Текст книги "Вот так мы теперь живем"

Глава XV. «Не забывайте, что я его мать»

– Вы так добры, – сказала леди Карбери, выходя из экипажа и стискивая Роджеру руку.

– Напротив, это я должен благодарить вас за доброту, – ответил Роджер.

– Я так переживала, прежде чем осмелилась вам написать. Но я очень давно не была в деревне, и я так люблю Карбери. И… и…

– Куда членам семьи Карбери сбегать от лондонского смога, если не в старый дом? Я боюсь, Генриетте здесь будет скучно.

– О нет, – с улыбкой отвечала Гетта. – Вы должны помнить, что я никогда не скучаю в деревне.

– Завтра у меня обедают епископ и миссис Йелд. И Хепуорты.

– Я буду счастлива вновь увидеть епископа, – сказала леди Карбери.

– Думаю, его все бывают счастливы увидеть, он такой замечательный и добрый человек, и его жена тоже. И еще придет один джентльмен, с которым вы не знакомы.

– Новый сосед?

– Да. Отец Джон Бархем, новый католический священник Беклса. У него домик примерно в миле отсюда, в его приходе, который включает и Беклс, и Бенгей. Я был когда-то знаком с его семейством.

– Так он джентльмен?

– Безусловно джентльмен. Он учился в Оксфорде, а затем стал тем, кого мы называем ренегатом, а они, если не ошибаюсь, обращенным. У него нет и шиллинга сверх того, что он получает как священник, а это не многим больше платы поденного работника. Третьего дня он сказал мне, что вынужден покупать подержанную одежду.

– Какой ужас! – Леди Карбери даже всплеснула руками.

– Он рассказывал об этом без всякого ужаса. Мы с ним довольно близко сдружились.

– Епископ не против с ним встретиться?

– Почему епископ должен быть против? Я рассказал епископу про отца Бархема, и епископ выразил желание с ним познакомиться. Он епископа не укусит. Но вам с Геттой будет очень скучно.

– Мне не будет скучно, мистер Карбери, – ответила Генриетта.

– Ах, мы нарочно уехали сюда, чтобы сбежать от бесконечных приемов, – сказала леди Карбери.

Тем не менее ее чрезвычайно занимало, кто из гостей ожидается в усадьбе. Сэр Феликс обещал приехать в субботу и пробыть до понедельника. Леди Карбери надеялась, что удастся устроить обмен визитами между Карбери и Кавершемом, дабы ее сын сполна использовал все преимущества соседства с Мари Мельмотт.

– Я пригласил Лонгстаффов на понедельник, – сказал Роджер.

– Они здесь?

– Кажется, вчера приехали. Обычно их приезды и отъезды сопровождаются пертурбациями в воздухе и общим волнением по всей округе, и я вроде бы наблюдал эти приметы около четырех. Полагаю, они откажутся.

– Почему?

– Они никогда не приезжают. У них, вероятно, полон дом гостей, и они знают, что я не могу принять целую толпу. Не сомневаюсь, что они пригласят нас во вторник или среду. Если вы захотите, мы поедем.

– Я знаю, что у них будут гости, – сказала леди Карбери.

– Кто именно?

– Они ждут Мельмоттов. – Как ни хотела леди Карбери сообщить эту новость самым равнодушным тоном, голос ее подвел.

– Мельмотты приедут в Кавершем! – воскликнул Роджер, глядя на Генриетту.

Та покраснела от стыда, зная, что ее привезли сюда ради того, чтобы брат увиделся с Мари Мельмотт.

– О да, мадам Мельмотт мне сказала. Насколько я поняла, они очень близки.

– Мистер Лонгстафф пригласил Мельмоттов в Кавершем!

– А что тут такого?

– Я бы скорее поверил, что меня уговорят пригласить их сюда.

– Думаю, мистер Лонгстафф нуждается в небольшой денежной помощи.

– И готов добиваться ее таким способом! Полагаю, скоро не будет разницы, с кем знаться, а с кем нет. Конечно, все меняется и никогда не станет прежним. Возможно, это к лучшему, не стану спорить. Однако такой человек, как мистер Лонгстафф, мог бы все же оградить гостиную своей жены от таких, как мистер Мельмотт.

