Текст книги "Волки на переломе зимы"

11

Ройбен проспал до середины дня и спал бы и дольше, но его разбудил телефонный звонок Грейс. Она сказала, что Ройбену лучше бы приехать, не откладывая, – если, конечно, он хочет, чтобы церемония состоялась завтра утром, – и заблаговременно подписать все нужные документы. Возразить на это было нечего.

Он немного задержался, так как хотел перекинуться словом с Феликсом, но того нигде не было. Лиза предположила, что он снова уехал в Нидек для того, чтобы проконтролировать, как выполняются его планы подготовки города к рождественскому фестивалю.

– У всех сейчас столько дел! – сверкая глазами, посетовала Лиза, но тем не менее все же попыталась заставить Ройбена перекусить. Хедди и Жан-Пьер под ее руководством уставили весь длиннющий стол в столовой большими и малыми серебряными блюдами, салатницами и тарелками. Двери буфетной были распахнуты, на полу вдоль стола стопками громоздилась разнообразная посуда.

– Поверьте мне, вам очень нужно хорошо есть, – сказала она и проворно направилась в кухню.

Ройбен остановил ее и сказал, что пообедает с родными в Сан-Франциско.

– А вот все эти приготовления очень впечатляют, – совершенно искренне сказал он, с новой силой осознав, что до грандиозного приема остается всего семь дней.

В дубраве суетились рабочие, развешивавшие на мощных ветках бесконечные электрические гирлянды из маленьких лампочек. На террасе, перед домом, уже возвели навесы. Взад-вперед бегали сам Гэльтон и его многочисленные родственники-плотники. И прекрасные мраморные статуи для сценки вертепа уже перевезли на край террасы, и они стояли там мокрые и словно растерянные, ожидая, когда же их расставят должным образом, а рядом с ними еще одна кучка рабочих, несмотря на непрекращающийся моросящий дождь, что-то мастерила, по-видимому, ясли, где будет лежать Младенец.

Уезжать страшно не хотелось, но, увы, выбора у Ройбена не было. Что касается предстоящих событий, то за Лаурой он сегодня заезжать не будет, а завтра она сама приедет в мэрию.

Впрочем, дела обернулись хуже, чем он ожидал.

Дождь разошелся прежде, чем Ройбен успел доехать до моста Золотые ворота, а всего дорога до Русского холма заняла более двух часов, и все это время буря явно не собиралась затихать. А ливень хлестал такой, что Ройбен промок до нитки, пока бежал от машины к крыльцу, и ему прежде всего потребовалось переодеться.

Но это было наименьшей из всех проблем.

Документы, подготовленные Саймоном Оливером, подписали быстро, без разногласий, однако Селеста, пребывавшая в крайне раздраженном состоянии, беспрерывно отпускала язвительные замечания и особенно разошлась, когда дело дошло до договора о передаче ребенка Ройбену. Ройбен же остолбенел, когда увидел, какую кучу денег получит Селеста, но, конечно, промолчал.

Он не представлял себе, что значит выносить ребенка, не имел ни единого шанса когда-либо узнать это на своем опыте и сейчас не мог понять, что значит для Селесты отказаться от младенца. Он был рад тому, что она получит деньги, на которые сможет безбедно прожить всю оставшуюся жизнь, если, конечно, не наделает глупостей.

Но после того, как адвокаты откланялись, а оставшиеся перешли в столовую, где был готов обед, Селеста, при полном молчании всех прочих, разразилась длинной тирадой, суть которой сводилась к тому, что Ройбен – одно из самых бесполезных и неинтересных человеческих существ из всех, какие только рождались на планете.

Грейс и Филу было крайне неприятно это слушать, но они остались за столом. Грейс делала Ройбену незаметные знаки, призывая его к терпению. Что касается Джима, то его лицо, хотя и выражало сочувствие, было странно напряженным, как будто он сочувствовал брату не по зову сердца, а по обязанности. Джим, как всегда, был аккуратно одет в полагающиеся ему по сану черные костюм и сорочку с пасторским воротничком, что в сочетании с тщательно причесанными волнистыми темно-каштановыми волосами и мягким и притягательным взглядом делало его, как всегда казалось Ройбену, идеальным кандидатом на соответствующую роль в кинофильме. Он был красивым мужчиной – Джим, но об этом никто никогда не говорил, предпочитая обсуждать внешность Ройбена.

