Текст книги "Это история счастливого брака"

Ее собачья жизнь

Вот как это случилось: возвращаясь с прогулки в парке, мы с Карлом увидели молодую женщину, сидевшую в машине; она разговаривала с собакой. Даже издалека, сквозь лобовое стекло было видно, что это необыкновенное животное. Карл (он никогда не стесняется) постучал в окно и спросил, что это за порода. Мы живем в Нэшвилле, подобное здесь в порядке вещей, никого это не пугает и не удивляет. Девушка рассказала нам печальную историю: собаку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась крошечным щенком, кто-то бросил на парковке; ее подобрали и впоследствии передавали с рук на руки несколько добросердечных друзей – никому из них не разрешалось держать в квартире животных. Так собака оказалась в машине с девушкой, которая объясняла ей, что пришла пора кого-нибудь очаровать и найти постоянный дом.

Очаровывать она определенно умела. Крошечная, гладкая, беленькая. Солнце просачивалось сквозь ее непропорционально большие уши, нежные и розовые, как лиможская чашка на свету. Мы потрепали ей шерстку. Она облизала нам руки. Мы отошли, чтобы все обдумать. И вернулись за щенком.

Я не представляла, что все будет вот так. Думала, дождусь подходящего момента, определюсь с породой, осмотрюсь. По правде сказать, я и сама жила в квартире, где держать собак было запрещено. Но когда судьба стучится в двери, таиться нет смысла. «Давай назовем ее Роуз», – сказал Карл.

У меня перехватило дыхание, голова шла кругом. Мой щенок уткнулся носом мне под мышку, и сотни остроумных собачьих кличек, которые я придумывала в течение жизни, испарились. «Да, – сказала я. – Роуз».

Мне никогда ничего так не хотелось, как завести собаку. Другие девочки росли, мечтая о домах и детях, большой любви и финансовой стабильности; мне же грезились овчарки и терьеры, целые поля счастливых скачущих дворняг. Часть моего детства прошла на ферме, где я была окружена животными: лошади и куры, с полдюжины поджарых котов-мышеубийц; там были кролики, свинья и много, много собак – Гавс и Шустрик, Сэм и Люси, и особенно Обнимашка, который полностью соответствовал своей кличке. С тех самых пор я была уверена, что счастье и подлинная зрелость придут ко мне в тот момент, когда у меня появится собака. Я стану меньше путешествовать. Поселюсь в доме с расчудесной лужайкой. Денег всегда будет хватать на оплату счетов из ветклиник.

Дома Роуз играла с мячиками, пыталась карабкаться по ступенькам и спала у меня на коленях, а мы с обожанием за ней наблюдали. Не то чтобы я была несчастлива в мои «бессобачьи годы», однако предполагала, что с появлением щенка жизнь может измениться к лучшему. Чего я и представить не могла, так это насколько лучше все станет теперь. Все бреши в моей жизни, в моем характере внезапно заполнились. Я вступила в мои первые взрослые отношения, построенные на безусловной взаимной любви. Я тут же нашла куда более уютную квартиру, где разрешалось жить с собакой, уплатив абсурдно большой невозмещаемый залог. Поскольку я работаю дома, Роуз могла проводить целые дни там, где чувствует себя лучше всего, – у меня на коленях. Мы до такой степени спелись, что некоторые стали смотреть на нас с подозрением. Я брала Роуз в магазины, как те богатые дамочки в «Бергдорф». Брала ее с собой на ужины к друзьям. В отпуск на Кейп-Код. Поскольку она совершенно не способна оставаться в одиночестве, когда мне нужно было отправиться куда-то, где по какой-нибудь дурацкой причине вход с собаками запрещен, я ехала на другой конец города и оставляла ее у бабушки.

– Вы только посмотрите, – говорили люди, глядя на меня, не на Роуз. – Как же сильно ей хочется ребенка.

Ребенка? Я приподнимала мою собаку на руках, мою умную, прекрасную собаку. «Вот, – отвечала я. – Вот кого мне всегда хотелось». Правда в том, что я вообще не помню, чтобы когда-нибудь хотела ребенка. Я не заглядывала с тоской в коляски прохожих. Зато бессчетное количество раз склонялась к тротуару, чтобы почесать за ухом какой-нибудь незнакомой собаки, прошептать ей, как прозрачны ее глаза.

– Возможно, ты не отдаешь себе отчета, – говорили незнакомцы, говорили друзья, говорили родственники. – Это же очевидно: ты хочешь ребенка.

