Текст книги "Властитель Бембибре. Последний тамплиер Испании"

Сначала он остановился как вкопанный, оцепенев от испуга, боли и удивления, от ужаса волосы у него встали дыбом, но затем он очнулся и с воплями побежал по коридорам замка. На шум прибежали вооруженные люди, несколько слуг и наконец сам де Лара, за которым следовал Бен Симуэль. Миллан, задыхаясь от рыданий, которыми сменились его изумление и ступор, привел их к ложу своего безвременно ушедшего хозяина и упал на него, крепко сжимая безжизненное тело в своих объятиях. Дон Хуан, не удержавшись, бросил на своего лекаря потрясенный взгляд, но тут же собравшись, яростно вращая глазами и переводя взгляд то на Миллана, то на своих солдат, властным тоном приказал Миллану объяснить, что же произошло. Тот просто и бесхитростно начал рассказывать, терзаясь от боли, пока не дошел до того момента, когда он оставил дона Альваро одного. Тогда иудей, который в это время осматривал тело, повернулся к нему и с гневом воскликнул:

– Посмотри, негодяй! Посмотри на дело рук своих! Твой хозяин во сне или в приступе бреда сорвал свои повязки и истек кровью. Как ты мог оставить в одиночестве тяжелораненого рыцаря!

Тут несчастный оруженосец начал рвать на себе волосы, однако де Лара властно потребовал продолжить рассказ, и когда тот закончил, произнес с сочувствием его горю:

– Ты не сделал ничего такого, лишь повиновался своему хозяину, и в том, что произошло, твоей вины нет. Более того, мы все оказались в заблуждении. Кто из нас не верил, что этот благородный юноша уже вне опасности! Видимо, Бог решил наказать меня, позволив, чтобы мой замок стал свидетелем подобного несчастья! Завтра этот прославленный рыцарь будет похоронен в пантеоне этого замка.

– Нет, сеньор, ради всего святого, не нужно так делать, – перебил его Миллан, – передайте его тело мне, чтобы я доставил его в Бембибре и его похоронили рядом с его предками. Боже правый, – выдохнул он, – и что я скажу его дяде магистру и донье Беатрис, когда они спросят меня о нем?

– Тело дона Альваро, – ответил дон Хуан, – будет покоиться в этом замке до тех пор, пока не установится мир и не закончатся эти злосчастные междоусобицы, и тогда я лично со всеми рыцарями моего дома и моими союзниками перевезу его в фамильный пантеон со всеми почестями, приличествующими его происхождению и высоким заслугам.

Миллан понимал, что все это может повредить чести его несчастного сеньора, но, поскольку в своем замке дон Хуан Нуньес был волен полностью распоряжаться по своему усмотрению, ему пришлось подчиниться его приказам.

Тело дона Альваро весь день находилось в часовне замка, в окружении безутешного оруженосца и караула из четырех солдат, который время от времени сменялся. Капеллан засвидетельствовал смерть подобающим образом, и той же ночью останки несчастного юноши были помещены в новую усыпальницу в склепе замка.

На следующий день Миллан предстал перед доном Хуаном, чтобы получить разрешение вернуться в Бьерсо, и тот, похвалив его за верность своему сеньору, разрешил ему уехать, одарив его кошельком, полным золота.

– Большое спасибо, благородный сеньор, – ответил Миллан, пытаясь отказаться. – Дон Альваро составил завещание, готовясь к этой злополучной войне, и я уверен, что он позаботился о своем бедном оруженосце, в верности которого он никогда не сомневался.

– Это не имеет значения, – ответил дон Хуан, заставляя его принять кошель, – ты хороший парень, да и к тому же единственная радость, которую приносит богатство, – это возможность раздавать его.

Миллан покинул замок и, вернувшись в лагерь, рассказал Робледо о произошедшей трагедии. Это известие в мгновение ока разнеслось по всему лагерю, вызвав всеобщую скорбь, поскольку даже если в окружении короля и не все относились с особой любовью к дону Альваро, то все равно не переставали ценить его исключительную храбрость, которая была еще так свежа в их памяти. Войско дона Альваро вернулось в свои родные луга и горы, полное траура и скорби по поводу кончины своего сеньора, настоящего отца для своих вассалов, а также гибели других своих братьев по оружию, чьи кости уже белели в засушливых полях Кастилии. Миллан же отправился дальше, в Аргансу и Понферраду, чтобы и туда донести эту страшную весть.