Ройбен старательно терпел первые двадцать минут, пока Селеста яростно шпыняла его, называя его лентяем и красавчиком, снова бездельником, тратящим время на что угодно, кроме полезных вещей, жалким неумехой, никчемным лодырем, пустоголовым смазливым мальчишкой, готовым кинуться к любой чирлидерше, которая только попадется ему на глаза, и полностью лишенным честолюбия размазней, которому все в жизни доставалось так легко, что он не воспитал в себе ничего, подобного моральному стержню. Богатый и миловидный от рождения прожигатель жизни!

Через некоторое время Ройбен отвел взгляд. Если бы она не раскраснелась так, если бы ее лицо не было залито слезами и искажено яростью, он, наверно, и сам рассердился бы. Но сейчас он испытывал к ней только жалость и, пожалуй, легкое презрение.

Никогда в жизни он не был лентяем и отлично это знал. И, конечно, не был он и «пустоголовым смазливым мальчишкой, готовым кинуться к любой чирлидерше, которая только попадется ему на глаза», но совершенно не хотел говорить об этом. Им постепенно овладевало отчуждение и даже, пожалуй, легкая досада. Селеста никогда не знала его нисколько, и он, пожалуй, тоже не знал ее, и слава богу, их браку предстояло стать фиктивным и кратковременным. А что было бы, поженись они всерьез?

И каждый раз, когда она снова и снова проходилась по его внешности, он понимал ее все лучше и лучше. Она ненавидела его как личность, ненавидела его физически. Эта женщина, с которой он множество раз пребывал в интимной близости, не могла физически переносить его. От этого осознания и мыслей о том, каким ужасом непременно стал бы его реальный брак с Селестой, мелкие волосики на его загривке поднялись дыбом.

– А теперь, точно так же как тебе в руки сыпалось все остальное, мир вот так, без всяких усилий и заслуг с твоей стороны, дарит тебе ребенка, – заявила она, словно подведя итог всему сказанному. Ее гнев, похоже, начал иссякать. – Я всю жизнь, до самой смерти буду тебя ненавидеть, – добавила она дрожащим голосом.

С этими словами она начала было подниматься, чтобы выйти из комнаты, но тут Ройбен повернулся и посмотрел ей в лицо. Ему уже не было жалко ее. Он испытывал только боль и долго смотрел на нее, не говоря ни слова. Она тоже молча смотрела ему в глаза, а потом впервые – впервые за много месяцев – ей, похоже, стало страшновато. Вообще-то, примерно так же она испугалась его, когда он впервые испытал действие Хризмы, когда в нем начались те бесчисленные мелкие изменения, которые предшествовали его трансформации в волка. Тогда он этого не понимал, а она, конечно, не могла понять этого никогда. Но ей было страшно.

Остальные, кажется, почувствовали, что обстановка накаляется еще сильнее, и Грейс даже начала что-то говорить, но Фил прервал ее.

Вдруг Селеста снова заговорила – негромким, искаженным болью голосом:

– Мне всю жизнь приходилось работать. Даже ребенком я должна была работать изо всех сил. Отец и мать оставили мне совсем немного. Я должна была все зарабатывать сама. – Она вздохнула, видимо, выбившись из сил. – Возможно, ты и не виноват в том, что не знаешь, что это такое.

– Это верно, – ответил Ройбен. Басовитый резкий звук его голоса удивил его самого, но не заставил остановиться. Его самого трясло, но он старался скрыть свое состояние. – Возможно, я не виноват ни в чем из того, о чем ты говорила. Возможно, и в наших отношениях я виноват только в том, что не распознал раньше, что ты так презираешь и ненавидишь меня. Но для жестокости нужно набраться смелости, так ведь?

Все остальные застыли словно парализованные.

– Так ведь? – повторил он, чувствуя, как в виске пульсирует жилка.

