Текст книги "Дублинеска"

Рикардо – исключительно подвижный человек. Иной раз возникает ощущение, что он все время мельтешит. Его старшему сыну Самуэлю – мальчика окрестили так в честь издателя отца, – семь лет, он родился уже в Барселоне, в доме рядом с книжным магазином «Ла Сентраль». Уговорить Рикардо съездить на Блумсдэй будет нелегко – у него трое детей, – но попытка не пытка, и Риба должен попробовать его убедить, хотя, наверное, не прямо сейчас, а как-нибудь, когда представится подходящий случай.

Они направляются к бару «Бельведер» – в те времена, когда Риба еще не превратился в хикикомори и не заперся в четырех стенах, они были там завсегдатаями.

– Тебе не кажется, что в последнее время ты живешь как-то очень замкнуто? – говорит Рикардо со странной смесью доброжелательности и ехидства.

Пожалуй, это чересчур смелый вопрос, и Риба замолкает. Ему нравится зонтик Рикардо – оранжевый, блестящий, влажный от дождя. Он впервые в жизни видит зонтик такого цвета. Говорит об этом Рикардо и сам смеется. Потом останавливается у витрины с мужской одеждой и смотрит на выставленные там костюмы и рубашки – он твердо уверен, что никогда не надел бы ничего подобного, а уж тем более – в такой дождь. Рикардо тоже смеется и добродушно подшучивает над его зонтиком, не хочешь ли ты сказать, спрашивает Риба, что мой зонтик хуже твоего?

– Нет-нет, – отвечает Рикардо извиняющимся тоном, – и в мыслях не было. Но, сдается мне, ты уже несколько месяцев не видел вообще никакого зонтика. Ты же вообще не выходишь из дому. Что по этому поводу говорит Селия?

Нет ответа. Они молча идут по улице Мальорки, пока Рикардо не прерывает молчание и не спрашивает, читал ли Риба поэму Ларри О’Салливана. Риба даже не представляет, кто он такой, этот O’Салливан. Обычно он интересуется только писателями, чьи имена ему что-нибудь говорят, в остальных он просто не верит – подозревает, что они все выдуманные.

– Я не знал, что О’Салливан начал писать стихи, – говорит он Рикардо.

– О’Салливан отродясь пишет стихи! Кажется, ты становишься типичным плохо осведомленным бывшим издателем.

Подходя к «Бельведеру», Рикардо указывает на молоденькое деревце с твердым округлым стволом между влажным тротуаром и канавкой, где тонкой струйкой бежит дождевая вода. Плотное, невысокое, в половину его роста, оно торчит в воздухе и словно бы рассылает импульсы растопыренными во все стороны молодыми ветвями.

– Это могла бы быть поэма O’Салливана, – говорит Рикардо, раскуривая вечный «Пэлл Мэлл».

Они уже стоят у стойки в «Бельведере», а Рикардо все рассуждает о деревце и о том, как бы О’Салливан сделал из него поэму, а потом переходит к самому О’Салливану, бостонскому поэту.

– Бостон для него – город контрастов, – говорит Рикардо, хотя никто его об этом не спрашивал. – Город, где одновременно царят жара и холод, страсть и равнодушие, богатство и бедность, толпа и личность, – он судорожно курит и говорит с таким жаром, словно выступает перед публикой с обзором творчества O’Салливана или только что выступил, и теперь пересказывает по памяти. – Это город, где надо закрываться на замок или все время ощущать, что тебя переполняет и электризует его энергия… Я уже вижу, что ты его вообще не читал. Потом, в «Ла Сентрали», я тебе покажу кое-какие его вещи. Он очень… американец, если ты понимаешь, что я имею в виду.

Кажется, будто дождь за окнами становится все сильней, но это только иллюзия.

Рикардо тоже очень американец, несмотря на свое колумбийское происхождение. Сейчас он с великолепным апломбом уверяет Рибу, что О’Салливан – мастер подмены, заменяет поэтическое обыденным и выводит это обыденное на передний план. А чтобы Риба лучше понял, что он имеет в виду, цитирует ему строки о прогулке в центре Бостона: «Я вышел, чтобы мне почистили башмаки, / иду душной улицей, подставившей себя солнцу / с гамбургером в одной руке и бутылкой темного пива в другой / и покупаю уродливый «New World Writing», / чтоб знать, чем сейчас заняты поэты из Ганы».

