Текст книги "Властитель Бембибре. Последний тамплиер Испании"

Глава XIII

В то время как сеньор Бембибре удалялся от Бьерсо, несчастная донья Беатрис металась в жестокой лихорадке и звала его в своем горячечном бреду. Кто бы сказал ему об этом, когда на вершине одного из холмов, что отделяют Бьерсо от равнин Кастилии, он развернул своего коня, чтобы еще раз бросить взгляд на эту землю, наполнявшую воспоминаниями его сердце! Кто бы сказал ему, что эта ангельская девушка, его единственная любовь и надежда на будущее, лежит в постели больная, с воспаленными блуждающими глазами, и ее хрупкое тело охвачено жаром лихорадки! Но именно такова была чудовищная действительность, и пока нож смерти завис над одной, другой, в свою очередь, несся навстречу бесчисленным рискам и опасностям. Так два листика, рожденные одной и той же ветвью и убаюканные одним и тем же ветром, опадают, один – к корням родного дерева, а другой, подхваченный порывом осеннего ветра, улетает в далекие и неизвестные поля.

Представь себе, наш дорогой читатель, то уныние, которое вызвало в Аргансе печальное известие о болезни единственной наследницы. Донья Бланка, забыв о своих болезнях и недугах, впервые в жизни разразилась упреками в упрямстве в адрес своего мужа и выступила против его планов, угрожающих ее любимой дочери, при этом даже на графа, несмотря на все ее гостеприимство, излилась часть ее гнева. Она немедленно заявила о своем решении ехать в Вильябуэну, чтобы помочь своей дочери, невзирая на все свои недомогания. Дон Алонсо побоялся натворить новых бед, противореча жене в ее столь возбужденном состоянии, и приказал в паланкине доставить ее в монастырь. Как только она прибыла, ее почти парализованное тело будто освободилось от пут, ее привычные боли утихли, что поразило всех, увидевших это. Удивительна энергия материнской любви, святой отблеск любви божественной, которая для всего найдет силы и никогда не устанет от самопожертвования и невыносимых страданий!

Донья Беатрис не узнала свою мать, хотя взгляд ее был непрерывно прикован к ней, и казалось, что она слышит все те нежные слова, что слетают с материнских губ, но ее внимание было странным – напряженным и рассеянным одновременно, как это бывает у сумасшедших. Ее бредовое состояние менялось странным образом: иногда она была спокойна и меланхолична, а иногда ее тело сотрясалось от судорог и мучений. Чаще всего она произносила имена своего отца и возлюбленного, а заслышав имя графа, она всякий раз жестом отвращения закрывала лицо простынями.

Один старый монах из Карраседо, хорошо разбиравшийся в лечении и знавший почти все лекарственные растения, растущие в этих лесах, постоянно находился у ее изголовья, наблюдая за ходом болезни, и давал больной различные отвары и укрепляющие средства. Но болезнь и не думала отступать, а, казалось, только усиливалась и приближалась к своему кризису. Однажды ночью, когда ее тетя, ее мать и добрый священнослужитель сидели у кровати больной, она приподнялась и, внимательно оглядевшись вокруг, остановила взгляд на слабом свете лампы, находившейся в отдалении и отбрасывавшей неравномерные мерцающие блики. Некоторое время она смотрела на нее, а потом спросила слабым, но не потерявшим свою звонкую мелодичность голосом.

– Это лунный свет? Но я не вижу его в волнах реки…. И счастье не спускается с небес, чтобы усладить наши сердца! – она глубоко вздохнула и воскликнула возбужденно. – Неважно, неважно! Он светит нам с небосвода! Да, да, идет твой вороной конь! … О! Мне кажется, я умерла и какой-то дух несет меня по воздуху. Но биение твоего сердца пробудило мое! Я теряю разум от счастья. Позволь мне спеть псалом радости. «Когда вышел Израиль из Египта»…но мать, моя бедная мать! – скорбно воскликнула она. – Ах! Я напишу ей, и когда она узнает, что я счастлива, она тоже возрадуется!