Генриетта покраснела еще сильнее. Даже леди Карбери вспыхнула, вспомнив, что возила дочь на бал мадам Мельмотт, и Роджеру это известно.

Роджер, не успев договорить, сам про это вспомнил и постарался отчасти сгладить неловкость.

– Как вы знаете, я не одобряю их в Лондоне, но думаю, в деревне это несравненно хуже.

Затем дам проводили в комнаты, а Роджер вышел в сад. Он наконец-то все понял. Леди Карбери приехала сюда не ради него, а ради Мельмоттов. С этим ему трудно было смириться. Он считал, что Генриетту не следовало привозить в его дом, но мог это извинить, поскольку был счастлив ее увидеть. Он думал, что мать привезла ее с целью выдать за него, и, не одобряя такой маневр, мог эгоистично его простить, ибо здесь их желания совпадали. Теперь он видел, что и его самого, и его дом просто используют ради гадкого плана поженить двух гадких людей!

Пока он предавался этим мыслям, в сад вышла леди Карбери. Она переменила дорожное платье и прихорошилась со всем своим умением, а теперь и украсила лицо самыми обворожительными улыбками. Она тоже думала о Мельмоттах и хотела объяснить непреклонному родственнику, каким благом для всех станет этот брак.

– Я понимаю, Роджер, что вам неприятны эти люди, – сказала она, беря его под руку.

– Какие?

– Мельмотты.

– Я не могу сказать, что они мне неприятны. Как я могу испытывать неприязнь к тем, кого никогда не видел? Однако мне неприятны те, кто ищет их общества ради их денег.

– То есть я.

– Нет, не вы. Я вас хорошо знаю, и вы не можете быть мне неприятны, хотя мне неприятно, что вы гоняетесь за такими людьми. Тогда я думал про Лонгстаффов.

– Думаете ли вы, друг мой, что я бегаю за ними ради собственного удовольствия? Что я посещаю их дом, потому что мне нравится их великолепие, или что я последовала за ними сюда в надежде что-то сама от них получить?

– Мне кажется, лучше вообще за ними не следовать.

– Если вы скажете, я уеду, но позвольте прежде объясниться. Вы знаете положение моего сына – лучше, боюсь, чем он сам.

Роджер кивнул, но промолчал.

– Что ему делать? Единственная для него надежда – жениться на богатой девушке. Он хорош собой – этого вы отрицать не станете.

– Природа щедро его одарила.

– Мы должны принимать его таким, каков он есть. Он поступил на военную службу очень молодым и свое небольшое состояние унаследовал в очень юные годы. Да, он повел себя не слишком хорошо, но многие ли молодые люди устоят перед такими искушениями? Теперь у него ничего нет.

– Боюсь, что да.

– Вы не согласны, что теперь ему необходимо жениться на богатой девушке?

– Я называю это украсть ее деньги, леди Карбери.

– Ох, Роджер, как вы суровы.

– Человек должен быть либо суровым, либо мягкотелым – что лучше?

– В женщине я предпочла бы мягкость. Я прошу вас понять насчет Мельмоттов. Девушка не выйдет за Феликса, если не любит его.

– А любит ли он ее?

– Почему нет? Разве богатая девушка должна забыть о любви? Разумеется, она хочет выйти замуж, так почему не за сэра Феликса, если он нравится ей больше других? Неужели вы не сочувствуете моему желанию устроить его жизнь так, чтобы он не позорил свою фамилию и свое семейство?

– Давайте не будем о семействе, леди Карбери.

– Но я столько о нем думаю!

– Вы не убедите меня, что семейству будет на пользу брак с дочерью мистера Мельмотта. На мой взгляд, он – грязь в канаве. Для меня, при моей старомодности, все его деньги, если они и вправду есть, ничего не меняют. Когда люди женятся, они должны что-то друг о друге знать. Кто знает о нем хоть что-нибудь? Кто может быть уверен, что она его дочь?

– Когда она выйдет замуж, он даст за ней ее состояние.

