Текст книги "Вот так мы теперь живем"

Глава XXXI. Мистер Брон решился

– А теперь я должен кое-что вам сказать.

Произнося эти слова, мистер Брон встал, затем снова сел. Дама явственно видела его волнение и думала, будто знает причину. «Любвеобильный старый осел выкинет сейчас что-нибудь крайне глупое и неприятное», – так сказала себе леди Карбери, мысленно готовясь к предстоящей сцене, и все же она не угадала, какую форму примет любвеобильность «старого осла».

– Леди Карбери, – поговорил мистер Брон, снова вставая, – мы с вами уже не так молоды, как когда-то.

– Да, и потому можем позволить себе роскошь быть друзьями. Лишь возраст дает мужчине и женщине привилегию узнать друг друга по-настоящему близко.

Ее слова сильно помешали мистеру Брону продолжать. Очевидно, леди Карбери хотела намекнуть, что из них двоих по крайней мере он достиг той жизненной поры, когда нелепо помышлять о любви. На самом деле редактор «Утреннего завтрака» не так давно разменял шестой десяток, был моложав, мог с удовольствием пройти четыре мили и больше, катался в парке на лошади не хуже любого сорокалетнего, а после работал до четырех-пяти утра с той легкой ровностью, какая дается лишь крепким здоровьем. Думая о себе и своих обстоятельствах, мистер Брон не видел, отчего ему нельзя влюбиться.

– Надеюсь, по крайней мере мы с вами знаем друг друга близко, – промямлил он.

– О да, потому я и обратилась к вам за советом, чего не решилась бы сделать, будь я молода.

– Я не совсем понимаю почему. Это, впрочем, не имеет отношения к тому, что я хочу сказать. Мои слова о том, что мы уже не так молоды, – глупый трюизм.

– Я так не подумала, – с улыбкой ответила леди Карбери.

– Или были бы трюизмом, не собирайся я продолжать. – Мистер Брон загнал себя в затруднительное положение и не мог сообразить, как из него выбраться. – Я собирался сказать, что, надеюсь, мы еще не слишком стары для… любви.

Бедный старый дурачок! Чего ради он выставляет себя таким болваном? Это было даже хуже поцелуя – труднее отмахнуться и забыть. Вероятно, здесь автор хроники должен сделать небольшое пояснение: леди Карбери и на миг не подумала, что редактор «Утреннего завтрака» предлагает ей руку и сердце. Она знала (или воображала, будто знает), что пожилые мужчины склонны объясняться в любви и ломать патетическую комедию. Неприличие такого предложения ничуть ее не шокировало. Узнай она, что редактор признался в любви другой даме, она бы охотно включила эту даму в число своих приятельниц, дабы усилить собственное влияние на мистера Брона. Однако в ее планы не входило, чтобы перед ней разыгрывали беззаконную страсть, и она намеревалась это пресечь. Леди Карбери и помыслить не могла, что человек в положении мистера Брона – влиятельный, с большим доходом, полубог, перед которым заискивают и которого страшатся, – пожелает разделить ее невзгоды, безвестность и нищету. В таком поступке был бы пиетет, по ее мнению, мужчинам несвойственный и уж тем более невозможный по отношению к ней. Она так дурно думала о людях в целом, а равно о себе и мистере Броне в частности, что не могла вообразить подобную жертву.

– Мистер Брон, – сказала она, – я не ожидала, что вы воспользуетесь моим доверием, чтобы так мне досаждать.

– Досаждать вам, леди Карбери! Какой своеобразный выбор слов! По долгом размышлении я решил просить вас стать моей женой. Что в случае вашего отказа мне будет… досадно, и более чем досадно, сомнений нет. Что такой досадный для меня исход весьма вероятен, я полностью сознаю. Однако вам, чтобы выйти из положения, довольно просто сказать «нет».