Рибе хочется спросить, что такое «New World Writing», но он сдерживает себя и ограничивается попыткой выяснить у Рикардо, чем именно, по его мнению, могли быть заняты поэты из Ганы в этот солнечный, так вдохновивший О’Салливана день. Рикардо смотрит на него с внезапным сочувствием, словно бы Риба был инопланетянином неизвестного доселе вида. Но и сам Рикардо – марсианин марсианином. И уж точно были марсианами его блаженные колумбийские родители, и нельзя сказать, чтобы Рикардо ничего от них не унаследовал. Взять, например, его двуликость, его тягу к одной стороне медали и ее неизбежному союзу с другой стороной. Его родители всю жизнь были несгибаемыми прогрессистами и привили ему что-то вроде враждебной любви и нежнейшей ненависти ко всей левацкой революционной иконографии. Но, будучи яростными «гошистами», они открыто, почти скандально-откровенно дружили с такими богатеями, как Эндрю Семплтон, инвестор и филантроп, известный как «веселый миллионер».

«Деньги и много смеха. Очень по-американски», – говорит Рикардо всякий раз, когда вспоминает этого доброго человека, своего нежного и великодушного крестного отца. Риба всегда подозревал, что раньше или позже Рикардо напишет «Повесть о настоящем Семплтоне». Хотя через руки его крестного проходили огромные деньги, он никогда не скупился и охотно помогал многим, включая и родителей Рикардо, особенно когда они, арестованные за политику, оказались в боготской тюрьме. Выросший среди таких взрослых, Рикардо с детства был обречен на раздвоение личности. Так оно и вышло: заядлый курильщик трубочного табака у себя дома, на людях он лихорадочно курил «Пэлл Мэлл»; писал то торжественно и важно, то легко и игриво, в зависимости от того, с какой встал ноги; домосед и добрый семьянин, он был опасным ночным существом; Джекилл и Хайд из бешено-современной Колумбии и в то же время – тихий американец. Было бы изумительно уговорить его поехать в Дублин. И почему бы не попытаться прямо сейчас?

Ожидая подходящего момента, чтобы заговорить о поездке, Риба вспоминает все, что Рикардо когда-либо рассказывал ему о себе. От истории своего отрочества до памятной сцены с Томом Уэйтсом и номером в нью-йоркском отеле. Дочь подруги друзей родителей Рикардо договорилась с Уэйтсом об интервью. Рикардо напросился с нею. Он хотел только узнать – по правде сказать, он умирал от любопытства, – что Уэйтс делает в номере, когда остается один. Они постучали в дверь. Уэйтс открыл. Он был в темных очках, в сильно выцветшей гавайской рубахе, и вид у него был крайне недружелюбный.

– Я извиняюсь, – сказал Уэйтс, – нету места.

Так Рикардо пережил свой личный и не вполне удавшийся апогей. Он оказался в центре мира Тома Уэйтса и был вышвырнут оттуда под грохот закрывшейся двери. Интервью не состоялось. Дочь подруги друзей плакала и во всем винила его.

На самом деле самые авангардные черты рикардовой поэтики – и Рикардо никогда этого не скрывал – восходят к тем же источникам, из которых черпал вдохновение Том Уэйтс: к ирландским балладам, к блюзам хлопковых плантаций, к нью-орлеанским ритмам, к песенкам, звучавшим в тридцатые годы в немецких кабаре, к рок-н-роллу и музыке кантри. И всякий раз попытки Рикардо изобразить и перенести на бумагу кабацкий тембр Уэйтса – ни больше ни меньше! – проваливались, хотя и не без достоинства.

Вероятно, фраза, оброненная певцом в дверях, очень глубоко въелась в память Рикардо. Въелись гавайка и темные очки. И Рикардо не раз и не два использовал слова Уэйтса, чтобы избавиться от кого-нибудь.

