Текст книги "Энеида. Эпическая поэма Вергилия в пересказе Вадима Левенталя"

И вот пир окончен. Рабы проворно унесли столы и принесли крате́ры – большие чаши для смешивания вина. Кубки наполнялись до краёв, шум голосов разносился по чертогам, повсюду были слышны радостные восклицания. С золотых потолков свисали лампады и наполняли залу светом, разгоняя ночую тьму. Царица велела подать золотую чашу, украшенную драгоценными камнями, которая принадлежала ещё её отцу, и наполнила её вином, не разбавляя. Гости умолкли.

– О Юпитер, – сказала она, – ты сам установил законы гостеприимства! Сделай же так, чтобы этот день принёс радость и троянцам, и тирийцам! Пусть память об этом дне сохранят потомки! О благая Юнона и ты, Вакх, отец вина, пребудьте сегодня с нами! Вы же, мои гости, наслаждайтесь пиром!

Она выпила из золотой чаши, её наполнили снова, вслед за ней выпил её военачальник, а за ним и остальные знатные гости. Взял в руки золотую кифару Иопад, который учился игре у самого великого Атланта. Он пел о ходе Луны и Солнца, о происхождении людского рода и о появлении животных, о том, откуда взялись дождь и звёзды. О созвездиях Гиад, о звезде Арктур, о Большой и Малой Медведицах, а также о том, почему так короток зимний день и почему не спешит опуститься на землю летняя ночь. Тирийцы и тевкры рукоплескали Иопаду.

Так, среди шумных гостей, коротая ночь в беседах, несчастная царица Карфагена долго впитывала яд Купидона. Она расспрашивала Энея о Приаме и о Гекторе, какие доспехи носил Мемнон, что за кони были у Диомеда и каков был Ахилл.

– Но, – сказала она, – расскажи нам по порядку о злодеяниях данайцев, о бедах твоего народа и обо всём, что с вами приключилось. Ведь уже седьмой год вы скитаетесь по бескрайним морям и по всем концам земли.

Книга вторая

Гости смолкли и приготовились слушать. Приподнявшись на своём ложе, Эней проговорил:

– Царица, ты просишь меня воскресить в памяти те ужасные дни. Невозможно без слёз вспомнить о былом величии царства Приама! Несчастная судьба судила мне собственными глазами видеть, как, сокрушённая коварством данайцев, Троя пала. Кто мог бы сдержать слёзы, рассказывая об этом, – будь он даже воином из стана Ахилла с Улиссом? Росистая ночь покидает землю, звёзды гаснут на небосводе и зовут ко сну, да и сама душа моя бежит памяти о тех ужасных событиях. Но если так сильно ваше желание услышать короткий рассказ о последних днях Трои, я начну.

Мы разбили данайцев в битвах, и удача отвернулась от них. После многолетней осады их вожди сделали вид, будто собираются покинуть наши берега, и стали строить исполинского деревянного коня. Конь был прекрасен – сама Паллада своим искусством помогала обшивать его бока резной елью. Они распустили слух, будто строят его во исполнение обета, данного богине, но это была ложь – в его деревянной утробе они спрятали избранных по жребию воинов, снаряжённых и вооружённых до зубов.

Есть недалеко от Трои остров Тенедос; до войны то был богатый и изобильный край, а теперь там лишь пустынные берега и одичалая бухта – в неё-то враг и отвёл свои корабли, а мы, не веря своему счастью, решили, будто он ушёл в Микены! Радостно распахнув ворота, мы высыпали за стены поглядеть на брошенный лагерь и не могли нарадоваться. Вот здесь была стоянка долопов, тут со своим войском стоял Ахилл, здесь – вражеский флот, а там шли кровопролитные битвы. Но больше всего все удивлялись громадному коню – погибельному дару. Тимет, из злого ли умысла, или по наивности, предложил забрать коня в город. Капис и другие, поосмотрительнее и поосторожнее, предлагали сбросить коня в море, сжечь его или по крайней мере пробить его бока и посмотреть, что у него внутри. Начался спор.