Слово «женой» ошеломило леди Карбери, как удар грома, и разом переменило ее чувства к мистеру Брону. У нее и мысли не возникло, что она способна его полюбить, более того, она была убеждена, что такое невозможно. Если бы ей суждено было влюбиться, ее прельстил бы какой-нибудь красавчик-мот, который тянул бы из нее деньги. Мистер Брон всегда был полезным другом, полезным, потому что знает жизнь. И сейчас он явственно обнаружил полное незнание жизни. Мистер Брон из «Утреннего завтрака» просит ее руки! И в то же время леди Карбери едва не плакала от нежности; она как будто вернулась в далекую юность. Этот человек – и такой человек! – предлагает отдать ей половину своего достояния и взять на себя половину ее тягот! Какой глупец! Но какой ангел! Она всегда видела в нем один лишь холодный разум, разбавленный, быть может, бесстрастными остатками юношеских пороков. Теперь оказалось, что у него есть человеческое сердце, и, более того, это сердце она сумела растопить. Как бесконечно мило! И как мелко!

На предложение следовало ответить, и для леди Карбери естественно было в первую очередь взвесить, что будет лучше для нее самой. Ей не подумалось, что она может полюбить мистера Брона, но подумалось, что мистер Брон может разрешить ее нынешние затруднения. Как полезно будет получить отца для Феликса, и какого отца! Как легка будет литературная карьера с таким мужем! И кто-то говорил, что место главного редактора приносит ему три тысячи фунтов в год. И уж конечно, все достойные внимания потянутся в гостиную миссис Брон. Все это пронеслось у нее в голове за минуту, которую она разрешила себе помедлить. Однако были и другие чувства. Быть может, сильнейшим ее устремлением была любовь к свободе, рожденная тиранией бывшего мужа. Бежав от этой тирании, она подверглась сокрушительному общественному осуждению и еле его пережила. Какое-то время спустя муж вновь взял ее под свою тираническую опеку. Затем наступила свобода. Вместе со свободой пришли так и не сбывшиеся надежды и множество печалей, однако надежды эти не умерли, а память о тирании была свежа по сей день. Но вот минута закончилась, надо было отвечать.

– Мистер Брон, – сказала леди Карбери, – вы меня огорошили. Я ничего подобного не ждала.

Теперь мистер Брон мог говорить, и речь его полилась свободно:

– Леди Карбери, я долго жил холостяком и порою думал, что лучше мне остаться им до конца дней. Всю жизнь я трудился так много, что в юности не имел времени думать о любви. В дальнейшем мои мысли настолько занимала работа, что я не осознавал этой потребности, которую тем не менее чувствовал. Так продолжалось, пока я не вообразил – нет, не что слишком стар для любви, но что другие считают меня таким. Потом я встретил вас. И я сперва сказал себе, быть может не слишком галантно, что вы тоже не так молоды, как прежде. Однако вы сохранили и красоту молодости, и энергию, и что-то от юной свежести сердца. И я вас полюбил. Я говорю совершенно откровенно, рискуя вас рассердить. У меня было много сомнений, прежде чем я решился. Так трудно понять другого человека. Однако я думаю, что понимаю вас, и, если вы согласитесь вручить мне свое счастье, я готов доверить вам свое.

Бедный мистер Брон! Так щедро одаренный талантами, нужными для издания ежедневной газеты, он совершенно не умел читать женский характер, если говорил о свежести ее молодого ума! И любовь воистину его ослепила, коли он убедил себя, что может вверить ей свое счастье.

– Вы оказали мне огромную честь. Я очень польщена! – воскликнула леди Карбери.

– И?

– Как я могу ответить сию минуту? Ничего подобного я не ждала. И, Бог свидетель, для меня это будто сон. Я всегда считала ваше положение едва ли не высочайшим в Англии, а ваше благосостояние – верхом желаний.

– Благосостояние, какое ни на есть, я мечтаю разделить с вами.

– Так вы говорите, но я все еще не могу поверить. И потом, как мне так вдруг узнать свои чувства? Брак, каким я его знала, мистер Брон, был несчастливым. Я много страдала. Я была изранена в каждом суставе, измучена в каждом нерве – истерзана так, что не могла больше выносить пытку. Наконец я обрела свободу и от нее ждала счастья.

– Сделала ли она вас счастливой?

– Она сделала меня менее несчастной. И еще о стольком надо подумать! У меня сын и дочь, мистер Брон.

