Текст книги "Домик в Оллингтоне"

– Она очень привлекательна, но образцом совершенства назвать нельзя.

– Какие же у нее недостатки?

– Отвечать на такой вопрос весьма трудно. Если бы меня спросил кто-нибудь, в чем состоят ваши недостатки, как вы думаете, ответил ли бы я на этот вопрос?

– Ответили бы, я уверена, и составили бы из них предлинный список. Что касается до мисс Дель, вы должны считать ее совершенством. Если какой джентльмен будет моим женихом, то я потребую от него клятвы перед целым светом, чтобы он признавал меня за верх совершенства.

– Но если тот джентльмен не будет вашим женихом?

– Тогда совсем другое дело.

– Я не ваш жених, – сказал Кросби. – Такое счастье и такая честь для меня недоступны. Но, несмотря на то, я приготовился всюду свидетельствовать о вашем совершенстве.

– А что скажет на это мисс Дель?

– Позвольте уверить вас, что мнения, которые я вздумаю выражать, мои собственные мнения, независимые от мнений посторонних.

– И вы думаете поэтому, что вы не обязаны быть порабощенным? Много ли же месяцев вы будете наслаждаться такой свободой?

Кросби с минуту молчал и потом заговорил серьезным голосом.

– Леди Александрина, – сказал он, – я попросил бы от вас большой милости.

– Какой же милости, мистер Кросби?

– Я говорю вам серьезно. Будьте так добры, так любезны, не соединяйте моего имени с именем мисс Дель, пока я нахожусь здесь.

– Скажите, пожалуете, уж вы не поссорились ли?

– Нет, мы не ссорились. Я не могу объяснить вам теперь же причины этой просьбы, но я объясню вам ее до отъезда.

– Объясните ее мне!

– Я всегда считал вас более чем знакомой, я считал вас другом. В былые дни бывали минуты, когда я становился до такой степени безрассуден, что надеялся назвать вас даже более чем другом. Признаюсь, я не имел ни малейшего права на подобные надежды, но уверен, что все еще могу смотреть на вас как на друга.

– О, да, без всякого сомнения, – сказала Александрина самым тихим голосом, в котором отзывалась нежность. – Я сама всегда считала вас своим другом.

– Поэтому-то я и решаюсь просить у вас этой милости. Это такой предмет, о котором в настоящую минуту я не могу говорить откровенно без сожаления. Вам, во всяком случае, обещаю объяснить все прежде, чем оставлю ваш замок.

Таким образом он успел мистифировать леди Александрину.

– Я не думаю, что он помолвлен, – говорила она в тот вечер леди Амелии Гезби.

– Пустяки, душа моя. Леди Джулия не стала бы говорить об этом с такою уверенностью. Само собою разумеется, ему не хочется, чтобы говорили об этом.

– Если он и дал обещание жениться, то, верно, нарушит его, – сказала леди Александрина.

– Да, он нарушит, душа моя, если ты подашь ему надежду, – сказала замужняя сестра с чисто сестринским расположением.

Глава XVIII
ПЕРВОЕ ЛЮБОВНОЕ ПИСЬМО ЛИЛИ ДЕЛЬ

Ложась спать, Кросби гордился собою. Он успел отклонить приготовленную против него атаку, не сказав ни слова, за которое бы мучила его совесть. Так, по крайней мере, говорил он в то время самому себе. Впечатление, произведенное его словами, состояло в том, что, вероятно, только еще возбужден вопрос о его помолвке с Лилианой Дель, но что в настоящую минуту ничего еще положительного не было. Поутру однако же совесть его была уже не так чиста. Что подумала бы и сказала Лили, если бы узнала обо всем? Осмелился ли бы он объяснить ей или кому-нибудь другому действительное состояние своей души?

В то время как он лежал еще в постели, зная, что через час ему снова предстояло бороться с опасностями своей роли, он чувствовал, что ненавидит замок Курси со всеми его обитателями. Было ли между ними хотя одно существо, которое можно бы сравнить с мистрис Дель и ее дочерями? Он презирал и Джоржа, и Джона. Он проклинал хозяина дома. Что касается до графини, Кросби был к ней совершенно равнодушен, считая ее за женщину, с которой хорошо иметь знакомство, но которая была известна не более как госпожа замка Курси и дома, и в Лондоне. Относительно дочерей графини, он смеялся над всеми ими, даже над Александриной, в которую, казалось, был влюблен. Может статься, он питал к ней некоторого рода любовь, но эта любовь никогда не затрагивала его сердца. Он умел оценить каждую вещь по ее достоинству, умел оценить и замок Курси с его привилегиями, и леди Думбелло, и леди Клэндидлем, и все, все вообще. Он знал, что был гораздо счастливее на Оллингтонской поляне и гораздо довольнее самим собою, чем в великолепных чертогах леди Хартльтон в Шропшейре. Леди Думбелло могла быть довольна всеми этими вещами, даже в самых сокровенных уголках своей души, но он ведь не леди Думбелло. Он знал, что для него есть что-то лучшее, более доступное.

