Текст книги "Наездницы"

– Благодарю вас, мистер Холмс, – произнесла миссис Холмс. С задних рядов послышалось хихиканье, и миссис Холмс запнулась. – Девочки! – воскликнула она. Хихиканье стихло. – На той же ноте, но, возможно, немного конкретнее, – тут она едва заметно улыбнулась, – я привлеку ваше внимание к способам сделать нечто большее для тех, кому в жизни повезло меньше, чем вам. Разумеется, вы должны постоянно о них молиться. – Ее выговор был безупречен. Мисс Ли ее похвалила бы. – Но кроме этого, в духе христианского милосердия, подумайте о возможности сделать подписку на вклад в Фонд фабричных девушек, которые живут в нескольких часах езды от нас, но не имеют ничего из того, чем располагаете вы.

Джетти и Хенни встали и вышли вперед. Они держали в руках обклеенную белой бумагой коробку с аккуратной надписью красными чернилами «ФОНД ФАБРИЧНЫХ ДЕВУШЕК». Рядом с коробкой Джетти положила стопку листочков бумаги и поставила стакан с карандашами. Девочки начали подниматься со своих мест. Они писали на бумажке цифру и, сложив листочек, бросали его в коробку. Эта коробка напоминала коробку из Красного Креста, которую мама привозила домой. Она жертвовала деньги в Красный Крест, когда мы с Сэмом были совсем маленькими.

– Заранее благодарю вас за щедрость, – произнесла миссис Холмс.

У меня денег не было. Ни единого цента. У меня никогда не было денег. Во всяком случае, таких, которые я могла бы тратить самостоятельно.

– Ну хорошо, девушки, – снова заговорила миссис Холмс.

Она всегда так говорила, заканчивая свое обращение. В лагере всегда строго придерживались заведенного порядка. Миссис Холмс казалась мне доброй женщиной. Но не чересчур доброй. Она не могла быть чересчур доброй. Ее тогда никто не слушал бы. Именно такой становилась я, когда садилась в седло.

Хенни снова встала. Нас ожидали занятия. Первым уроком у меня была культура речи, потом этикет. Два урока подряд. Это было так скучно, что сводило меня с ума. Моих родителей, похоже, никогда не интересовало, идеальный ли почерк у их дочери. Им также не было дела до того, способна я отличить вилку для оливок от вилки для лимонов (у вилки для оливок два зубца, а у вилки для лимонов – три). Впрочем, я сомневалась, что теперь маму вообще интересует, получу ли я какое бы то ни было образование. Кто-то ущипнул меня за руку.

– Ой! – вскрикнула я.

Это была Эва.

– Прости. – Но она улыбалась. – Просто ты всегда так погружена в свой собственный мир. Я очень много съела. Обожаю хаш браун[7]7
  Американский аналог драников.


[Закрыть].

Она провела ладонями по талии.

Я тоже улыбнулась и сказала:

– Я каждый раз набиваю себе живот, как фаршированный поросенок.

И это было правдой. У меня не было аппетита только первые несколько дней, после чего он с триумфом вернулся.

– Эва, – обратилась я к подруге, вслед за ней поднимаясь по лестнице, ведущей в классную комнату. – Я не привезла с собой денег.

Это слово, деньги, показалось мне грязным. Но Эву оно, похоже, не беспокоило. Я впервые видела такого беспечного человека.

– Ах это! – отмахнулась она. – Попроси у папы.

Я кивнула, понимая, что никогда не попрошу денег у отца. Это означало бы, что я начала жить проблемами Йонахлосси.

– Мой папа, – продолжала Эва, – говорит, что он и так немало платит за мое обучение. И к тому же миссис Холмс каждую зиму лично обращается к родителям всех учениц с просьбой о пожертвовании на школу. Папа говорит, что она очень навязчивая. – Она улыбнулась, и я заметила, что она слегка припудрила лицо и тронула щеки румянами. – Я думаю, она и к твоим родителям явится. Хотя, может, и нет. Ты ведь из Флориды. – Она запнулась и прикусила губу. – Я не хотела…

– Ничего, – кивнула я, – все нормально. – Мы уже подошли к двери класса. Я видела широкую спину мисс Ли, которая что-то писала прописными буквами на доске. – Я знаю, что Флорида… – я замолчала, и Эва обернулась, выжидательно глядя на меня, – …странное место, – нашлась я. – Не для всех.