Глава XVI

Донья Беатрис, как мы уже говорили, вернулась в родительский дом на радость всем своим близким, видевшим в ней множество бесценных качеств и воздававшим им должное. Отец, словно желая загладить свою жестокость в прошлом или просто убедившись в том, что не стоит пытаться подчинить натуру столь бесстрашную, относился к ней с былой добротой, даже не касаясь своих излюбленных тем. У графа де Лемуса, который частенько бывал гостем в их доме, по всей видимости, были такие же мысли, или, точнее сказать, он убедился, что нужен другой путь, который приведет его к достижению своих целей. Он стал реже заходить к донье Беатрис и сменил навязчивость на глубокое уважение, всегда учтивое и деликатное. Обходительность его поведения и глубокое притворство, свойственное его натуре, привыкшей к самым извилистым путям, помогли ему успешно справиться с трудной задачей изменения того мнения, которое сложилось у доньи Бланки относительно его чувств и личных качеств. Но донья Беатрис никак не могла заглушить в своей памяти те холодные и надменные слова, которые произносил этот человек в комнате для приемов Вильябуэны. Она слишком хорошо его узнала, вот почему все усилия графа были направлены на то, чтобы смыть то пятно, которое лежало на его репутации в глазах девушки. К тому же, надо признать, искренность и красота доньи Беатрис проникали иногда в эту черствую, холодную душу и порой смягчали ее естественную грубость, озаряя ее новым, незнакомым светом.

Как это часто случается с людьми, поглощенными какой-либо страстью, сеньора де Арганса стойко переносила все свои недуги, пока продолжались болезнь и выздоровление ее дочери. То горе, то радость по очереди придавали ей сил, и только когда и то и другое отошло на второй план, природа взяла свое, обрушившись на нее с новой силой. Итак, когда донья Беатрис уже не то чтобы окончательно выздоровела, но уже пошла на поправку, ее мать начала слабеть и в скором времени вновь слегла под тяжестью своих обычных недугов. Поэтому яркий луч счастья озарил эту благородную семью совсем ненадолго, вскоре все померкло, и вновь начались пытки и мучения неизвестности.

Светлые периоды в болезни доньи Бланки, когда разум ее прояснялся, сменялись затем глубокой тоской, наполнявшей ее мысли и речи. Ее душа, нежная и страстная, но в то же время кроткая и покорная, не знала иного пути кроме смирения и иного ориентира кроме как подчинение. Душа ее склонялась к дону Альваро, в то время как ее воля была в согласии с волей ее благородного мужа, к которому, несмотря на все их разногласия, она все еще сохраняла некоторую привязанность, но в конечном итоге смирение и покорность, преобладавшие в ней, склонили ее к принятому мужем решению. Для такой застенчивой и кроткой натуры сама мысль о новом разладе между отцом и дочерью была своего рода ночным кошмаром, постоянно угнетавшим ее. К тому же во времена ее юности ее приучили пренебрегать своими желаниями, и в конечном итоге домашние заботы, религиозная покорность и любовь ее детей стали приносить ей чувство покоя и даже счастья.

Кто может знать, что происходит в сердце, и свято верит в то, что не угаснут страсти юности? Быть может, в итоге ее дочь поблагодарит отца за его заботу и утешится так же, как утешалась и радовалась она сама тому, что оставит своим потомкам прославленное имя и возвышающее его богатство? К тому же сформировавшееся негативное мнение доньи Бланки о графе рассеялось, благодаря его упорству, ловкости и артистизму, и добрая сеньора решила, что то же самое произошло и с ее дочерью.