Несмотря на то, воздух Курси был для него слишком тяжел. Соображая все сложившиеся обстоятельства, он считал себя за человека, пораженного проказой, от которой нет исцеления, и потому совершенно зависящего на всю жизнь от развития этой болезни. Бесполезно было бы для него говорить самому себе, что Малый оллингтонский дом лучше замка Курси. Сатана знал, что небо лучше ада, но он нашел себя более способным для последнего места. Кросби осмеивал леди Думбелло и даже в кругу ее друзей употреблял самые резкие слова, какие только могло приискать его остроумие, несмотря на то для него дорога была привилегия находиться с ней в одном и том же доме. Такова была дорога жизни, на которую попал Кросби, и он внутренно признавался, что борьба за желание уклониться от этой дороги будет ему не по силам. Все, что тревожило и волновало его в то время, как он находился в Оллингтоне, приводило его в смущение и страх под занавесами замка Курси.

Не лучше ли бежать ему сейчас же из этого места? Он сознавался самому себе, что раскаивался в своем обещании жениться на Лилиане Дель, но все же решился во что бы то ни стало выполнить это обещание. Он честью был обязан жениться на этой «девочке», и потому сурово смотрел на драпировку над его головой, уверяя себя, что он человек честный. Да, он готов пожертвовать собою. Дав слово, он не хотел отказаться от него. Он был слишком для этого благороден!

Но благоразумно ли он поступил, отклонив от себя умный совет Лили, когда она говорила ему в поле, что лучше было бы для них обоих разлучиться? Он не хотел признаться самому себе, что отвергнул ее предложение собственно потому, что не имел достаточно твердости характера, чтобы принять его в ту же минуту. Нет. Он был слишком добр в отношении к бедной девушке, чтобы воспользоваться ее словами. В таком роде он рассматривал это дело в своей груди. Он был совершенно предан Лили, и теперь результат оказывался тот, что они оба на всю жизнь будут несчастны! Он не мог бы жить счастливо с семейством при ограниченных средствах. Он знал это очень хорошо. Никто другой, кроме него самого, не был бы в этом деле более строгим судьею. Но теперь было слишком поздно исправлять недостатки прежнего воспитания.

В этом роде он рассматривал и обсуждал свое положение, лежа в постели, причем один довод противоречил другому снова и снова, и каждый из них приводил его к убеждению, что помолвка была для него несчастьем! Бедная Лили! В ее последних словах заключалось уверение, что она никогда не позволит себе сомневаться в его верности. В это первое утро после отсутствия Кросби и Лили, пробудясь от сна, много, много думала о взаимных клятвах. Как свято желала она их выполнить! Какою бы преданною женою она была для него! Она не только бы любила его, но в любви своей она служила бы ему, посвящая на это служение все свои силы и энергию, – служила бы ему в этом мире и, если возможно, в будущем.

– Белл, – сказала она, – я бы желала, чтобы ты тоже вышла замуж.

– Благодарю тебя, душа моя, – сказала Белл. – Может статься, когда-нибудь и выйду.

– Ах, Белл! Я говорю тебе не шутя. Это кажется такое серьезное дело. И право, ты не стала бы так говорить мне об этом, как говоришь теперь, если бы сама находилась в одинаковом со мной положении. Как ты думаешь, сделаю ли я его счастливым?

– Сделаешь, без всякого сомнения.

– Счастливее, чем с другой, которую он мог бы встретить? Я не смею думать об этом. Мне кажется, я бы завтра же отдала назад его слово, если бы увидела, что другая будет для него лучше, чем я.

Ну что бы сказала Лили, если бы знала чарующие прелести леди Александрины де Курси?