Тогда с крепостного холма спустился в сопровождении толпы горожан жрец Нептуна Лаокоон. Он прокричал нам:

– Несчастные, вы обезумели! Поверили, что враг отплыл? Что данайцы могут обойтись без всякого обмана? Или вы не знаете хитрого Улисса? Либо в этих досках спрятаны ахейцы, либо они построили этого коня, чтобы с высоты наблюдать за нашими домами, – не верьте коню, тевкры, в нём обман и предательство! Чем бы ни был этот дар, бойтесь данайцев, дары приносящих!

Проговорив это, он со всех сил метнул в коня своё тяжёлое копьё – и когда оно впилось в деревянный бок, задрожав, то породило глухой гул в его внутренности. Если бы не воля богов и не ослепление нашего разума, мы бы взломали аргосский тайник, Троя не пала бы, и крепость Приама до сих пор гордо стояла бы на холме.

Вдруг мы увидели, как толпа пастухов с криками ведёт к нам связанного юношу. Только много позже мы поняли, что он сдался им по собственной воле, подстроил собственное пленение, чтобы либо погибнуть от наших рук, либо преуспеть в коварстве и открыть Трою для ахейцев. А тогда мы поспешили к нему – всем не терпелось посмотреть на пленника и бросить ему в лицо насмешку. На какие только хитрости не способны данайцы! О царица, посуди сама об их коварстве!

Наш безоружный пленник стоял на виду у всей толпы, он медленно обвёл нас взглядом и начал говорить:

– О горе мне! Нет ни земли, ни моря, которые дали бы мне приют! Какая участь ожидает меня? Я отвергнут данайцами, нет мне больше места в их рядах – но вот и дарданцы исполнены гневом, жаждут моей крови и требуют казнить меня!

Мы были тронуты слезами юноши и попросили его рассказать, кто он, откуда, какие вести принёс нам и что толкнуло его сдаться в плен.

Обратясь к Приаму, он начал так:

– Тебе, царь, я открою всю правду, ничего не утаив! Да, я грек из Аргоса и сразу признаюсь в этом – ибо если судьба судила мне стать несчастливым, то сделать меня бесчестным лжецом не в силах даже она! Верно, ты слыхал о Паламеде, сыне Бела, славном и мудром воине, которого подлые пеласги облыжно обвинили в измене за то, что он призывал прекратить войну. Моё имя Синон, и я был ему родственник. Наш род небогат, но пока Паламед был жив, мы пользовались пусть малыми, а всё же славой и почётом. Когда же коварный Одиссей сжил со света нашего покровителя – вам, троянцы, известна эта печальная история, – в сердце моём поселилось горе и разум мой омрачила скорбь. Питая гнев за безвинно казнённого Паламеда, я не смолчал и во всеуслышание грозился отомстить за родственника, если только боги судят мне возвратиться в Аргос живым. Эти мои безрассудные речи вызвали злобу Улисса. С той поры он стал искать случая извести меня и не успокоился, пока вместе с Калхантом…

Тут Синон остановился и воскликнул:

– Но что толку ворошить прошлое? Зачем медлить? Ведь ахейцы все на одно лицо для вас и все до единого враги. Довольно вы узнали обо мне, а посему – приступайте к казни! Одиссей жаждет этого, и Атриды щедро заплатят вам за мою смерть!

Но мы хотели узнать больше о судьбе несчастного и, не заподозрив обмана, просили его продолжать. Дрожа от притворного страха, пленник продолжил:

– Все чаще данайцы, устав от многолетней войны, стали задумываться о том, чтобы отступиться от Трои и вернуться домой. О, если бы мы так и сделали! Но свирепый Австр и бушующие в эфире грозы мешали нам покинуть пергамские берега. Даже после того, как мы воздвигли здесь исполинского коня, бури не прекратились, а только, наоборот, обрушились на море с новыми силами. Тогда мы послали Эврипила вопросить оракула, как нам быть, и ответ Феба был печален.

«За то, чтобы смирить ветры и благополучно отплыть к берегам Трои, вам пришлось заплатить кровью невинной девы. Кровью же должны вы заплатить и за возвращение, принеся в жертву бессмертным богам юношу из своих рядов».