Глава четвертая

В день танцев из дому пришло еще одно письмо, на этот раз от мамы. Оно было длинным и заняло больше двух страниц благоухающей маминой розовой водой плотной писчей бумаги кремового цвета, с оттиском маминых инициалов вверху страницы. Буквы «Э» и «К» окаймляли изящное «А. Элизабет Коллинс Атвелл».

У моей матери неожиданный для нее почерк – неровный и весь в завитушках.

Дорогая Теа, – начиналось письмо, после чего мать подробно описывала свой огород и тучи пчел и бабочек, которых он привлекает, прежде чем закончить следующим:

У Сэма все хорошо. Насколько это возможно. Впрочем, никто не знает, что будет дальше. Ситуация подвешена в воздухе и, насколько я понимаю, еще какое-то время не изменится. Иногда я злюсь на тебя. А потом меня охватывает непереносимая жалость к тебе. Это все так ужасно! Молю Господа, чтобы он даровал им и нам хоть немного покоя.

Все по тебе скучают. Скажи, Теа, ты сама себе не кажешься маленькой в окружении гор?

Я обвела взглядом комнату и увидела, что Мэри Эбботт на меня смотрит. И я уставилась на нее. Меня нервировали ее глаза – светлые, почти бесцветные. Мэри Эбботт смутилась, пожала узкими плечами и одними губами произнесла: «Прости».

Я откинулась на свою тощую подушку (дома мои подушки были пухлыми и очень удобными, так что я сожалела, что не прихватила с собой одну из них) и провела пальцами по гладким деревянным доскам пола, покрытым бесчисленными царапинами. Девочки входили сюда в сапогах для верховой езды, Доуси выдвигала кровати в проход, когда застилала их, обитательницы дома то и дело что-то роняли на пол. Дома заходить в комнаты в туфлях разрешалось только гостям, а если что-нибудь падало и это слышала мама, виновному тут же влетало по первое число.

Сисси кружилась по комнате, напевая мелодию вальса. Когда она оказалась рядом с нашей кроватью, Эва спрыгнула вниз и, поклонившись, протянула Сисси руку. Сисси приняла ее приглашение, и они начали танцевать. Эва исполняла роль мальчика. На обеих были белые юбки. Эва была выше и плотнее. Они выглядели как мама с дочкой. Даже я знала, что вальс уже устарел, но в Йонахлосси не было места джазу. Как объяснила Мэри Эбботт, потому что джаз очаровывает людей.

Как Сисси, так и Эва выросли в семьях, где регулярно устраивались вечеринки. Эва была родом из хлопковой империи Северной Каролины, а Сисси из Монровилла, о котором она отзывалась как о пупе земли; ее папа каким-то образом участвовал в бизнесе семьи ее матери, одновременно занимая пост мэра. Все ее драгоценности достались ей от матери и ее родни. Видимо, оттуда же были и деньги.

Предстоящий вечер с мальчиками из школы в Эшвилле не вызывал энтузиазма только у меня и у Мэри Эбботт. Они должны были приехать в восемь часов, после чего нам предстояло танцевать весь вечер напролет. Я, по крайней мере, хотя бы старалась делать вид, что взволнована. Мэри Эбботт притворяться не умела.

– Еще, – произнесла Мэри Эбботт, когда Эва поклонилась, а Сисси присела в реверансе, что означало окончание вальса.

Мы изумленно обернулись на голос Мэри Эбботт. В Йонахлосси было принято соблюдать правила, и хотя воспитатели редко заглядывали к нам во время тихого часа, мы все знали, что это вполне возможно.

Мэри Эбботт поднялась и захлопала в ладоши, как ребенок, пытающийся добиться своего. Эва говорила мне, что ее отец – методистский проповедник, а ее мать умерла, когда Мэри Эбботт была совсем маленькой.

– Тс-с! – Виктория прижала палец к губам.