Графиня была весьма любезна к нему, ни слова не сказала о его помолвке, хотя очень много говорила с ним о его поездке в Оллингтон. Кросби был весьма приятный человек в дамском обществе. Он был охотник, но не такой записной, чтобы целый день рыскать по полям. Как политик, он не жертвовал утренних часов чтению синих книг или рассмотрению тактических маневров той или другой партии. Как любитель чтения, он не обрекал себя кабинетной жизни. Как наездник, он не проводил времени в конюшнях. Он умел вызвать на разговор и поддержать его, когда это требовалось, и удалиться, когда его присутствие между женщинами оказывалось ненужным. На другой день по приезде, между чаем и завтраком, Кросби долго беседовал с графиней и старался казаться как можно любезнее. Графиня продолжала подсмеиваться над его продолжительным пребыванием между такими патриархальными людьми, как Дели; Кросби принимал ее сарказмы за шутку.

– Шесть недель в Оллингтоне, и без всякого движения! Помилуйте, мистер Кросби, да вы должны себя чувствовать, что вы там прозябали!

– Я и прозябал, как старинное дерево. Я пустил от себя такие корни, что едва мог сдвинуться с места.

– Верно, дом сквайра во все это время был полон гостей?

– Кроме Бернарда Деля, племянника леди Джулии, никого больше не было.

– Точь-в-точь история Дамона и Пифия. По всему видно, что вы отправились под тени Оллингтона наслаждаться в течение шести недель беспрерывными удовольствиями дружбы.

– Дружбы и куропаток.

– Неужели же там, кроме этого, ничего больше не было?

– Нет, этого не скажу. Там была вдова с двумя весьма миленькими дочерями, живущими если не в том же самом доме, то на той же земле.

– В самом деле? Это делает большую разницу, не правда ли? Вы не такой человек, чтобы переносить лишения относительно куропаток и тем более испытывать недостаток в дружбе. Но как скоро вы заговорили о хорошеньких девицах…

– Тогда это делает большую разницу, не правда ли?

– Весьма большую. Мне кажется, я и прежде слышала об этой мистрис Дель. Так ее дочери миленькие создания?

– Весьма миленькие.

– Играют в крикет и кушают кислое молоко на лугу. Но скажите, неужели это все не наскучило вам?

– Нисколько. Я был счастлив с раннего утра и до позднего вечера.

– Ходили, полагаю, с пастушьим посошком?

– Только не с живым. Я пользовался всеми удовольствиями сельской жизни. Я узнал многое насчет поросят.

– Под руководством мисс Дель?

– Да, под руководством мисс Дель.

– Я уверена, что одна особа премного вам обязана за то, что вы расстались с такими прелестями и приехали к таким неромантичным людям, как мы. Впрочем, я знаю, мужчины всегда делают подобные вещи раз или раза два в своей жизни и потом говорят об этом как о своих сувенирах. Я полагаю, что для вас это не будет сувениром.

Вопрос был прямой, но, несмотря на то, он допускал уклончивый ответ.

– Да, – сказал Кросби, – для меня это действительно сувенир, который останется при мне на всю мою жизнь.

Графиня была совершенно довольна. Она нисколько не сомневалась в истине тех новостей, которые привезла с собой леди Джулия. Для нее нисколько не было удивительно, что Кросби дал слово жениться на молоденькой барышне в провинции и в то же время обнаруживал все признаки любви к ее лондонской дочери. В ее глазах подобного рода поступок не имел в себе ничего постыдного. Мужчины поступают так ежедневно, и девицы всегда должны быть приготовлены к таким поступкам. В ее глазах помолвленного мужчину нельзя еще считать совершенно безопасным от атаки. Оглядываясь назад на минувшие карьеры своей собственной вереницы, ей предстояло насчитать немало разочарований, испытанных ее дочерями. Со всеми, кроме Александрины, поступлено было точно таким же образом. Леди де Курси питала сначала большие надежды относительно своих дочерей, потом умеренные надежды, а за ними следовало горькое разочарование. Только одна вышла замуж, и притом не более как за стряпчего. Из всего этого нельзя полагать, чтобы она имела благородные чувства касательно прав Лили в этом деле.

Правда, такой человек, как Кросби, не мог составить блистательной партии для дочери графа. Подобная женитьба была бы жалким торжеством. Графиня, заметив в течение минувшего лондонского сезона, каким образом шли дела Александрины, сделала своему дитяти предостережение, даже выговор за ее неблагоразумие. Но ее дитя держалось благоразумия четырнадцать лет, так что оно обратилось для нее в невыносимую тягость. Сестры Александрины занимались этим трудом еще дольше и, наконец, бросили его с отчаянием. Александрина не говорила своей родительнице, что ее сердце перестало уже подчиняться благоразумию и что она навсегда посвятила себя Кросби, она показывала недовольный вид, говорила, что сама знает очень хорошо, что делает, в свою очередь бранила мать и принудила леди де Курси заметить, что борьба становилась очень тяжела. При том же тут были другие соображения. Мистер Кросби не имел своего состояния, но он был человек, из которого, с помощью фамильного влияния и при его способностях, можно бы было что-нибудь сделать. Он не был таким тяжелым человеком, которого не могла бы привести в брожение никакая закваска. Это был человек с таким положением в обществе, какого не постыдилась бы ни сама графиня, ни ее дочери. Леди де Курси не выразила прямого согласия на ведение атаки, но мать и дочь понимали друг друга и соглашались, что составленный план можно допустить к исполнению.