Она грустно улыбнулась, но вдруг, резко переменившись в лице, страшно закричала и попыталась выпрыгнуть из кровати с такой силой, что мать и настоятельница едва смогли удержать ее.

– Мрак! Мрак! Ох! Я упала с небес! Кто поднимет меня? Прощай! Не оборачивайся назад, чтобы посмотреть на меня, ты разобьешь мне сердце! Оно уже потеряно среди деревьев!… Сейчас, когда я должна умереть… Христианская душа, готовь свое свадебное платье и иди искать своего небесного мужа!

Потом она, утомленная, вновь откинулась на подушки, тяжело дыша, а обе сеньоры залились слезами. Монах проверил ее пульс, внимательно посмотрел ей в глаза и сел в другом конце кельи, удрученно вздыхая и качая головой. Донья Бланка упала на колени на стоявшую в келье молитвенную скамью и, схватив висящий над ней крест, крепко сжала его в руках и воскликнула хриплым сдавленным голосом:

– Господи! Не ее, не ее, а меня! Она моя единственная дочь! У меня нет другой дочери! Посмотри на нее, Господи, такую молодую, такую добрую и красивую! Возьми мою жизнь! Посмотри, ведь это не только мои слезы льются, а слезы всех, кто молится за нее. О, Господи! О, Господи, прояви милосердие!

Настоятельница, несмотря на то что сама нуждалась в утешении больше, чем могла его дать, постаралась успокоить свою сестру, убеждая донью Бланку в том, что если она будет так предаваться своему горю, то у нее не останется сил, чтобы помочь дочери. Этот совет достиг желаемого результата, и, поскольку донья Бланка очень боялась разлучиться со своей дочерью, эта мысль заставила ее успокоиться.

В таком состоянии прошло несколько дней, в течение которых монахини не переставали молить Бога о здоровье доньи Беатрис. Пришлось установить некое подобие очереди для посещений, поскольку все хотели остаться, чтобы присматривать за больной и помогать ей. Траур, казалось, вошел в этот дом, не дожидаясь, когда смерть откроет ему дорогу. Однако, если не считать доньи Бланки, никто не был опечален больше Мартины, с очаровательного веселого лица которой исчезли присущие ему свежесть и живой румянец. Что же касается сеньора де Арганса, который, несмотря на всю свою суровость, страстно любил свою дочь, то он, под тяжестью своего горя и угрызений совести, не осмеливался показываться в Вильябуэне. Не смыкая глаз ни днем, ни ночью, он отправлял в монастырь послания, каждый раз получая в ответ известия все хуже и печальнее.

В конце концов лекарь объявил, что знания его исчерпаны и только Всевышний может спасти донью Беатрис. Поскольку она не приходила в сознание и нельзя было совершить причастие, над ней прочитали отходную молитву. На церемонии присутствовала вся монастырская община, и каждый со слезами в душе прощался с такой милой и нежной девушкой, которая, несмотря на все свалившиеся на нее несчастья, во время жизни в монастыре не доставила никому ни малейшего огорчения.

Не было таких сил, которые могли бы оторвать донью Бланку от ее дочери в ту ночь, когда она должна была умереть, и матери оставалось только наблюдать за предсмертным мучительным забытьем девушки. Внезапно среди ночи донья Беатрис, казалось, очнулась от своего сна, последовавшего за горячечным бредом, и, уставившись на свою верную служанку, прошептала ей почти неслышно:

– Это ты, бедная Мартина? Где моя мать? Мне казалось, я слышала ее голос во сне.

– Вам правильно показалось, сеньора, – ответила девушка, едва сдерживаясь, чтобы не засветиться от сумасшедшей и, возможно, необоснованной радости, которую она испытала, услышав эти слова, – посмотрите в другую сторону, вот же она.