Селеста уставилась в стол, а потом снова перевела взгляд на него. Она казалась в своем кресле такой маленькой и беззащитной, с побелевшим осунувшимся лицом, растрепавшимися красивыми волосами. Ее взгляд вдруг сделался мягче.

– Вот как, у тебя наконец-то голос прорезался? – язвительно сказала она. – Случись это немного пораньше, может быть, ничего этого и не произошло бы.

– Вот уж это полная чушь, – сказал Ройбен; его лицо пылало. – Лживая, корыстная чушь. Если ты сказала все, что намеревалась, то я хотел бы заняться кое-какими своими делами.

– Может быть, ты все-таки попросишь прощения? – спросила она, повысив голос и старательно имитируя искренность, хотя было видно, что она вот-вот снова ударится в слезы. Лицо у нее прямо на глазах бледнело, губы тряслись все сильнее.

– Прощения? За что? За то, что ты забыла принять таблетку? Или за то, что таблетка не подействовала? За то, что на свет нарождается новая жизнь, которой я рад, а ты – нет? Так за что же мне просить прощения?

Джим недвусмысленным жестом попросил его замолчать.

Ройбен смерил брата тяжелым взглядом, а потом вновь повернулся к Селесте.

– Я благодарен тебе за то, что ты решила сохранить этого ребенка, – сказал он. – Я благодарен тебе за то, что ты согласилась отдать его мне. Очень благодарен. Но просить прощения мне не за что.

Все молчали, даже Селеста.

– Что касается всей лжи и глупостей, которые ты наговорила здесь за минувший час, то я терпел это, как всегда терпел твою злость и те гадости, которые ты мне говорила, чтобы сохранить покой. А сейчас, если ты не возражаешь, я тоже хотел бы немного покоя. Вот, собственно, и все, что я хотел сказать.

– Ройбен, – мягко сказал Фил, – успокойся, сынок. Ведь она еще ребенок, такой же, как и ты.

– Спасибо, но в вашем заступничестве я не нуждаюсь! – заявила Селеста, прожигая Фила бешеным взглядом. – И уж я, конечно, никакой не «ребенок».

Она произнесла это с такой яростью, что все ахнули.

– Если бы вы научили вашего сыночка хоть чему-нибудь, что может пригодиться во взрослой жизни, – добавила Селеста, – все могло бы сейчас повернуться по-другому. А ваши занудные стишки не нужны никому!

Ройбен пришел в такую ярость, что ему пришлось стиснуть зубы, чтобы не наговорить лишнего. Зато Фил даже глазом не повел.

Грейс поспешно и неловко выскочила из-за стола, подбежала к Селесте и помогла той подняться, хотя в этом не было никакой реальной необходимости.

– Ты устала, ты сильно устала, – заворковала она. – Между прочим, усталость тебе очень, очень вредна!

Ройбен вновь изумился, на этот раз тому, что Селеста приняла эту заботу как должное, без малейшего намека на хоть какую-нибудь благодарность.

Грейс увела Селесту из комнаты, было слышно, как они поднимались по лестнице. Ройбену очень хотелось заговорить с отцом, но Фил с задумчивым видом смотрел в сторону. Можно было подумать, что он целиком и полностью выпал из нынешних времени и пространства. Сколько же раз Ройбену доводилось видеть на лице Фила такое выражение?

Мужчины сидели в молчании, пока не вернулась Грейс. Она долго и пристально глядела на Ройбена и в конце концов сказала:

– Я и представить себе не могла, что ты способен на такой гнев. Должна признаться, что это было страшновато.

Она принужденно хохотнула, Фил ответил ей коротким сдавленным смешком, и даже Джим заставил себя улыбнуться. Грейс накрыла ладонью лежавшую на столе руку Фила, и они коротко, понимающе переглянулись.

– Страшновато, говоришь? – произнес Ройбен. Его все еще трясло от ярости. Он был возмущен до глубины души. – Послушай, мама, я не знаменитый врач вроде тебя и не практикующий юрист вроде нее. И не священник-миссионер из трущоб вроде тебя, Джим. Но я совершенно не такой, каким она меня здесь описывала. Но никто из вас слова не сказал в мою защиту. Никто. Что ж, у меня есть мои мечты, мои цели, мои устремления, и пусть они и не ваши, но они мои. И я всю жизнь стремлюсь к ним и работаю ради этого. Так вот, повторяю, я совсем не тот человек, каким она старалась меня выставить. Ладно, пусть у вас не хватило духу защитить меня, но уж за отца-то можно было заступиться! Он-то ничем не заслужил ее укусов.

