Текст книги "Наездницы"

Глава третья

На седьмой день моего пребывания в Йонахлосси пришло письмо от отца. Марку наклеили в Атланте. Я прижала письмо к губам. Наклонные и витиеватые буквы были скорее свойственны почерку женщины. Еще ни разу в жизни я не получала писем. Раз или два приходили открытки от Джорджи, когда он гостил в Миссури у родственников своей мамы. Но открытку мог прочитать кто угодно. Прежде чем она попадала в мои руки, ее читала мама. А что написано в этом письме, не знал никто в мире, не считая моего отца, а теперь и меня.

Дорогая Теа,

мне очень не хотелось уезжать из лагеря. Должен признать, что это необыкновенно красивое место и там приятно пожить какое-то время. Твоя мама, прежде чем познакомиться со мной, очень любила общаться с другими людьми. Ее дебют длился почти год. В тебе так много от нее.

Мы все очень сильно тебя любим.

Береги себя. Рассматривай свою жизнь в лагере как возможность узнать побольше от разных (или даже лучших) учителей. Думаю, не будет лишним повторить, что твоя семья – это твое племя. Эта разлука – лишь небольшая пауза в нашей совместной жизни. Дома ты жила слишком уединенно. Нам следовало отправить тебя в какую-нибудь школу раньше. В лагере ты научишься жить в окружении других детей, Теа. Надеюсь, я не прошу тебя о слишком многом. Мы лучше знаем, что тебе нужно, хотя в настоящий момент ты, вероятно, убеждена в обратном. Но это извечная проблема родителей и детей.

С любовью, папа

Он назвал это место лагерем, а не школой. Это означало, что я буду здесь до конца лета, не дольше. Я вернула письмо в конверт и сунула его под подушку, туда, где уже лежал платок Сэма. Я осознавала, что я уже не ребенок. И я знала, что мой приезд сюда – это действительно наказание, что бы там ни говорили мама и отец. Он практически признал это в своем письме. Как бы то ни было, он всего лишь повторял то, что я уже слышала от мамы. Именно она всегда решала, что с нами делать.

Но, если честно, я очень скучала по отцу. Читая письмо, я слышала его тихий голос. Мисс Ли наверняка попросила бы его говорить громче.

Мои соседки шепотом обсуждали объявление, которое сделал во время ланча мистер Холмс. По мнению Сисси, мне очень повезло – я провела здесь всего неделю, а меня уже ожидали танцы. Большинству девочек приходилось долгие месяцы ждать этого события. Яркие воспоминания о встрече с мальчиком позволяли легче переживать долгие зимние месяцы.

Я закрыла глаза. Никто из девочек не использовал час отдыха для сна, но я совсем выбилась из сил – накануне вечером я легла спать очень поздно, потому что долго учила стихотворение Роберта Фроста «Корова в яблочный сезон», готовясь к уроку культуры речи. Я уже читала Фроста дома, но мисс Ли интересовало только то, как мы выговариваем слова и как повышаем или понижаем голос, а вовсе не то, понимаем ли мы смысл стихотворения.

Хотя Йонахлосси поначалу казался мне очень странным местом, я быстро к нему привыкала. В первые дни я и представить себе не могла, что когда-нибудь перестану скучать по дому, но вскоре поняла, что сердце человека непостоянно.

* * *

Родители меня изгнали из дома, в котором я родилась. Отец построил его в качестве подарка своей невесте. Родители мамы считались во Флориде новичками. Семьи, переехавшие сюда после Гражданской войны, когда жить в Джорджии стало невозможно, называли новой Флоридой. Мой прадедушка Теодор Фиск, в честь которого меня и назвали, остановил свой выбор на Флориде, потому что она находилась неподалеку и он слышал, что земля здесь ничего не стоит.

Первое время он и его жена были очень бедными, но позже разбогатели и стали зажиточными землевладельцами. Когда построили железную дорогу, состояние моей семьи многократно возросло. В то время в доме Фисков стал бывать Генри Флэглер, и однажды миссис Фиск угостила мистера Флэглера куском лаймового пирога. Такого лакомства этот сдержанный северянин еще не пробовал. С этого момента плоды цитрусовых стали перевозить по железной дороге, и это было зарождением нового направления предпринимательской деятельности.