К несчастью, все эти доводы, столь весомые для доньи Бланки, совершенно ничего не значили для ее дочери, которая отличалась возвышенностью чувств и энергичной решительностью. Донья Беатрис никогда бы не удовольствовалась подчинением своему мужу только лишь потому, что должна его уважать и ценить, к тому же характер ее был таков, что она не готова была идти на компромисс с несправедливостью и без передышки боролась до последнего. Ее не прельщали ни земные блага, ни честолюбивые замыслы, и эти черты характера еще больше укрепились в тишине и религиозной атмосфере монастыря, где все порывы этой благородной души получили твердую закалку. Казалось, что на краю вечности, за который она заглянула, душа ее прикоснулась к тайнам небытия, из которого возникает все сущее, и теперь отчаянно цеплялась за страсть, переполнявшую ее, которая чистотой и искренностью была подобна любви божественной. Вот почему изменение настроений и новый поворот, который, казалось, приняли мысли ее любящей и нежной матери, поразили ее в самое сердце, но она не осмеливалась противоречить ей в разгар ее болезни, хотя при этом и не допускала мысли ни о ком другом, кроме отсутствующего дона Альваро. Ей пришлось столкнуться с новым и совершенно иным противником, определенно более опасным, чем уже привычные ей притеснения и произвол.

Такая ситуация сложилась в семье Арганса к тому моменту, когда однажды летним вечером обе сеньоры вместе сидели в зале – у того же окна, в котором мы впервые увидели дона Альваро, прощающегося с дамой своего сердца. Донья Бланка обессиленно откинулась в кресле и казалась погруженной в болезненную рассеянность, которую обычно испытывала после своих приступов. Донья Беатрис только что отошла от нее и пыталась игрой на арфе отвлечь себя от печальных мыслей, что возникали при виде заката, так похожего на тот, который освещал уход дона Альваро из этого дома, но за которым так и не пришел утешительный рассвет. Естественно, что ее мысли улетели к далеким полям Кастилии в поисках этого юноши, достойного более счастливой судьбы, как вдруг стук копыт лошади, проскакавшей под окнами, вывел ее из задумчивости. Донья Беатрис быстро выглянула в окно, но всадник уже скрылся за углом в направлении главного входа, и она лишь мельком увидела показавшуюся знакомой фигуру. Тут же подковы застучали уже во дворе, и на лестнице неподалеку от комнаты послышались шаги человека в доспехах. Мгновение спустя в комнату вошла Мартина с мертвенно бледным лицом и растерянно произнесла:

– Сеньора, это Миллан…

Теперь бледность разлилась уже по лицу ее хозяйки, и, тем не менее, она ответила:

– Я знаю, что он принес мне, мое сердце подсказало мне это, пусть же скорее войдет.

Горничная вышла, и тут же Миллан вошел в дверь, на которую донья Беатрис неотрывно смотрела глазами, готовыми вылезти из орбит. Донья Бланка, встревоженная, с большим трудом поднялась и встала рядом с дочерью, Мартина стояла в дверях, вытирая глаза краем своего передника, в то время как растерянный Миллан неуверенным шагом приблизился и встал перед доньей Беатрис. Он хотел что-то сказать, но от волнения лишился голоса и лишь молча передал ей кольцо и прядь волос. Любые объяснения были излишни, поскольку и то и другое было покрыто пятнами крови. Мартина зарыдала, и Миллан тоже залился слезами. Донья Беатрис перевела свой по-прежнему жуткий, остолбеневший взгляд на кольцо и прядь и наконец, опустив глаза и издав надрывный стон, произнесла почти спокойным голосом:

– Бог мне его дал, Бог и забрал его у меня, да будет благословенно имя Его во веки веков.

Донья Бланка бросилась на шею дочери и, заливаясь слезами, сказала:

– Нет, моя девочка, только не это спокойствие, которое пугает меня больше, чем сама твоя смерть. Поплачь же, поплачь на материнском плече! Какая невыносимая потеря! Смотри, я тоже плачу, потому что тоже любила его! Увы! Кто не любил эту божественную душу, заключенную в такое прекрасное тело!

– Да, да, вы правы! – воскликнула донья Беатрис, отстраняясь от матери. – Но оставьте меня. Как он погиб, Миллан? Как он умер, я тебя спрашиваю!

– Он умер, истекая кровью в своей постели, покинутый всеми, даже мной, – с трудом выговаривая слова, ответил оруженосец.