Эва, уперев руку в бедро, удивленно смотрела на Мэри Эбботт.

– Не переживай, сегодня вечером ты увидишь много танцев, – прошептала Сисси.

Мэри Эбботт снова легла на кровать и скрестила руки на груди. «Интересно, чего она, по ее мнению, лишилась, когда Эва и Сисси перестали танцевать?» – думала я. Глядя на своих подруг, кружащихся по комнате, я видела два невинных создания.

Историю нашего с Сэмом рождения мама любила рассказывать еще больше, чем историю ее знакомства с отцом. В ее исполнении это звучало как волшебная сказка о матери, которая, вынашивая близнецов, об этом даже не подозревала. Мы с братом родились во время ранней зимней метели: шел снег, птицы замертво падали с неба, настигнутые неожиданным морозом. Все растения в мамином саду скукожились и сменили цвет с зеленого на темно-рыжий. У мамы живот был расположен очень низко, и родители ожидали появления крупного мальчика. Так что сюрпризом оказалась я, а не Сэм. Я стала ребенком, которого никто не ожидал. В нашем роду никогда не было близнецов. Когда мы с Сэмом родились, к нам все относились настороженно. Особенно ко мне. Либо я забрала силы у Сэма, став более крепким из близнецов, либо Сэм ослабил меня. Я была либо эгоистичной, либо бесполезной девочкой. Отец пытался рассеять эти представления, заявляя, что он не видит ни малейших признаков как первого, так и второго. Но даже его тревожило одновременное появление на свет мальчика и девочки, поскольку это противоречило установленному порядку вещей.

Мы были капризными малышами и оба страдали от колик. После родов мама несколько недель не вставала с постели. Отец ухаживал за ней, а потом ехал к другим пациентам, будучи единственным врачом на всю Иматлу. Он никогда не забывал о своей ответственности перед всеми этими людьми. Чтобы ухаживать за новорожденными младенцами, Теодорой и Сэмюэлом, то есть за мной и Сэмом, в городе наняли какую-то женщину. Перед нашим рождением мама начала расписывать стены детской сценками из сказок братьев Гримм. На одной из стен извивался локон волос Рапунцель, лишь отчасти окрашенный в золотистый цвет. Эту фреску закрасили много лет назад, но я до сих пор отчетливо ее помню. Я ее обожала.

Я заговорила первой, в девять месяцев. Сэм выжидал еще пять месяцев, хотя задолго до первых слов, обращенных к взрослым, он говорил со мной в темноте детской или в мягком утреннем свете, когда весь дом еще спал. Моим первым словом было «апельсин», и я его исковеркала до неузнаваемости. Но родители все равно меня поняли. Мама любила приписывать это моей врожденной любви к цитрусовым. Зубы у нас с Сэмом прорезались поздно, и мы оба оставались лысыми, пока нам не исполнилось по два года. Мы ненавидели спать днем и обожали хлеб с апельсиновым джемом.

Я до сих пор не избавилась от уныния тех первых дней: наше неожиданное появление и долгое выздоровление матери. Всегда существовала вероятность смерти во время родов. Этот риск был неизбежен, так что еще до того, как у мамы начались схватки, отец опасался, что роды будут тяжелыми. Метель, снег, впервые за последние десять лет легший на землю, схватки у мамы… То, что их малыши родились именно в этот, а не в любой другой, бесснежный день, должно было что-то означать.

Сначала родилась я.

– Девочка! – воскликнул отец так, чтобы это услышала мама.

Все хотели, чтобы первым ребенком стал мальчик, наследник всего семейного имущества. Это было чем-то само собой разумеющимся. Но когда отец обтер меня полотенцем и еще короче обрезал пуповину, чтобы одежда ее не раздражала, появилась еще одна головка. Этот ребенок родился очень быстро, быстрее, чем я, и оказался мальчиком. На это отец отреагировал молчанием. Он растерялся и смутился. Он хотел мальчика, а получил девочку, и вдруг мальчик? Что-то тут было не так. Боги не исполняют желания смертных просто так, не ожидая чего-то взамен в качестве благодарности.