– Вон как ты держишь ее на руках, – говорила бабушка. – Как младенчика.

Люди начали поднимать вопрос в разговорах с Карлом, настаивая, чтобы он наконец обратил внимание на мою непреходящую, уже просто карикатурную жажду материнства. Будучи покладистым парнем, как-то раз он взял меня за руку. Другой рукой он теребил уши Роуз. Я люблю Карла в том числе за то, как он относится к Роуз. Она обожает пристроиться у него на шее, как лисий воротник, свешиваясь лапками с каждого плеча. «Энн, – сказал он. – Если ты хочешь ребенка…»

Когда млекопитающие стали такими замороченными? Кто-нибудь вообще может посмотреть на ребенка и щенка и увидеть разницу? Ребенка нельзя оставить дома с жевательной игрушкой, если вы идете в кино. Ребенок не будет возиться под одеялом, устраиваясь на ночь у вас в ногах, когда вам холодно. Дети, при всех их множественных неоспоримых достоинствах, не будут бегать с вами в парке или ждать у двери вашего возвращения, и, насколько мне известно, они не знают ровным счетом ничего о безусловной любви.

Будучи бездетной женщиной детородного возраста, я прямо-таки живая мишень для кривотолков. Никто не скажет, глядя на неженатого мужчину, выгуливающего лабрадора: «Видишь, как он кидает теннисный мячик своей собаке? Парень определенно хочет сына». Пес, раз уж на то пошло, лучший друг мужчины, товарищ, собрат. Но стоит женщине завести собаку, про нее тут же скажут, что она сублимирует. Если же она честно признается, что не хочет детей, в ответ ей лишь понимающе покивают головой и ответят: «Просто подожди». Для протокола: я не сюсюкаю с моей собакой, а когда зову ее, не говорю «Иди к мамочке».

– Из всех моих друзей ты всегда была самой психически здоровой, – сказала моя подруга Элизабет. – Пока не появилась эта собака.

Хотя я уверена, что была бы рада и какой-нибудь другой собаке, полагаю, глубина моих чувств к Роуз проистекает из того факта, что по части ума, верности и любви ей нет равных. По вечерам мы с Карлом везем ее через весь город на большое открытое поле, где люди спускают своих питомцев с поводков, чтобы дать им наиграться. Когда она скачет по траве с немецкими догами и бернскими зенненхундами, мне кажется, что свет еще не видел собаки более компанейской и популярной (при этом я осознаю, что окончательно поехала головой). Другие собачники спрашивают о родословной Роуз – возможно, надеясь найти кого-нибудь из ее семейства. Роуз недостаточно быть просто хорошей собакой, она должна принадлежать к определенной породе. Ее уже называли – в зависимости от того, как падает свет, – маленьким джек-расселом, большой чихуахуа, рэт-терьером, фокстерьером, ногастой корги. В настоящий момент она португальский поденгу – собака, насколько мне известно, ранее не встречавшаяся в Теннесси. Просто в нашей собачьей энциклопедии отыскалась фотография, с которой у нее больше всего сходства. Теперь мы часто говорим что-нибудь вроде: «Где поденгу?» или: «Поденгу сегодня уже гуляла?» – чтобы она почувствовала принадлежность к родовым корням. Но на самом деле она просто собака-с-парковки, брошенная в метель, чтобы встретить свою судьбу.

Я наблюдаю за другими собачниками в парке: женатыми парами, одиночками, молодыми родителями. У каждого из них отношения с собакой всегда очень индивидуальны. Однако снова и снова я вижу, как люди гордятся своими питомцами – тем, как они бегают, как снюхиваются друг с другом; гордятся тем, что они достаточно храбры, чтобы залезть в воду, или достаточно умны, чтобы этого не делать. Похоже, люди способны любить своих собак с той степенью беззаветности, какую они редко проявляют по отношению к друзьям или членам семьи. Собаки никогда не подводят, а если что-то все же случается, хозяева быстро забывают об этом. Я хочу научиться любить людей так, как люблю мою собаку, – гордиться, восхищаться ими, не помнить их ошибок. Любить других так, как моя собака любит меня.