Донья Беатрис повернула голову, освободив руки, еще недавно такие красивые и изящные, а теперь такие костлявые и худые, поднесла их к горлу, затем прижала к груди с силой, которую вряд ли можно было предположить в ней, и, расплакавшись, воскликнула:

– Мама моя! Любимая мама!

Донья Бланка была вне себя от счастья, но, стараясь сдерживаться, ответила:

– Да, дочка, я здесь, только успокойся, ты еще слишком слаба, и это может повредить тебе.

– Вы не поверите, – ответила она, – но эти слезы приносят мне такое облегчение, и это единственный бальзам, пролившийся на мою душу за последнее время. Но вы так исхудали, как никогда… Ах! Да, это правда! Мы же все столько страдали. И вы тоже, дорогая тетя! А где же отец?

– Он скоро приедет, – ответила донья Бланка, – но все-таки успокойся, любовь моя, и попытайся отдохнуть.

Однако донья Беатрис продолжала еще довольно долго рыдать и всхлипывать, так много оказалось слез, стоявших в ее глазах и теснившихся в груди. Наконец, совершенно измученная, она погрузилась в ровный, глубокий сон, время от времени обильно покрываясь испариной. Тогда монах приблизился к ней и, внимательно послушав спокойное, ровное дыхание и проверив пульс, воздел глаза и руки к небу и произнес:

– Благодарю тебя, Господи, что ты, смирившись с невежеством твоего слуги, сам спас ее!

И взяв за руку взволнованную и потрясенную донью Бланку, он подвел ее к образу Святой Девы и, встав рядом с ней на колени, тихо, но истово начал молиться Спасителю. Настоятельница и Мартина последовали их примеру, а когда они закончили молитву, сестры бросились в объятья друг друга, и измученное сердце доньи Бланки наконец почувствовало облегчение.

Сон больной девушки продолжался до наступления следующего дня. Как только она проснулась и лекарь еще раз убедился, что опасность миновала, зазвонили колокола, и в монастыре наступил большой праздник. Дон Алонсо приехал проведать свою дочь и, несмотря на то, что не отказался от своих планов, так льстивших его самолюбию, и данного им слова, решил не применять силу для исполнения своей воли, следуя как побуждению своего собственного сердца, так и советам аббата из Карраседо. Граф в свою очередь на некоторое время покинул королевство, поэтому донья Беатрис, поправляясь от болезни, не испытывала ни малейшего беспокойства или притеснения. Тем не менее выздоровление шло довольно долго, и, поскольку обстановка в монастыре постоянно напоминала ей о тех неприятных событиях, которые случились в его стенах, по совету монаха-лекаря из Карраседо, помогавшего ей с отеческой заботой, ее перевезли в Аргансу, где воспоминания были более утешительными и безмятежными. Весь городок, который уже считал донью Беатрис умершей, встречал ее, как могут представить себе наши читатели, бурным ликованием, плясками и народными гуляньями, которые щедрость сеньора де Арганса сделала еще более веселыми и радостными. Были и танцы, и благодарственные восхваления, и убранное лентами и цветами майское дерево выше крепостных башен, а вдобавок – представление, наполовину военное, наполовину охотничье, которым руководил наш друг сокольничий Нуньо, который в тот день, казалось, скинул лет двадцать с лишним. Что же касается толстяка Мендо, он был так рад возвращению Мартины, что ему даже показалось, что лукавая крестьянка тоже отвечает ему взаимностью. Много было выпито и съедено на этом празднике, но если бы конюший знал о ночных приключениях горничной, в особенности о последнем, возможно, он не избавился бы от несварения желудка. В любом случае, неведение сделало его таким же счастливым, как и всех вокруг, и поскольку он превратился в объект шуток и заигрываний симпатичной горничной, он был вне себя от радости, всем своим тучным телом расплываясь от счастья. Если добавить к этому тень Миллана, отправившегося в дальние края, рискуя сломать себе шею у стен Тордеумоса, а также то, что Мартина вернулась еще красивее, с легкой бледностью на лице, вызванной тревогами и бессонными ночами, то мы полностью объясним радость нашего конюшего.