Маме было так больно, что она не смогла даже взять нас на руки, и поэтому та самая женщина из города нас обмыла, пригладила наши жиденькие волосенки, скрутила жгутики из ваты и извлекла слизь из наших носов и ртов, остатки плаценты из наших ушей. Мы были крошечными. Отец по очереди приложил нас к маминой груди. Мы сосали, безразличные к тому, что мама корчилась от боли. Еще во время беременности мама решила, что будет сама кормить своего ребенка. В то время было модно нанимать кормилицу, но кому из Иматлы она могла доверить свое дитя? Кто смог бы выкормить его лучше нее?

Мертвые птицы усеяли лужайку перед домом. Позже в свете луны и фонаря отец собрал их в тачку и сжег, наблюдая за тем, как перья парят в клубах дыма: синие, алые, коричневые и белые перья. Он смотрел и думал. Он ощущал смутную надежду, а его дыхание облачками пара клубилось в серебристых лунных лучах. Его дети были маленькими и бледными, но, насколько можно было судить, здоровыми.

Мама рассказывала нам, что нас любили еще до рождения. Но это было не совсем так. Любили одного из нас, потому что о втором ничего не знали.

Мы никогда не покидали дом. Я слышала о школе мисс Пети, в которую ходила мама, но меня туда так и не отдали. В этом не было необходимости. Мне вскоре предстояло отправиться в пансион в Орландо, но лишь на несколько недель и только для того, чтобы пообщаться со своими сверстницами, посмотреть на то, как они держатся. Мама уверяла меня, что я легко освоюсь. Это было необходимо, чтобы подготовить меня к выходу в свет, что должно было произойти еще до окончания колледжа. Меня, как и маму, ожидал Агнес-Скотт, а Сэм должен был учиться в Эмори. Мы должны были получить образование. Отец учредил доверительный фонд именно с этой целью.

Сэму предстояло стать либо врачом, либо юристом. Все равно кем. Лишь бы он мог заниматься чем-то на стороне, одновременно управляя нашей фермой. Мы получали доход от торговли цитрусовыми, растущими южнее. В настоящий момент землей и урожаями распоряжался от нашего имени мамин брат. Когда-нибудь мы с Сэмом унаследуем эти рощи, но пока вся ответственность за них лежала на дяде.

Я должна была жить у своего мужа, но где-то поблизости. Возможно, в Гейнсвилле. Не всем повезло жить в таком уединенном месте. Не всем повезло зарабатывать на жизнь так, как наш отец, на своих условиях. Но он мог себе это позволить благодаря маминым деньгам. Мама говорила, что он филантроп. Он помогал людям, хотя многие из этих людей не могли ему заплатить.

Вот так мы представляли себе наше будущее. И оно всегда было совместным, как предприятие.

Но когда мама обо всем этом говорила – о том, что у нас с Сэмом будут свои семьи и мы будем жить отдельно, – она могла с таким же успехом говорить по-гречески. Мы никогда не ездили дальше Орландо на юге и дальше Гейнсвилла на севере. Я даже в глаза не видела ни одного колледжа. Пытаясь представить себе свое будущее, я видела свой собственный дом, населенный другими людьми. Точно таким же я рисовала себе Йонахлосси: мой собственный дом, по которому бродят толпы девочек. Разумеется, я понимала, что это совсем не так. Конечно же нет. Но я знала это умом, а не сердцем.

А Джорджи? Само собой разумелось, что он должен был жить где-нибудь рядом. Но его будущее не было таким четко распланированным, как наше. Он не был ребенком нашей мамы. Я могла бы сказать, что Джорджи был нам совсем как брат, вот только это тоже было не так. Я видела его гораздо отчетливее, потому что он не был со мной единым целым.

Люди могут лгать о своем детстве, придумать любую историю, и вы могли бы им поверить, если бы не находились рядом и не видели все своими глазами. Это очень тяжело – знать кого-то настолько хорошо. Иногда это дар, но это всегда тяжело.

* * *

К счастью, мое лавандовое платье, то самое, которое я надевала, обедая с отцом в отеле, оказалось достаточно модным.