– Да. Все сводится к этому. Люди открыто говорят, что он аферист и мошенник. Никто не делает вид, будто считает его джентльменом. Все согласны, что он нажил богатство не честной коммерцией, а неведомыми фокусами – как шулер. Такого человека, за собственные его заслуги, мы не пустили бы даже в кухню, не то что в гостиную. Но поскольку он овладел искусством добывать деньги, мы не только миримся с ним, но и слетаемся на его труп, как коршуны.

– Вы хотите сказать, что Феликс не должен на ней жениться, даже если они друг друга любят?

Роджер брезгливо помотал головой, уверенный, что всякие слова о любви – не только со стороны молодого человека, но и со стороны его матери – гнусное притворство. Он не мог произнести такого вслух, но хотел показать леди Карбери, что думает.

– Мне больше нечего сказать, – продолжал он. – Случись это в Лондоне, я бы промолчал. Это не мое дело. Когда мне говорят, что девушка гостит по соседству, в Кавершеме, а Феликс приезжает, чтобы оказаться ближе к своей жертве, когда меня просят стать соучастником, я могу лишь высказать, что думаю. Мой дом открыт для вашего сына, поскольку он ваш сын и мой кузен, как ни мало нравится мне его образ жизни, однако я предпочел бы, чтобы он избрал для такой работы иное место.

– Если хотите, Роджер, мы можем вернуться в Лондон. Мне будет трудно объяснить это Гетте, но мы уедем.

– Нет, я, безусловно, этого не хочу.

– Но вы наговорили таких жестоких слов! Как мы можем остаться? Вы говорите о Феликсе так, будто в нем есть только дурное.

Она смотрела на Роджера, словно ожидая возражений, опровержений, хоть какого-нибудь ласкового слова, но именно так он думал и оттого молчал. Леди Карбери не была ранимой. Она снесла бы упрек, даже высказанный вслух. Ей было не привыкать к грубому обращению. Если бы Роджер осудил ее или Генриетту, она стерпела бы ради будущей пользы – простила бы, возможно, даже легче, будь упрек незаслуженным. Однако за сына леди Карбери готова была стоять насмерть. Кто его защитит, если не она?

– Мне очень жаль, Роджер, что мы побеспокоили вас своим визитом, но, думаю, нам лучше уехать. Вы очень резки, и меня это убивает.

– Я не хотел сказать ничего резкого.

– Вы сказали, что Феликс охотится на свою… жертву и что он приедет с целью быть ближе… к жертве. Что может быть более резким? И в любом случае не забывайте, что я его мать.

Она очень хорошо показала, что оскорблена. Роджер тут же устыдился своих слов, но не знал, как взять их обратно.

– Если я вас задел, то очень об этом сожалею.

– Разумеется, вы меня задели. Пожалуй, мне лучше уйти в дом. Как жесток мир! Я ехала сюда, думая о покое и солнце, и тут на меня сразу налетел шторм.

– Вы спросили меня про Мельмоттов, и я вынужден был ответить. У вас нет оснований думать, будто я хотел вас обидеть.

Они в молчании дошли до двери, ведущей из сада в дом, и здесь Роджер остановил леди Карбери.

– Если я был чересчур горяч в разговоре, прошу меня извинить.

Леди Карбери улыбнулась и поклонилась, однако не так, как если бы приняла извинения. Она сделала шаг к двери.

– Пожалуйста, не думайте об отъезде, леди Карбери.

– Думаю, мне лучше уйти к себе в комнату. Голова болит так, что я чуть не падаю с ног.

Было часов шесть. По обычному распорядку Роджер сейчас обошел бы службы и поговорил со своими людьми, когда те возвращаются с работы. Сейчас он на несколько мгновений задержался там, где леди Карбери его оставила, затем медленно прошел через лужайку к мосту и сел на парапет. Неужели она правда намерена в гневе уехать из его дома и забрать дочь? Неужели он так расстанется с единственной, кого любит? Роджер очень серьезно относился к долгу гостеприимства, считая, что человек в своем доме обязан быть к гостям мягче и предупредительнее, чем это требуется в других местах. И уж тем более здесь, в Карбери, ему следовало быть учтивым с родственниками. Он хранитель фамильного гнезда и обязан заботиться о других. Но если есть среди других та, для кого дом должен стать убежищем от забот, а не обителью тревог, ради кого он, если бы умел, сделал бы воздух еще нежнее, а цветы еще ароматнее, кому он хотел бы сказать, что здесь она всему хозяйка, даже если не снизойдет до любви к нему, то это его кузина Гетта. А теперь гостья сказала ему, что из-за его грубости они с дочерью вынуждены уехать в Лондон!