При этих словах донья Беатрис болезненно содрогнулась всем телом и потеряла сознание. Немало времени потребовалось для того, чтобы привести ее в чувство, однако для ее организма, уже ослабленного только что перенесенной болезнью, это потрясение не было столь разрушительным. Наконец, когда она пришла в себя, причитания ее матери, сознательно пытавшейся вызвать у нее слезы, и религиозные утешения только что прибывшего аббата из Карраседо заставили ее разрыдаться. Этот новый приступ был не менее сильным, чем предыдущие, а рыдания столь горькими, что казалось, будто она вот-вот задохнется. В этом ужасном состоянии она провела всю ночь и следующее утро, а к вечеру начался жар. Как бы то ни было, спустя несколько дней она почувствовала себя лучше и могла уже вставать. Но лицо ее потеряло свою свежесть, а глаза горели лихорадочным, тревожным блеском. В то же время ее настроение стало задумчивым и сосредоточенным больше обычного, а набожность – более горячей и страстной, речь ее была полна благоговения и грусти, а слова – мягкими, утешительными и нежными как никогда, хотя по большей части она старалась избегать разговоров. Она никогда не жаловалась на несчастливую судьбу, и никто не слышал, чтобы с ее губ слетало имя ее обожаемого возлюбленного, и лишь Мартина различала его по их движению, когда донья Беатрис спала или молилась. В остальном, как всегда, она ухаживала за больными и помогала жителям городка с обычными для нее заботой и старательностью, продолжала раздавать милостыню, а милосердие ее было поистине неисчерпаемым. Постепенно ореол, окружавший ее в глазах простых людей, стал подобен яркому божественному нимбу, а ее красота, хоть и поблекшая от горя, возвысилась над обычной земной привлекательностью, облачившись в мистический духовный наряд.

Граф де Лемус, в силу своего природного благоразумия, тактично уехал на это время из Аргансы в Галисию, куда позвали его интриги и заговоры, а когда вернулся, поведение его стало как никогда сдержанным, предусмотрительным и благопристойным.

Полагаем, наш читатель может легко себе представить состояние скорби и печали старого магистра при встрече с оруженосцем своего племянника, который принес ему эту горестную весть. Магистр только что получил ужасные новости из Франции, из которых он ясно видел надвигающееся неизбежное крушение его славного ордена, когда в его покои ввели Миллана. Он мужественно принял этот удар, поскольку, как человек знатного происхождения, был поклонником славы своего рода, теперь уже угасшего со смертью этого юноши, которого он воспитывал своими советами и наставлениями и который в его руках превратился в образец благородства и рыцарства. Этот поседевший в войнах почтенный старик, храбрость и суровость которого была известна всему ордену, поначалу ударился в ту крайность, которая обычно свойственна женщинам, и лишь по прошествии некоторого времени, словно устыдившись своей слабости, он восстановил самообладание.

Миллан же, продолжая свое скорбное путешествие, наконец достиг замка Корнатель и сообщил командору Салданье о случившемся. Хотя сердце рыцаря и пронзила острая боль, он мужественно встретил это известие. Дон Альваро был единственным человеком, которому удалось за многие годы проникнуть в это сердце, каждая клетка которого была занята ревностным служением своему ордену и стремлением к приумножению его славы. К тому же, с этим отважным и благородным юношей командор связывал великое множество своих ярких надежд, а теперь и в сердце, и в мыслях его зияла лишь огромная пустота. Какое-то время он пребывал в раздумьях и вдруг, словно пронзенный внезапной мыслью, спросил у Миллана:

– А ты не привез тело своего сеньора?

И Миллан рассказал ему о причинах и доводах дона Хуана де Лары. В ответ Салданья только покачал головой и произнес:

– Тут явно какая-то загадка.

Внимательно слушавший его оруженосец переспросил:

– Неужели, сеньор, вы думаете, что это неправда?

– Как! Как же так! – воскликнул командор и затем с грустью добавил:

– Это же ясно, как божий день! Бедный мальчик!