– Вашу дочь я могу любить как собственную. И думаю, свидетельство моей преданности, что ради вас я готов встретить любые неприятности, какие могут произойти в дальнейшей карьере вашего сына.

– Мистер Брон, я люблю его больше – всегда буду любить больше – всего на свете.

Эти слова имели целью охладить пыл влюбленного, но тот, возможно, подумал, что в случае его успеха время может изменить высказанные чувства.

– Мистер Брон, – продолжала леди Карбери, – сейчас я так взволнована, что вам лучше меня оставить. И час очень поздний. Слуга ждет и удивляется, что вы задержались. Уже почти два.

– Когда я могу надеяться на ответ?

– Я не заставлю вас ждать. Напишу почти сразу. Напишу вам… завтра… или послезавтра, в четверг. Наверное, мне следовало иметь в запасе ответ, но я так изумлена, что у меня нет его наготове.

Мистер Брон взял ее руку и поцеловал, затем вышел без единого слова.

Когда он собирался открыть парадную дверь, с другой стороны повернулся ключ, и сэр Феликс, вернувшийся из клуба, вошел в дом своей матери. Молодой человек со смесью удивления и наглости глянул мистеру Брону в лицо.

– Здрасьте, старина, – сказал он. – Поздноватенько вы, а?

Сэр Феликс был сильно навеселе, и мистер Брон, видя его состояние, молча вышел на улицу. Леди Карбери по-прежнему стояла в гостиной, ошеломленная разыгравшейся сценой, когда на лестнице раздались тяжелые шаги ее сына. Она не могла не пойти к нему.

– Феликс, – сказала мать, – отчего ты входишь с таким шумом?

– Шумом! Скажешь тоже! – заплетающимся языком ответил сэр Феликс. – По-моему, я очень рано. Твои гости только ушли. Я встретил в дверях этого твоего редактора, который говорит, что не Браун. Вот дубина! Ладно, матушка, со мной все хорошо.

И он, шатаясь, поднялся в спальню, а мать пошла глянуть, что он по крайней мере аккуратно поставил свечу и кроватный полог не загорится.

Мистера Брона по пути в редакцию одолевали сомнения, как всякого, кто совершил то, от чего в последние дни и недели почти решил отказаться. Зрелище, представшее ему в дверях, когда он выходил от дамы своего сердца, дало этим сомнениям новую пищу. Что может быть хуже неисправимого сына-пьяницы? Такую беду, коли уж она приключилась, человек вынужден сносить, но для чего в немолодые годы без нужды взваливать на себя ужасное бремя? А женщина так привязана к этому щенку! Следом прихлынули тысячи других мыслей. По душе ли ему будет новая жизнь? Придется завести новый дом и новый распорядок, подчинить себя женской руке, привыкать к новым развлечениям. И что он получит взамен? В леди Карбери ему нравились красота и ум, а поскольку она ему льстила, нравились ее беседы. Он не вчера родился и мог бы не поддаваться на такие чары. Сейчас, идя по городу, мистер Брон почти жалел, что поддался. Вновь и вновь он подкреплял себя воспоминаниями о ее красоте. Новая жизнь, говорил себе мистер Брон, будет приятнее старой, пусть и не такой свободной. Он старался смотреть в будущее с надеждой, но тут же снова вспоминал пьяного молодого баронета.

К добру или к худу, шаг был сделан, пути назад отрезаны. Мистеру Брону не приходило в голову, что дама может ему отказать. Весь его жизненный опыт говорил, что она ответит согласием. Города, просящие время на раздумья, всегда сдаются. Дамы в сомнениях разрешают их единственным образом. Разумеется, она скажет «да», и, разумеется, он не отступит от своего слова. Шагая в сторону редакции, мистер Брон старался себя поздравить, однако в его самоуспокоении оставалась капля дегтя, мрачившая мысли о будущем.