Меня пробирала дрожь. Было почти восемь вечера, но еще светило солнце. Это был уже не дневной палящий свет, а какое-то голубоватое сияние. Недавно прошел дождь, и воздух был влажным. Утоптанная грунтовая дорожка пружинила под нашими ногами. Между группками девочек роились светлячки. Они не переставали вызывать у меня восторг. Во Флориде для них было слишком жарко, там встречались только комары и огромные шумные стрекозы.

Я не решилась накинуть на плечи мамин норковый палантин, опасаясь, что он слишком хорош для такого случая, но оказалось, что мехов тут изобилие. Мимо проскользнула Элис Хант с обернутой вокруг шеи мертвой лисой.

Я подняла руку, чтобы помахать ей, но она не пожелала встречаться со мной взглядом. Она была из тех, кто предпочитает не тратить свое время на других людей. Щеки у меня вспыхнули. Я никак не могла запомнить, с кем можно быть на короткой ноге, а кого игнорировать.

– Элис Хант! – окликнула ее Сисси.

Элис Хант остановилась и медленно обернулась. Никто не игнорировал Сисси.

– Сисси, – произнесла она, покосившись на меня, – Теа.

В следующее мгновение она уже пошла дальше, намереваясь присоединиться к остальным девочкам из Мемфиса. Во всех них была какая-то мягкость. Они едва слышно говорили и почти никогда и никому не смотрели в глаза. Они умели смотреть как бы сквозь собеседника. В лагере они считались выскочками.

– В Мемфисе никогда не заходит солнце, – пробормотала Сисси, и я усмехнулась, хотя, когда она произнесла это впервые, я долго пыталась понять, что она имеет в виду.

Она знала множество подобных поговорок: миссис Холмс была «словно заведена – как закрученная пружина», семья Леоны «снимала сливки». «Скорее уж нефть», – заметила я, насмешив Сисси.

Мы с Сисси прокладывали себе дорогу сквозь толпу девчонок, одетых в яркие шелковые платья и с меховыми палантинами на плечах. У других мерцали прозрачные шали, а в волосах сверкали бриллиантовые заколки. Я увидела Кэтрин Хейз из Атланты, самую заядлую сплетницу в лагере. Окружившие ее девочки из того же штата картинно смеялись. Мне казалось, что всех их зовут Кэтрин, но только Кэтрин Хейз позволялось пользоваться полным именем. Всех остальных звали Кэйт. У Кэтрин были кудрявые каштановые волосы. Она была одета в темно-синее, почти черное, платье без рукавов. Из журналов я знала, что у кинозвезд черные платья в моде. Но то было в Голливуде. На Юге черную одежду надевали только если кто-нибудь умирал.

Ногти Кэтрин были накрашены красным лаком. Девочки из Атланты, щеголяя своим положением искушенных горожанок, разгуливали по лагерю с коротко стрижеными волосами и накрашенными ногтями (стоило миссис Холмс это заметить, как она заставляла их содрать лак), жестикулировали и смеялись, как будто всегда были в центре внимания. И, как правило, все на них действительно смотрели, как, например, сейчас. Они послушно сдирали лак с ногтей и давали миссис Холмс несколько дней на то, чтобы она могла забыть об инциденте, прежде чем появиться со свеженакрашенными ногтями. При этом красили они ногти в один и тот же цвет, что делало их похожими на стаю экзотических птиц с одинаковыми лапами.

Мы все были в чулках, и поэтому наши ноги сияли. Большинство платьев, включая и мое, были довольно длинными, однако если Эва садилась определенным образом, подол приоткрывал ее колени.

Целый неизведанный мир лежал за пределами Йонахлосси, но почти никто из нас никогда даже не держал мальчика за руку. Но нам бы этого было мало. Мы хотели, чтобы мальчики не только держали нас за руки. Нам хотелось, чтобы они обнимали нас своими крепкими руками и наматывали наши шелковистые локоны на свои толстые, но нежные пальцы.