– Нет, конечно, нет, – поспешно сказал Джим. – Конечно, нет. Но, Ройбен, ведь она может передумать и все-таки сделать аборт. Ты хоть это понимаешь? – Он понизил голос. – Ведь мы только потому и сидели здесь и слушали все это. Мы просто не хотим, чтобы она сорвала свое зло на младенце.

– Ой, да ну ее к черту! – Ройбен тоже понизил голос, хотя от злости его так и подмывало кричать во всю глотку. – Не сделает она никакого аборта – после того как подписалась под этими денежными документами! Она не сумасшедшая. Она просто подлая и трусливая, как все нахалы. Но не сумасшедшая. Я же больше не намерен сносить ее оскорбления. – Он поднялся. – Папа, я прошу прощения за то, что она сказала тебе. Это было грубо и гнусно, как и все, что она произносит.

– Ройбен, об этом не стоит даже говорить, – спокойно ответил Фил. – Я всегда глубоко жалел ее.

Эти слова не на шутку озадачили и Джима, и Грейс, но Грейс, кажется, удачнее справлялась с захлестывавшими ее эмоциями. Она так и сидела, крепко держа мужа за руку.

Фил первым нарушил молчание, воцарившееся после его слов.

– Я ведь, сынок, рос так же, как и она, и всего, что у меня есть, добивался трудом и только трудом. Она еще не скоро, очень не скоро, поймет, чего же на самом деле хочет. Ройбен, прошу тебя, будь с нею терпеливым – ради ребенка. Не забывай, что этот ребенок освобождает тебя от Селесты и Селесту – от тебя. А ведь это не так уж плохо, правда?

– Ты прав, отец, прости, – сказал Ройбен. Ему сделалось стыдно, очень стыдно.

С этими словами он вышел из комнаты.

Джим отправился за ним. Он молча поднялся вслед за братом по лестнице и, обогнав Ройбена в дверях, первым вошел в его спальню.

В небольшом камине горел язычок газового пламени. Джим расположился в своем любимом обитом гобеленом кресле, стоявшем перед огнем.

Ройбен остановился было на пороге, но потом вздохнул, закрыл дверь и направился к кожаному креслу, стоявшему напротив того, в которое уселся Джим.

– Дай-ка я кое-что скажу сразу, – начал он. – Я знаю, что виноват перед тобой. Сознаю, какое бремя взвалил на тебя, когда на исповеди рассказал тебе об ужасных, невыразимых вещах и связал тебя обязанностью хранить мою тайну. Джим, случись это позже, я не стал бы этого делать. Но когда я пришел к тебе в тот раз, это было необходимо мне.

– А теперь у тебя нет такой необходимости, – тусклым голосом сказал Джим; его губы тряслись. – Потому что теперь у тебя есть компания вервольфов в Нидек-Пойнте, так ведь? И, конечно, Маргон, достопочтенный жрец безбожной веры, да? А ты собираешься поселить своего сына в одном доме с ними. Как ты себе это представляешь?

– Давай подумаем об этом, когда ребенок появится на свет, – сказал Ройбен. Он задумался на несколько секунд и продолжил: – В тебе нет презрения к Маргону и остальным. Я точно это знаю. Ты, скорее всего, попытался, и у тебя не получилось.

– Да, во мне действительно нет ни презрения, ни ненависти к ним, – сознался Джим. – Ни капли. И это настоящая загадка. Больше того, я не очень-то понимаю, почему к ним могут плохо относиться другие, не знающие того, что мне известно о них самих, и о том, как хорошо они относятся к тебе.

– Очень рад это слышать, – сказал Ройбен. – Даже высказать не могу, как сильно ты меня обрадовал. Но я-то знаю, как нехорошо поступил, нагрузив тебя этими тайнами. Поверь – знаю.