Семья отца испанского происхождения относилась к старой Флориде. Они были не так богаты, как мамины предки. Они пасли скот на землях, которые не принадлежали никому, пока во Флориде не начали торговать землей. Из-за возведенных оград и усадеб стало невозможно перегонять скот на юг, к побережью, откуда его перевозили на Кубу.

В те времена Флорида была совсем другой. Отцу и его старшему брату Джорджу пришлось приспосабливаться к совершенно новому образу жизни. Мой отец, Феликс, отправился учиться в медицинскую школу Атланты, где получил стипендию, а Джордж – в юридическую школу в Иллинойсе. Но оба они вернулись, и оба к этому времени успели обзавестись женами. Когда моя мама познакомилась с отцом (это произошло на танцах), она училась на втором курсе колледжа Агнес Скотт. Ее родители рассчитывали на то, что она найдет себе в Джорджии мужа. Ей было двадцать лет, он был на пять лет старше. Они идеально подходили друг другу.

Джордж и его молодая жена Кэрри обосновались в ближайшем к Иматле городке под названием Гейнсвилл. Отец мог лечить людей где угодно, но он хотел быть как можно более полезным и поэтому поселился там, где, кроме него, на многие мили вокруг не было ни единого врача. Во всяком случае, именно так эту историю рассказывали нам с Сэмом. То есть мы могли бы жить где угодно, но жили здесь, потому что мой отец был благородным человеком. И поначалу мама, привычная к суете Майами, думала, что в этой глуши ей будет одиноко. Но магия нашего дома не оставила и следа от ощущения одиночества. Впрочем, неподалеку жили другие люди. Каждые несколько недель мама устраивала или чаепитие, на которое приглашала ближайших соседей, или встречу в Обществе камелий. Но другие люди и другие места только обостряли ее любовь к своему дому и к своим близким.

Самыми близкими для меня людьми всегда были Сэм, мама и папа, дядя Джордж, тетя Кэрри и их сын, мой кузен, Джорджи.

Такова была наша первая легенда – история о том, как мы очутились в нашем маленьком личном раю, отвоеванном у девственной природы Флориды. Отчасти это объяснялось везением, но преимущественно все же любовью. Мама и папа обручились уже через две недели после знакомства. Джордж, Кэрри и Джорджи были частью нашей семейной легенды. Разумеется, они не были ее главными персонажами, но, если оглянуться назад, становится совершенно очевидно, что без них эта история утратила бы всякий смысл. Нам было необходимо, чтобы они жили в Гейнсвилле, озаряя жизнь нашей семьи.

Зазвонил колокол, возвещая окончание часа отдыха, и я, вздрогнув, проснулась.

– Наконец-то! – вздохнула Гейтс.

Она любила верховую езду так же страстно, как и я. Остальные девчонки уже натягивали бриджи и сапоги для верховой езды. Мне впервые предстояло ездить верхом вместе со всеми, и я была радостно взволнована и одновременно очень переживала. Я обожала это сочетание ощущений. Натягивая сапоги, я боковым зрением заметила, что Сисси за мной наблюдает. Она улыбалась, и я улыбнулась ей в ответ. Мне очень хотелось сделать ей что-нибудь приятное.

Я заправила рубашку в бриджи. В лагере у всех были белые бриджи. Даже замша на коленях была белой. Нашу одежду стирали работницы, поэтому мы могли пачкать ее сколько угодно. Но идея постоянно одевать нас во все белое все равно казалась мне очень глупой.

Когда я вышла из домика в аромат нагретой солнцем хвои, я увидела ожидающую меня Сисси.

– Письмо?

– От мамы.

Благодаря своему любопытству я знала, что Эве и Сисси пишут только мамы.

– Мне тоже пишет мама, – сообщила мне Сисси. – Три раза в неделю. Но у нее такие скучные письма! А сестра пишет, только когда ее заставляют.

Мы были окружены целой толпой девочек. Все были одеты абсолютно одинаково. Многие махали Сисси, а поскольку я была с ней, значит, и мне тоже. Я улыбалась в ответ. Никогда в жизни я не улыбалась такому количеству людей.