Глава XIV

Давайте теперь вернемся к дону Альваро, который, не подозревая обо всем случившемся, прибыл в Тордеумос с войском короля. Этот городок, тщательно укрепленный и оснащенный доном Хуаном Нуньесом, располагался неподалеку от реки Риосеко по склону холма, на вершине которого возвышалась крепость. У нее было отличное месторасположение, стены в те времена были в гораздо лучшем состоянии, вполне достаточный гарнизон – отважен, а начальник гарнизона – умел, опытен и смел. Дон Хуан Нуньес ранее уже подвергался осаде войсками короля в Аранде, откуда в яростном негодовании был вынужден уйти, и это воспоминание сподвигло его бросить новый вызов королю из Тордеумоса – места, более приспособленного для обороны. Кроме того, он надеялся, и не без оснований, что король не пойдет на крайние меры, поскольку в лагере противника де Лара сохранял тайные связи и влияние, в которые верил не меньше, чем в свою смелость и успех всей кампании. Инфант дон Хуан, несмотря на то, что служил под знаменами своего племянника, не торопился обрывать старые дружественные отношения с домом де Лара, поскольку посчитал, что лучше будет служить ему, хотя тот и числился раньше среди его врагов: таково уж было коварство, свойственное только этой двуличной и подлой душе. Эрнан Руис де Салданья, Перо Понсе де Леон и некоторые другие могущественные сеньоры тоже размышляли подобным образом, но при этом хотя бы не маскировали ни свои замыслы, ни подлые поступки фальшивым усердием во имя интересов короля, которым прикрывался инфант дон Хуан. Так что осада, предпринятая поначалу с большим пылом, день ото дня ослабевала, а пыл – охладевал, к большому огорчению короля, который довольно быстро это заметил.

Как бы то ни было, рыцари, более преданные королю или верные своему долгу, не переставали яростно сражаться в частых вылазках, которые предпринимали осажденные. Дон Альваро, оставшийся в стороне от всех этих интриг по причине своей обособленности, с одной стороны, и не способный в них участвовать в силу своей честности – с другой, был среди них самым заметным. Так случилось, что однажды ночью осажденные тайно приблизились к королевскому лагерю, в основном охранявшемуся довольно беспечно, и яростно обрушились на тот фланг, где находились сеньор де Бембибре и остальные рыцари, преданные королю. Дон Альваро, который по обыкновению не пренебрегал мерами предосторожности и военной бдительности, выдвинулся с частью своих солдат, чтобы отбить неожиданное нападение, немедленно отправив сообщение в ставку короля с просьбой поддержать предпринятую им атаку. Разумеется, из-за царящей в ставке неразберихи и злонамеренных замыслов инфанта подкрепление так и не прибыло. Ночь была очень темной, противник непрерывно атаковал, крики ярости, страха и боли смешивались с приказами командиров, щиты и мечи высекали искры с непрерывным грохотом, и битва являла собой действительно жуткую и чудовищную картину. Наконец, когда противник начал обходить с флангов и теснить поредевший и брошенный на произвол судьбы эскадрон, дон Альваро начал организованно отступать, сопротивляясь напору врага с присущей ему храбростью. В конце концов, когда его люди были вынуждены обратиться в бегство, дон Альваро, к тому времени уже раненный в грудь, получил еще ранение в голову и упал на землю прямо под ноги своего благородного коня, который, к тому времени тоже раненный, казалось, сохранял свои силы только для того, чтобы помочь своему всаднику. Его воины отчаянно пытались отбить его, и вокруг упавшего рыцаря с новой силой вспыхнула битва. Однако противников было так много и бились они так отчаянно, вдохновляемые доном Хуаном Нуньесом, лично командовавшим этой ночной вылазкой, что в конце концов люди дона Альваро, окровавленные и разбитые, вынуждены были отступить, оставив его в руках врага. Де Лара, который сразу же узнал рыцаря, приказал перевязать его раны и осторожно перевезти в свою крепость, поскольку и раньше относился к нему с большим уважением. Когда же подкрепление от короля все-таки прибыло, отряд дона Хуана Нуньеса отступил в боевом порядке без какого либо ущерба для себя. Его воодушевленные солдаты, довольные собранной добычей, являли живой контраст с войсками короля, поникшими и раздосадованными произошедшим.