– Хочешь сказать, что тебе есть дело до того, что я думаю? – спросил Джим. Спросил без тени иронии или горечи, глядя на Ройбена так, будто его действительно интересовал ответ на этот вопрос.

– Это мне всегда было очень важно, и ты сам это прекрасно знаешь. Джим, ты же всегда был для меня героем. И навсегда останешься.

– Я не герой, – ответил Джим. – Я священник. И твой брат. Ты верил мне. И веришь сейчас. А я изо всех сил стараюсь сообразить, что же сделать, чтобы помочь тебе! И, знаешь, раз уж пошел такой разговор, позволь мне признаться в том, что я вовсе не святой, каким ты меня считаешь. И вовсе не такой милый человек. Так что давай расставим все точки над «i». Думаю, это будет полезно нам обоим. Ты, конечно, ничего об этом не знаешь, но на моей совести есть ужасные вещи.

– Знаешь, в это мне трудно поверить, – сказал Ройбен.

Но голос Джима звучал необычно глухо, и взгляд у него был такой, какого Ройбен никогда прежде не видел.

– Но придется, – ответил Джим. – И все же самое главное – тебе необходимо держать себя в руках, когда ты имеешь дело с Селестой. Это моя главная забота. И я очень хочу, чтобы ты меня внимательно выслушал. Она в любой момент может избавиться от ребенка. Да, я знаю, что ты так не думаешь, ты уверен, что она этого не сделает, но, Ройбен, просто постарайся держать себя в руках, пока ребенок не появится на свет. – Джим умолк, как будто не знал, что сказать дальше, но, как только Ройбен собрался открыть рот, заговорил снова: – Я хочу рассказать кое-что о себе, кое-что такое, что поможет тебе лучше разобраться в том, что происходит сейчас. И очень прошу выслушать меня. Мне это важно. Договорились?

Это оказалось для Ройбена настолько неожиданно, что он не знал, что и сказать. Никогда еще Джим не говорил, что нуждается в помощи младшего брата.

– Конечно, Джим, – сказал он. – Говори мне все, что сочтешь нужным. Неужели я откажу тебе в этом?

– Вот и хорошо. Тогда слушай. Я когда-то зачал ребенка и убил его. Это случилось у меня с чужой женой. С красивой молодой женщиной, которая мне доверяла. И эта кровь на всю жизнь осталась на моих руках. Нет-нет, ничего не говори, а слушай. Может быть, если ты узнаешь, каков я на самом деле и что ты всегда был намного лучше, чем я, то снова будешь мне доверять.

– Я тебя слушаю, но это просто…

– Медицинский институт я бросил, когда тебе было одиннадцать, – перебил его Джим, – но ты, конечно, не знаешь, что из-за этого началось. Я ненавидел медицину, и мысль о том, что я должен стать врачом, тоже была мне ненавистна. Впрочем, как я позволил впрячь себя в это дело – само по себе целая история. Из-за мамы, из-за дяди Тима, из-за того, что у нас медицинская семья, из-за дедушки Спэнглера и того, как он заботился о них и обо мне.

– Понятно, что ты этого не хотел. Но как еще?..

– Это не важно, – снова перебил его Джим. – В Беркли я напивался вусмерть. Творил невесть что. И там у меня завязались отношения с женой одного из преподавателей, очаровательной англичанкой. О, мужа это нисколько не тревожило. Даже наоборот, он поощрял этот роман. Я сразу же это понял. Он был на двадцать лет старше ее и, кроме того, не вставал с инвалидного кресла с тех пор, как в Англии, через два года после женитьбы, разбился на мотоцикле. Детей нет, только он в кресле читает в Беркли великолепные лекции, и Лоррейн, словно добрый ангел, заботится о нем как об отце. Он сам пригласил меня заниматься с ним у него дома, в одном из замечательных старых домов Беркли, с обшитыми панелями стенами, паркетными полами, большими каменными каминами и деревьями со всех сторон. И каждый раз в восемь часов профессор Мейтленд предлагал мне заниматься в его библиотеке сколько я захочу, ночевать в комнате для гостей, и вообще: «Почему бы вам не взять ключ от дома».