Вот и сейчас он произносит их, имея в виду оставить уже «Бельведер» и пойти в «Ла Сентраль» купить книг. Извиняюсь, говорит он, места нету.

– Что?!

Рикардо находится в постоянном движении. Он чудовищно беспокойный. Нужно быстрее что-нибудь предпринять, чтобы задержать его, и будь что будет. Риба еще не предложил ему поехать в Дублин. Боже мой, почему? Когда он собирается это сделать? Не сейчас, нет, потому что мысленно Рикардо уже не здесь, он уже почти на улице, он бежит из «Бельведера», потому что здесь действительно нету места.

Полчаса спустя Рикардо, наконец, настигнут приглашением. И говорит, что прежде чем согласиться поехать с ним и с Хавьером в Дублин, он хотел бы получить ответ на один-единственный вопрос. Он хочет знать, затеял ли Риба эту поездку только из-за Блумсдэя или у него есть скрытые причины, о которых Рикардо следует знать заранее.

Риба по-прежнему убежден, что даже намек на похороны эпохи Гутенберга может все испортить. Чего доброго, Рикардо подумает – и будет не так уж не прав, – что Риба намеревается похоронить самого себя, устроить церемонию прощания с собою – с безработным полубесплодным издателем, позорно праздным компьютерным аутистом.

– Видишь ли, Рикардо… У меня действительно есть еще одна причина. Я хочу сделать английский прыжок.

Согласившись на поездку и помолчав немного, Рикардо небрежно, как о чем-то совершенно не важном, начинает рассказывать, что совсем недавно был в Нью-Йорке в гостях у Пола Остера, брал у него интервью для журнала «Джентльмен». Он говорит об этом с такой легкостью, словно это самая незначительная в мире вещь. В первый момент Риба просто не верит своим ушам.

– Ты был дома у Остеров? И как тебе? Когда ты вообще был в Нью-Йорке?

У него просто дух захватило, он расчувствовался от одной мысли, что теперь и Рикардо побывал в трехэтажном особнячке в бруклинском Парк-Слоуп – Рибу однажды пригласили туда, и с тех пор это место – часть его нью-йоркского мифа. Он спрашивает, не находит ли Рикардо, что у Остеров просто очаровательный дом, и что сами они – Сири и Пол – милейшие и приятнейшие люди. Он очарован, как ребенок, в его голосе звучит уверенность, что и Рикардо испытывает похожие чувства.

Но Рикардо только что плечами не пожимает. Он практически не заметил ни района, ни гостеприимства Остеров, ни убранства их дома, ни тем более фасада красного кирпича. На самом деле он ничего не может рассказать о своем визите в викторианские кварталы Парк-Слоуп. Он не придал этому ни малейшего значения. Это было, говорит он, самое обычное интервью. Куда лучше прошла другая встреча – с Джоном Бэнвиллом в Лондоне.

Может быть, дело в том, что Рикардо еще в детстве получил прививку Нью-Йорком и теперь нечувствителен к колдовской атмосфере этого города? Очень может быть. Гуляя там, он чувствует себя естественно, для него в этом нет ничего непостижимого.

Насколько разными могут быть люди, даже если они дружат. Нью-Йорк, Остеры, английская волна… для Рикардо все это столь привычно, столь обыденно, никаких секретов, никакой особой прелести. Он получил это в детстве – даром.

Рикардо легко меняет тему разговора, а с нею и персонажей и говорит, что на другой день после интервью с Остером он встретился в Бостоне с O’Cалливаном. А потом переходит к Брендану Биэну, одному из самых, как он считает, потрясающих ирландцев, когда-либо оказавшихся в Нью-Йорке.

Риба не хочет объяснять Рикардо, что нет никакого смысла рассказывать ему о Биэне, он и без того все о нем знает. Он слушает не перебивая, но, когда Рикардо неосторожно делает паузу, снова вытаскивает на свет тему Остера.

– Как ты думаешь, а в Гане Остера сочли бы хорошим писателем? – с откровенной насмешкой спрашивает он.

