не могла отделаться от мысли, что Парсифаль мог бы поладить с этими женщинами. Ужасно, что он остался без любви, которую они могли бы ему подарить.

– Пришлите мне снимки, – попросила Сабина.

– Обязательно пришлем, – пообещала миссис Феттерс.

Уставший от сидения на руках Кроль принялся ерзать и брыкаться, надеясь, что его посадят в заросли сладкой дихондры. Сабина вечно боялась, что он пролезет под забор или упадет в бассейн и утонет. Во двор зверька выпускали крайне редко, лишь когда она находилась рядом и не спускала с него глаз.

Когда посуда была убрана, а вещи сложены, стало ясно, что пора отправляться в аэропорт, но никто особо не спешил. Миссис Феттерс заметила, что в кофейнике еще остался кофе, и решила его допить.

– Довольно нелепо, по-моему, проделать такой путь, а в результате почти ничего и не увидеть, – сказала Сабина с грустью, причину которой сама не понимала. – Если хотите задержаться еще на пару дней, то можете остаться здесь. Перемену даты вылета я бы оплатила.

Берти улыбнулась. Глаза у нее были голубые и ясные, совсем как у брата. Чем больше смотрела на нее Сабина, тем красивее она ей казалась.

– Вы очень любезны, – сказала Берти. – Было бы восхитительно остаться, но я должна вернуться на работу, а кроме того, мне надо увидеть Хааса.

Сабина на минутку запнулась, перебирая в памяти все их разговоры.

– Ох, Берти, я ведь даже не знаю, кем вы работаете.

– Учу первый класс. В пятницу меня подменили, но к понедельнику я должна вернуться.

Гурьба детей, баночки с красками, ножницы с закругленными концами, на оконных стеклах листочки, вырезанные из разноцветной бумаги.

– Первый класс… – повторила Сабина.

– О, Берти – замечательная учительница! – воскликнула миссис Феттерс. – В прошлом году ей дали премию – одной на всю школу.

Берти пожала плечами:

– Мне нравится моя работа.

– Так или иначе, – сказала миссис Феттерс, – и Китти меня ждет, рассчитывает, что я помогу ей с мальчишками, да и с подготовкой к свадьбе много хлопот. Но мы же скоро с вами встретимся, ведь на свадьбу вы приедете, правда?

Последняя свадьба, на которой Сабина присутствовала, была ее собственная, и самые лучшие воспоминания о том дне были не из тех, которыми стоило делиться с Феттерсами. Парсифаль плясал с раввином, оказавшимся прекрасным танцором, а оркестр играл «Девушку из Ипанемы». Архитекторы выстроились в очередь, желая поцеловать невесту, и наперебой шептали ей на ушко, приглашая на свидание. Гости собирались поднять Парсифаля и Сабину на стульях и вынести на улицу, но вскоре напились так, что благополучно забыли о своем плане.

– Может быть, на свадьбу я и приеду, – сказала Сабина.

Единственная польза от того, что из дома они выехали с опозданием, заключалась в спасении от долгих прощаний. Всю дорогу до аэропорта женщины то и дело с тревогой поглядывали на часы, боясь не успеть на самолет. Ехали молча. Слишком многое осталось невысказанным, а времени уже не было. И непонятно, с чего начать. Сабина хотела знать, какие предметы любил Парсифаль в школе, хорошо ли он учился, увлекался ли уже тогда фокусами. А его отец, какой он был? Рассказал ли Парсифаль хоть что-то о том, что было с ним в исправительном заведении для мальчиков? Ездили ли они туда к нему? Хотелось сказать миссис Феттерс, что, пусть даже та и не искала прощения, Сабина ее простила, потому что, когда они свернули на автостраду, ведущую на Сан-Диего, Сабине стало окончательно, со всею очевидностью ясно, что мать Парсифаля не ведала, что творит, а если бы понимала, никогда бы так не поступила. Но ничего этого Сабина не сказала. Она припарковалась, помогла Дот и Берти зарегистрировать багаж и, ни слова не говоря, повела их извилистыми коридорами в накопитель. Аэропорт, по-видимому, Феттерсов больше не очаровывал.