Роджер не находил себе извинений. Он действительно был груб. Он произнес очень суровые слова. Да, он не мог высказать свой взгляд без суровых слов, как не мог смолчать, не кривя душой. Однако в нынешнем состоянии духа он не мог утешиться самооправданием. Она напомнила, что Феликс ее сын, напомнила со всей страстью оскорбленной матери. Роджер знал, что эта женщина насквозь лжива, а ее сын – конченый негодяй, но по мягкости сердца винил только себя и ни в чем не видел утешения. Просидев с полчаса на мосту, он пошел к дому переодеться к обеду – и приготовиться к извинениям, если их примут. У двери, словно поджидая его, стояла Гетта. На груди у нее была приколота роза, которую Роджер оставил в ее комнате, и, подходя, он подумал, что никогда еще кузина не смотрела на него с такой лаской.

– Мистер Карбери, – сказала она, – маменька так несчастна!

– Боюсь, я ее обидел.

– Дело не в этом, а в том, что вы так… так жестоки к Феликсу.

– Я досадую на себя, что огорчил ее, – не могу выразить, как сильно досадую.

– Она знает, какой вы хороший.

– Нет, это неправда. Сейчас я вел себя очень дурно. Она оскорбилась и сказала, что уедет вместе с вами в Лондон.

Он помолчал, давая ей время ответить, но у Гетты сейчас не было слов.

– Я не прощу себе, если вы и она в негодовании покинете мой дом.

– Не думаю, что она так поступит.

– А вы?

– Я не сержусь. Я не посмела бы на вас сердиться. Мне только хотелось бы, чтобы Феликс был лучше. Говорят, что молодые люди должны быть плохими, а с возрастом они исправляются. Он теперь кто-то в Сити, его называют директором, и маменька считает, работа будет ему на пользу.

Роджер не мог поддержать эту надежду или хотя бы взглядом выразить одобрение директорской должности.

– Я не вижу причин, почему бы ему по крайней мере не попытаться, – продолжала Генриетта.

– Милая Гетта, если бы только он был таким, как вы.

– Девушки другие, вы же знаете.

Только поздно вечером, уже сильно после обеда, Роджер принес извинения леди Карбери; однако он их принес, и она их наконец приняла.

– Думаю, я был с вами груб, когда говорил о Феликсе, – сказал он, – и прошу за это прощения.

– Вы просто погорячились, вот и все.

– Джентльмен не должен быть груб с дамой, мужчина не должен быть груб со своими гостями. Надеюсь, вы меня простите.

Вместо ответа она протянула ему руку и улыбнулась; на этом ссора закончилась.

Леди Карбери сознавала все величие своего триумфа и сполна им воспользовалась. Феликс может приехать в Карбери, ходить отсюда в Кавершем, ухаживать там за Мари Мельмотт, а хозяин Карбери не скажет больше ни слова. И Феликс, когда приедет, не услышит ничего для себя неприятного. Из-за прежних грубых слов Роджеру придется теперь быть любезным. Роджер тоже это понимал и, хотя был мягок и предупредителен, стараясь всячески угождать гостьям, чувствовал, что у него отняли законное право осуждать любые связи с Мельмоттами. В тот же вечер пришла записка – вернее, кипа записок – из Кавершема. Та, что была адресована Роджеру, оказалась довольно длинной. Леди Помона сожалеет, но Лонгстаффы будут лишены радости отобедать в Карбери, поскольку у них полный дом гостей. Леди Помона надеется, что мистер Карбери и его родственники, которые, насколько она поняла, у него гостят, окажут Лонгстаффам честь отобедать в Кавершеме в следующий понедельник или вторник, как им будет удобнее. Леди Карбери и ее дочь получили пригласительные карточки; была карточка и для сэра Феликса.