– Откуда же мне знать?! – Рикардо смотрит изумленно. – Ты сегодня какой-то очень странный. Это потому, что ты почти никогда не выходишь из дому. То есть не почти, ты вообще никогда не выходишь из дому и просто одичал и разучился разговаривать с людьми. Дублин пойдет тебе на пользу, хотя бы проветришься. Поверь мне, ты не в себе. Открыл бы ты опять свое издательство, тебе нельзя бездельничать. Остер в Гане!! Ладно, пойдем в «Ла Сентраль».

Выходят из «Бельведера». Сильный ветер. Все залито водой. Безвременье. Они идут, медленно ступая. Дождь с каждой минутой льет все сильней. Ветер выворачивает зонтики из рук. Чьи-то апокалиптические голоса уже говорят о вселенском потопе. Реальность все больше похожа на инсталляцию Доминик в Лондоне.

Но ведь конец света и впрямь довольно близок. С самого начала времен было понятно, что он не заставит себя ждать. А чтобы скрасить себе ожидание, человечество развлекается похоронами – маленькими репетициями грядущего большого финала.

Не доходя до книжного магазина, Рикардо выбрасывает свой «Пэлл Мэлл», даже не предпринимая попытки загасить окурок, – за него это тут же делает отвесно падающая стена воды. Пока они складывают зонтики, порыв ветра толкает их с такой силой, что они, как по льду, скользят к дверям, вваливаются в магазин и смешно падают на коврик у входа ровно в ту секунду, когда из магазина собирается выйти юноша в поношенном дождевике, в круглых очках в черепаховой оправе и в синей куртке в стиле Неру – из-под нее выглядывает потертый воротничок белой рубашки.

Рибе кажется, что он откуда-то его знает, но он не может вспомнить откуда. Кто бы это мог быть? Юноша надменно проходит мимо, равнодушный к их нелепому падению. Удивительно невозмутимый тип. Ведет себя так хладнокровно, будто и не заметил, как Рикардо и Риба свалились ему под ноги. Или будто принял их за комиков из немого кино. Странный персонаж. И волосы у него прилизаны дождем, хотя он выходит из магазина, а не заходит в него.

– Чуть не убились, – говорит Риба, сидя на полу.

Рикардо даже не отвечает, вероятно, он еще оглушен падением.

Тут есть над чем подумать. Кажется, именно этот бесстрастный юнец торчал на улице Арибау и следил за домом его родителей, и именно его Риба видел из окна такси на пересечении Прат и Принца Астурийского. Он говорит Рикардо, что в последнее время ему повсюду попадается этот тип в куртке в духе Неру, и несколько мгновений ему кажется, что друг не понимает, о ком речь. Кто знает, может, он даже и не заметил юнца в круглых очках, прошедшего мимо них с таким безразличным видом. Но нет, сразу вслед за этим становится понятно, что заметил, и еще как.

– Ты же знаешь, как оно бывает, – говорит Рикардо. – Вечно объявится кто-нибудь, кого меньше всего ждешь.

Июнь

Но даже если бы он встретил однажды искомого автора, этот мираж, этого гения, что бы это добавило к не раз уже описанной пропасти между желаемым в юности и действительным в зрелости, к тому, что уже не раз сказано об иллюзорности нашего выбора, о разочаровании, которым оборачивается погоня за успехом, о том, что настоящее хрупко, а в будущем царят старость и смерть? С другой стороны, всякого трезвомыслящего издателя всегда будет мутить, с души воротить будет от необходимости гоняться за миражами, за, черт бы их побрал, авторами. Он думает об этом, лежа на пляже, на теплом желтом песке у синего моря, в центре мира, окруженный полотенцами, красными бейсболками и смирными волнами. На странном пляже в уголке нью-йоркского порта.