Леди Карбери, заглянув в комнату сына, ушла в спальню и почти всю ночь просидела в раздумьях. За эти часы она, возможно, стала лучше, поскольку впервые за долгие годы меньше думала о себе. Мистеру Брону их брак счастья не принесет – и леди Карбери среди всех своих неприятностей пыталась думать о нем. Хотя она частенько упивалась торжеством, внушая себе, что ее Феликс станет богачом, материнской гордостью, человеком, чьего общества все станут искать, в глубине души леди Карбери знала, как велика опасность, и в воображении явственно рисовала себе грядущую катастрофу. Он скатится на дно и утянет ее за собой. И в какой бы канаве он ни оказался, мать знала, что, замужняя или одинокая, она последует за ним. Как бы ни убеждал разум отказаться от сына, сердце возьмет верх. Одному лишь Феликсу она не могла противиться. Во всем остальном она умела ловчить, исхитряться, лицемерить, умела побороть свои чувства и сражаться со всем миром, смеяться над иллюзиями и говорить себе, что страсти и предпочтения – лишь полезные орудия. Однако любовь к сыну была сильнее ее – и она это знала. А коли так, разве она вправе связать себя с другим человеком?

И ее свобода! Даже если Феликс доведет ее до полной нищеты, она все равно останется свободной. Случись худшее, она готова снести жизнь совершенно без средств, лишь на то, что будет зарабатывать сама. Феликс по-своему тиран, но он не станет указывать ей, что делать. Само по себе повторение брачных обетов ее не привлекало. Что она может полюбить мистера Брона, радоваться его ласкам, быть счастливой просто оттого, что он рядом, – таких романтических фантазий у нее не возникло даже на мгновение. Что этот брак принесет ей и Феликсу – и мистеру Брону в связи с ней и с Феликсом? Если Феликс скатится на дно, мистеру Брону не нужна будет такая жена. А если вместо дна Феликса ждут заоблачные выси, если он станет блистательным украшением столицы, ни ему, ни ей не нужен будет мистер Брон. Из таких соображений она исходила, пытаясь принять решение.

Дочь в ночных раздумьях леди Карбери почти не фигурировала. Для Гетты есть замечательный дом, если только Гетта соблаговолит его принять. Почему Гетта не выйдет за своего кузена Роджера Карбери и не избавит мать от хлопот? Разумеется, Гетта до замужества должна жить там же, где мать, однако будущее Гетты настолько в ее руках, что мать не считала нужным в столь важном вопросе учитывать предрасположенности дочери.

Впрочем, если она согласится выйти за мистера Брона, Гетте надо будет сказать, и чем раньше, тем лучше. В ту ночь леди Карбери так и не приняла решения. Вновь и вновь она говорила себе, что не выйдет за мистера Брона, и тут же мысль о надежном доме и всемогуществе редактора популярной утренней газеты заставляла ее усомниться в правильности своего выбора. Однако она себя не уговорила и, ложась спать, по-прежнему возвращалась мыслями то к одному, то к другому варианту. За завтраком она с деланым безразличием задала вопрос о человеке, который, возможно, станет ее мужем.

– Гетта, тебе нравится мистер Брон?

– Да… скорее, да. Он мне не особо интересен. А почему ты спросила, маменька?

– Потому что из всех лондонских знакомых он один по-настоящему ко мне добр.

– Мне кажется, он любит, чтобы все было по его вкусу.

– Отчего бы ему этого не любить?

– Мне в нем видится некая свойственная лондонцам спесь – как будто все сказанное им лишь пустая вежливость.

– Не понимаю, Гетта, чего ты ждешь, когда говоришь о… лондонцах? Почему лондонцам быть хуже других? По-моему, мистер Брон очень мил и предупредителен. Но если мне кто-нибудь нравится, ты всегда его принижаешь. Тебе все плохи, кроме мистера Монтегю.

– Маменька, это обидно и несправедливо. Я никогда без крайней надобности не упоминаю мистера Монтегю и не заговорила бы о мистере Броне, если бы не твой вопрос.