Миллан, так жаждавший увидеть хоть какую-то надежду в словах командора, лишь убедился в его безумии и тогда, распрощавшись с ним, вернулся в Бембибре. Спустя несколько дней было официально объявлено завещание его сеньора, из которого следовало, что Миллан оказался наследником довольно богатых земель, виноградников и пастбищ, и его будущее таким образом было обеспечено. Оставшееся же имущество после многочисленных пожертвований и раздачи милостыни должно было перейти в собственность Храма.

Глава XVII

Так прошло несколько месяцев, пока однажды утром, вернувшись из часовни после молитвы, донья Беатрис не заявила матери спокойным и твердым голосом, что намерена стать монахиней в монастыре Вильябуэна.

– Вы же видите, мама, – сказала она, – что это – не решение, принятое в порыве горя. Я сознательно ждала столько времени, и в моей душе все глубже и глубже пускало корни это намерение, которое, кажется, приходит свыше, из того лучшего мира, который далек от превратностей и страданий мира нашего. Уединенность монастырской жизни – единственное, что может утолить бесконечное одиночество, окружающее мое сердце, а безграничность божественной любви – единственное, что может заполнить безмерную пустоту в моей душе.

Донья Бланка остановилась, пораженная, словно молнией, этим неожиданным, хотя и естественным заявлением, которое разбивало вдребезги все надежды ее мужа и ее собственные мечты. Тем не менее, преодолевая свое изумление, ей хватило сил ответить:

– Девочка моя, дни моей жизни сочтены, и я надеюсь, что ты не собираешься лишить меня своей заботы – того единственного бальзама, который их продлевает. После моей смерти ты прислушаешься к голосу своей совести, и, если у тебя будет достаточно мужества так закончить наш род, оставив своего старого отца умирать в одиночестве, Бог тебя простит и благословит, как прощаю и благословляю я.

Эти ласковые, но в тоже время прочувствованные слова глубоко тронули благородную и щедрую душу доньи Беатрис: тем больше склонной к жертвенности, чем больше невзгод ей выпадало. Исходя из множества весомых причин было непросто изменить ее намерения, но мысль о страданиях матери, которая всегда была для нее источником нежности и утешения, подорвала ее решительный настрой. Вот почему донье Бланке не составило труда вырвать у дочери обещание, что та не станет помышлять о подобном решении, пока она жива, хотя мать и не осмелилась попросить ее совсем отречься от своих намерений: во-первых, надеясь на помощь времени и свои дальнейшие усилия и, во-вторых, хорошо понимая мотивы и побуждения своей дочери.

Как бы то ни было, эта просьба была вынужденной, поскольку, безусловно, дни больной и теряющей силы доньи Бланки были сочтены, и вскоре под бременем обострившихся болезней она слегла. Возраст, хрупкое телосложение, потеря сыновей и, в особенности, болезнь и страдания доньи Беатрис, вкупе с той ужасной неопределенностью, в которую ее повергло заявление дочери, – все способствовало тому, чтобы оборвать последнюю нить, связывавшую ее с жизнью. Девушка, мучаясь от боли своей утраты, не могла не приписать себе большую часть вины за случившееся и начала терзать свою душу раскаянием. Казалось, донью Беатрис угнетала даже боль ее отца, хотя, без сомнения, эти обвинения были беспочвенны, поскольку срок жизни ее матери был неминуемо отмерен и лишь чувствительная душа этой девушки могла вообразить заслуживающим осуждения столь бескорыстное и любящее поведение.

Умирающая донья Бланка неотрывно смотрела на свою дочь красноречивым и пронзительным взглядом, сжимая ее руку. Казалось, она стремилась сказать что-то важное, но сдерживала себя, чтобы не сделать еще более горестным этот час расставания, печальный и скорбный сам по себе. Наконец, когда болезнь достигла предела, настоятель Карраседо, который как друг и духовник семьи не отходил ни на минуту от изголовья больной, отпустил предсмертные грехи и причастил ее.

После этого, казалось, больная уже собралась покинуть этот мир, но в ту ночь, когда все думали, что вот-вот услышат ее последний вздох, мучительное беспокойство охватило ее. Когда рассвет грустного дождливого дня начал окрашивать оконные стекла, донья Бланка, схватив руку своей дочери, произнесла потухшим голосом:

– Уже несколько дней меня угнетает мысль, от которой лишь ты можешь освободить меня, и тогда я умру спокойно и безмятежно.