У выхода на посадку, на глазах у целой толпы посторонних миссис Феттерс вдруг расплакалась.

– Не надо, – сказала Сабина. – Идите, вам пора.

– Вы были так добры к нам!

– Вы еще приедете ко мне, – сказала Сабина. – Приедете и пробудете столько, сколько захотите.

– Не надо вам быть одной! – Миссис Феттерс вытерла пальцами глаза под очками. – У меня есть мои девочки, есть внуки. Я не хочу, чтобы вы оставались одна!

– Я не пропаду, – заверила ее Сабина.

Толпа вокруг теснила их, прижимая друг к другу. Сверху лился нескончаемый поток информации: Остальных пассажиров просим… Первые двадцать девять рядов следуют на посадку через семнадцатый… объявляется прибытие… посадка заканчивается… леди и джентльмены, уведомляем о задержке рейса…

– Это нам, – сказала Берти, но Сабина не поняла, какое из объявлений та имеет в виду.

Миссис Феттерс попятилась и чуть не раздавила светленькую девочку лет пяти; едва увернувшись, та испуганно рванула прочь. Миссис Феттерс происшествия даже не заметила.

– Вы полетите с нами! – провозгласила Дот, в восторге от осенившей ее блестящей мысли.

Это разрешило бы все проблемы – Сабина останется с ними!

– Прямо сейчас?

– Идите в самолет. Деньги у вас есть. Одежду, все, что вам нужно, мы раздобудем, летим с нами!

Берти повернулась к ним, явно заинтригованная.

– Но я не могу с вами лететь. Мне надо вернуться домой. – Сабина быстро обняла миссис Феттерс. – Кто будет кормить Кроля?

– Мама, нам надо на посадку.

– А вы все-таки подумайте над моим приглашением, – сказала миссис Феттерс. – Пусть даже не сейчас.

Служащая аэропорта, высокая, темнокожая, в облегающей синей униформе, бросив на них взгляд со своего возвышения, кивнула в сторону двери. Все прочие билеты были проверены. Все прочие пассажиры поднялись на борт.

– До свидания, Сабина, – сказала Берти, торопливо целуя ее. – Надеюсь, вы приедете, очень надеюсь.

И, взяв мать под руку, она повела ее к двери, а та вдруг словно состарилась. Предъявив служащей билеты, Дот помахала Сабине рукой и послала ей воздушный поцелуй. Сабина была уверена, что сейчас у Феттерсов случится еще какое-нибудь озарение, но этого не произошло – женщины исчезли в туннеле, ведущем к самолету, который доставит их в Небраску.

Сабина постояла, наблюдая за тем, как взлетает самолет, а потом постояла еще. Люли вокруг плакали, исполняя ритуалы встреч и прощаний. Приникали друг к другу так, словно только что либо избежали авиакатастрофы, либо она их ждет. Обнимали детей, целовали возлюбленных. Со всех сторон доносилось: Я так тебе рада… Как я буду без тебя… Думал, ты никогда не приедешь… До свидания… Прощания ее измучили. Сабина была по горло сыта прощаниями.

Проводив Феттерсов, Сабина вновь нырнула в постель, в уютное гнездо из простынь темного шелка и громадных подушек. За окнами завывал, срывая плющ с ворот, припозднившийся ветер Санта-Аны. Вода в бассейне то кудрявилась волнами, то успокаивалась. Торговый центр стоял в мастерской недостроенный – без пандусов, без крыши, проемы окон затянуты пленкой. Позвонил Сальвио из магазина ковров, но не успел он еще задать свой вопрос, как Сабина сказала ему, чтобы решал сам. Сказала, что оставляет все на его усмотрение. На большинство звонков она не отвечала, в том числе и на наговоренное на автоответчик нервное послание от фокусника Сэма Спендера. В телевизоре по местным новостям рассказывали об убийствах, подозреваемых, судебных процессах. Интересно, каково это, когда можно обвинить кого-то в смерти любимого человека, встать в зале суда, указать на преступника, крикнуть: Это ты, ты отнял у меня все! Как мало думают люди о том, что все, чем они владеют, так или иначе будет у них отнято! Мысли о возмездии вконец утомили Сабину. Справедливости нет, как нет и смысла в ее поисках. В день, когда ей было назначено приехать в больницу снимать швы, Сабина, устроившись на коврике в ванной, надрезала тугие нити маникюрными ножницами и вытянула пинцетом. Обрезки рассыпались по белому кафелю, как колючие мохнатые лапки растерзанного насекомого. Шрам получился красивый – темно-красный и тонкий. И не болел.