Верный Миллан, который в ту роковую ночь дрался, как и подобает, бок о бок со своим сеньором, однако в решающий момент оттесненный от него толпой отступающих, ранним утром пришел к воротам Тордеумоса с просьбой взять его в плен вместе с хозяином, чтобы позаботиться о его ранах. Де Лара тут же распорядился впустить его и, призвав к себе, похвалил за верность, подарив ему серебряную цепь, и поручил этому кабальеро, такому же замечательному, как и его хозяин, заботу о доне Альваро. Что касается остатков отряда дона Альваро, вдвое поредевшего в той страшной ночной стычке и с ранениями у большей части выживших, то он собрался под командованием Мельчора Робледо и отправился в тыл залечивать раны и восстанавливаться, насколько это было возможно.

Что касается короля, несмотря на то, что дон Альваро был ему не по душе из-за своего союза с тамплиерами, его не покидало чувство сожаления, однако не в связи с ранениями и пленом рыцаря, а потому что он отлично понимал, что значит хорошее копье и благородное сердце, когда крайне не хватает по-настоящему решительных людей среди окружавшего его всеобщего безразличия.

Дону Альваро, оглушенному падением и потерявшему большое количество крови из-за ранений, потребовалось немало времени, чтобы прийти в сознание. Первым, кого он увидел, открыв глаза, был верный Миллан, который, стоя у его кровати, заботливо наблюдал за каждым его движением. У изножья кровати также стоял хмурый кабальеро благородного вида, в богатых голубых доспехах, украшенных золотыми узорами изящной работы. И, наконец, у изголовья обнаружился персонаж мерзкого вида, в длиннополом темном одеянии и в каком-то странном белом головном уборе, наподобие тюрбана. Хмурым кабальеро был Хуан Нуньес де Лара, а вторым субъектом – раввин Бен Симуэль, его лекарь, человек, хорошо разбирающийся в секретах естественных наук, которому народная молва приписывала славу чернокнижника и колдуна. Ненависть к людям его племени и вероисповедания распространялась и на него, да и внешний облик лекаря совсем не способствовал тому, чтобы заслужить чье бы то ни было расположение.

Дон Альваро осмотрелся вокруг и, обнаружив стены покоев вместо полотнищ и ковров своего шатра, а, вдобавок, еще и этих неизвестных ему людей, понял, какова его участь и не смог удержаться от вздоха. Тогда де Лара подошел к нему и, взяв за руку, заверил, что он находится во власти рыцаря, восхищающегося его отвагой и личными качествами, а потому ему следует перестать беспокоиться и собраться с силами, чтобы оправиться как можно скорее от ран, хотя и достаточно тяжелых, но дающих надежду на скорое исцеление.

– В конечном счете, – добавил он, – смотрите на Хуана Нуньеса де Лару не как на своего тюремщика, а лишь как на вашего слугу, сиделку и друга.

Дон Альваро хотел было что-то ответить, но Бен Симуэль воспротивился этому, предписав ему тишину и покой и заставив выпить успокаивающее питье, а затем вышел из комнаты вместе с доном Хуаном, оставив раненого кабальеро в компании Миллана. Как только они вышли, дон Альваро спросил слабым голосом:

– Ты слышишь меня, Миллан?

– Да, сеньор, – ответил тот, – что вы хотите?

– Если я умру, сними это кольцо с моего пальца, возьми слева в моей кирасе прядь, которую дала мне донья Беатрис той роковой ночью, и отвези ей от моего имени, сказав… нет, ничего ей не говори.