Роджер, читая письмо леди Помоны, протянул остальные записки леди Карбери, а затем спросил, каковы будут ее пожелания. В голосе его, когда он задал это вопрос, слышалось что-то от прежней резкости. Однако леди Карбери знала, как использовать свой триумф.

– Я хотела бы поехать, – сказала она.

– Я, безусловно, не поеду, – ответил Роджер, – но отправить вас не составит труда. Вам надо ответить сразу, потому что слуга ждет.

– Понедельник удобнее всего, – сказала она, – то есть если никто не ожидается здесь.

– Здесь никого не будет.

– Полагаю, мне лучше ответить, что я, Гетта… и Феликс принимаем приглашение.

– Я ничего советовать не могу, – сказал Роджер, думая, как было бы хорошо, останься Генриетта с ним, и как будет неприятно, если ее повезут встречаться с Мельмоттами.

Бедная Гетта молчала. Она, безусловно, не хотела встречаться с Мельмоттами, но и обедать наедине с кузеном Роджером хотела не больше.

– Так будет лучше всего, – проговорила леди Карбери после мгновенного раздумья. – Очень любезно с вашей стороны, что вы нас отпускаете и обещаете дать нам коляску.

– Разумеется, здесь вы можете делать все, что вам угодно, – ответил Роджер, и все равно в его голосе слышалась резкость, которой леди Карбери боялась.

Через четверть часа кавершемский слуга ушел с двумя письмами. В первом Роджер сожалел, что не может принять приглашение леди Помоны, в другом леди Карбери сообщала, что она, ее сын и дочь будут иметь удовольствие отобедать в Кавершеме в понедельник.

Глава XVI. Епископ и католический священник

День, когда леди Карбери приехала в дом своего кузена, выдался штормовым. Роджер Карбери повел себя очень сурово, и леди Карбери страдала – во всяком случае, так хорошо изображала страдание, что Роджер поверил, будто причинил ей боль. Она согласилась не уезжать в Лондон, но осталась с сильнейшей мигренью. Леди Карбери полностью добилась своего, однако лишь ценой шторма. На следующее утро наступило затишье. Вопрос о встрече с Мельмоттами решился, так что говорить о них было незачем. Роджер сразу после завтрака ушел на ферму, сказав дамам, что они могут, если хотят, взять коляску. «Боюсь, кататься по нашим дорогам довольно утомительно», – добавил он. Леди Карбери ответила, что останется наедине с книгами, а с ними она никогда не скучает. Перед уходом Роджер заглянул в сад, сорвал розу и отнес Генриетте. Он лишь улыбнулся, протягивая ей цветок, и сразу ушел, поскольку решил отложить важный разговор до понедельника. Если на сей раз Генриетта примет его предложение, он попросит ее не ехать с братом и матерью в Кавершем. Принимая розу, Генриетта шепотом поблагодарила Роджера, глядя ему в лицо. Она восхищалась правдивой и цельной натурой кузена и горячо любила бы его по-родственному, не желай он другой любви! В душе Генриетта начинала принимать сторону Роджера против матери и брата. Она чувствовала, что лучше вожатого ей не найти. Если б только он не был в нее влюблен, как охотно она вручила бы себя его руководству!

– Боюсь, душа моя, нам предстоят невеселые дни, – сказала леди Карбери.

– Почему, маменька?

– Здесь будет очень скучно. Твой кузен – замечательный друг и лучший муж, какого можно сыскать в Англии, но в нынешнем настроении он не слишком-то гостеприимен. Вспомни, как он говорил о Мельмоттах.

– Не думаю, маменька, что мистер и миссис Мельмотт – приятные люди.

– Чем они хуже других? Пожалуйста, Генриетта, избавь меня от этих глупостей. От бедного Роджера с его сверхчеловеческой добродетелью такое еще можно снести, но тебе незачем за ним повторять.

– Маменька, мне обидно это слышать.

– А мне обидно, когда ты позволяешь себе дурно говорить о людях, которые могут и готовы поставить бедного Феликса на ноги. Одно твое слово способно погубить все наши старания.

– Какое слово?