Едва прозвучал ответ оракула, по нашим рядам прошёл трепет и у каждого воина замерло в груди сердце. Кто обречён на смерть? Кого из нас выбрал Аполлон? Все молчали, и тогда Одиссей выволок на середину круга Калханта, пророка богов, громким голосом требуя, чтобы тот назвал имя назначенного на жертву. О, коварный итакиец уже тогда готовил свою месть!

Десять дней Калхант оставался нем и скрывался, чтобы своими словами не обречь никого на смерть. Наконец он прервал своё молчание, но к этому времени меж ним и Улиссом уже был уговор – и понуждаемый его криками, как бы против своей воли, он указал на меня!

Тогда войско успокоилось. Ведь когда смерть грозит каждому, все трепещут от страха, но, когда жертва назначена, каждый утешается тем, что жребий выпал не ему. Меня стали готовить к обряду: будто жертвенному быку, посыпали голову мукой пополам с солью и обернули её тугими повязками.

Признаюсь вам, что я вырвался, порвал путы и убежал. Я прятался от смерти в густых тростниках и на болотных озёрах, ожидая, пока, подняв тугие паруса, ахейцы покинут берег, надеясь, что боги всё же позволят им сделать это.

Что ж, теперь у меня больше нет надежды ни увидеть родину, ни обнять родного отца, ни приласкать своих малюток сыновей. С ужасом думаю я о том, что, желая отомстить за моё бегство, ахейцы выместят на них свою злобу и предадут их смерти.

О великий царь, именем бессмертных богов, которым известна вся правда, именем самой верности, если только среди смертных ещё не забыта верность, я молю тебя сжалиться над несчастным. Сжалься над безвинным, кому суждено было вынести столько тяжёлых бед!

Не в силах вынести слёз хитреца, мы даровали ему жизнь. Сам Приам повелел развязать ему руки и ласково сказал:

– Забудь греков, которых ты покинул, и вместе с ними все свои невзгоды, отныне ты будешь гражданином Трои. А теперь поведай нам всю правду о стоящем здесь исполинском коне – кто и для чего воздвиг его здесь? Орудие ли он войны или подношение богам?

Синон, исполненный коварства, воздел освобождённые от пут руки к небесам и сказал так:

– Клянусь сиянием всевидящих звёзд, клянусь ножом и алтарём, которых избег я, клянусь жертвенными повязками, которые надели на меня, чтобы вести на заклание, нет для меня греха в том, чтобы отречься от сородичей, нет бесчестья в том, чтобы порвать узы, связывающие меня с родиной! Закон отчизны более не властен надо мной, и тайны греков более не мои тайны! Лишь ты, устоявшая Троя, храни верность своим обетам, а я щедро отплачу тебе, открыв всю правду!

Залогом победы, – сказал Синон, – всегда была для греков благосклонность Паллады. Но после того как Диомед с Улиссом – вот злодей из злодеев! – с оружием вошли под своды её храма, чтобы выкрасть священный Палладиум, лишили жизни хранителя храма и дерзнули окровавленными руками коснуться девственных повязок богини, гнев Афины обратился на греков, и тотчас счастье наше ушло, надежда стала покидать нас, и силы пошли на убыль. Гнев богини был явлен нам воочию – когда священную статую принесли в лагерь, глаза её сверкали грозным пламенем, на теле проступал солёный пот, и, к нашему ужасу, статуя, как была, вместе со щитом и копьём, три раза подпрыгнула на месте.

Синон продолжал:

– Прорицатель Калхант так трактовал знамения: ахейцы должны немедля бежать морем, ибо аргосские копья бессильны до тех пор, пока, вернувшись в Аргос, они не испросят новых благоприятных знамений. Вот зачем греки спешат в родные Микены – вернуть себе милость богов и с новыми силами обрушиться на Трою.

И Калхант же, – сказал пленник, – повелел построить этого коня во славу Паллады, чтобы искупить нанесённое ей оскорбление. Он повелел сделать его таким огромным, чтобы ваш народ не мог, внеся его в ворота, забрать себе, ибо, стоя в стенах города, конь охранял бы его своей священной силой. Ведь если вы своими руками оскорбите приношение Минерве, страшные кары обрушит она на Трою – о, пусть они обрушатся на врагов ваших! – но если вы внесёте его в город, то удел, когда-то предречённый грекам, достанется вашим потомкам, Троя сама пойдёт войной на Пелопоннес и сокрушит его!