Когда собака тратит столько энергии, чтобы сделать вас счастливыми, вы конечно же захотите сделать ее счастливой в ответ. Что кажется избыточным для вас, для вашего питомца естественная необходимость. Мы с Карлом наняли Роуз персонального тренера: мечтали, что она станет послушной, будет реагировать на команды «сидеть», «на месте» и «ко мне», может быть, выучит несколько простых трюков. (Хотя казалось, она такая маленькая, что и газету в дом занести не сумеет.) Я переживала, что не смогу найти подходящего тренера, и обратилась за моральной поддержкой к моей подруге Эрике, но она была слишком озабочена тем, чтобы устроить своего четырехлетнего сына в лучшую манхэттенскую подготовишку, и не особо сочувствовала моей озабоченности поиском дрессировщика для щенка. Инструктор, с которым мы в итоге сговорились, был воплощением кинологической власти. После нескольких минут ни к чему не обязывающей беседы, во время которой Роуз запрыгивала к нему на плечо и лизала макушку, он изложил основные положения своего режима.

Первое: собака не должна забираться на мебель.

Мы заморгали. Нервно заулыбались: «Но ей это нравится. Да нам самим это нравится».

Он объяснил базовые принципы дрессировки. Собака должна научиться слушаться. Она должна узнать и усвоить, что такое «нельзя». К ошейнику Роуз он привязал веревку и продемонстрировал, как резким рывком стаскивать ее с дивана. Наша собака взлетела в воздух. Посмотрела на нас с пола, скорее озадаченно, чем обиженно.

– Она ведь не спит с вами? – спросил тренер.

– Конечно спит, – сказала я, ободряюще потрепав ее по загривку. Обычно она спала под одеялом, положив голову мне на подушку и уткнувшись мордой мне в плечо. – Какой смысл заводить маленькую собаку, если не позволять ей спать с тобой?

Он сделал пометку у себя в журнале. «Вы должны это прекратить».

Я обдумывала это целых пять секунд: «Нет. Все что угодно, но моя собака будет спать со мной».

После непродолжительной серии препирательств он уступил, дав понять, что это противоречит всем его представлениям о здравом смысле. В течение следующих десяти недель я сидела с Роуз на полу, а Роуз спала со мной в кровати. Окончание обучения мы отпраздновали, позволив ей вновь забраться на диван.

Я решила навестить моего друга Уоррена (он психолог) и спросить, не вышла ли, по его мнению, ситуация из-под контроля. Возможно, из-за собаки у меня развилось обсессивно-компульсивное расстройство?

– Обсессивно-компульсивное расстройство должно быть связано с определенным поведением, – сказал он. – Ты ее все время моешь? Или тебе все время хочется ее помыть?

Я покачала головой.

– В таком случае, возможно, это созависимость. Животные по своей природе очень созависимы.

Не могу сказать, что мне это понравилось. Уж больно модное словечко. В комнату вошла шестнадцатилетняя дочь Уоррена Кейт, и я предложила ей посмотреть студийные фотопортреты Роуз, которые заказала для рождественских открыток.

– Ну дела, – сказала Кейт. – Похоже, вы очень сильно хотите ребенка, да?

Я вернулась домой к моей собаке. Чесала ее розовый живот, пока нас обеих не потянуло в сон. Наверное, на свете действительно есть люди, которые заводят собаку, когда на самом деле хотят ребенка, но мне интересно, есть ли другие – те, кто родили ребенка, когда в действительности им была нужна собака. Роуз у нас уже год, и еще не было такой холодной дождливой ночи, когда бы я воспротивилась тому, чтобы вывести ее погулять. Я никогда не жалела, что завела собаку – именно эту собаку, – пока она обнюхивала каждую травинку в отдельности, даже если мои руки буквально примерзали к поводку. Мне никогда не было в тягость собирать бесконечные белые волоски с темной одежды. Все, чего я хотела, – это завести собаку, которая спала бы у меня на коленях, пока я читаю, облизывала бы мне шею и приносила брошенный мячик восемьдесят семь раз подряд. Я думала, что собака – ключ к истинному счастью. И была права. Мы истинно счастливы.

1997

Лучшее место в зале

Когда мне было шесть и семь лет, мы со старшей сестрой часто оставались с семьей человека, бывшего штатным врачом «Гранд Ол Опри»[5]5
  «Гранд Ол Опри» – одно из старейших (основано в 1925 г.) американских радиошоу, посвященное кантри-музыке. Традиционно проходит в формате живого концерта.


[Закрыть], – в те времена, когда эфиры проходили на сцене «Райман Аудиториум» в старой части Нэшвилла. Стоял 1969-й, 1970-й. Вечерами пятницы и субботы доктор Харрис брал нас с собой вместе с двумя своими младшими дочерьми посидеть за сценой, пока он осматривал часть тела звезды, нуждавшуюся в осмотре, хотя большинство вечеров никто ни в чем не нуждался, и он мог спокойно выпивать и травить байки в гримуборной: лучшие музыкальные номера на самом деле исполнялись именно там. Все это время кучка маленьких девочек, и я одна из них, сидела где-нибудь в темном углу и смотрела, как мужчины и женщины со вздыбленными волосами ходят туда-сюда в блестках и бахроме. Больше всех нам нравился Рой Акафф, потому что у него был йо-йо.