Спустя восемь дней после отъезда Феттерсов от Дот пришло письмо. Развернув его, Сабина обнаружила внутри четыре фотографии. Три были сняты на ее заднем дворе, но внимание Сабины приковал четвертый. На нем был мальчик – узкогрудый и ясноглазый, лет восьми-девяти, Сабина была не большой мастер на глаз определять возраст ребенка. Лоб мальчика перетягивала лента, на затылке за нее было заткнуто перо. Глаза светились от радости. Хорошенький темноволосый мальчик, родной и любимый. Она бы везде его узнала. Потертые мешковатые джинсы, футболка в полоску. Сабина различила едва заметные веснушки, исчезнувшие задолго до их знакомства. Она разглядывала его шею, узкие плечи. Вбирала в себя, запоминая все: ворота за его спиной, зубчатые белые края фотографии. Скупая надпись на обороте гласила: «Гай, 1959». Как бы Сабине хотелось знать его тогда, во времена ее лос-анджелесского детства. Сколько было упущено ею – мамочкиной любимицей, которую та каждое утро провожала в школу в Фэрфаксе, вручив коричневый бумажный пакет с завтраком; девочкой, которую отец приводил на Си-би-эс и говорил, что она сидит в кресле самого Уолтера Кронкайта, хотя Кронкайт и вещал из Нью-Йорка. Что делал этот мальчик по воскресеньям, когда после занятий в еврейской школе она пила крем-соду у «Кайтера», читала комиксы, пока родители делили между собой листы «Лос-Анджелес Таймс»? Что она потеряла, так и не успев найти? Потянувшись к тумбочке, Сабина выдвинула ящик, где лицевой стороной вверх лежала карточка Китти. Улегшись на спину, взяла в руки фотографии, поднесла друг к дружке. Солнце на фото – одинаковое, и зубчатые края снимков – тоже, и надпись на обороте сделана той же рукой: «Китти, 1959». Возможно, снимки были сделаны в один и тот же день или, по крайней мере, в одно лето. Правду сказала миссис Феттерс: они были почти что близнецы. Если, конечно, не считать очаровательного пера на затылке Парсифаля.

Она рассматривала снимки почти час. Надо купить двойную рамку и поставить их на столе вместе с другими семейными фото. Сабина начала ощущать первые позывы доселе неосознаваемого ей голода. Смерть Парсифаля отобрала у нее всю оставшуюся ему жизнь, но теперь в распоряжении Сабины оказалось целых восемнадцать лет. Восемнадцать нетронутых лет, ранние, забытые главы любимой сказки. Детство, которое можно исследовать, воссоздавать, месяц за месяцем. Парсифалю уже не суждено постареть – а помолодеть?

Она так долго сидела с фотографиями, что совершенно позабыла о самом письме и откопала его из-под сбившихся простыней уже перед самым сном.

Дорогая Сабина!

Огромное спасибо за то чудесное время, что мы провели в Лос-Анджелесе. Мы с Берти до сих пор всем друзьям и знакомым рассказываем, как мы повеселились. Посылаю вам фотографии. Я вышла ужасно, но вы с Берти, по-моему, очень милые. Да и разве можете вы плохо получиться на фотографии! Шлю вам также фотографию Гая, которая мне всегда очень нравилась. Подумала, что вас она порадует.