Между тем совершенно неожиданно приходит известие об оллингтонской девушке. Леди де Курси не сердилась на Кросби. Сердиться за такие вещи было бы бесполезно, глупо и даже неприлично. Это была часть игры, которая казалась для нее такою же натуральною, как ровное поле для игрока в крикет. Ведь и то сказать, человек не может же всегда выигрывать в какой бы то ни было игре. Она нисколько не сомневалась в помолвке Кросби с Лилианой Дель, как не сомневалась и в том, что Кросби стыдится этой помолвки. Если бы он действительно любил мисс Дель, он бы не оставил ее и не приехал в замок Курси. Если он действительно решился жениться на ней, он не стал бы отражать все вопросы относительно своей помолвки ложными ответами. Он забавлялся с Лили Дель, и надо полагать, что молоденькая девочка думала о своем замужестве не очень серьезно. С этой точки зрения и в этом благотворном свете леди де Курси смотрела на вопрос о женитьбе Кросби.

Кросби должен был до обеденного времени написать письмо Лили Дель. Он обещал сделать это немедленно по приезде – и знал, что целым днем опоздал исполнить свое обещание. Лили говорила ему, что будет жить его письмами, и потому необходимо было немедленно доставить ей эту пищу. Он отправился в свою комнату значительно раньше обеда, достал перо, чернила и бумагу.

Да, Кросби достал перо, чернила и бумагу и потом увидел, что нет ничего труднее начала. Прошу заметить, что Кросби не совсем был человеком бессовестным. Он не мог сесть и писать письмо под диктовку своего сердца, он понимал, что тогда каждое слово в его письме была бы чистейшая ложь. Он был светский, непостоянный человек, весьма склонный много думать о себе и приписывать себе качества, которых вовсе не имел, но не мог быть фальшивым с преднамеренной жестокостью в отношении к женщине, которую он поклялся любить. Он не мог написать Лили письмо, проникнутое теплым чувством любви, не принудив себя, хотя на время, почувствовать к ней истинную теплую любовь. Поэтому Кросби долго сидел с сухим пером, стараясь переработать свои мысли, которые хитрость графини де Курси успела сделать враждебными к Лили и Оллингтону. Он должен был бороться с самим собою, делая усилия начать письмо, усилия, которые бывают часто безуспешны. Иногда легче поднять пару стофунтовых гирь, чем сложить в уме несколько мыслей, которые в другое время, когда и не нужно, мчатся одна за другой без всякого понуждения.

Наконец он выставил месяц и число, в это время кто-то постучался в дверь и вслед затем в комнату вошел высокопочтенный Джон:

– Послушай, Кросби, вчера перед обедом ты что-то говорил о сигарах.

– Ни слова, – отвечал Кросби несколько сердитым тоном.

– Так это, должно быть, я говорил. Вот что, возьми-ка свой портсигар и приходи в шорную, если не хочешь курить здесь.

Я устроил там маленький приют, мы можем ходить туда и заглядывать в конюшню.

Кросби желал, чтобы высокопочтенный Джон провалился сквозь землю.

– Я должен писать письма, – сказал он, – кроме того, я не имею привычки курить до обеда.

– Вот еще вздор. Я выкуривал с тобой сотни сигар до обеда, уж не хочешь ли ты обратиться в такую же скрягу, как Джорж и ему подобные? Не знаю, право, что делается нынче на свете. А, тебе верно запретила курить маленькая девочка – оллингтонская невеста?

– Маленькая девочка… – начал было Кросби, но потом размыслил, что нехорошо было бы для него говорить с таким товарищем об этой девочке. – Без шуток, – сказал он. – Мне нужно написать несколько писем и сегодня же отправить на почту. Мой портсигар на туалете.

– Надеюсь, много пройдет времени прежде, чем доведут меня до подобного состояния, – сказал Джон, взяв портсигар.

– Ты, пожалуйста, возврати мне его, – сказал Кросби.

– Верно, невестин подарок, – сказал Джон. – Отличная вещица! Не бойся, возвращу.