Глава XXXII. Леди Монограм

Джорджиана Лонгстафф жила у Мельмоттов уже две недели, и ее виды на лондонский сезон были все так же неутешительны. Брат к ней больше не заходил, семейство в Кавершеме, насколько она могла судить, оставило гневные выпады Долли без внимания. Два раза в неделю ей приходило холодное, скучное письмо от матери – такими были все письма леди Помоны дочери, когда та где-нибудь гостила. Джорджиана в ответ заполняла листы описаниями светских событий, приправляя их скандальными новостями – и потому, что маменьку они развлекут, и ради собственного удовольствия все это пересказывать, – так, будто ее жизнь в Лондоне вполне безоблачна. Мельмоттов она почти не упоминала. Джорджиана не говорила, что Мельмотты возят ее в дома, где она стремится побывать, – это было бы прямой ложью, но и свое разочарование держала при себе. Она сама решила поехать к Мельмоттам и не могла сознаться в ошибке. «Надеюсь, они к тебе добры», – писала леди Помона в каждом письме, однако Джорджиана не отвечала матери, добры к ней Мельмотты или нет.

По правде сказать, ее «сезон» получился очень тоскливым. Никогда еще ей не доводилось жить в такой обстановке. Дом на Брутон-стрит, пусть мрачноватый, был несравненно уютнее роскошного особняка на Гровенор-сквер. Там имелись книги, и безделушки, и все те тысячи мелких домашних богов, что скапливаются за годы, мало-помалу приноравливаясь к хозяйским вкусам. На Гровенор-сквер не было ларов – ни безделушек, ни книг, ничего, кроме золота и пышности, помады, пудры и спеси. Жизнь Лонгстаффов нельзя было назвать легкой, естественной или умственной, однако жизнь Мельмоттов была невыносима даже для девицы Лонгстафф. Джорджиана, впрочем, заранее приготовилась страдать и ради своих целей могла вытерпеть многое. Согласившись поехать даже и к Мельмоттам, лишь бы не остаться в Кавершеме, она приготовилась к мучительным испытаниям. Если бы в полдень она каталась по парку в желаемом обществе, а полночь встречала в модных домах, она бы не роптала на остальное. Но все вышло иначе. Лошадь у нее была, но не было приличных спутников. Прежде Джорджиана каталась с кем-нибудь из девиц Примеро; их сопровождал Примеро-старший, или брат Примеро, или ее собственный отец. И стоило выехать в парк, ее окружала стайка молодых людей. Не так уж интересно ездить по кругу с одними и теми же спутниками, лишь изредка вяло обмениваясь несколькими словами, однако то было принятое времяпрепровождение, и Джорджиану оно устраивало. Теперь ей с трудом удавалось добыть хоть одного кавалера сообразно требованиям общества. Даже Пенелопа Примеро ее третировала – Пенелопа, до которой она, Джорджиана Лонгстафф, раньше еле-еле снисходила. Ей разрешали присоединиться к ним, только когда девиц сопровождал старый Примеро, да и то об этом пришлось умолять как об одолжении.

Хуже всего были вечера. Джорджиана могла ездить лишь туда, куда ездила мадам Мельмотт, а мадам Мельмотт больше любила принимать гостей у себя, чем выезжать в свет. Те же, кого она принимала у себя, были Джорджиане антипатичны. Она даже не знала, кто они, откуда взялись и чем занимаются; они были для нее такими же чужими, как лавочники из городков возле Кавершема. Джорджиана молча высиживала эти вечера, дивясь глубине человеческой вульгарности. Иногда ее вывозили, и тогда она бывала в домах настоящей знати. Две герцогини и маркиза Олд-Рики принимали мадам Мельмотт, и для нее были открыты садовые приемы особ королевской крови. Также Мельмоттам удалось попасть на некоторые из самых грандиозных раутов сезона, которые давались в честь заезжих августейших лиц. Во всех этих случаях мисс Лонгстафф наблюдала бой за приглашения – иногда он заканчивался провалом, но иногда – победой. Даже торг, осуществлявшийся через лорда Альфреда и его могущественную сестру, отчасти проходил у нее на глазах. В Лондоне ждали китайского императора. Сочли уместным, чтобы какое-нибудь частное нетитулованное лицо дало в честь императора обед, дабы тот увидел, как живут английские коммерсанты. Мистера Мельмотта выбрали с условием, что он потратит на банкет десять тысяч фунтов. В уплату за свои расходы он вместе с семьей мог посетить празднество в честь императора в Виндзорском парке. От всех этих благ перепадала доля и Джорджиане, однако она являлась на приемы не как Лонгстафф, а как Мельмотт, и хотя видела иногда старых друзей, не была в их кругу. Она постоянно входила за мадам Мельмотт, так что уже ненавидела ее платья и очертания спины.