– Хорошо, сеньор, если Бог призовет вас, я сделаю все, как вы говорите, а сейчас успокойтесь и поберегите себя.

Дон Альваро попытался отдохнуть, но поскольку, несмотря на лекарства, боль от ран была чрезвычайно сильна, ему удалось лишь забыться ненадолго прерывистым и неспокойным сном.

Глава XV

Спустя несколько дней после того, как дон Альваро попал в плен, пришла новость, которую все в королевском лагере ждали с большой тревогой. Папа Климент V прислал буллу[18]18
  Булла «Faciens misericordiam» от 12 августа 1308 г.


[Закрыть] с приказом начать аресты и приступить к суду над всеми тамплиерами Европы, а также о конфискации их имущества, и кроме того поступили известия об ужасных пытках некоторых рыцарей во Франции. Этот слабый и трусливый понтифик согласился отказаться от своих полномочий вершить суд и передал их судьбу в руки специальной комиссии, что было равносильно тому, чтобы сразу отдать их в руки палачей. Климент боялся, что Филипп Красивый поставит под сомнение само верховенство папской власти, а лучше сказать, помнил о своем предшественнике Бонифации, и в обмен на то, чтобы избежать его участи, позволил Филиппу купаться в крови тамплиеров и поживиться их богатствами. Во Франции решительность короля, замешательство, вызванное неожиданностью удара, а также безрассудное поведение заморского Великого магистра Жака де Моле расчистили путь для таких жестоких и коварных действий. Но в Испании, где орден был более бдительным и, вероятно, наиболее могущественным, чем в любой другой стране, необходимо было действовать значительно хитрее и отважнее. Действительно, ни в Португалии, ни в Арагоне, ни в Кастилии рыцарей ордена не лишали привилегий до тех пор, пока они подчинялись местной церковной власти, но после того, что случилось в соседнем королевстве, было естественно, что тамплиеры не доверяли власти светской и потому не собирались складывать оружие. С другой стороны, не было ничего странного в том, что они хотели отомстить за все оскорбления своего ордена, ради чести и процветания которого были обязаны пожертвовать даже своей собственной жизнью. Поэтому было необходимо усыпить бдительность ордена, насколько это было возможно, и одновременно готовиться к битве.

Несмотря на то, что в связи со всеми этими событиями король дон Фердинанд, казалось, особенно нуждался в поддержке всех его знатных сеньоров, это вовсе не означало, что он отказался от намерения обрушить всю свою ярость на дона Хуана Нуьеса де Лару, решив вернуть своей короне блеск, которого она лишилась в предыдущих смутах. Инфант дон Хуан выступил посредником между королем и мятежным вассалом, и, поскольку эта роль давала ему возможность многократно посещать Тордеумос, долго вызревавший план совместных действий с его господином вскоре был согласован. Дон Альваро был самой сильной опорой тамплиеров в королевстве Леон, а также самым рьяным и влиятельным из союзников ордена. Несмотря на то, что его крепость Бембибре охраняли воины Храма, было очевидно, что в случае гибели хозяина им придется освободить замок, а вассалы дома Яньесов при этом не замедлят покинуть его знамена. Инфант был не тем человеком, чья рука может дрогнуть при необходимости пролить кровь, его главный противник находился в руках дона Хуана Нуньеса де Лары, а с его гибелью рушилось одно из самых главных препятствий, отделявших его алчные руки от богатого наследия Храма. Так чего больше можно было желать?

Как только пришла булла от папы Климента, он тут же отправился в Тордеумос, и там, уединившись с доном де Ларой на одной из крепостных башен, они затеяли оживленный горячий спор.

К немалому удивлению и даже испугу тех, кто наблюдал за ними снизу, дон Хуан Нуньес решительно схватился за меч, как если бы получил оскорбление от своего гостя, но, разумеется, тут же одумался, поскольку через мгновение вернул оружие в ножны, извинившись учтивым жестом, и оба кабальеро пожали друг другу руки. Немного погодя инфант спустился с видом довольным и удовлетворенным и направился по дороге в королевский лагерь.