И мы поверили лживым клятвам вероломного Синона. Нас не сломили ни десять лет осады, ни мощь Ахилла с Диомедом – но мы угодили в расставленную данайцами западню.

Новое знамение, страшнее и ужаснее прежних, явилось нам. В то время Лаокоон, жрец Нептуна, готовил перед алтарём в жертву богу быка. Тогда мы увидели, как по глади морских вод, от острова Тенедос, изгибая кольцами мощные тела, плывут две исполинские змеи. Приподняв над волнами головы с кровавыми гребнями и влача за собой громадные хвосты, вспенивая воду, извиваясь, они двигались к берегу. Солёный простор стонал под их тяжёлыми телами. Вот они выползли на берег, глаза их были полны кровью и огнём, и раздвоенные языки облизывали жуткие свистящие пасти. Побледнев от страха, мы разбежались. Но змеи стремились прямо к Лаокоону – первыми они схватили двух его сыновей. Сдавив их в страшных объятиях, они стали душить не успевшие окрепнуть тела, кусать и разрывать зубами нежную плоть. Отец поспешил на помощь, потрясая копьём, но морские гады кинулись на него и огромным двойным кольцом оплели его тело и горло, поднявшись над ним своими чешуйчатыми шеями. Тщетно пытался он руками разорвать живые путы, яд и чёрная кровь заливали ему глаза. Страшный вопль, слышный и небесам, издал перед смертью несчастный, и крик его слился с рёвом жертвенного быка, силящегося вытряхнуть из наполовину пробитой головы топор жреца. Наконец бык освободился и убежал прочь, а оба морских дракона, оставив бездыханные тела, в тишине ускользнули к храму грозной Паллады, чтобы там укрыться под её священным щитом.

Ужас объял нас тогда, все говорили, что Лаокоон поплатился за то, что посмел нечестивым своим копьём поразить тело коня и осквернить заповедный дуб. Стали кричать, что нужно немедленно ввести священный символ в город и молить богиню о прощении. Мы пробили в городской стене брешь, открыли широкий проход и, принеся катки, обвив исполинскую шею верёвками, стали тянуть коня в город. Полный вражьим оружием, конь двигался тяжело, но мы упорно тянули. Юные девы и мальчики вкруг нас пели гимны и ликовали, когда конь приближался к стенам. Трижды, задевая за порог, конь вставал, и внутри него лязгало оружие, но в ослеплении нашего разума мы ничего не замечали и продолжали тянуть. Себе на горе поставили мы роковую громаду посреди священной нашей твердыни. Предрекая нашу судьбу, голосила Кассандра, но её пророчествам мы не верили и раньше – такова была воля богов. В тот день, день, которому суждено было стать для нас последним, мы украшали наши храмы цветами и зелёной листвой, будто в праздник!

Зашло солнце, опустилась ночь, окутав мраком и землю, и море, чтобы скрыть злодеяния данайцев. Уставшие после долгого дня, мы разбрелись по домам и уснули. Тогда корабли аргивян, построившись фалангой, в тишине отплыли от Тенедоса и в неверном свете луны вновь двинулись к знакомому берегу. На царском корабле взметнулось пламя – то был условный знак, и по нему Синон, хранимый враждебной волей богов, откинул сосновый запор и открыл деревянную утробу, выпуская наружу скрытых в ней воинов. Вышли наружу храбрый Фессандр и свирепые Сфенел с Улиссом. Скользнув по канату, спустились Фоант с Акамантом, и сын Ахилла Неоптолем, и врачеватель Махаон, а за ними царь Менелай и, наконец, сам строитель коня Эпей. Напав на одурманенных вином и сморённых сном стражей, они отворили ворота и впустили в город высадившийся с кораблей отряд.