Это должно было стать моментом моего музыкального рождения. Я была ребенком, которому досталось лучшее место в зрительном зале, но даже в те ранние дни мы с кантри-музыкой не подходили друг другу. Я помню шляпы и башмаки, красноватый свет, змеящиеся электрические кабели, но не помню ни одной песни. Казалось, вынужденная любовь к «Опри» уготована мне с рождения; мне понадобилось еще двадцать пять лет, чтобы выяснить, что мое сердце жаждало совсем иной музыки.

Моя подруга Эрика Шульц живет в Верхнем Ист-Сайде Манхэттена. Она таскала своих мальчиков в «Метрополитен-опера» так же, как нас в детстве таскали в «Райман». Она устроила их в детский хор, чтобы они могли выходить на сцену и петь. Я вот думаю, насколько иначе сложилась бы моя жизнь, если бы мне повезло родиться Алексом Шульцем. Мне было уже за тридцать, когда я начала исследование для романа, главная героиня которого, оперная певица, оказывается в заложниках в посольстве в Южной Америке. Лишь приступив к исследованию для «Бельканто», я впервые услышала оперу. Любовь не была мгновенной, она была медленной, глубокой, непреходящей; любовь, от которой уже никуда не деться. Все внутри меня пришло в движение. Это была моя музыка, моя судьба: колоратура, а не гнусавость, Dove Sono[6]6
  Ария из оперы Моцарта «Свадьба Фигаро».


[Закрыть], а не Stand By Your Man[7]7
  Заезженная американская кантри-баллада.


[Закрыть].

Проблема в том, что я живу в Нэшвилле, а настоящая любовь, как показывает мой опыт, не спрашивает, во сколько она тебе обойдется. Я начала покупать билеты на оперные спектакли в других городах, билеты на самолеты, чтобы добраться до этих самых других городов, а когда добавила к этому отели, такси и перекусы, то вскоре обнаружила, что, по сравнению с моим пристрастием, большинство случаев наркозависимости кажутся не такими уж серьезными. Мне постоянно было мало. Но, образно говоря, я прибыла в театр уже после антракта. На какое знание могла я претендовать, когда столько всего не видела? Слушать – уже что-то, да, и я благодарна компании «Тексако» за субботние трансляции, и, да, я покупала компакт-диски, но опера – это еще и драматическое, и во многих отношениях визуальное искусство. Это косые взгляды, это взятая живьем нота ми. Я хотела видеть, как бледнеет Виолетта.

А потом директором «Метрополитен-опера» назначили Питера Гельба. Он понимал, что такие, как я, не всегда могут ходить в оперу, поэтому сделал так, чтобы опера могла приходить к нам. Театр начал транслировать оперные спектакли в кинотеатрах по всей стране. Первое шоу я пропустила, поэтому не посмотрела постановку «Волшебной флейты» Джули Теймор – и до сих пор не оправилась от этого. Но 6 января 2007 года я вошла в кинотеатр «Регал Грин-Хиллз Стадиум 16» и заплатила 20 долларов за билет на «Пуритан». Я читала об оперных трансляциях, но до сих пор не вполне понимала, как это работает. Там, в удобном кресле-трансформере, пока в воздухе витал запах попкорна, я смотрела, как Анна Нетребко лежит на спине, свесив голову в оркестровую яму, и поет Беллини так, будто ее сердце горит огнем.

Поддается ли это описанию? Оставаясь в Нэшвилле, я смотрела спектакль «Метрополитен-опера». На таком огромном экране, что было видно мельчайшее движение руки, тончайшую вышивку на юбке. Я видела, как во рту Нетребко язык придает форму воздуху, порождающему ноту. Я видела дирижера, да, решительный жест его запястья, но – будто бы этого мало – я и валторниста видела. Я могла заглянуть в глаза каждому хористу, сосредоточенному на партитуре, всем этим мужчинам и женщинам. Это была Большая Опера: каждая нота подлинно человеческая, одновременно несовершенная и безупречная. Это была опера, какой ее видел Алекс Шульц, – то есть прямо со сцены.