Что же касается дона Альваро, то потеря крови и тяжесть ран вызвали у него упадок сил, однако умения Бена Симуэля и заботы Миллана, наряду с любезностью дона Хуана Нуньеса, вырвали его из лап смерти и возвращали, хотя и медленно, на дорогу жизни. Лихорадка прошла, а боли поутихли, так что без труда можно было предположить, что, если бы не все те тревоги, которые занимали его мысли, выздоровление шло бы гораздо быстрее.

Однажды вечером дон Хуан де Лара вошел в его комнату и сел у изголовья кровати, Миллан оставил их одних, чтобы они могли говорить более свободно, и тогда де Лара спросил рыцаря, взяв его за руку:

– Как вы себя чувствуете, благородный дон Альваро? Устраивают ли вас условия вашего плена?

– Мне уже гораздо лучше, сеньор дон Хуан, – ответил раненый, – благодарю за вашу любезность и ваше внимание, которое заставляет меня почти благодарить небо за мою тюрьму.

– В таком случае, может быть, вы выслушаете нечто важное, что мне необходимо вам рассказать.

– Будьте любезны, начинайте.

Дон Хуан начал подробно рассказывать ему новости, полученные из Франции: о заключении, аресте имущества и обвинении тамплиеров – о всем том, что говорилось в булле папы Климента, недавно полученной королевским двором Кастилии.

– Я хорошо знаю, – заключил он, – что благородство вашей души не позволяет вам отказаться от союза, заключенного c такими же рыцарями, как и вы, поскольку это было бы предательством как вашего долга христианина, так и по статусу вашего рождения. Но вы же видите, как помогает наместник Бога на земле тамплиерам, всеми покинутым, под гнетом тяжких обвинений, на основании которых над ними собираются устроить это преступное судилище. Но если есть хотя бы что-то, что вы еще цените, то единственное мое желание, и я прошу вас об этом – разорвите ваш союз с этим орденом, который стал объектом всеобщей ненависти, и не отказывайтесь от ваших настоящих друзей и союзников.

Дон Альваро, который был глубоко убежден в несправедливости обвинений против Храма и никогда бы не поверил в такую преступную беспомощность главы церкви, выслушал рассказ дона Хуана с глубоким волнением, неоднократно меняясь в лице и невольно сжимая кулаки и скрежеща зубами от боли и гнева. Наконец справившись, насколько это было возможно, с душевным волнением, он ответил:

– Тамплиеры согласятся на суд, который над ними собираются вершить, подчиняясь приказу верховного понтифика – той единственной власти, которую они признают, даже если он так рабски преклоняется перед королем Франции. Но они никогда не сложат оружие, не пойдут безропотно в тюрьмы, не отдадут своего имущества и замков даже в случае, если их к этому приговорит собор. Что касается меня, уважаемый дон Хуан де Лара, я готов простить вам ваше суждение обо мне в благодарность за то внимание и заботу, коим я вам обязан, но прошу вас, вы тоже должны понять меня.

Унижение, которое испытал дон Хуан, пробудило в нем негодование и ярость, однако, стремясь уладить этот спор, но в то же время исчерпав все средства для примирения и теряя сдержанность, возразил:

– И что? Вы не боитесь запятнать свою безупречную репутацию, связавшись с этим разлагающимся телом, покрытым язвами позора и мерзости, от которого, как от прокаженного, отвернулся весь христианский мир?

– Сеньор дон Хуан, вы напрасно стараетесь, пытаясь убедить меня в том, во что и сами, вероятно, не верите. Впрочем, не весь христианский мир отрекся от тамплиеров, раз уж вы не скрываете, что мудрый король Португалии направил своих посланцев к папе, чтобы выразить протест против бесчинств и гонений, объектом которых стало это прославленное воинство.

– Король поступил опрометчиво! – воскликнул де Лара.