В этот час, о царица, в час, когда первый сон, подарок богов, нисходит на усталых людей, принося им отдых, – в этот час явился мне во сне Гектор. Он был печален и лил слёзы. Как в тот день, когда Ахилл влачил его тело вслед за своей колесницей, он был весь чёрен от крови и пыли, и на стопах его вспухали раны, через которые были продеты ремни. О, как он был не похож на того гордого Гектора, который когда-то вернулся из битвы в доспехах Ахилла, снятых с Патрокла! Или когда он сжёг данайские суда фригийским огнём! Борода его была в грязи, волосы слиплись от крови, на груди его кровоточили раны, которые получил он у родных стен. Мне снилось, что я плачу и говорю ему:

– О свет Дардании! О надежда тевкров! Почему ты медлил? Откуда пришёл ты? И почему ты являешься теперь, когда мы уже похоронили столько твоих родных, а народ и город претерпели столько трудов и бед? Зачем так мрачен твой лик, чем опечален ты? Почему я вижу тебя, покрытого ужасными ранами?

Но Гектор не хотел терять времени, отвечая на мои праздные вопросы. Тяжело вздохнув, он издал глухой стон и промолвил:

– Сын богини, спасайся! Беги из огня, ибо враг уже овладел стенами, и прекрасная Троя рушится. Твой долг Приаму и родине отдан. Только моей десницей мог бы быть спасён Пергам, но ты не силах спасти твердыню. Троя вручает тебе своих пенатов и все святыни – возьми их, чтобы найти для них новые стены. Ибо тебе суждено, обойдя моря и земли, воздвигнуть новый великий город.

И я увидел, как с этими словами он протягивает мне вечный огонь из храма Весты, статую богини и её священные повязки.

В то время город огласился воплями скорби. Дом моего отца Анхиза стоял в стороне, окружённый густыми зарослями, но и до него донеслись уже и лязг мечей, и крики умирающих. Мгновенно поднявшись с ложа, я взбежал на крышу и стоял там, вслушиваясь в ужасные звуки. Так, когда стремительным огнём вдруг занимаются поля или бурный поток уничтожает вспаханную быками пашню, губя плоды усердных трудов, изумлённый земледелец стоит на вершине скалы, не веря своим глазам и ушам. Только тут мне ясны стали козни данайцев, и истина открылась моему взору. Я видел, как, спалённый пожаром, рухнул дом Деифоба, рядом догорал дом его соседа Укалегона, и блеском отражённого пламени пылали воды Сигейской бухты. Отовсюду гремели тревожные трубы и слышались крики воинов. И хоть мало было пользы в моём мече, я всё же схватился за него, я жаждал найти соратников, чтобы, собрав отряд, занять Пергамскую крепость. Ярость и гнев омрачили мой разум, и более всего мне хотелось погибнуть с оружием в руках.

Тут я увидел, как к моему порогу с внуком на руках спешит старец Панф, жрец Аполлона. Я стал расспрашивать его обо всём, что происходит. Он отвечал мне так:

– Пришёл срок дарданскому царству, и настаёт его последний день! Велика была слава Илиона, Троянского царства и тевкров, но днесь всё забирает у нас жестокий Юпитер и отдаёт врагам! Посреди крепости исполинский конь выпускает одного за другим аргивян во всеоружии. Ликуя, поджигает один за другим дома Синон-победитель. Тьмы данайцев отряд за отрядом входят в Трою и занимают тесные улицы, выставив копья и сверкая обнажёнными клинками. Лишь у самых ворот немногие стражи ещё противятся натиску, но тщетны их слепые усилия!

Я слушал Панфа, мрачная богиня мщения овладевала мной, и я ринулся туда, куда она звала меня, – в огонь, на шум оружия, к поднимающимся до неба воплям. При свете луны я встретил отважных Рифея, Эпита, Гипанида и Диманта. Они искали меня, чтобы примкнуть ко мне и сражаться со мной вместе. Был там и Кореб, сын Мигдона. Безрассудно полюбив Кассандру, он лишь недавно явился к нам, чтобы присоединиться к Приаму и фригийцам, и не пожелал внимать пророчествам своей исступлённой невесты.

Увидев соратников, я сказал им:

– О юноши, ваши сердца пылают напрасной храбростью! Вы готовы идти на битву бок о бок с тем, кто уже решился на всё, но исход известен вам заранее! Боги, чьей волей стояла наша держава, покинули свои алтари и храмы и оставили нас! Что ж, если так, пусть мы погибнем в бою, но будем защищать пылающий город! Для побеждённых есть одно спасение – не думать о спасении!