– Я ненавижу писать письма, – призналась я. – Все, что ты пишешь, можно сказать гораздо быстрее.

От волнения у меня сосало под ложечкой. Я радовалась тому, что болтовня с Сисси отвлекает меня от предстоящего урока.

Какая-то девочка прошла мимо нас так близко, что даже задела меня рукой. Я хотела что-то ей сказать, но прикусила язык. Это была та самая девочка с белыми волосами, на которую я обратила внимание в купальне. И еще прежде, чем Сисси успела сообщить мне ее имя, я приятно удивилась, осознав, что видела ее фотографию в Замке.

– Это Леона.

Мы обе смотрели вслед Леоне, пока она не скрылась за поворотом. Мы уже миновали уборные и подходили к конюшням. Леона была настоящим исполином, и ее шаги были почти вдвое длиннее моих. Ее белые волосы были собраны в аккуратный пучок. И еще она была единственной среди нас, у кого были темно-синие, а не черные сапоги для верховой езды.

– Она из Форт-Уэрта[5]5
  Форт-Уэрт (или Форт-Уорт, англ. Fort Worth) – город в США, расположенный в центрально-восточной части штата Техас.


[Закрыть], – произнесла Сисси. Она произнесла Форт-Уэрт так, как будто назвала другой, совершенно невероятный город – Константинополь или Порт-о-Пренс. Она говорила шепотом, хотя Леона давно скрылась из виду. – Ее отец сколотил состояние, торгуя нефтью, ее мама – принцесса. У нее собственная лошадь, которую привезли сюда на поезде. С ней занимаются лучшие специалисты. Транспортировка лошади обошлась дороже, чем проживание и питание Леоны в Йонахлосси.

Леона не поздоровалась с Сисси. Интересно, что имела в виду Сисси, назвав маму Леоны принцессой? Немного поразмыслив, я решила, что настоящей принцессой она быть никак не может. Я мало что знала о мире, но мне казалось, что Техас – неподходящее место для принцесс.

– Она почти всех тут игнорирует, – завершила пояснения Сисси.

Леона из Форт-Уэрта, Теа из Иматлы. В мире было невероятно много различных мест, но в настоящий момент я находилась в конном лагере для девочек Йонахлосси. И я была одной из нескольких десятков девочек, направляющихся на обязательный ежедневный урок верховой езды. Сисси держала меня под руку, у нее была нежная кожа, и от нее исходил тонкий аромат розовой воды. Мама сейчас наверняка возится в саду, накинув на шею полотенце, чтобы оно впитывало пот, и нахлобучив на голову старую шляпу с обвисшими полями, защищающую нежную кожу ее лица. Отец, скорее всего, на работе. Четверг всегда был у него одним из дней посещения больных на дому, так что сейчас он, наверное, делает кому-нибудь укол или выслушивает жалобы пациента. Что касается Сэма…

Он, наверное, кормит своих бельчат. Их необходимо кормить часто, гораздо чаще, чем человеческого детеныша. Мама любит повторять, что Сэм демонстрирует по отношению к своим животным преданность, на которую способны далеко не все родители по отношению к своим детям. И он действительно необыкновенно преданный, мой брат. Он преданный и добрый. Сэм не впервые выкармливает бельчат, лишившихся матери. Белки нередко становились добычей енотов. Их жилища находились в таких укромных местах, разыскать которые хватало терпения только у Сэма.

После того как все это произошло и я уезжала в лагерь, он вышел попрощаться на заднюю веранду, держа в руках одного из бельчат.

– Он уже покрылся шерсткой, – произнесла я, потому что не знала, что еще сказать.

Несмотря на раннее утро, было уже жарко. Бельчонок был не таким уродливым, как тогда, когда я увидела его впервые неделю назад. Он казался совершенно беззащитным. Я понимала, почему Сэм его любит.