– Да любое! Если у тебя есть хоть какое-нибудь влияние на брата, убеди его поспешить. Я уверена, что девушка хочет этого брака. Она сказала Феликсу пойти к ее отцу.

– Так почему он не пошел к мистеру Мельмотту?

– Думаю, робеет из-за денег. Если бы только Роджер объявил, что Феликс – его наследник и со временем станет сэром Феликсом Карбери из Карбери, полагаю, даже старого Мельмотта это бы убедило.

– Как он может такое объявить?

– Если твой кузен умрет неженатым, так и будет. Все отойдет твоему брату.

– Ты не должна о таком думать, маменька.

– Как ты смеешь указывать, что мне думать? Я что, не должна заботиться о своем сыне? Разве он не дороже мне всех на свете? И все действительно так, как я говорю. Если завтра Роджер умрет, твой брат станет сэром Феликсом Карбери из Карбери.

– Но, маменька, Роджер будет жить и заведет семью. Почему нет?

– Ты сказала, он такой старый, что тебе на него глядеть не хочется.

– Я никогда такого не говорила. Когда мы шутили, я сказала, что он старый. Ты же знаешь, я не имела в виду, что ему поздно жениться. Люди куда старше женятся каждый день.

– Если ты за него не выйдешь, он никогда не женится. Такой уж он человек – настолько упрямый и старомодный, что его не переделать. Он будет киснуть, пока не превратится в старого мизантропа. Если бы ты за него вышла, я была бы совершенно спокойна. Ты такой же мой ребенок, как и Феликс. Но раз ты упрямишься, лучше, чтобы Мельмотты поняли – титул и поместье объединятся. Именно так и будет, отчего же не помочь Феликсу сейчас?

– Кто должен им это сказать?

– Ах… в том-то и затруднение. Роджер так пристрастен и вспыльчив, что с ним невозможно что-нибудь обсуждать спокойно.

– Ах, маменька, ты же не скажешь ему, что поместье… должно отойти Феликсу… после его смерти!

– Это не убьет его и на день раньше.

– Маменька, ты не можешь так поступить.

– Ради моих детей я могу все. Не делай такого лица, Генриетта. Я не скажу ему ничего подобного. Ему не хватит ума понять, какую пользу он может принести нам всем безо всякого ущерба для себя.

Генриетта могла бы возразить, что Роджеру хватит ума понять что угодно, но честность не позволяла ей принять участие в подобном замысле, и она промолчала. Ей начало приоткрываться то хитросплетение маневров, которое выстраивала в голове мать, и, несмотря на неприязнь, почти отвращение к подобному ходу мыслей, она считала своим долгом воздерживаться от упреков.

Во второй половине дня леди Карбери, одна, съездила в Беклс телеграфировать сыну: «Ты обедаешь в Кавершеме в понедельник. Если сможешь, приезжай в субботу. Она здесь». Леди Карбери долго колебалась, как составить телеграмму. Девушка на почте наверняка поймет, кто такая «она», угадает замысел и разболтает о нем приятельницам. Однако Феликс должен знать, какая великолепная возможность перед ним открывается. Он обещал приехать в субботу и уехать в понедельник; если его не предупредить, он, вероятно, не захочет менять планы и пропустит обед у Лонгстаффов. Опять-таки, если он приедет только на понедельник, то упустит случай поухаживать за мисс Мельмотт в субботу. Леди Карбери желала, чтобы Феликс пробыл тут как можно дольше, а для этого он должен знать, что наследница уже приехала. Затем леди Карбери вернулась и час или два просидела у себя в комнате над статьей для «Утреннего завтрака» – уж в чем ее нельзя было упрекнуть, так это в безделье. Позже, гуляя по саду, она прокручивала в голове замысел новой книги. Что бы ни случилось, она будет бороться. Если семейство Карбери постигнут неудачи, то не по ее вине.