Ройбен кивнул.

– Полагаю, тебе трудно было устоять.

– О, да. Тем более что Лоррейн была чудесной… Когда я вспоминаю о ней, именно это слово первым приходит мне в голову. Чудо! Ты и представить себе не можешь. Нежная, рассудительная, с пленительным британским акцентом, и холодильник всегда полон пива, и на тумбочке всегда дорогой односолодовый виски, и кровать в комнате для гостей – и всем этим я пользовался без зазрения совести. Я фактически переехал к ним. Где-то через полгода я по-настоящему влюбился в нее, если допустить, что непросыхающий пьянчуга способен влюбиться, а потом и признался ей в любви. Каждую ночь, которую я проводил в этом доме, я напивался до отключки, и очень скоро она начала ухаживать за мной так же, как и за профессором. А потом и принялась улаживать все мои неприятности.

Ройбен лишь кивал. Все это было совершенно неожиданно для него. Он и представить себе не мог ничего подобного.

– Она была исключительной, уникальной женщиной, – продолжал Джим. – Я так и не узнал, понимала ли она, что наш роман устроил профессор Мейтленд. Я-то знал это точно, а вот знала ли она… Зато она твердо решила держать все происходящее в строжайшей тайне, чтобы не причинять ему боль, и в его присутствии мы ни малейшим намеком не выдавали наших отношений. В то же время она старалась помогать мне. Она все время повторяла: «Джим, все твои беды – от пьянства. Ты должен бросить эту глупость». Она дважды выгоняла меня на собрания «анонимных алкоголиков», но в конце концов я закатил ей скандал. Много раз она выполняла за меня письменные работы, писала рефераты, брала в университетской библиотеке книги и делала еще множество подобных вещей, говоря при этом: «Кто-то же должен тебе помогать». Занимался я из рук вон плохо; она знала об этом. Иногда я вроде бы брал себя в руки, обещал исправиться, мы с ней любили друг дружку, а потом я снова напивался. В конце концов она сдалась и стала принимать меня таким, какой я был, точно так же как принимала своего мужа.

– А мама с папой подозревали, что ты пьешь?

– О, еще как. Но я водил их за нос. И Лоррейн помогала мне в этом. Каждый раз, когда родители приезжали из Сан-Франциско, чтобы повидаться со мной, а я валялся, мертвецки пьяный, в ее доме, она выдумывала какие-то оправдания для меня. Но о родителях будет позже. Лоррейн забеременела. Этого не должно было случиться, но случилось. И обернулось настоящей бедой. Я утратил остатки рассудка. Я сказал, что она должна сделать аборт, и в бешенстве покинул ее дом.

– Понимаю… – протянул Ройбен.

– Нет, ты еще не понимаешь. Она пришла ко мне на квартиру. Убеждала меня, что никогда в жизни не делала абортов, что больше всего на свете хочет этого ребенка. И что расстанется с профессором Мейтлендом по первому моему слову. Когда профессор Мейтленд услышит о ребенке, он сразу все поймет. В том, что он даст ей развод, не может быть никаких сомнений. У нее есть небольшое состояние. Она готова в любой момент собрать вещи и переехать ко мне. А я перепугался, точнее говоря, пришел в полную панику.

– Но ты любил ее.

– Да, Ройбен, я любил ее, но совершенно не желал брать на себя ответственность за кого-то или что-то. Потому и наши отношения были для меня столь привлекательными. Она же была замужем! И если она пыталась в чем-то давить на меня, я возвращался к себе домой и переставал отвечать на телефонные звонки.