Сэм был в той же одежде, что и накануне, а волосы у него были всклокочены и торчали в разные стороны. Меня это немного испугало. Мне захотелось пригладить его шевелюру, но я не решилась к нему прикоснуться. Его веки были воспалены, а золотисто-желтые глаза потемнели и казались коричневыми. Я знала, что на открытом солнце они снова станут светлыми, почти прозрачными. Глаза у нас были разными. Мои были карими, как у отца.

– Ты спал? – спросила я, заранее зная ответ.

Я тоже не спала. Более того, я заходила в комнату Сэма, рассчитывая найти его там. В полумраке спальни я различила очертания его застеленной кровати, которая выглядела такой нетронутой, что я расплакалась, хотя сама не понимала, что меня так растрогало. Наверное, меня взбудоражил вид его идеально заправленной постели. Сначала ее застелил Сэм, а позднее разгладила мама. Электрический вентилятор был направлен на то место, где он должен был спать, и мерно гудел, никого не охлаждая.

Я его выключила и подошла к окну, выходящему на задний двор. Впрочем, это было неправильное название. У нас задний двор являлся началом наших тысячи акров. Там не было ни забора, ни границы. Мамин сад переходил в апельсиновую рощу. Эти апельсины предназначались не для продажи, а для мамы, которая их обожала. По ее собственным словам, она не могла без них жить.

Сэм сидел в траве рядом с мамиными розами, которые были в полном цвету. Со своего места у окна я не улавливала их аромата, в отличие от Сэма. Я долго за ним наблюдала. Он не шевелился, сидел неподвижно, как статуя. Он всегда умел сидеть не двигаясь дольше, чем я. Я всегда была непоседливой.

Я не видела его лица, только узкую спину и тонкие руки. Голос у него уже начал ломаться. Я знала, что случается с голосами мальчиков: Джорджи был на два года старше, и его голос изменился пару лет назад. У меня в ушах звенел голос Сэма, такой красивый и по-детски звонкий. Мне хотелось записать его себе на память до того, как он исчезнет навсегда.

Если бы Сэм повернулся ко мне лицом, я увидела бы кровоподтек у него под глазом и небольшой порез над бровью. Незначительные, быстро заживающие травмы. Папа называл их поверхностными. Я впервые в жизни увидела раны на теле Сэма. Я изо всех сил пыталась припомнить подобные инциденты в прошлом, но мне это не удавалось. Я дважды ломала руку. И я бесчисленное количество раз набивала синяки и шишки. Такова была участь любителей верховой езды. Но Сэм не любил риск. Это было не в его духе.

Он повернул голову, как будто что-то услышал. Наверное, так и было. Скорее всего, в кустах зашуршало какое-нибудь животное. Я увидела его профиль, освещенный мягким лунным светом. У нас обоих был отцовский нос – весьма заметный, но красивой формы. Я подумала, что он почувствовал, что я за ним наблюдаю. Я прижала ладонь к стеклу.

– Сэм, – прошептала я.

Он смотрел на то, что держал в руках. Я поняла, что он держит бельчонка, и это доказывало, что я причинила ему сильную боль. У него ушла почва из-под ног. Потому что он бессчетное количество раз повторял мне, что нельзя без особой надобности прикасаться к детенышам животных. Он объяснял, что, если я стану это делать, зверек привыкнет к запаху человека и в дальнейшем не будет бояться людей. А страх перед человеком является необходимым условием выживания зверей в дикой природе.

– Теа! – окликнула меня Сисси. – Ты меня слушаешь?

Я покосилась в ее сторону. Она не знала, насколько темны глубины моего сердца. Я была уверена, что Сэм думает обо мне так же часто, как и я о нем, а это значит постоянно. Он не думал обо мне разве что в то время, пока спал. И эти тяжелые мысли угрожали вытеснить все остальное, как вытесняет воду брошенный в нее предмет. Но он не мог представить, какова моя жизнь здесь. И я не знала, плохо это или хорошо.

Вскоре мы подошли к конюшне, и здесь наши пути разошлись. Я глубоко вдохнула аромат конюшни, который везде был одинаковым: запах сена и навоза. Конюх (тот самый симпатичный парень, о котором в первый вечер говорила Эва) подвел меня к Наари – небольшой чубарой лошадке с розовой мордой.

– Спасибо, – кивнула я груму, – я сама ее взнуздаю.