Просыпается сконфуженный – оттого, что поверил в приснившийся пляж, оттого, что во сне неосознанно взбаламутил, поднял со дна души осевшую там сокровенную издательскую горечь, одевается торопливо, чтобы не терять времени, и направляется в прозаическое отделение банка «Бильбао Бискайя» в час, когда – он знает это наверное – там почти не будет клиентов, и он сумеет побыстрее разделаться со скучными делами. Его встречает улыбчивая управляющая, и он с порога объявляет, что желает закрыть сберегательный счет и перевести половину денег в инвестиционный фонд в этом же банке под названием «ИФ Экстра Актив». Берет с заведующей слово, что капитал, вложенный в этот новый фонд, полностью гарантирован от случайностей. Завершает операцию. После чего велит перевести часть оставшихся денег на свой расчетный счет в банке «Сантандер». Управляющая знает, что не вправе требовать у него объяснений, но не исключено, что сейчас она спрашивает себя, что же они сделали не так, чем спровоцировали его на этот шаг. Наконец он подписывает все бумаги и просит квитанцию, которую ему забыли дать в прошлый раз. Откланивается со смесью любезности и цинизма. Выйдя на улицу, подзывает такси и едет на другой конец города, в Сантс[21]21
  Район Барселоны.


[Закрыть], в отделение банка «Сантандер» – младший брат Селии, работающий там уже какое-то время, подсказал ему пенсионный вклад с приятной доходностью в семь процентов годовых. Его вгоняет в уныние необходимость иметь пенсионный вклад, он никогда не думал, что состарится, но считает, что пришла пора проявить практичность.

В отделении «Сантандера» он открывает вклад, помещает туда пришедшие из «Бильбао Бискайи» деньги и опять подписывает множество бумаг. Появляется управляющий, непосредственный начальник брата Селии, задает вежливые вопросы о его знаменитом, хотя и прекратившем уже свою деятельность издательстве. Риба не доверяет его учтивости и думает, что на самом деле управляющий намеревается спросить у него, правда ли, что книжные дела идут из рук вон плохо. Он практически не смотрит на управляющего и в конце концов перебивает его, чтобы заговорить о Нью-Йорке и о том, как бы он хотел там жить. И так непомерны его восторги, что флегматичный управляющий не выдерживает:

– Одну секундочку, у меня только один вопрос, простите ради бога, но мне стало до смерти любопытно… А вы не могли бы быть счастливы, живя, например, в Торо, в провинции Самора? Какими достоинствами должны обладать Торо или Бенавенте, чтобы вы захотели там жить? И прошу прощения за свой вопрос, естественно, я спрашиваю о Торо, потому что сам я оттуда родом.

На несколько секунд Риба погружается в размышления, после чего решительно выходит на каменистую саморанскую тропу. Голос его нарочито мягок, поэтичен, анти-, если так можно выразиться, финансов и мстителен по отношению ко всему пропитанному деньгами пространству, где он сейчас находится.

– Вы задали сложный вопрос, но я на него отвечу. Я всегда думал, что, когда темнеет, мы все начинаем в ком-то нуждаться.

Глубокое молчание.

– И в то же время, – продолжает Риба, – меня не покидает ощущение, что, если тьма застает нас в Нью-Йорке, а рядом с нами никого не будет, одиночество наше окажется менее тягостным, чем в Торо или Бенавенте. Вы меня понимаете?

Управляющий смотрит на него практически без выражения, как если бы не понял ни единого слова. Подвигает к нему бумаги, чтобы Риба их подписал. И Риба подписывает и подписывает. А потом все тем же мягким голосом распоряжается, чтобы часть денег, оставшихся в банке «Бильбао Бискайя», тоже были переведены в инвестиционный фонд банка «Сантандер».

Час спустя денежные дела решены. Так лучше, думает он. Лучше, когда деньги распределены, а не сосредоточены в одном месте. Он ловит другое такси и возвращается домой. Он почти изнемог, вот уже два года, как он не только не совершал никаких финансовых операций, а даже не переступал банковского порога. Ему кажется, что сегодня с утра он предпринял сверхчеловеческое усилие. И что сейчас он умирает от жажды. Изнемог и умирает от жажды. Он жаждет скверны, выпить, спокойствия, вернуться домой, но более всего – скверны и выпить. Ему хочется напиться и пуститься в загул. После двух лет воздержания он видит, как подтверждается его старое подозрение: мир чрезвычайно скучен, или – это, в сущности, одно и то же – происходящему в нем недостает яркости, если только оно не рассказано хорошим писателем. Но выйти сейчас на охоту за писателем и так и не встретить настоящего гения – это уж совсем никуда.