– Понимаю…

– И вдруг блаженство сменилось кошмаром! Она умоляла меня жениться на ней, стать мужем, отцом. Но мне-то этого совершенно не хотелось. Знаешь, в ту пору я допился до того, что желал только одного – запереться в комнате с запасом виски и пива и отключиться от всего. Я пытался объяснить ей, что я погибший человек, что я для нее не гожусь, что она не может по-настоящему хотеть такого мужа, что ей следует как можно скорее избавиться от ребенка. Но мои доводы ее не убеждали. Она продолжала уговаривать меня, а я все пил и пил. Однажды она попыталась отобрать у меня стакан, я совсем взбесился, и мы поругались. Началось с хлопанья дверьми, швыряния всяких вещей… Я был пьян и обезумел. Наговорил ей неимоверных гнусностей. Но она терпела и только повторяла: «Это говоришь не ты, Джимми, а алкоголь. А на самом деле ты вовсе так не думаешь». Я стал бить ее. Сначала дал пощечину, а потом принялся избивать. Помню ее лицо в крови. Я бил ее, пока она не упала, и кричал, что она никогда не понимала меня, что она эгоистичная сука, шлюха, думающая только о себе. Я говорил такие вещи, которые никто, считающий себя человеком, не имеет права сказать другому человеку. Она сжалась в комочек на полу, пытаясь укрыться от моих ударов…

– Джим, это действительно делал не ты, а алкоголь, – мягко сказал Ройбен. – В здравом уме ты ни за что не сделал бы такого.

– Ройбен, в этом я не уверен, – возразил Джим. – Я был крайне эгоистичен. Да и сейчас я немногим лучше. А тогда я был уверен, что весь мир вращается вокруг меня. Тебе было тогда всего одиннадцать-двенадцать лет. Ты и понятия не имел о том, каков я был на самом деле.

– Она потеряла ребенка?

Джим кивнул, судорожно сглотнул и снова уставился на огонь камина.

– Не помню, когда я вырубился. Потерял сознание. А когда очнулся, ее не было. Все было в крови – кровь на ковре, кровь на полу, кровь на мебели, на стенах. Это было ужасно. Ты и представить себе не можешь, сколько там было крови. Я поднялся, прошел по кровавому следу по лестнице, через сад и вышел на улицу. Ее машины не было.

Джим умолк. Закрыл глаза. В стекла негромко барабанил дождь. Больше в комнате не слышалось ни звука. И во всем доме стояла полная тишина. Немного помолчав, Джим продолжил рассказ:

– Я ушел в самый сильный и продолжительный запой из всех, какие у меня случались. Просто заперся и пил. Я знал, что убил младенца, но боялся, что избил насмерть и ее. В любую минуту, думал я, за мной может явиться полиция. В любую минуту может позвонить профессор Мейтленд. В любую минуту… Я ведь вполне мог убить ее. Так колотить и пинать… Чудо будет, если не убил. День за днем я валялся в своей квартире и пил. Я всегда держал дома хороший запас спиртного, так что не знаю, через сколько времени оно подошло к концу. Я ничего не ел, не умывался… Только пил, пил и ползал на четвереньках по квартире в поисках не опорожненных до конца бутылок. Ну, а что произошло потом, думаю, ты понимаешь сам.

– Явились мама с папой.

– Совершенно верно. В дверь все-таки начали ломиться, и оказалось, что это мама и папа. Как выяснилось, мой запой продолжался десять дней и хозяин позвонил им. Я просрочил квартплату, и он забеспокоился. Он был отличным парнем, этот тип. Вероятно, он спас мне жизнь.

– И слава богу, что так получилось, – сказал Ройбен. Он пытался представить себе то, о чем рассказал Джим, и не мог. При всем старании он видел перед собой только собранного и уверенного в себе брата, одетого в свой пасторский костюм, сидящего напротив него в кресле и рассказывающего совершенно невероятные вещи.

– Я рассказал им все, – продолжал Джим, – что произошло. Сам понимаешь, я был пьян, так что это оказалось очень легко – распустить нюни, рыдать и сознаваться во всем, что я натворил. Нет ничего проще, чем спьяну каяться в самых тяжелых грехах. Как же мне было жаль себя! Я погубил свою жизнь. Я изувечил Лоррейн. Я вылетел из института. Я рассказал маме с папой обо всем этом. Взял и вывалил. А когда мама услышала, как я избил Лоррейн, как я пинал ее ногами, как я убил ребенка в ее чреве… ну, ты можешь представить себе выражение ее лица. Когда она увидела кровавые пятна на ковре, на полу, на стенах… А потом мама с папой засунули меня в душ, отмыли, переодели, прямиком отвезли на юг, в Ранчо Мираж, и сдали в Центр Бетти Форд, где я провел девяносто дней.