Я зажёг их сердца яростью, и словно стая хищных волков, гонимых неутолимым голодом, пока щенки ждут их в своих норах, мы двинулись вперёд по тёмным улицам прямо в центр Трои – навстречу верной гибели, сквозь лес вражеских копий. Кто сможет рассказать об ужасах той ночи? Найдётся ли у смертного достаточно слёз, чтобы оплакать страдания тевкров? Древний град рушился на наших глазах. По улицам, в домах и в дверях храмов лежали груды бездыханных тел – вперемежку побеждённых и победителей. Всюду мы видели смерть, ужас и скорбь – мир не видел ещё подобной кровавой резни!

Первым, кого мы встретили, был Андрогей со своим отрядом. Обознавшись, он принял нас за своих соратников и обратился к нам с приветственными словами:

– Торопитесь, друзья! Пока вы медлите в праздности, пылающий Пергам разносят без вас! Трою уже грабят, а вы только сейчас спускаетесь с кораблей!

Так он сказал, но не услышал в ответ ни радостных криков, ни ободряющих речей – и тогда он понял, что стоит, окружённый врагами. Он тотчас отпрянул в изумлении, будто тот, кто в колючем терновнике нечаянно потревожил змею и бежит прочь при виде свирепого гада, поднявшего свою раздувающуюся шею. Обуянный страхом, Андрогей стал отступать, но мы шли на него сомкнутыми рядами, и Фортуна была на нашей стороне: мы смяли врага и напоили свои клинки горячей кровью. Тогда, ободрённый мимолётным успехом, воспрял духом Кореб и сказал нам:

– Друзья, сама Фортуна указывает нам путь к спасению, последуем же за ней! Обменяем наши щиты на щиты поверженных врагов и приладим к нашим доспехам данайские знаки! В битве с врагом хитрость нужна так же, как и храбрость. Недруг сам даёт нам оружие против него!

Сказав это, он надел косматый шлем поверженного Андрогея, взял его щит и аргосский клинок. То же сделали Рифей, Димант и другие юноши. И пусть боги не благоволили нам, но мы рыскали по тёмным улицам в поисках врагов, смешивались с их толпами, и многих данайцев в ту ночь мы отправили в мрачную обитель Орка. Враг в постыдном смятении бежал от нас – кто стремился обратно к кораблям, на безопасный берег, а кто спешил снова укрыться в деревянной утробе исполинского коня.

Но что значат доблесть и отвага, если против тебя сами боги!

Вдруг мы увидели, как из храма Минервы греки тащат Кассандру, царскую дочь. Глаза её в мольбе были подняты к небу, руки связаны, и на плечи падали распущенные волосы. Кореб не мог вынести этого зрелища – разъярившись, он бросился на верную погибель прямо в гущу врагов. Сомкнутым строем двинулись мы вслед за ним. Тогда греки с высокой крыши храма стали осыпать нас копьями, и началась страшная бойня: сражённые копьями, один за другим падали на землю и тевкры, и данайцы, ведь на нас были их доспехи и шлемы. На крики сбежалось ещё больше врагов. Спеша защитить добычу, отбить обратно царскую дочь, примчались Агамемнон, Менелай и Аякс, ведущий за собой грозное войско долопов. Так, когда начинают спорить друг с другом встречные ветры, Нот с Зефиром и Эвр, что гонит коней Зари, начинается буря, и стонут леса, и старец Нерей своим трезубцем до глубин вспенивает морские волны. Даже те греки, которых в непроглядной тьме нам удалось перед тем разогнать и рассеять по городу, ободрённые, снова сбегались со всех сторон, но наши подложные щиты и доспехи более не могли их обмануть, они узнавали нас по выговору.

Враг задавил нас числом. Первым, прямо у подножия алтаря копьеносной богини, сражённый рукой Пенелея, пал Кореб. Пал и Рифей, что слыл справедливейшим из тевкров – увы, боги не были к нему справедливы! Пали Гипанид и Димант – их в неразберихе битвы поразили свои же, троянцы. Панфа, жреца, не спасли ни его благочестие, ни священные повязки Аполлона.