Джорджиана прямо сказала отцу и матери, что должна быть летом в Лондоне, дабы искать мужа. Она без колебаний объявила свою цель, и цель эта, как и средства для ее достижения, казалась тогда вполне разумной. Ей требовалось устроить свою жизнь. Когда-то она наметила себе выйти замуж за лорда, но лорды попадаются не так часто. Сама Джорджиана была не очень высокородна, не очень богато одарена, не очень мила, не очень приятна и не имела состояния. Она давно решила, что обойдется без лорда, однако ей нужен был жених определенного разряда – владелец поместья с достаточным доходом, чтобы ежегодно вывозить ее в Лондон, джентльмен и, возможно, член парламента. А главное – он должен принадлежать к хорошему кругу. Джорджиана готова была скорее вечно продолжать свои усилия, чем выйти за какого-нибудь сельского Уитстейбла, как собиралась ее сестра. И эта единственная цель, ради которой она подвергла себя такому унижению, совершенно растаяла вдали. Когда Джорджиана случайно танцевала или обменивалась несколькими словами с давними знакомыми вроде Ниддердейла или Грасслока, в их тоне сквозило пренебрежение, которое она ощущала, хотя и не могла бы объяснить, в чем оно заключается. Даже Майлз Грендолл, которого она всегда считала недостойным своего внимания, держался с ней покровительственно, что приводило Джорджиану в бешенство. Она была близка к отчаянию.

Временами ее ушей достигали слухи, из которых она заключила, что, вопреки всем светским успехам мистера Мельмотта, мнение о нем как о грандиозном аферисте только укрепляется. «Ей-богу, ваш хозяин – удивительный человек! – сказал лорд Ниддердейл. – Никто не знает, кем он в конце концов окажется». «Лучше всего живут воры, если только наворовать достаточно», – заметил лорд Грасслок, не называя Мельмотта, но явственно на него намекая. В парламенте освободилось место депутата от Вестминстера, и Мельмотт собирался выставить свою кандидатуру. Джорджиана слышала, как обсуждают новость. «Если ему это удастся, думаю, он проскочит», – заметил один собеседник. «Если это можно решить деньгами, у него получится», – ответил второй. Джорджиана все прекрасно понимала. Мистера Мельмотта допустили в общество, поскольку верят в его всемогущество, но те же люди считают его вором и проходимцем. И в дом к такому человеку отец отправил ее подыскивать себе мужа!

Вконец измучившись, она написала старой приятельнице Джулии Триплекс, ныне жене сэра Дамаска Монограма. Джорджиана близко дружила с Джулией Триплекс, а когда та сделала блестящую партию, радовалась вместе с ней. Джулия была бесприданница, но очень хорошенькая. Отец сэра Дамаска разбогател на подрядах, но сам сэр Дамаск охотился, держал лошадей, на которых часто ездили другие, яхты, на которых часто загорали другие, лес с оленями, вересковую пустошь и обширную машинерию для производства фазанов. Он стрелял по голубям в Херлингеме, правил четверкой лошадей в парке, держал ложу на всех бегах и был самым добрым малым на свете. Он воистину завоевал мир, поборол тот неприятный факт, что его дед был мясником, и теперь был ничуть не хуже, чем если бы Монограмы участвовали в Крестовых походах. Джулия Триплекс прекрасно справлялась со своей ролью и стремилась взять от нее все. Она угощала шампанским, одаривала улыбками и убедила всех, включая себя саму, что обожает мужа. Леди Монограм поднялась на высочайшую ступеньку общественной лестницы и в таком качестве была для подруги бесценна. Отдадим леди Монограм должное, она в целом сохраняла дружбу с Джорджианой, покуда та… соблюдала приличия. На взгляд леди Монограм, Джорджиана, поселившись у Мельмоттов, нарушила приличия, и знакомство с ней следовало прекратить. «Лживая бессердечная гордячка», – думала про нее Джорджиана, сочиняя следующее письмо:

Дорогая леди Монограм!