– Нет, это вы поступаете опрометчиво, – нетерпеливо перебил дон Альваро, – тем самым унижая свое собственное достоинство. Идите с Богом, ни мое сердце, ни мой меч не предадут этих гонимых рыцарей.

Де Лара нахмурил брови и спросил его надменно:

– Вы, видимо, забыли, что вы мой пленник?

– Да, честно говоря, забыл, потому что вы сказали, что вы – мой друг, а не тюремщик, но поскольку вы возвращаетесь к своей настоящей роли, то знайте, что, хоть я и нахожусь в вашей власти, мое сердце и мой дух смеются над вашими угрозами.

Дон Хуан молча кусал губы какое-то время, в течение которого, без сомнения, его душа, прямая и благородная по натуре, испытывала угрызения совести за свое поведение, но с присущим ему упорством он все-таки продолжал придерживаться выбранного плана. Поднявшись, он сказал своему пленнику:

– Дон Альваро, вы уже, наверное, наслышаны о моем вспыльчивом и резком характере, мы не властны над своими душевными порывами. Забудьте то, что я вам сказал, и не судите обо мне по этим словам, относитесь ко мне так, как относились до этого.

Произнеся это, он вышел из комнаты, а дон Альваро с беспечностью, свойственной людям бесстрашным, когда речь идет только об их собственной жизни, предался своим обычным размышлениям. Де Лара же весь вечер нервно расхаживал по площадке одной из башен, время от времени то заговаривая сам с собой, пылко жестикулируя, то застывая в глубокой задумчивости. Наконец, когда солнце уже давно зашло и окрестные высохшие поля исчезли под покровом ночи, он спустился по узкой винтовой лестнице и направился в главный зал замка, приказав своему оруженосцу позвать лекаря Бена Симуэля. Немного погодя из-за двери показалась хитрая физиономия ловкого иудея, он сел рядом со своим сеньором, и они шепотом начали оживленный разговор, в котором оруженосец не мог ничего разобрать, несмотря на то что стоял прямо у двери. Потом Бен Симуэль поднялся и, выслушав последние слова дона Хуана, сопровождавшиеся красноречивым жестом и угрожающим выражением лица, быстро вышел из залы.

Было около десяти часов вечера, когда иудей появился в комнате дона Альваро с бокалом на подносе и, осмотрев повязки, заставил его выпить зелье, которое, по его словам, должно было восстановить сон. Лекарь тут же откланялся, а дон Альваро внезапно почувствовал какую-то тяжесть во всем теле, которая после стольких бессонных ночей казалась предвестником спокойного сна. Он едва успел сказать Миллану, чтобы тот оставил его одного, закрыл дверь снаружи и не приходил, пока он его не позовет, как тут же провалился в глубокий сон. Верный оруженосец, который нуждался в отдыхе не меньше, чем его хозяин, сделал как было велено и, закрыв дверь на ключ, спрятал его себе в карман, после чего вытянулся на кровати, которая была обустроена для него в соседней каморке, и не просыпался до полудня следующего дня. Когда он приблизился к двери, чтобы проверить, не двигается ли его хозяин или не стонет, он ничего не услышал. «Ну ладно, – сказал он себе, – на этот раз сон победил его хандру, и когда с божьей помощью он проснется, то станет совсем другим». Подождав еще какое-то время, он начал волноваться, полагая, что такой длительный сон нанесет вред его хозяину. Часа через полтора он уже не смог сдержать беспокойства и, вставив ключ в замочную скважину и осторожно повернув его, подошел на цыпочках к кровати хозяина, поколебавшись еще немного, окликнул его и слегка пошевелил. Поскольку дон Альваро не шелохнулся и никак не отреагировал, Миллан, уже порядком напуганный, поспешил распахнуть ставни и неожиданно, к своему удивлению и ужасу, увидел безжизненное, холодное тело своего сеньора, с сорванными повязками и разодранными ранами, на залитой кровью кровати.