Генриетта весь день провела в одиночестве. Она не видела кузена с завтрака до того времени, когда он вышел в гостиную перед обедом, но думала о нем каждую минуту – какой Роджер хороший, какой честный, насколько он вправе рассчитывать хотя бы на ее доброту. Маменька говорила так, будто он уже умер и похоронен – и все из-за любви к ней. Неужели Роджер и вправду настолько постоянен, что не женится, если она ему откажет? Генриетта думала о нем с нежностью, какой не испытывала раньше, и все же это не было любовью. Возможно, ее долг – выйти за Роджера без любви, потому что он такой хороший, но она была уверена, что не любит его.

Вечером пришли епископ, его жена миссис Йелд, Хепуорты из Эрдли и отец Джон Бархем, католический священник Беклса. Таким образом, за столом собрались восемь человек – наилучшее число для обеда в смешанном обществе, особенно если в доме нет хозяйки, чей долг – сидеть напротив хозяина. В данном случае мистер Хепуорт сидел напротив Роджера, епископ и священник – друг напротив друга, а дамы – по четырем углам. Роджер, хотя никому о таком не говорил, много об этом думал, считая обязанностью хозяина всячески заботиться о приглашенных. В гостиной он был особенно любезен с молодым священником и представил его сперва епископу с женой, затем родственницам. Генриетта, наблюдавшая за Роджером весь вечер, думала, что он истинное зерцало учтивости. Все это она, конечно, видела и раньше, но никогда не приглядывалась к Роджеру, как сейчас, после слов матери, что он умрет бездетным холостяком, если она не станет его женой и матерью его детей.

В свои шестьдесят епископ отличался завидным здоровьем и приятной наружностью, которую ничуть не портили проседь в волосах и намечающийся второй подбородок. У него были ясные серые глаза и ласковая улыбка. При росте почти шесть футов он обладал широкой грудью, большими руками и ногами, будто созданными для клерикальных бриджей и чулок. Помимо епископских доходов, он располагал собственным состоянием и, поскольку не ездил в Лондон и не имел детей, на которых надо тратиться, мог жить в деревне, как вельможа. Он и жил, как вельможа, и пользовался общей любовью. Бедные его боготворили, епархиальное духовенство считало образцовым епископом, за исключением представителей очень Высокой и очень Низкой церкви. Они (вернее, те из них, для кого обрядовость либо священное установление, либо греховный соблазн) числили его угодником властей, поскольку он не вставал ни под то ни под другое знамя. Он был бескорыстен, любил ближнего как самого себя, прощал должников, от всего сердца благодарил Бога за насущный хлеб и горячо молил не ввести его во искушение. Однако я сомневаюсь, что он мог бы учить основаниям веры – или хотя бы исповедовал ее в том смысле, в каком для исповедания веры необходимо осознанное кредо. Был ли он свободен от внутренних сомнений, кто скажет? Если они его и тревожили, он ни разу не шепнул о них даже собственной жене. По голосу и по лицу вы бы сказали, что ему неведомы муки, которые доставляли бы такие сомнения человеку на его месте. И все же люди замечали, что епископ никогда не говорит о своей вере и не вступает в споры, в которых требовалось бы ее обосновать. Он усердно наставлял паству – читал моральные проповеди, короткие, емкие и доходчивые. Он без устали пекся о благосостоянии своих священников; его дом всегда был открыт и для них, и для их жен. Он помнил о каждом церковном здании в епархии, много делал для школ и всячески старался улучшить жизнь бедняков, однако никто не слышал от него, что, согласно его вере, человеческую душу ждет вечная жизнь или вечная смерть. Быть может, не было в Англии епископа более полезного или более любимого в своей епархии.