Я пощелкала языком, и Наари подняла голову от кормушки. Ее белая шкура была усеяна тысячами коричневых пятнышек, из-за которых некоторые называли таких лошадей «искусанные блохами». Какое уродливое выражение для такой изумительной масти! Я старалась сохранять спокойствие, изо всех сил боролась с охватившим меня волнением. Я не хотела чрезмерно привязываться к Наари, потому что знала: когда я уеду из лагеря, мне придется оставить ее здесь.

Взнуздав ее, я встала в один ряд с другими девочками из моей группы. Лошади стояли так близко, что Наари почти касалась мордой рыжеватого хвоста стоящей впереди гнедой кобылы. Леона стояла первой, являясь фактическим лидером нашей группы. Ее конь был гигантским, как и его хозяйка. Это был гнедой красавец в белых чулках и с белой звездочкой на лбу. Его я тоже видела на фотографии.

Сисси была в средней группе. Я заметила ее в соседнем манеже верхом на тощей аппалузе. Во время прыжков короткие каштановые волосы хлестали ее по щекам и закрывали глаза. В продвинутом классе, в который меня определили, было около двадцати девочек, в том числе Гейтс, Леона и девочка по имени Джетти, сидевшая в столовой за одним со мной столом. Продвинутый класс был самым малочисленным, и входившие в него обладали важной привилегией – они ни с кем не делили свою лошадь. Все остальные лошади находились в общем пользовании.

Сисси была самой слабой наездницей в своей группе. Я поняла, что мне будет легче с ней дружить благодаря моему существенному превосходству в верховой езде.

Я наблюдала за мистером Альбрехтом, который негромко, но отрывисто раздавал своим ученицам указания. Он мне нравился. С годами мама все меньше и меньше вмешивалась в мои занятия верховой ездой. И хотя она до сих пор изредка давала мне советы, в основном я всему училась сама. Мистер Альбрехт прошел подготовку в Германии и даже выиграл бронзовую медаль в личном зачете на Олимпийских играх в Бельгии в 1920 году, а также командное серебро. Он уже успел подправить мою посадку и подсказал, как лучше и очень эффектно опускаться в седло. Все лошади в Йонахлосси были чистокровными, а порядок расположения препятствий в манежах разрабатывал специалист из Германии, друг мистера Альбрехта. Конюшни были едва ли не уютнее наших домиков. Коридоры были вымощены кирпичом, а каждое стойло имело два окна, и оба они на зиму закрывались тяжелыми, надежными ставнями. Несмотря на все усилия миссис Холмс, остальные наши занятия по сути были второстепенными по сравнению с верховой ездой. Это стало мне ясно уже в первый день, когда для определения уровня моего мастерства меня освободили от утренних уроков.

Дома папа занимался с нами каждое утро, с семи до десяти, после чего принимал или навещал своих пациентов. Иделла, наша служанка, сервировала стол к завтраку, пока он разъяснял нам, какова идея той или иной книги. Моим соседкам по домику казалось очень странным то, что я никогда не посещала настоящую школу. Но они не понимали, насколько нам с братом повезло: нас обучал отец, который был блестящим учителем и знал намного больше любого из учителей школы в Иматле. Потом я весь день каталась на Саси, а Сэм отрабатывал удары теннисным мячом у стенки гаража и ухаживал за своими животными в террариумах и спасенными им.

– Продвинутые! – окликнул нас мистер Альбрехт. – Идите сюда. – Он хлопнул в ладоши.

Леона вскочила в седло, и на мгновение она вместе со своим конем показалась мне кентавром – наполовину лошадь, наполовину девушка. Вслед за ней все остальные девочки тоже вскочили на лошадей. Гейтс очень здорово смотрелась в седле – стройная, элегантная, с идеально прямой спиной. Коренастая Джетти выглядела мощной всадницей.