Я уверена, что ты не понимаешь мое положение. Конечно, ты от меня отвернулась. И конечно, мне это очень больно. Ты прежде не была жестокой, и не думаю, что ты стала жестокой теперь, когда тебя окружает только все приятное. Я не считаю, что заслужила такое обращение со стороны старинной подруги, и потому прошу разрешения с тобой повидаться. Конечно, это потому, что я гощу здесь. Ты хорошо меня знаешь и должна понять, что сама бы я такого не выбрала. Все решил папенька. Если эти люди чем-то дурны, папенька этого не знал. Конечно, они неприятны. Конечно, они совершенно не такие, как в привычном мне кругу. Однако, когда папенька сказал, что дом на Брутон-стрит закроют, а я должна ехать сюда, мне, конечно, оставалось только подчиниться. Я не думаю, что такая старинная подруга, как ты, кого я всегда любила больше других, должна от меня из-за этого отворачиваться. Я не прошу тебя навестить меня здесь, но, если ты готова меня принять, я возьму экипаж и приеду.

Твоя, как всегда,

Джорджиана Лонгстафф

Письмо далось ей с большим трудом. Леди Монограм была младше ее годами и когда-то стояла ниже на общественной лестнице. В начале их дружбы Джорджиана несколько помыкала Джулией Триплекс, а та перед ней заискивала ради балов и раутов. За Монограма она вышла стремительно и вознеслась на вершину в то самое время, когда Джорджиана решила метить пониже. То как раз был сезон, когда она переместила свои воздушные замки из палаты лордов в палату общин. А теперь она буквально выпрашивала внимание и молила от нее не отворачиваться! Письмо Джорджиана отправила по почте, а на следующий день лакей принес в дом Мельмоттов ответ.

Дорогая Джорджиана!

Конечно, я буду рада тебя видеть. Не понимаю, что ты имеешь в виду, говоря, будто я от тебя отвернулась. Я ни от кого не отворачиваюсь. Мы оказались в разных кругах, но не по моей вине. Сэр Дамаск не позволяет мне бывать у Мельмоттов, и я ничего с этим поделать не могу. Я не могу ехать туда, куда он велит не ездить. Сама я об этих людях ничего не знаю, кроме того, что была у них на балу. Однако всем известно, что это другое. Завтра я дома до трех – то есть уже сегодня, поскольку я пишу, вернувшись с бала у леди Килларни, – но если ты хочешь застать меня одну, лучше приезжай до ланча.

Твоя любящая

Дж. Монограм

Джорджиана, спрятав гордость в карман, попросила у хозяев разрешения взять карету и приехала к подруге в начале первого. Разумеется, дамы первым делом поцеловались, затем мисс Лонгстафф сразу перешла к делу.

– Джулия, я думала, ты хотя бы пригласишь меня на свой второй бал.

– Разумеется, тебя бы пригласили, живи ты на Брутон-стрит, и ты знаешь это не хуже меня.

– Какая разница, в каком доме я живу?

– Дело не доме, а в его хозяевах. Дорогая, я не хочу с тобой ссориться, но я не могу водить знакомство с Мельмоттами.

– Кто тебя просит?

– Ты живешь у них.

– Ты хочешь сказать, что не можешь никого к себе пригласить, не приглашая всех, с кем этот человек живет? Такое делается сплошь и рядом.

– Кто-то должен тебя привезти.

– Я могу приехать с Примеро.

– Нет, невозможно. Я спросила Дамаска, и он не разрешил. Ко времени большого февральского бала мы почти ничего про этих людей не слышали. Мне сказали, у них будут все, и я уговорила сэра Дамаска меня отпустить. Теперь он говорит, мне не следует водить с ними знакомство, а, побывав у них дома, я не могу пригласить тебя, не пригласив их.

– Я так не считаю, Джулия.

– Извини, дорогая, но я не могу идти против мужа.