В чем заключается логика происходящего? Говоря по правде, ни в чем. Мы сами ищем связь между разрозненными событиями. Но только хорошие писатели способны довести дело до конца, проделать это так, чтобы сформировать бесформенность, придать форму хаосу. К счастью, он еще поддерживает дружеские отношения с некоторыми из них, хотя ему и пришлось организовать эту поездку в Дублин, только чтобы их не потерять. С точки зрения дружеской и творческой он практически мертв с тех самых пор, как удалился от дел. В глубине души он по-прежнему ощущает потребность в общении с писателями, этими странными и нелепыми существами, такими сложными и самовлюбленными, такими – за редчайшим исключением – мудаками. Чертовы писатели. Он и впрямь скучает по ним, хотя они невероятные зануды. Постоянно обуяны навязчивыми идеями. Но – он не может этого отрицать, – они занимали и забавляли его, особенно, – теперь он ухмыляется, – когда он платил им меньше, чем мог, и таким образом приложил руку к тому, чтобы они стали еще беднее, чем были. Псы-бедолаги.

Теперь он нуждается в них больше прежнего. Ему бы хотелось, чтобы хотя бы кто-нибудь из них вспомнил о нем, позвонил и пригласил на презентацию романа или на конференцию о будущем литературы, или хотя бы просто поинтересовался, как у него дела. В прошлом году таких было несколько – кто не поленился поднять трубку и набрать его номер (Эдуардо Лаго, Родриго Фрезан, Эдуардо Мендоса). В этом – ни одного. А он ни за что не станет просить, это последнее, что он сделает в этой жизни. Упрашивать, чтобы ему позволили принять участие в презентации или разрешили вплести свой голос в хор тех, кто утверждает, что песенка книгопечатанья спета! Но ему кажется, что многие из его авторов частью своего успеха обязаны ему и могли бы вспомнить о нем и позвать на какое-нибудь мероприятие в этом роде или просто – позвать, все равно, зачем и куда. Впрочем, он давно знает: писатели злопамятны, болезненно ревнивы, вечно сидят без денег и, наконец, чудовищно неблагодарны – и те, что временно на мели, и те, что бедны, как церковные мыши.

Поскольку он уже не пьет, нет опасности, что он даст волю языку и разболтает свои секреты. Самый сокровенный из них – это то, что ему ужасно нравилось ощущать себя сукиным сыном всякий раз, когда он в глубине души хвалил себя за невыплаченные авансы романистам, – особенно романистам, потому что когда этим припадает охота быть невыносимыми, они становятся хуже поэтов и куда хуже эссеистов. Он же так мало, думал он, смыслил в финансовой стороне дела, что если бы не репутация скряги, его издательство развалилось бы куда раньше. Если бы он не отошел от спиртного и от дел, с житейской точки зрения, непременно кончил бы как Брендан Биэн – абсолютно нищим и вечно пьяным. Он думает об ирландце и обо всех тех нью-йоркских барах, в которых тот выпивал. А потом думает, что, если бы не внутренний запрет, сегодня, после такого банковско-активного дня, он непременно выпил бы рюмочку чего-нибудь покрепче.

«Напитки, крепкие / как сплав», – говорил Рембо, самый любимый из его авторов.

Желание выпить самоубийственно, но что делать, если жажда глубока и велико искушение? А жизнь – короткая жизнь – еще так длинна.

Ему кажется, будто в Нетски есть что-то от шустрого духа-покровителя, бывшего рядом с ним в детстве, когда он играл в футбол в патио на улице Арибау. В те первые годы жизни на него падала тень ангела. Ангела, быстро пропавшего из виду и явившегося только во сне в его первую поездку в Нью-Йорк. Он представляет себе, что Нетски – близкий родственник его ангела-хранителя, кузен его angelo custode. И воображает, что сейчас они с этим кузеном пребывают в счастливом краю белых штанов, шотландских клетчатых носков, биноклей на ремне и англосаксонских языков.