Несколько секунд мы стояли на месте, ожидая, пока нам освободит дорожку проезжающая мимо первая группа. Грудь и ноги их лошадей были забрызганы белыми комками слюны. В Иматле в это время дня, когда солнце стояло в зените, все прятались от него в свои дома. Ездить верхом и вовсе было опасно: лошадь могла погибнуть. Летом я вставала раньше всех и каталась на рассвете, до уроков с отцом. Но мне постоянно приходилось вытирать поводья, мокрые от пота Саси, старым носовым платком. Впрочем, мы с Сэмом все равно изредка выбирались на прогулку днем, и тогда у нас кружилась голова, как от жары, так и от осознания опасности нашей затеи. Если бы мама об этом узнала, она пришла бы в ярость. Солнце палило так сильно, что мозг как будто закипал, а все тело горело изнутри. Мы карабкались на какой-нибудь дуб, при этом я заманивала Сэма все выше и выше, а потом часами лежали в развилках веток, пытаясь заметить внизу хоть малейшие признаки жизни. Но к этой жаре были нечувствительны только рептилии – совершенно безвредные толстые черные змеи и юркие ярко-зеленые ящерицы.

Я была уверена, что в Северной Каролине вообще никогда не бывает так жарко. Все эти девочки понятия не имели, как выжить в такой зной. Затем огромная лошадь Леоны (никак не меньше восемнадцати ладоней) пошла шагом, и Наари тоже двинулась вперед. Мы гуськом обошли манеж, после чего лошади рассыпались по нему, следуя каждая по своему маршруту. Я направилась к дальнему от школы и ближнему к горам краю манежа. Моей родиной была Флорида, и я привыкла к подернутому дымкой небу и бесконечной равнине. Горы представлялись мне облаками: они были огромными, и казалось, что до них можно дотянуться рукой.

Наари была нервной и быстрой. Я сразу поняла, что полюблю ее. И она была чересчур умной. Это проявлялось в том, что она меня испытывала, разворачивая корпус и перенося свой вес налево, проверяя, замечу я это или нет. Я заметила и тут же отреагировала: дернула за левый повод и ногами сжала ее бока, заставив ускорить шаг и выровняться. Она была умной, но пугливой. Похоже, у лошадей эти две черты всегда сочетаются. На стойку препятствия вскарабкалась белка, и Наари шарахнулась в сторону.

Я представила, что у нас впереди недели знакомства и постепенного привыкания друг к другу. Я едва не парила над седлом от предвкушения того, как мы научимся понимать друг друга. Это было знакомое, но, наверное, еще очень детское чувство – ожидание предстоящей радости как будто бурлило в моих жилах.

Я наблюдала за Леоной, описывающей на Кинге восьмерку. Скача по диагонали, он постоянно опускал плечо, и она его одернула. Леона смотрела прямо перед собой, как учила меня мама. Она всегда говорила мне, чтобы я смотрела туда, куда хочу ехать, и Саси меня туда повезет. Но я никак не могла избавиться от привычки смотреть на свои руки. И еще мне не удавалось представить себе, что через мои локти продета метла, что заставило бы меня прогнуть спину и правильно держать руки. Леона снова проскакала по диагонали, и на этот раз Кинг все исполнил так, как надо. Леона резко его развернула, на мгновение встретившись со мной взглядом. Смутившись оттого, что меня застали за ротозейством, я поспешно пустила Наари рысью.

Когда наше время истекло, мы снова выстроились в колонну по одному и покинули манеж. Леона по-прежнему ехала впереди, но против этого никто не возражал. Ее тренировали специалисты высокого класса, и техника ее езды превосходила мою, но я видела, что кое в чем она не лучше меня. Я не была такой физически сильной наездницей, как Джетти, или такой изящной, как Гейтс, но я чувствовала лошадей. Я умела с ними обращаться и могла заставить их сделать все, что мне хотелось. Меня переполняло странное ощущение силы. Я была всего лишь пятнадцатилетней девочкой, оказавшейся в окружении гор и совершенно незнакомых людей. Но я знала, что со всем справлюсь и вскоре покину это место.