– У них все бывают, – напомнила Джорджиана, пуская в ход главный козырь. – Герцогиня Стивенэйдж обедала на Гровенор-сквер уже при мне.

– Мы все знаем, что это значит, – ответила леди Монограм.

– И люди руку себе отрежут, чтобы попасть на обед, который он дает императору в июле – или хотя бы на послеобеденный прием.

– Ты так говоришь, Джорджиана, будто ничего не понимаешь. Люди приедут увидеть императора, а не Мельмоттов. Пожалуй, мы тоже могли бы поехать, только теперь из-за этой ссоры скорее всего не поедем.

– Я не понимаю, почему ты называешь это ссорой, Джулия.

– Потому что это ссора, а я их ненавижу. Поехать и посмотреть на китайского императора или что-нибудь в таком роде – все равно что пойти в театр. Кто-то решил собрать у себя весь Лондон, и весь Лондон к нему приходит. Однако это не означает знакомства. Если потом я встречу мадам Мельмотт в парке, то и не подумаю раскланяться.

– По-моему, это невежливо.

– Отлично. Значит, мы расходимся во мнениях. Но вообще, мне кажется, ты должна бы понимать все не хуже других. Я не думаю о тебе хуже из-за того, что ты поехала к Мельмоттам – хотя мне было очень грустно об этом узнать, – но раз ты так поступила, то не жалуйся на тех, кто не хочет, чтобы их пичкали Мельмоттами.

– Никто этого не хотел, – в слезах проговорила Джорджиана.

Тут дверь отворилась и вошел сэр Дамаск.

– Я говорила с вашей женой о Мельмоттах, – продолжала Джорджиана, беря быка за рога. – Я гощу у них, и… мне кажется неправильным… что Джулия… меня не навестила. Вот и все.

– Добрый день, мисс Лонгстафф. Джулия с ними не знакома. – Сэр Дамаск скрестил руки на груди и поднял брови с таким видом, будто разрешил все затруднения.

– Джулия знакома со мной, сэр Дамаск.

– О да, с вами она знакома. Само собой. Мы всегда рады вас видеть, мисс Лонгстафф. Я всегда рад. Жаль, вы не были с нами в Аскоте. Но…

И он снова принял такой вид, будто объяснил все.

– Я объясняла Джорджиане, что ты не разрешаешь мне ездить к Мельмоттам, – сказала леди Монограм.

– Да, я не хочу, чтобы ты туда ездила. Останьтесь с нами на ланч, мисс Лонгстафф.

– Нет, спасибо.

– Раз уж ты здесь, лучше останься, – сказала леди Монограм.

– Нет, спасибо. Очень жаль, что ты не захотела меня понять. Я не могла допустить, чтобы после стольких лет дружбы со мной порвали без единого слова.

– Не говорите «порвали»! – воскликнул баронет.

– Я говорю «порвали», сэр Дамаск. Я думала, мы друг друга поймем – ваша жена и я. Но ничего не вышло. Где бы Джулия ни оказалась, я бы считала своим долгом ее навестить, но она считает иначе. До свидания.

– До свидания, моя дорогая. Если вы поссоритесь, то не по моей вине.

С этим словами сэр Дамаск проводил мисс Лонгстафф к выходу и усадил в карету мадам Мельмотт.

– Просто в голове не укладывается, – сказала жена, как только муж вернулся в гостиную. – Она не смогла утерпеть в деревне один сезон, когда все знают, что отцу не по карману содержать для них городской дом. Приехала к этим ужасным людям, а теперь делает вид, будто удивлена, что друзья не бегут ее навещать. В ее лета пора быть умнее.

– Думаю, хочет бывать в обществе, – заметил сэр Дамаск.

– В обществе! Она хочет, чтобы кто-нибудь на ней женился. Уже двенадцать лет, как Джорджиана Лонгстафф начала выезжать. Когда я сама только вступала в свет, мне говорили, с какого времени она выезжает. Да, мой дорогой, полагаю, что ты знаешь об этом все. И она до сих пор никого не нашла. Я могу ей посочувствовать, и сочувствую. Однако если она так себя роняет, то пусть не удивляется, что с нею все раззнакомились. Ты ведь помнишь ту женщину?