Слушай же, царица! Пламя, в котором погибла Троя, и пепел её пожарища да будут мне свидетелями – я не бежал от данайских копий, не искал спасения от грозной участи и готов был пасть вместе с другими, но рок не судил мне погибели, готовя мне иную участь. Вместе с престарелым Ифитом и Пелием, который истекал от раны, нанесённой Улиссом, мы вырвались из кольца врагов и устремились к дому Приама, куда влекли нас новые крики и шум битвы.

У царского чертога шёл такой бой, будто больше нигде уже не осталось греков и все они, никем более не сдерживаемые, стеклись сюда. Одни рвались в двери, прикрывая головы щитами, другие по приставным лестницам взбирались всё выше, уже хватаясь руками за кровлю. Защитники рушили на них сверху черепицу, в последний свой час надеясь хоть таким оружием защититься от неминуемой смерти. Кто вырывал со своих мест тяжёлые золочёные балки и катил их на головы врага, а кто стоял, обнаживши мечи, в дверях, готовясь принять последний бой. Мы воспряли духом и поспешили к царским чертогам, чтобы влиться в ряды защитников.

Позади дворца был потайной ход, который вёл через все покои Приама. По нему когда-то Андромаха, несчастная мать, любила ходить в одиночестве, когда на руках носила к деду младенца Астианакта. Я проник во дворец через этот ход и взбежал на крышу, откуда тевкры метали вниз копья, не причинявшие врагу никакого вреда. С краю дворца была пристроена башня, поднимавшаяся до звёзд, – с неё мы когда-то обозревали всю Трою, наблюдали за данайскими кораблями и за их лагерем на берегу. Мы обступили эту башню, железными орудиями расшатали её основание и с грохотом обрушили на вражеский строй, похоронив под обломками множество греков, но те подступали всё новыми и новыми колоннами, щитами защищаясь от града камней и копий.

Внизу, на пороге царского дворца, ярился Пирр, сын Ахилла, Неоптолем – ещё одно его имя. Доспех его ярко сверкал медью в свете пожара. Так весной, напитавшись ядовитыми травами, выползает из-под земли, где держали её холода, змейка, когда она сбросила старую кожу и блестит новой, и изгибает скользкую спину, и поднимает голову к жаркому солнцу, и в пасти её дрожит раздвоенное жало. Рядом с ним бились великан Перифант, и Автомедонт, возница Ахилла, и с ними всё громадное войско, которое привёл с собой со Скироса Пирр. Все они, обступив дворец, метали на крышу зажжённые факелы и рвались в двери.

Сам Пирр громадным топором рубил обитые медью доски и прорубил дверь насквозь – будто раскрытой пастью зияла прореха, и сквозь неё греки уже видели внутренние покои, палаты наших древних царей, а в них – людей с оружием, стоявших в обороне.

Дворец полнился смятением и горестными криками, по гулким чертогам разносились женские вопли. Объятые ужасом, бродили по комнатам матери и жёны, своими руками держа двери и покрывая их поцелуями. Но натиском и яростью Пирр был подобен своему отцу – любые запоры и стражи были бессильны перед ним. Когда ворота дворца снесли тараном и дверь упала, сорвавшись с шипов, ничто более не могло удержать данайцев – они вломились внутрь, раскидав защитников, и разлились по дворцу, словно вода. В бешеном пенном потоке волн, бурным натиском прорвавшем плотину и заливающем луга и нивы, уносящем скот прочь вместе со стойлами, было бы меньше силы. Я сам видел разъярённого Пирра и обоих Атридов, видел Гекубу в окружении ста дочерей и невесток, и старика Приама, когда он своей кровью заливал алтарь со священным огнём. Полсотни брачных покоев, что были надеждой на обильное потомство, двери, украшенные трофейными щитами и варварским золотом, – всё было разрушено, и лишь то немногое, что пощадило всепожирающее пламя, досталось данайцам.

Но ты, о царица, спросишь о Приаме, какова была его участь? Видя, что в его разрушенный город входит враг, что врата царских палат взломаны и что его собственный дворец занимают данайцы, старец, давно уже отвыкший от битв, облачил своё бессильное тело в доспехи, взял дрожащими руками меч и в поисках смерти устремился к вражьим полчищам.