– Джим, я так тебе сочувствую…

– Ройбен, мне провезло. Лоррейн имела все основания и возможность отправить меня за решетку. Но, как выяснилось, они с профессором Мейтлендом вернулись в Англию еще до того, как ко мне приехали родители. Мама потом все это выяснила. С матерью профессора – она жила в Челтнеме – случился инсульт. Лоррейн сама улаживала все вопросы с университетом. Так что, похоже, с ней все более-менее обошлось. Во всяком случае, по маминым словам. А дом в Беркли выставили на продажу. Ну, а о том, была ли Лоррейн в больнице после того, как я избил ее, мы так и не узнали.

– Я слушаю тебя, Джим, и понимаю, для чего ты это рассказал. Все понимаю.

– Ройбен, я ни в малейшей степени не герой. Если бы не мама с папой, которые устроили меня в наркологический центр, если бы они не возились со мною, то даже не представляю, чем бы я закончил. Возможно, меня уже и в живых не было бы. Но ты все-таки прислушайся к тому, что я тебе говорю. Будь терпелив с Селестой, держи себя в руках – ради ребенка. Это первый и главный урок. Пусть она выносит и родит это дитя. Ройбен, ты же не можешь знать, какие сожаления охватят тебя на смертном одре, если она все же решит избавиться от ребенка из-за какого-нибудь твоего неосторожного слова! Знаешь, мне иногда бывает невыносимо больно даже видеть детей, видеть счастливых родителей с их малышами. Я… я не знаю, смог бы я служить в обычном католическом приходе, где есть дети и школы. Очень сомневаюсь. Потому-то я залез в самые трущобы. И с наркоманами работаю по этой самой причине.

– Понимаю… А вот что, схожу-ка я к ней сразу. Поговорю, попрошу прощения.

– Действительно, так и сделай! – обрадовался Джим. – Знаешь, Ройбен, возможно, когда-нибудь этот ребенок окажется для тебя связующей нитью со всеми нами – со мною, мамой и папой, со всей твоей родней по плоти и крови и с тем, что жизненно важно для всех нас.

Ройбен сразу вышел из комнаты и постучал в дверь Селесты. В доме было тихо, но из-под ее двери пробивался свет.

Селеста была одета только в ночную рубашку, но тем не менее сразу пригласила Ройбена войти. Она держалась холодно, но вежливо. А он, остановившись перед нею, старательно, со всей возможной искренностью произнес слова извинения.

– О, я все понимаю, – ответила она, чуть заметно усмехнувшись. – Не беспокойся. Для нас с тобой все это скоро закончится.

– Селеста, я желаю тебе счастья, – сказал он.

– Я знаю это, Ройбен, и знаю, что ты будешь хорошим отцом малышу. Даже и без Грейс и Фила, которые стараются взять все трудности на себя. Случается, что из самых инфантильных мужчин получаются прекрасные отцы.

– Спасибо, Селеста, – сказал он, выдавив ледяную улыбку, и поцеловал ее в щеку.

Ну, с Джимом повторять этот прощальный жест вовсе не обязательно, – подумал он, возвращаясь в свою комнату.

Джим сидел в той же позе перед камином и, похоже, был погружен в глубокие раздумья. Ройбен снова устроился в кожаном кресле.

– Скажи, пожалуйста, – сказал он, – это была единственная причина, по которой ты пошел в священники?

Джим довольно долго молчал. Потом с каким-то непонятным изумлением посмотрел на брата и негромко сказал:

– Ройбен, я стал священником, потому что хотел этого.

– Джим, это я знаю, но не чувствовал ли ты, что обязан всю оставшуюся жизнь искупать содеянное?

– Ты не понимаешь, – устало сказал Джим. – Я был полностью выбит из колеи, чтобы понять, как жить дальше, мне потребовалось немало времени. Я много путешествовал. Провел несколько месяцев в католической миссии на Амазонке. Потом год изучал философию в Риме.

– Это я помню, – ответил Ройбен. – Мы получали огромные посылки из Италии. А я никак не мог понять, почему же ты все не приезжаешь домой.