Тебе бы не помешало, говорит Нетски, вести здоровый образ жизни и гулять на свежем воздухе. Мне было бы приятно видеть тебя на прогулке в окрестностях твоего дома или где-нибудь на природе. Тебя должна одолевать здоровая усталость. Или поищи себе другие цели вместо того, чтобы целыми днями сидеть за компьютером и терзать себя мыслями о том, что ты стар, что твоя песенка спета и что ты стал невыразимым занудой. Делай что-нибудь. Поступки, ты должен совершать поступки. А больше мне нечего тебе сказать.

Ему кажется, что мысли о Брендане Биэне готовят его к поездке в Дублин. Довольно долго – и с давних уже пор – этот ирландец был для него загадкой, тайной, преследовавшей его с тех пор, как Аугусто Монтеррозо в «Путешествии вглубь сказки» сказал, что «записки путешественников, такие как «Нью-Йорк Брендана Биэна» – суть высшее счастье».

Он постоянно спрашивал себя, кто такой этот Брендан, но до серьезного выяснения так и не дошло. И теперь он вспоминает, что всякий раз, встречаясь с Монтеррозо, собирался узнать у него, но все забывал. И еще вспоминает, что однажды, когда он меньше всего ждал известий о Биэне, ему попалось его имя в статье о знаменитых постояльцах нью-йоркского отеля «Челси». Впрочем, о Биэне там было сказано только, что он был ирландцем и блестящим писателем и отзывался о себе самом как о «запойно пишущем алкоголике».

Эта фраза врезалась ему в память, а сложившийся у него портрет, столь же яркий, сколь и неполный, словно бы сгущал атмосферу таинственности вокруг этого святого пьяницы, наконец, много лет спустя после того, как Риба впервые услышал имя Биэна, он обнаружил его однажды у стойки бара в виде шарлатана Барни Бойла, героя романа «Тайны Кристин Фоллс» – романа, написанного Джоном Бэнвиллом под псевдонимом Бенджамин Блэк. Потрясенный открытием, Риба принялся изучать воздух, которым дышал этот Бойл, обратная сторона Биэна – смесь тумана, печного чада, алкогольных паров и сигаретного дыма. И вскоре ему стало казаться, что с каждым днем он подбирается все ближе к настоящему Биэну. И он не ошибся. Несколько недель назад он вошел в книжную лавку и там, словно бы они заранее условились о свидании, лежал, поджидая его, «Нью-Йорк Брендана Биэна». В первую очередь Риба пожалел, что книгу издал не он. Сожаления стали еще горше, когда он обнаружил, что перед ним изумительный монолог о Нью-Йорке, городе, который Биэн называет «самым восхитительным местом в мире». Ничто для Биэна не могло сравниться с центром мира – наэлектризованным Нью-Йорком. Все прочее было немо и откровенно темно. В сравнении с ним все казалось ужасным. Например, Лондон вернувшемуся из Нью-Йорка лондонцу должен был показаться «огромным раздавленным пирогом краснокирпичных пригородов с изюминой Вест-Энда в середке».

Написанный Биэном уже в конце жизни, «Нью-Йорк» оказался бесконечным странствием гения городского пейзажа по счастливым человеческим созвездиям. И в то же время книга словно бы подтверждала, что Нью-Йорк и счастье – это одно и то же. Биэн, совершенно уже проспиртованный, написал ее в отеле «Челси». Было начало шестидесятых, время шумных вечеринок, свежеизобретенных твиста и мэдисона и зарождающихся революций. За несколько лет до этого, 3 ноября 1953 года, в «Челси» объявился уроженец Уэльса Дилан Томас и заявил, что только что выпил восемнадцать виски подряд, и это, по его мнению, настоящий подвиг (шесть дней спустя он умер).