* * *

Пока мистер Холмс читал утреннюю молитву, я перебирала свои книги. Боковым зрением я видела, что Хенни за мной наблюдает. Когда предполагалось, что мы присоединяемся к молитве, я поднимала голову и разглядывала потолок. Я никогда не видела ничего подобного. Он был обит жестью, на которой были вычеканены замысловатые цветочные узоры. Сисси объяснила мне, что это рододендроны, а позднее обратила мое внимание на заросли кустов, покрытых красивыми розовыми цветами. Они окаймляли дорожку, ведущую к конюшням. Я по привычке начала размышлять над тем, кто это сделал, сколько времени заняла работа – часы или дни, недели или месяцы, и голос мистера Холмса стал почти неразличимым. Насколько я поняла, каждое утро он просил об одном и том же – о здоровье, счастье и благополучии. Я никак не могла привыкнуть к необходимости сидеть неподвижно – сначала за завтраком, потом здесь, потом на уроках. Ко времени ланча я начинала чувствовать себя запертым в клетку зверьком.

И хотя я до сих пор ужасно скучала по дому, я начинала приспосабливаться к новому порядку вещей. Я уже многое узнала о Йонахлосси. К примеру, я знала, что хотя поначалу лагерь показался мне огромным, на самом деле он был значительно меньше нашей фермы – каких-то триста акров в основном гористой и не пригодной для жилья территории.

Мистер Холмс зашуршал листами бумаги на кафедре. Большую часть времени мы его внимательно слушали. Как только миссис Холмс замечала, что мое внимание рассеивается, она пристально на меня смотрела. Она сидела рядом с мужем, а возле нее – три их дочери. Когда я не разглядывала потолок, я рассматривала девочек Холмсов, будораживших мое воображение. К примеру, только что Сарабет коснулась пальцами руки Декки, начавшей ерзать на стуле. Сарабет уже исполнилось одиннадцать, и она была старшей из сестер. Она была очень похожа на мать. Следующей была десятилетняя Рэчел, угрюмая девочка, на лице которой постоянно отражалась какая-то внутренняя борьба. Меня мучила ревность. Разница между ними и всеми остальными девочками была очевидна: они были не одни.

Декка была высокой, смуглой и темноволосой, как ее отец. И хотя ей исполнилось всего семь лет, было ясно: она и повзрослев останется высокой, темноволосой и смуглой. А также, по всей видимости, будет очень красивой. Подобная последовательность природы казалась мне несправедливой: обе старшие сестры были менее хорошенькими, чем младшая. Сарабет была первой попыткой, а Декка получилась просто идеальной.

Декка встретилась со мной взглядом, и хотя я сразу отвела глаза, все же успела заметить ее улыбку. Интересно, что она обо мне подумала? Кажусь ли я ей хорошенькой? А другим девочкам? Я не знала, на каком конце шкалы красоты нахожусь. Моя мама красивая. Это я знаю, во-первых, потому что видела это своими глазами, а во-вторых, потому что в нашей семье это общепризнанный факт. Прежде чем выйти замуж за отца, она какое-то время даже была модисткой у шляпника. Я была похожа на нее, но всегда знала, что меня нельзя назвать красивой. У меня были такие же, как у мамы, волосы – каштановые с красновато-золотистым оттенком, густые и вьющиеся. В каком-то журнале я как-то увидела фотографию Амелии Эрхарт. В подписи под снимком ее назвали привлекательной. Наверное, такой и я была. Привлекательной.

– И еще кое-что, – произнес мистер Холмс и замолчал.

Теперь он смотрел на нас. Он стоял у окна, из которого открывался самый изумительный вид на горы во всем лагере. Когда он так на нас смотрел, казалось, что помещение исчезает, а мы все находимся на вершине горы. Элис Хант, сидевшая рядом со мной, выпрямилась. Мы все ощущали одно и то же.

– Это очень серьезно. – Все вскинули головы. – Все знают Герберта Гувера[6]6
  Герберт Кларк Гувер (англ. Herbert Clark Hoover, 1874–1964) – 31-й президент США (1929–1933), член Республиканской партии.