Невозможно вообразить большей противоположности епископу, чем отец Джон Бархем, недавно назначенный католический священник Беклса; и все же оба были, по сути, хорошие люди. Отец Джон был ниже пяти футов девяти дюймов, но настолько тощий, что, когда не горбился, казался высоким. Густые темно-каштановые волосы он стриг коротко, по обычаю своей церкви, но постоянно ерошил, так что они казались непослушными и всклокоченными. В молодости, когда длинные локоны падали ему на лоб, он приобрел привычку в пылу разговора отбрасывать их пальцем, да так от нее и не избавился. Увлеченный спором, он постоянно откидывал волосы назад, а затем сидел, держась за макушку. У него был высокий и широкий лоб, огромные голубые глаза, длинный тонкий нос, запавшие щеки, красивый большой рот и мужественный квадратный подбородок. Жил он исключительно на то, что давало ему место священника, а этого не хватало даже на еду и одежду, но отца Джона Бархема это совершенно не заботило. Он был младшим сыном небогатого сельского джентльмена, в Оксфорде учился, чтобы занять семейный приход, и накануне рукоположения объявил себя католиком. Родные очень горевали, но не рассорились с ним, пока он не обратил одну из сестер. Когда его выгнали из дому, он попытался обратить других сестер письмами, и отец начисто вычеркнул его из своего сердца и перестал ему помогать. Молодой священник никогда не жаловался; пострадать за веру было частью его жизненного плана. Если бы он мог сменить религию, не претерпевая гонений и нищеты, это в каком-то смысле обесценило бы его обращение. Он считал, что отец, как протестант – а в его глазах протестанты были все равно что язычники, – имел полное право с ним разорвать. Однако он любил отца и бесконечно молился своим святым, донимая их просьбами, чтобы отец увидел истину и тоже стал католиком.

Он считал, что главное – вера и послушание, что человек должен отречься от собственного разумения и во всем повиноваться церкви. Вера – вот единственное, что нужно; нравственное поведение служит лишь ее свидетельством, не имея собственной ценности; если веры довольно для послушания, то нравственное поведение приложится само собой. Католические догматы были для отца Бархема истинной религией, и он готов был проповедовать их во время и не во время, доказывать их истину, никого не страшась и не боясь даже враждебности, которую может вызвать его упорство. Долг для него состоял в одном – по мере сил вести мир к своей вере. Возможно, трудами всей жизни он обратит лишь одного, обратит одного лишь наполовину, просто заронит у этого одного мысли, которые в будущем помогут тому обратиться. Даже это будет достойным делом. Он хотел бы посеять семя, но, коли этого ему не дано, по крайней мере взрыхлит землю.

В Беклс отец Бархем приехал недавно, и Роджер Карбери обнаружил, что он джентльмен по рождению и воспитанию. Еще Роджер выяснил, что он очень беден, и, соответственно, взял его под крыло. Молодой священник без колебаний принял соседское гостеприимство и как-то со смехом сказал, что будет счастлив отобедать в Карбери, поскольку дома у него есть нечего. Он принимал подарки с огорода и птичьего двора, говоря, что бедность не позволяет ему ни от чего отказываться. Такая искренность очень расположила к нему Роджера, и расположение это почти не пострадало, когда однажды зимним вечером в Карбери отец Бархем попытался обратить хозяина. «Я чрезвычайно уважаю вашу религию, – ответил Роджер, – но мне она не подходит». Священник продолжал, исходя из своей логики: если не посадить семя, то хотя бы взрыхлить землю. Такое повторилось два или три раза, и Роджеру это начало немного досаждать. Однако пыл молодого священника внушал невольное уважение. И Роджер был совершенно уверен, что эти разговоры не доставят ему иного вреда, кроме скуки. Потом ему как-то подумалось, что он знает епископа Элмхемского больше десяти лет и ни разу не слышал от того – кроме как с кафедры – никакого религиозного поучения, а этот человек, едва ему знакомый и отделенный от него самым фактом своей конфессии, постоянно говорит с ним о своей вере. Роджер Карбери был не склонен к глубоким раздумьям, но чувствовал, что манера епископа ему приятнее.

Леди Карбери была за обедом само очарование. Никто, глядя на нее и разговаривая с ней, не догадался бы, что ее гнетут многочисленные заботы. Она сидела между епископом и кузеном и умело беседовала с каждым, не обходя вниманием другого. Она была уже знакома с епископом и как-то заговорила с ним о своей душе. Тон первых же слов этого доброго человека убедил леди Карбери в ее ошибке, и больше она таких промахов не допускала. С мистером Альфом она часто говорила о своем разуме, с Броном – о своем сердце, с мистером Букером – о своем теле и его нуждах. Она была вполне готова при случае побеседовать о своей душе, но ей хватало ума не навязывать такую тему даже и епископу. Сейчас она восхищалась красотами Карбери и окрестностей.