Через десять лет, словно бы сойдя с того же «Пьяного корабля» Рембо, ирландец Биэн, «бурей брошенный в эфир глухонемой», такой же мертвецки пьяный, как до него валлиец Томас, ввалился в отель и был обласкан Стэнли Бэрдом, хозяином «Челси», приютившим и вечно хмельного писателя, и его жену, когда все прочие отели города выставили их на улицу. Великий Стэнли знал, что если есть в мире место, где Биэн снова начнет писать, то это «Челси». Так и вышло. Этот отель на Двадцать третьей улице, известный своим благотворным влиянием на творцов, повлиял и на Биэна – его книга была продиктована в коридоре на том же этаже, где десятью годами раньше жил Дилан Томас.

В книге говорится об эйфории, охватывающей Биэна в Нью-Йорке, в этом городе, где на закате – речь, несомненно, идет о закате его собственной жизни, – становится ослепительно ясно, что, по сути, самое важное в этом мире – это иметь «что-нибудь съесть, что-нибудь выпить и кого-нибудь, кто нас любит». Что до стиля, вкратце о нем можно сказать так: написать и забыть. Эти два глагола звучат эхом знаменитой пары «выпить и забыть». Сам Биэн говорил, явно склоняясь к этому определению: «Я забуду об этой книге еще до того, как вы потратите на нее свои деньги».

Биэн, хоть и был ирландцем, никогда в жизни ничем не распоряжался и был исключением из правила, выведенного Вилемом Воком, утверждавшим, что владеют Нью-Йорком евреи, командуют в нем ирландцы, а негры наслаждаются жизнью. Брендану Биэну никогда бы не пришло в голову распоряжаться чем-то в своем обожаемом городе. Может быть, поэтому его «Нью-Йорк» сложен из мнений, похожих на выстрелы, и не претендует на управление чем-то бо́льшим, чем выстрелы, он сложен из нарочито беглых суждений обо всем окружающем человеческом материале: о неграх, шотландцах, служащих, гомосексуалистах, евреях, таксистах, попрошайках, битниках, банкирах, латиноамериканцах, китайцах и, естественно, ирландцах, перемещающихся по городу целыми семейными кланами, приглядывающих друг за другом и создающих неповторимое ощущение, будто жизнь – это только баллада о дождливой родине.

И ни на мгновение Биэн не забывает о своих великих предшественниках: «Шекспир сказал все, что можно было сказать, остальное за него договорил Джойс». И манера, в которой Биэн описывает каждый из своих любимых баров Нью-Йорка, в точности напоминает сцену в библиотеке из «Улисса», где день клонится к закату, а окружающие Стивена люди и декорации начинают растворяться в его восприятии, возможно, оттого, что возлияния за обедом и умственное возбуждение от беседы, то тривиальной, то анестезирующей, делают все то четким, то размытым. И точно так же, то ясные, то тусклые, в зависимости от накала его внутреннего энтузиазма, чередуются в книге Биэна нью-йоркские бары шестидесятых годов. И одно за другим, словно в восхитительной и будоражащей литании, сыплются неумолимые легендарные ирландские названия: «МакСорли», «Олд Эйл Хаус», «Ма О’Брайен», «Оазис», «Костелло», «Кирней», «Четыре времени года» и бродвейский «Метрополь», где родился твист.

Весомая светская литания. Припоминать книгу Биэна, думает Риба, – недурной способ приготовиться к поездке в Дублин, заодно это поможет выбраться из взявшего его в заложники уголка сознания, а значит, расширит его горизонты. Риба проглотил книгу Биэна в поезде, возвращавшем его из Лиона в Барселону, и, читая, воображал, будто он сидит за столом у железной двери в «Окленде», изумительном баре на углу Хикс и Атлантик из прекрасного романа «Когда ранишь Бруклин», вышедшего из-под пера его юного друга Нетски.

Он вспоминает, как на закате, уже дочитывая книгу Биэна и по-прежнему видя себя в «Окленде», он ощутил вдруг, что проживает сейчас вместе с Биэном это неповторимое и смутное мгновение, этот незабываемый миг – что-то между Джойсом и элегией, – когда сны автора постепенно впитывают окружающий его мир и гаснущий день, а впечатления дня сливаются с городскими звуками, трогательными обрывками чувств и чахлым светом, дотягивающимся до самых дверей «Челси», где никогда не тушат огней.