Но все это просто не могло произойти, во всяком случае с послушными и правильными дочерьми богатых и влиятельных мужчин, представителей известных семейств со связями, имеющих обязанности перед членами этих семейств. Вначале нам предстояло стать дебютантками, а потом женами. Мы все должны были выйти замуж, желательно после того, как нам исполнится восемнадцать, но прежде, чем исполнится двадцать один год. Впрочем, я сомневаюсь, чтобы для кого-то из нас страсть ассоциировалась с замужеством. Перед нами был пример родителей, тетушек и дядюшек, старших сестер и их мужей. Мы не были глупы. Мы понимали, что страсть – это опасная вещь, с которой необходимо обращаться крайне осторожно, как с маминым старинным флаконом для духов, передаваемым старшей дочери, когда ей исполнялось шестнадцать.

Все же я рисковала меньше, чем другие девочки из Йонахлосси. Теперь я это отчетливо понимала. Моя семья никогда не появлялась в светских хрониках, моя ошибка не могла разрушить деловые связи и сделки отца. Я могла подвергнуть риску только связи членов своей семьи друг с другом.

– Я вижу мальчиков, – прошептала Сисси.

– Они не кусаются, – так же шепотом отозвалась я.

Мы уже почти подошли к Замку. Мальчики стояли в зале, выстроившись в шеренгу, спиной к окнам. Они были одеты в светлые летние костюмы и галстуки-бабочки. Казалось, они приехали на маскарад, облачившись в отцовские одежды. Я не могла припомнить, когда в последний раз видела Сэма или Джорджи в костюме, хотя на прошлый день рождения Джорджи мои родители подарили ему костюм – потому что ему скоро поступать в колледж. Тогда это все еще казалось возможным.

Сисси хихикнула. Сегодня она вела себя особенно беспечно и легкомысленно. Это меня отвлекало и позволяло не думать о Джорджи и костюме, который он пока ни разу не надел, во всяком случае при мне.

Лестница, ведущая в Замок, была настолько узкой, что одновременно подниматься по ней могли только три девочки. Мэри Эбботт с высокой старомодной прической из собранных в узел волос присоединилась к нам на нижней ступеньке. Мы с Сисси взяли друг друга под руку. Я предложила свой левый локоть Мэри Эбботт, но она вместо этого схватила меня за руку.

– У тебя холодная рука, – произнесла Мэри Эбботт неестественно высоким голосом, глядя на меня широко раскрытыми глазами.

– А у тебя влажная.

Мне показалось, что я держу в руке что-то мертвое и мокрое.

– Ты найдешь себе сегодня кавалера, Мэри Эбботт? – поддразнила ее Сисси.

Ее платье было светло-зеленым с квадратным вырезом, окаймленным вышивкой переливающимся серебром, которое, казалось, освещало длинную, изящную шею Сисси. Сегодня ее волосы были вьющимися, как и мои. Только, в отличие от моих, ее локоны были недолговечными. Эва припудрила лица нам всем, за исключением Мэри Эбботт, и веснушки Сисси исчезли. Она также подкрасила нам губы блеском, но нанесла очень тонкий слой, чтобы миссис Холмс ничего не заметила. Косметика была под запретом, но, судя по всему, это было одно из самых несоблюдаемых правил Йонахлосси, поскольку все девочки, с которыми я успела познакомиться, выглядели несколько ярче обычного, а черты их лиц казались более выразительными. Миссис Холмс не могла этого не заметить. Она не была дурой. Думаю, ей просто не хотелось портить нам вечер.

Шею Сисси украшала нитка жемчуга с рубиновой застежкой, а на руке красовался перстень с бирюзой и двумя круглыми бриллиантами. В ушах у нее были ее рубиновые сережки, сочетавшиеся с бусами. Таких роскошных украшений я не видела еще ни на одной женщине, включая мою собственную маму. Сисси была такой худенькой, что, казалось, она гнется под весом драгоценностей. Цепочка с украшенной бриллиантами подковой, которую она носила каждый день, шла ей больше. Хотя Сисси не была красавицей, в этот вечер она как будто светилась и была необыкновенно хороша. В ней было что-то таинственное, что еще сильнее подчеркивали ее широко посаженные глаза. Она походила на одну из фей из «Сна в летнюю ночь».