Я по-прежнему считаю, что вам стоит приехать в Аллайанс. Дожидаться свадьбы Берти – ни к чему. Приезжайте прямо сейчас, остановитесь у нас. Места в доме полно. Мне кажется, вы горюете сильней, чем вам кажется, и лучше вам сейчас одной не сидеть. Может, не мне вам давать советы, но для меня вы теперь все равно как дочь, и, окажись на вашем месте Китти или Берти, я бы сказала им то же самое и была бы права.

Так что не сомневайтесь, вы будете у нас желанной гостьей. А пока еще раз благодарю вас за то, что не пожалели на нас время, и за снимки, которым Китти была очень рада.

Любящие вас Берти и я, Дот.

Почерк детский, как у школьницы, – буквы ровные, округлые. Тот же почерк, что на открытке, отправленной Парсифалю в исправительное заведение, и на обороте фотографий. Когда же это они успели повеселиться в Лос-Анджелесе? Сабина такого не помнила.

– Они тебе только хуже сделали, – сказала мать Сабины в воскресенье у «Кантера».

Они сидели у стойки, и Сабина глазела на выставленные в витрине стаканчики с фруктовым салатом, половинки грейпфрутов, дыньки-канталупы с тщательно вычищенными сердцевинами – все запаковано в прозрачную пленку. Пробегавшей мимо официантке мать Сабины еле слышно шепнула: «Хрен!» Та заговорщически кивнула и продолжила свой путь.

– Теперь тебе стало еще грустнее.

– Вовсе нет, – возразила Сабина. – Мне грустно точно так же, как раньше.

– Ни к чему им было приезжать!

Отец Сабины с видом молчаливого одобрения помешивал ложечкой в чашке черного кофе, охлаждая его.

– Мне надо было познакомить вас с ними. Напрасно я этого не сделала. Вам бы они понравились. Для меня самой это было полной неожиданностью, но, уверяю вас, Феттерсы – очень приличные люди.

– Приличные матери не отправляют своих сыновей в детскую колонию за гомосексуализм! – Раньше, когда Парсифаль был жив, мать всегда понижала голос на слове «гомосексуализм», но теперь, когда гомосексуализм оказался источником его несчастий, произносила это слово четко и даже, как казалось Сабине, подчеркнуто громко. – Разумеется, растить ребенка, который не является гомосексуалистом, гораздо проще, не спорю, но, если бы подобное случилось с моим сыном, я бы любила его, а не мучила! А то, как обошлись с бедным Парсифалем, это чистое варварство! Любящая мать не пошлет своего сына на муки!

Сабина вздохнула. Меньше всего она собиралась вступаться за исправительное заведение для мальчиков в Небраске.

– Ужасно, знаю. Но, только думаю, тогда было другое время, и надо это учитывать. Понятно, это ее не извиняет, но вряд ли она понимала, что делает и к чему это приведет.

– Шестьдесят шестой год – это не Средневековье! Мы жили тогда и отвечали за свои поступки!

Они сидели в семейном молчании, слушая привычные звуки: бряканье о блюдца чашек из толстого фарфора, стук вилок о тарелки, звон кубиков льда о край стакана и несущиеся отовсюду, со всех сторон голоса. Связные предложения разобрать было невозможно, но слова, освобожденные от ига грамматики, сливались со звоном столовых приборов, превращаясь в своего рода музыку. Над столом протянулась рука, и возле тарелки Сабининой матери возникла серебристая чашечка с хреном.

– Я думала… – Сабина опустила глаза. – Может, стоит съездить к ним, погостить?

Строго говоря, подумала она об этом только сейчас.

Отец Сабины опустил нож, которым намазывал джем на ломтик хлеба.

– Съездить в Небраску?

– Мне еще много чего нужно выяснить. О Парсифале. Я ведь еще столько о нем не знаю. – Сабина говорила скороговоркой, тихо, и родители подались вперед. – Думаешь, что знаешь человека, знаешь лучше, чем кого бы то ни было, и вдруг – вот это… – Она обвела руками стол, как будто именно на нем и расположились все неожиданные открытия. – Что, если бы ты вдруг узнала, что папа вовсе не такой, каким ты его считала? Что он был женат до тебя, что у него есть дети, о которых ты понятия не имела? Что, разве не было бы тебе любопытно?