Во внутреннем дворе дворца, в самом его сердце, под открытым небом стоял большой алтарь, и над ним рос старый густой лавр, укрывая своей тенью и алтарь, и пенатов. Там в тщетной надежде спастись жались друг к другу и обнимали статуи богов Гекуба с дочерьми – будто белые голубки, трепещущие при приближении чёрной бури. Увидев мужа в доспехе, который был бы уместен лишь на юноше, Гекуба сказала:

– Бедный Приам, что за фантазия заставила тебя взять оружие? Куда идёшь ты? Нет, такое подкрепление не спасёт нас, и не таких воинов требует время! Даже если бы здесь был мой Гектор!.. Иди же сюда, и либо этот жертвенник защитит нас своей святостью, либо мы погибнем вместе!

Сказав так, Гекуба привлекла к себе старца и усадила его рядом с собой.

И случилось так, что в ту же минуту, ускользнув от резни, учинённой Пирром, во дворе появился Приамов сын Полит. Раненый, он летел между вражеских копий по колоннадам, по опустевшим залам, а за ним, разъярённый уже пролитой кровью, нёсся Пирр, и казалось, вот-вот или схватит его, или настигнет копьём. Полит же, истекая кровью, добежал до отца с матерью, упал перед ними наземь и испустил дух у них на глазах. Тогда Приам, хотя смерть уже занесла над ним свою руку, поднялся и в гневе так обратился к Пирру:

– За твоё чёрное злодейство и за преступную дерзость да покарают тебя боги! О, если только справедливые небеса ещё карают преступивших их законы, они достойно отплатят тебе за то, что заставил отца быть свидетелем гибели сына, за то, что запятнал взор старика этим страшным зрелищем. Не таков был Пелид! Тот преклонил слух к слезам молящего и не попрал чести, когда отдал своему врагу тело его сына для погребения, а после отпустил невредимого восвояси. Нет, ты лжёшь, будто Ахилл был тебе отцом!

С этими словами старец занёс копьё в слабосильной руке и метнул его в Пирра, но оно лишь застряло в меди щита, не повредив его. Тогда Пирр так ответил царю:

– Так ступай вперёд и там, в царстве мёртвых, найди Ахилла и поведай ему о моём бесчестье, расскажи ему о выродке Неоптолеме!

Сказав так, он поволок Приама, чьи ноги скользили в крови сына, к алтарю. Левой рукой он держал его за волосы, правой же занёс меч и вонзил его в бок старику. Так скончался царь Трои, которому рок судил перед смертью видеть своё царство в огне и свою твердыню, твердыню грозного властителя Азии, повелителя земель и народов, – разрушенной, и бездыханное его тело, отделённое от головы, рухнуло на осиротевшую землю.

Я застыл в ужасе. В это мгновение мне вдруг представился образ моего собственного отца – ведь я только что был свидетелем того, как от страшного удара испустил дух такой же, как он, старик. Я вспомнил о своей супруге Креусе, представил, как враг рушит мой собственный дом и убивает младенца Юла. Я оглянулся кругом в поисках оставшихся воинов, но все уже покинули битву – кто трусливо попрыгал со стен и башен и убежал, а кто в отчаянии бросился в огонь. Я был один.

Так я брёл в одиночестве по пылающему городу, когда вдруг на пороге храма Весты заметил Елену, дочь Тиндара, – она пряталась в этом тёмном убежище, в тишине, но я увидел её в свете пожара. Та, что была рождена на гибель Трое, дрожа, пряталась у алтаря, страшась равно и того, что данайцы покарают её за измену, и того, что тевкры отомстят ей за сожжённый Пергам. В душе моей поднялся гнев, и я готов был уже перед смертью воздать ей за гибель отчизны.

«Значит, – думал я, – она невредимой вернётся в Микены, увидит родную Спарту, проедет в триумфе по улицам города, увидит своих сыновей и обнимет родителей, войдёт в свой дом в окружении толпы илионских рабов – и это тогда, когда Приам убит, когда Троя пылает и берега Азии залиты кровью! Так не бывать же тому! Пусть убийство женщины не прибавит мне славы – подвиг не из тех, которым можно похвалиться, – но как сладко будет покарать её за все преступления, стереть с лица земли эту скверну, утолить дух мщения и хоть немного отплатить за смерть близких!»