Вопрос Сисси заставил Мэри Эбботт вздрогнуть.

– Никто из нас не найдет себе кавалера. Нам еще рано.

– А когда нам будет не рано? – поинтересовалась я.

– Когда нам будет позволено иметь кавалера, – отрезала она и выпустила мою руку, но прежде сжала ее так сильно, что я поморщилась от боли.

Затем она поспешила вперед, подхватив подол своего слишком длинного платья, так что стали видны ее икры, и преодолевая две ступеньки за один шаг. Вскоре она уже уперлась в спины трех девочек, поднимающихся по лестнице впереди нас. Я посмотрела на Сисси.

– Она странная.

– Не будь злой, – сказала Сисси, – тебе это не идет.

Я удивилась и хотела спросить у Сисси, что она имеет в виду, но мы уже были почти на верхней площадке и еще больше разволновались. Газовые светильники у входа, как всегда, горели. Они горели и днем и ночью, хотя днем их почти не было видно. Потом дверь перед нами распахнулась, и мистер Холмс улыбнулся нам. Он открывал двери каждой троице девочек, после чего позволял им закрыться – только для того, чтобы распахнуть их снова, хотя он вполне мог чем-нибудь их подпереть, как это делалось, когда мы приходили сюда обедать или заниматься.

И хотя наше появление тогда не было бы таким эффектным, мы смогли бы хоть что-нибудь увидеть заблаговременно.

Наша столовая преобразилась. Похоже, в садах Йонахлосси не осталось ни единого цветочка. Цветы были повсюду, куда падал взгляд. Они стояли в вазах, собранные в великолепные букеты – вспышки кроваво-красных, желтовато-красных, бледно-желтых, ярко-розовых, белоснежных и кремовых цветов. С потолка свисала огромная гирлянда, сплетенная из небольших, цветущих густыми гроздями роз. Она была натянута достаточно высоко, чтобы никто не смог до нее дотянуться. Я ни разу не видела так много цветов за пределами сада. Мама не любила срезанные цветы, а когда она все же составляла букет, то никогда не подбирала для него цветы одного оттенка. Яркое электрическое освещение сегодня выключили, заменив его огромными серебряными канделябрами со свечами толщиной с мою руку. Сами канделябры были выше меня. Они были красивы своеобразной красотой, обычно присущей оружию. Я решила, что буду держаться от них подальше, чтобы венчающие свечи языки пламени размером с мой кулак случайно не подожгли мое платье.

В противоположном конце столовой, частично отгороженном от остального помещения складной восточного вида ширмой, восседала группа седовласых мужчин. Возможно, считалось, что они не должны за нами наблюдать. Они сидели очень прямо на табуретах, держа в руках музыкальные инструменты. Это был оркестр.

Идеально ровная шеренга мальчиков протянулась вдоль всего зала, а перед ними толпились, переминаясь с ноги на ногу и сверкая переливающимися в свете свечей драгоценностями, девочки. «Интересно, права ли Эва насчет того, что они прячут в карманах фляжки со спиртным?» – подумала я. Из утренних выступлений миссис Холмс я знала, что она обеими руками за запрет на торговлю спиртными напитками, считая алкоголь злом, способствующим моральному разложению молодежи. Перед шеренгой стояла мисс Брукс, как будто готовясь остановить любого непокорного мальчишку, которому вздумалось бы преодолеть расстояние, отделяющее его от девочек. Мисс Брукс сопровождала нас, когда мы наблюдали за птицами и собирали растения для гербариев. В школе она преподавала историю. Она была доброй, хотя и скучноватой. Мне она нравилась, во всяком случае намного больше, чем мисс Ли, которая следила за всеми, как коршун.

Доуси и еще одна служанка подавали пунш, разливая его из огромной хрустальной чаши. Я наклонила голову, здороваясь с Доуси, которая не ответила на мое приветствие. Теперь на ней была другая форма, напоминающая форму горничных в гостиницах: накрахмаленный черный сарафан поверх белоснежной блузки.

– Доуси принарядилась, – прошептала я Сисси на ухо, когда мы взяли бокалы с пуншем.