– Славный будет шурин, – сказал Кросби про себя, когда затворилась дверь позади удалявшегося потомка фамилии де Курси, и потом снова принялся за перо.

Письмо должно быть написано, и потому он наклонился на стол, решившись во что бы то ни стало исписать лежавшую перед ним бумагу.

«Замок Курси, октября, 186*

Неоцененная Лили. Это первое еще письмо, которое пишу к вам, за исключением маленьких записочек, в которых посылал вам различные приветствия, и как странно звучат эти два слова: первое письмо. Вы, вероятно, подумаете, что оно пришло к вам не так скоро, как бы следовало, но, правду вам сказать, я приехал сюда вчера перед самым обедом. Я долго оставался в Барчестере, встретившись там с весьма странной личностью. Надо вам сказать, что в Барчестере я отправился в церковь и познакомился с священником, служившим обедню, с такой доброй старой душой, и что еще замечательнее, он дед леди Думбелло, которая в настоящую минуту находится здесь. Не знаю, какого вы мнения о леди Думбелло и понравилось ли бы вам провести с ней неделю в одном доме?

Относительно причины моей остановки в Барчестере я должен сказать вам теперь правду, в день моего отъезда я был величайшим обманщиком. Я хотел в то последнее утро избегнуть расставания и потому уехал ранее, чем было нужно. Я знаю, вы будете сердиться на меня, но откровенное признание благотворно действует на душевное спокойствие. Ранним приходом вашим в Большой дом вы разрушили мой план, и в то время, как вы стояли на террасе, провожая нас взорами, я сознавался, что вы были правы, а я не прав. Я так был рад, что вы находились при мне в последнюю минуту разлуки.

Неоцененная Лили, вы не можете представить себе огромной разницы между здешним местом и двумя оллингтонскими домами, и до какой степени я отдаю преимущество образу жизни, который принадлежит последним. Я знаю, что принадлежу к числу людей, которых называют великосветскими, но вы снимете с меня это название, вы меня излечите от этого. Я сильно сомневался в этом, после того как оставил вас, и не думаю, чтобы излечение было невозможно. Во всяком случае, я с полною доверчивостью поручаю себя такому милому доктору. Я знаю, как трудно бывает для человека изменить свои привычки, скажу вам по чистой совести, что я был счастлив в Оллингтоне, наслаждаясь там каждым часом, а здесь меня раздражает всякий человек и почти всякий предмет. Во всем семействе де Курси мне нравится только одна из дочерей, из числа прочих гостей я не могу найти себе не только друга, но даже товарища. Как бы то ни было, мне нет никакой возможности прервать внезапно все подобного рода связи.

По приезде в Лондон, куда спешу с нетерпением, я могу написать больше и гораздо непринужденнее, чем здесь.

Здесь, между этими людьми я сам не свой – или, вернее, здесь я такой человек, каким вы знаете меня, или каким, я надеюсь, вы всегда будете знать меня. Несмотря на то, здешние миазмы не имеют на меня вредного влияния, меня сохраняет от них моя истинная к вам любовь. Хотя я и здесь, но мое сердце на оллингтонских полях, на милой поляне, на милом мосту!

Передайте мою любовь вашей сестре Белл и вашей мама́. Я чувствую уже, что мог бы назвать ее моей мама́. Пожалуйста, милочка Лили, пишите ко мне – немедленно. Надеюсь, что ваши письма будут и длиннее, и лучше, и отраднее моих. По приезде в Лондон я постараюсь, чтобы мои письма были приятнее, чем это.

Да благословит вас Бог,

Душевно вам преданный А. К.».

По мере того как письмо пробуждало в Кросби чувство любви, сердце его как будто согревалось, он старался быть нежным и, как льстил себе, искренним и откровенным. Несмотря на то, он некоторым образом сознавал, что приготовлял для себя способ увернуться от намеков своих на привязанность к большому свету, если только увертка эта должна быть безусловно необходимою. «Я старался, – сказал бы он тогда, – я боролся, употребляя все свои усилия, чтобы достигнуть успеха, но, как оказывается, я не способен для такого успеха». У меня нет намерения сказать, что он употребил в своем письме слова подобного рода умышленно, но, употребив их, он не мог избегнуть нарекания, что тут был своего рода умысел.

Кросби прочитал свое письмо, остался им доволен и решил, что голова его может быть свободна по крайней мере на сорок восемь часов. Каковы бы ни были его прегрешения пред совестью, он исполнил свой долг в отношении к Лили. С этой успокоительной мыслью он опустил письмо свое в почтовый ящик.