– Мамочка! – с чувством ответила донья Беатрис. – Моя жизнь и моя душа полностью в вашем распоряжении. Что мне сделать, чтобы вы предстали пред троном вечности довольной своей дочерью?

– Ты знаешь, – продолжила больная, – что я никогда не противилась твоим влечениям… Как я могу пытаться сделать это в последний час, когда грозная вечность открывает предо мной свои врата? Твоя воля свободна, свободна как птица в полете, но ты не знаешь всех тех тревог о твоем будущем и о судьбе нашего рода, что я уношу с собой в могилу…

– Договаривайте, сеньора, – ответила донья Беатрис с горькой покорностью, – я готова ко всему.

– Хорошо, – ответила мать, – но с твоего полного и абсолютного согласия… Если благородный граф де Лемус не слишком противен тебе и сможет покорить твою неприступность так, как обезоружил мою…. Бог тому свидетель, мой конец будет спокойным и счастливым.

Тяжелый вздох вырвался из груди доньи Беатрис, и она произнесла:

– Пусть приведут графа сюда прямо сейчас, и я отдам ему руку немедленно, прямо перед вами!

– Нет! Нет! – воскликнули одновременно больная мать и аббат из Карраседо, который сидел с другой стороны кровати. – Этого не может быть!

Донья Беатрис успокоила обоих жестом, полным достоинства и спокойно ответила:

– Да, пусть так и будет, потому что такова воля моих родителей, и она совпадает с моей. Где граф?

Дон Алонсо подал знак слуге, который тут же привел знатного гостя. В это время аббат, энергично жестикулируя, горячо убеждал в чем-то сеньора де Арганса, и со стороны казалось, что дон Алонсо оправдывается перед разъяренным монахом. Граф де Лемус медленно приблизился к донье Беатрис и ее матери.

– Одно слово, сеньор, – сказала девушка, отводя его в другой конец комнаты, где она коротко переговорила с ним, после чего граф глубоко поклонился, положа руку на грудь, как будто в знак согласия. Тогда они вернулись к ложу доньи Бланки, и девушка, обращаясь к настоятелю, произнесла:

– В чем вы сомневаетесь, святой отец? Моя воля неизменна, и все, чего нам не хватает – это чтобы вы произнесли священные слова.

Услышав это, аббат, пусть и с неприятием в душе и сердцем, полным горечи, осознавая всю чудовищность этой жертвы, глухим голосом произнес слова таинства, и оба супруга оказались связаны теми неразрывными узами, разрубить которые может лишь рука смерти.

Такой и стала свадьба доньи Беатрис, где алтарем служило ложе умирающей, а свадебными факелами – свечи усыпальницы. Донья Бланка умерла тем же вечером, поэтому свадебными гимнами служили слезы, плач и похоронные песнопения того дня. Странный и несоответствующий событию в любом другом подобном случае контраст оказался совершенно созвучен этому обручению, несчастья и горькие плоды которого еще предстояло пожинать!

Как только донья Бланка умерла, девушка приникла к телу матери, судорожно сжимая ее в объятиях, так что лишь силой удалось оторвать ее от этого ложа скорби. Аббат и дон Алонсо на некоторое время остались одни перед еще неостывшим телом.

– Бедная сеньора с душой ангела! Твоя слепая забота и чрезмерная мягкость навлекли несчастья на твою единственную дочь. Покойся с миром! А вы, – добавил он, с жестом пророка обращаясь к сеньору де Арганса, – вы под корень срубили это дерево! И теперь ветви его не защитят ваш дом, и вы не будете сидеть в его тени и не увидите, как его побеги зацветут и зазеленеют в ваших садах. Одиночество будет окружать вас в смертный час, и мечты, которые вы сейчас так лелеете, превратятся в источник ваших горестей.

Сказав это, он покинул комнату, а в конец раздавленный дон Алонсо рухнул на скамью и в одиночестве предавался там скорби, пока граф де Лемус, заметивший его отсутствие, не пришел, чтобы увести его. После это священник и служанки вошли, чтобы провести ночь у тела той, все величие и богатство которой поместилось в узкую и скромную усыпальницу.