[Закрыть]? – По комнате разнеслось хихиканье. – О, конечно же, не лично. – Он улыбнулся, и я почувствовала, что улыбаюсь в ответ. – Хотя, осмелюсь предположить, что кое-кто из вас мог действительно с ним встречаться. – Я искоса наблюдала за Леоной, сидевшей рядом с Сисси. «Может, Леона – одна из тех девочек, которые встречались с президентом?» – подумала я. – Совсем недавно наш президент выразил уверенность в том, что экономика нашей страны быстро восстановится после кризиса. – Он поднял газету, хотя мы сидели слишком далеко, чтобы что-то на ней разобрать. Девочка передо мной зевнула. – Это не совсем свежая газета, разумеется, – произнес он и снова сделал паузу, как будто ожидая нашего смеха, который эта реплика, конечно же, вызвала.

Все журналы и газеты в лагере были по меньшей мере «не совсем свежими». Чаще всего их возраст исчислялся месяцами. Их присылали мамы и сестры воспитанниц лагеря.

– Вот здесь президент заявляет, что Депрессия уже в прошлом. – Он кончиком пальца постучал по газете. – И он просит нас приложить все усилия, чтобы поддержать экономику.

Гейтс, сидевшая в одном из передних рядов, подняла руку.

– Да, Гейтс? – произнес мистер Холмс.

Пока Гейтс говорила, он аккуратно сложил газету.

– Как мы можем помочь экономике? – спросила она.

Я испугалась, что ее вопрос покажется мистеру Холмсу дерзким, но он, судя по всему, был иного мнения.

– Хороший вопрос, – сказал он. – Но лучше всего на него смогут ответить ваши отцы. Проще говоря, деньги идут к деньгам. – Даже миссис Холмс слегка улыбнулась. – Поощряйте своих отцов вкладывать деньги, тратить их, доверять банкам.

Сначала я не поняла, почему такое веселье вызвал ответ мистера Холмса. Сисси хихикала рядом со мной. Глядя на ее хорошенькие пальчики, которыми она прикрывала рот, я все поняла. Мы ничем не могли помочь экономике. Мы были всего лишь дочерьми. Мысль о том, что мы можем соваться к нашим отцам с советами в отношении финансов, и в самом деле была смехотворной. Я тоже улыбнулась, но не потому, что это меня позабавило. Я это сделала, чтобы не выделяться из общей массы.

– Давайте помолимся о том, чтобы к тому времени, как вы покинете Йонахлосси, мир, в котором вам придется жить, стал счастливее, – закончил мистер Холмс и сделал шаг назад, уступая место жене.

Я не слышала, чтобы кто-то упоминал Гувера, с того времени, как уехала из дому. Я думала о дяде Джордже, который, вернувшись из Майами в последний раз, сказал, что он туда больше не поедет, что все усилия тщетны и пусть банки все заберут себе. Антикризисные меры президента Гувера служили предметом постоянных споров между отцом и его братом. Папа считал, что президент делает все возможное, а дядя Джордж был уверен, что необходимо сделать гораздо больше и как можно скорее.

Все в лагере казались мне богачками и истинными южанками, неуязвимыми для проблем окружающего мира. И среди них была я, которую учила ездить верхом мама, причем на пони без документов. Наша фамилия ничем не была знаменита. Моя семья не располагала пятью домами и не проводила праздники в Венеции. У нас все было хорошо благодаря деньгам, заработанным на цитрусовых, но мой папа был врачом, а не хлопковым королем или нефтяным магнатом.

В Йонахлосси посылали своих дочерей важные южане. Позже я узнаю еще больше: за год до моего приезда школу закончила девочка по фамилии Астор, родственница вирджинских Лэнгхорнов. У одной из девочек в родственниках числился Роберт Э. Ли. Ее семья владела плантациями каучуконосов в Малайзии. Существовали и другие школы для девочек, но Йонахлосси был старейшим учебным заведением. Кроме того, знатным и богатым мужчинам, наверное, нравилась мысль о том, что здесь, в окружении неприступных гор, их дочерям ничто не угрожает. В Йонахлосси они были в полной безопасности. После Второй мировой войны те же самые мужчины начнут посылать своих дочерей в северные школы, превращавшие девушек в светских дам. Но пока всех волновало совсем иное. Юг продолжал жить по своим собственным законам и был некой страной, забытой временем. В лагере были девочки, которые до сих пор отказывались верить или по крайней мере признавать, что Север одержал победу в Гражданской войне.