Если самой оперы было недостаточно, были и дополнительные бонусы: завсегдатаи «Мет» убивали время между актами, стоя в безумно длинных очередях, чтобы выпить или воспользоваться уборной. Они перечитывали программу или бесцельно смотрели на тяжелый бархатный занавес. При этом те из нас, кто сидел в кинотеатре, оказывались по ту сторону занавеса, где Рене Флеминг, вооружившись микрофоном, останавливала сопрано и тенора по пути со сцены и спрашивала, почему им нравится Беллини и насколько это сложно – петь бельканто. Представьте, что вам довелось увидеть, как Поль Сезанн берет интервью у Камиля Писсарро: оба стоят у наполовину законченного холста и говорят, остроумно и небрежно, о живописной технике. Представьте, как Сезанн указывает на небольшой мазок яркой краски на груше Писсарро и говорит: «Хорошо сработано! Для меня самого изобразить свет на груше – проблема!»

* * *

После «Пуритан» я покупала билеты заранее и приходила в кинотеатр пораньше. Так поступали все. Зал был переполнен, но мы чувствовали себя обязанными притворяться, будто мы владельцы сезонных абонементов. Каждый старался занять либо то же самое место, где сидел в прошлый раз, либо сесть как можно ближе к нему. У меня второе место слева в предпоследнем ряду – через пять кресел от Джона Бриджеса, через пять рядов от Юджинии Мур. Мы все успели перезнакомиться, и, пока ждем, когда огромные часы обратного отсчета на экране достигнут нуля, болтаем о предстоящих спектаклях. Наблюдаем, как нью-йоркские зрители, заплатившие за билеты в десять раз больше, а некоторые еще больше, пробираются к своим местам. Как и мы, зрители в Нью-Йорке останавливаются, чтобы поприветствовать своих знакомых; подобно им, мы сопровождаем аплодисментами окончание арий и движение занавеса. Кричим Brava! и Bravo! Умом мы понимаем, что исполнители нас не слышат, но в этот момент высокого разрешения чувствуем такую полноту жизни, что об этом недолго и забыть.

Второй сезон трансляций стал для меня прорывом в языке, на котором я так отчаянно хотела заговорить. Я посмотрела достаточно спектаклей, чтобы оценить исполнение Рамона Варгаса. Несколько лет назад я видела его в постановке «Травиаты», а потом снова – в прошлом сезоне трансляций («Евгений Онегин») и в нынешнем («Богема»). Главным событием прошлогоднего «Триптиха» Пуччини для меня стала Мария Гулегина, и, когда она вернулась в качестве леди Макбет, я чувствовала почти собственническое удовольствие, будто бы это я первой ее и открыла. То же относилось и к Хуану Диего Флоре-су, блиставшему в «Севильском цирюльнике». За три дня до трансляции «Дочери полка» в «Таймс» вышла статья о том, как он взял в своей арии девять высоких до, а затем повторил свой подвиг на бис – первый бис в «Метрополитен-опера» за пятнадцать лет! Два года назад я бы прочла эту статью с некоторым тупым приятием, зная, что это чудо, которое деревенской девушке увидеть не суждено, но теперь пришла еще раньше, чем обычно, на следующую субботнюю трансляцию, где мы, зрители, заняв свои места, обсуждали, повторятся ли сегодня бисы или же в день трансляции это, ну, слишком позерски. (Увы, полагаю, так оно и было. Никаких бисов «на бис».) И все же услышать это даже один раз было потрясающе. Мы увидели мощное выступление Натали Дессей, которая сама по себе живое доказательство того, что просто слушать – недостаточно. Мы долго ворчали по поводу того, что «Лючию ди Ламмермур» с ее участием не включили в список трансляций. (Как же быстро мы превращаемся из признательных в прожорливых.)

Истинный ценитель оперы (тот, кому эта любовь досталась по праву рождения) находится в постоянном поиске нового. Их мутит от «Кармен». В свои тринадцать лет Алекс Шульц гораздо больше интересуется «Енуфой» Яначека. Неофиты, вроде меня, живущие с ношей ограниченного доступа, всегда играют в догонялки. В прошлом, когда, отправляясь куда-нибудь, я могла сходить в оперу, то выбирала, скажем, «Мадам Баттерфляй», а не «Любовь к трем апельсинам» Прокофьева, потому что пыталась заложить фундамент своего образования. (Ради всего святого, я до сих пор «Риголетто» не видела!) Но трансляции охватывали весь спектр – от проверенных шедевров до мировых премьер. Мне не понравилась мировая премьера оперы Тэна Дана «Последний император» в 2006 году, зато, посмотрев ее, я почувствовала себя очень современной. До этого я никогда не считала себя даже отдаленно продвинутой в том, что касалось оперы. Если бы я жила в Нью-Йорке и обладала всеми деньгами и временем мира, сомневаюсь, что пошла бы на «Гензеля и Гретель», но я живу в Нэшвилле, поэтому – пошла. Думаю, эти гигантские рыбы во фраках будут преследовать меня до конца моих дней. Музыка в плане навязчивости не уступала визуальному оформлению, но я буду очень рада, когда в следующий раз увижу на экране чудесную Кристин Шефер и смогу сказать: «Гретель! Это Гретель!»