– Посмотри, – сказала Сисси, – нет, не надо смотреть, они заметят.

Я впервые видела Сисси такой взволнованной. И я впервые оказалась так близко к такой большой компании юношей. Я знала, чего они от нас ожидают. Я также знала, чего мы должны ожидать от них, и это полностью расходилось с их ожиданиями: что они будут кружить нас в танце под бдительным надзором взрослых. Каждая из нас мечтала о том, чтобы какой-нибудь красивый юноша ею увлекся и чтобы на сегодняшний вечер они стали парой. А потом, и, возможно, этого мы хотели больше всего, мальчики должны были уехать, позволив нам томно по ним вздыхать.

Я ничего не сказала Сисси. Я тоже нервничала, но по другой причине. Это, возможно, звучит глупо, но я никогда не общалась с мальчиками, которые не приходились мне родственниками. Мама и папа наверняка не ожидали, что в лагере организуют танцы с участием целой толпы мальчиков.

Хенни, Джетти и еще одна девушка постарше по имени Марта Ладю вошли в зал. Хенни выглядела как-то странно, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы понять, в чем дело: она запудрила свою родинку. Марта была самой красивой девушкой в лагере. Она была похожа на Луизу Брукс[8]8
  Луиза Брукс (1906–1985) – американская танцовщица, модель, актриса немого кино.


[Закрыть], но благодаря своей безмятежности казалась еще красивее.

Сисси толкнула меня локтем. У двери стояла Леона в платье из бледно-серого шелка, ее шею украшало короткое жемчужное ожерелье с бриллиантами. Она притягивала к себе взгляды всех присутствующих, а иначе и быть не могло. Леона была из тех девушек, которые немедленно привлекают к себе внимание: она была высокой, ростом почти шесть футов, и ее белокурые волосы ниспадали до самой талии, как у девочек помладше. Их, наверное, никогда не подрезали.

В это мгновение мистер Холмс попросил минуту внимания. Он стоял перед оркестром, где к нему присоединилась миссис Холмс. Ее запястье украшала кремово-красная роза. Худой и высокий мистер Холмс возвышался над своей пухленькой и низенькой супругой. Она была все в той же старомодной юбке, которую носила каждый день, и в ее ушах были все те же серьги с жемчугом.

– Танцы начинаются! – произнес мистер Холмс, сделав знак оркестру, который тут же заиграл какую-то мелодию.

Мы рассыпались по залу, чтобы дать возможность каждому мальчику подойти к девочке, не заставляя ее сомневаться в том, кого приглашают на танец – ее саму или стоящую рядом подругу. Мальчики двинулись к нам. Я инстинктивно сделала шаг назад и столкнулась с Леоной.

– Извини.

– Извинения приняты, – отозвалась она.

Я забыла о своих переживаниях относительно мальчиков и уставилась на Леону. Она смотрела прямо перед собой и, наверное, мечтала о том, чтобы ее пригласил на танец высокий мальчик. Когда Леона находилась рядом, она казалась еще выше. Опустив глаза, я увидела, что она обута в лодочки без каблуков серебристого цвета – в тон платью. Для всех остальных девочек высокие каблуки были обязательным атрибутом вечернего наряда. Я подумала, что она достаточно богата для того, чтобы заказывать себе любые туфли любого цвета.

– Теа.

Я снова вскинула голову, удивленная звуками своего имени. Я не думала, что Леона знает, как меня зовут.

– Кое-кто хочет с тобой потанцевать, – несколько раздраженно растолковала мне Леона.

Обернувшись, я увидела перед собой худенького и бледного мальчика.

– Позвольте пригласить вас на этот танец, – произнес он.

Беря его под руку и направляясь с ним к центру зала, я осознала, что звучит медленная мелодия, и это означало, что мне придется танцевать с этим пареньком на очень близком расстоянии. Он что-то говорил мне срывающимся от волнения голосом. Я оглянулась на Леону и увидела, что она смотрит нам вслед, и это доставило мне необъяснимое удовольствие.

– Теа, приятно познакомиться, – произнесла я, кивая, поскольку на ходу никак не могла сделать реверанс.