* * *

Со временем в «Метрополитен-опера» пошли еще дальше, чтобы сделать антракты еще интереснее. Пока пятьдесят монтировщиков развозят гигантские панно, Джо Кларк, неутомимый технический директор, объясняет, как делается искусственный снег. Рене Флеминг интервьюирует не только сопрано и дирижера, но и людей, обслуживающих живую лошадь в «Манон Леско». Лошадь, конечно, непревзойденный профессионал, но вот Карита Маттила села в глубокий шпагат, а затем для сноровки – ей придется повторить это на сцене – приподнялась и повторила это с другой ноги.

То, что мы так хорошо проводим время между актами, приятный бонус, но это не первостепенно. Первостепенна сама опера. Понятное дело, я рыдала в конце «Богемы», но, когда на следующий вечер мне позвонила моя подруга Беверли, чтобы рассказать, как в техасском кинотеатре рыдала она, мы обе проговорили «Мими! Мими!» и снова разрыдались в свои телефонные трубки. То, как я плакала на «Сестре Анжелике», втором акте «Триптиха», совершенно застало меня врасплох; образ светящегося ребенка, входящего в финале через двери в верхней части сцены, заставил всю публику громко всхлипывать. Но все это даже рядом не стояло с «Евгением Онегиным» – постановка, музыка, величие, которое воплощали собой Дмитрий Хворостовский и Рене Флеминг. Как бы ни была хороша Флеминг в роли ведущей трансляции, любое ее появление на сцене «Мет» вызывает чувство, что она должна влезть в сценический костюм и петь. (Эту же постановку я видела три дня спустя в Нью-Йорке, где часть сцены мне перегородило бутафорское дерево. Даже несмотря на то, что мое место было хорошим, я не могла видеть всех тех оттенков радости, которые так ясно излучало лицо мисс Флеминг на киноэкране, пока она писала Онегину, или сокрушительное унижение и горе, появившиеся в ее глазах, когда он отверг ее. Была ли опера лучше на экране? Не берусь утверждать, потому что есть, конечно же, магия присутствия, но скажу, что это был одновременно другой и равный опыт.)

В день последней трансляции, в апреле, на большом экране возник список спектаклей будущего сезона «Метрополитен-опера». Десять опер и торжественный вечер открытия! Зрители в «Регал 16» разразились радостными воплями, клянусь вам, мы вопили, когда узнали эти новости. В этом году было всего восемь опер, в прошлом лишь шесть. Жители Нэшвилла изголодались. Нам хотелось все больше и больше.

Что, если бы культура была подобна овощам и нам говорили потреблять лишь то, что созрело на местной почве? Научилась бы я любить «Опри» так же, как мне удалось смириться с окрой? Сомневаюсь, а эти трансляции дали мне лучшее, что может предложить большой город, – без необходимости жить под его бременем, а с этим бы я точно не справилась. В моей любви к Теннесси всегда присутствовало понимание того, что определенные потребности необходимо удовлетворять где-то еще. Но в наши дни, похоже, их не так уж много.

Как любая обуза, ни одна зависимость не может считаться полной, пока вы не передали ее своим друзьям. Я старалась как могла, и порой мне это удавалось, но, как правило, мне все же невероятно сложно убедить людей проводить субботние вечера в кинотеатре за просмотром оперы. Полагаю, я лет на двадцать моложе, чем среднестатистический любитель оперы в нашем кинотеатре. Питер Гельб знает свою аудиторию, но также он знает, что ему нужно возделывать новые поля. Уверена, однажды так и будет. Такие, как мы, обращенные в оперу, никогда не затыкаются, и рано или поздно вы посмотрите хотя бы одну, просто чтобы нас утихомирить. Оказавшись в зале, вы все поймете, а когда поймете, тогда, мой друг, пути назад уже не будет.

2008