Текст книги "Письма из ада"

Письма из ада

Первое письмо

Я почувствовал приближение смерти. После долгой болезни я, наконец, пришел в себя и был так слаб, что не мог двигать ни руками, ни ногами; глаза сами собой закрывались, язык прилип к небу, а голос был едва слышен. Окружающие меня, думая, что я в забытьи, говорили: «Он не страдает более!» Но именно тогда-то и испытывал я такие страдания, каких ни один человек не может себе представить. Смерть приближалась, но так мучительно-медленно, что этот миг казался мне вечностью.

Где была моя вера? Когда-то верил я, но то было так давно! Теперь не было у меня никакой поддержки; я готов был уцепиться за соломинку, но ее не было. Не было ничего! Ничего – страшное слово! Есть еще другое слово, еще ужаснее, это – поздно! Передо мной развертывалась вся пройденная мною жизнь с устрашающей ясностью и силой. Мало хорошего я сделал, много зла; а теперь было уже поздно исправлять себя! Я избрал путь смерти, и было уже поздно возвратиться! Мои грехи терзали меня, но было поздно идти к спасению! Поздно! Поздно!.. Умереть в пятьдесят лет, когда жизнь еще улыбается, когда хочется еще наслаждаться ею!.. Зачем? Зачем так скоро?.. Смерть виделась мне во всем: и в полумраке моей комнаты, и на лицах близких мне, и в окружающей меня тишине. Я как будто живой лежал в гробу.

Одна единая мысль утешала меня: «Моя участь не будет хуже участи других», – говорил я себе, и слова эти только показывают мою беспомощность: подражание другим ведь и так погубило меня! Но как описывать эту последнюю борьбу? Никто все-таки не в состоянии понять ее! Ад был в моей душе, и ад предстоял еще впереди! Тяжкий вздох, едва слышный стон… и меня не стало между живущими на земле. Я почувствовал себя освобожденным. Но где я был? Тьма и пустота окружали меня. Ни один луч света не достигал до меня, а между тем я видел туман, в котором находился. Меня обдавал холод, я скрежетал зубами и невольно вспомнил притчу о богатом, очутившемся после смерти в аду. Может быть, та же участь ожидает и меня? Но он, говорится, горел в пламени, а я дрожал от холода?.. Увы! И меня ожидал пожирающий огонь. Сначала я думал, что я еще жив, но скоро убедился в том, что я только тень, призрак, что у меня нет ничего действительного, ни глаз, ни зубов, ни других частей тела; и прежняя сила воли, которой я гордился, покинула меня! В то время как на земле с торжеством хоронили мое тело, в то время как священник в своей проповеди описывал мои добродетели и говорил, что, наконец, я перестал страдать – я, уничтоженный, вступал в ад! Я спешил куда-то, не зная сам, на чем держусь, каким образом лечу, куда стремлюсь. Из тумана мелькали изредка тени домов, дворцов, даже целых городов. Я пролетал через них, не чувствуя препятствий. Вдали виднелся свет. Я встречал призраки людей, сначала по одному, потом целыми группами. Они говорили между собой страшными голосами, с ужасными выражениями лиц. До меня долетали слова: «Откуда? Что нового?» Неужели они ожидали рассказов от меня? Вопрос – куда? – мучил меня, а не откуда! Наконец я нашел уединенное местечко, где мог отдохнуть! Отдохнуть?! Ах! Для меня не существует уж отдыха! Зачем был я так равнодушен? Зачем жил между небом и адом? Зачем не опомнился раньше? За несколько месяцев, даже недель было бы время спастись! Зачем ждал я до последней минуты, не уверовал раньше? Я погубил себя лично, и получил по заслугам награду! Я был так уничтожен, так несчастлив, а плакать не мог! Хотя бы найти одну слезу! Я надрывался, напрасно силился, чтобы в рыдании излить свое горе; все мое существо было измучено этой напрасной борьбой… Вдруг послышался мне незнакомый голос: передо мной стояла молодая женщина с ребенком на руках.

– Напрасный труд, – сказала она мне с выражением глубокой печали на лице, – я сама не раз пыталась плакать, но здесь нет слез!

Я чувствовал справедливость ее слов. Бывало, я мог плакать и не хотел, теперь я хотел, но увы, уж не мог! Она села подле меня, держа на коленях ребенка, и смотрела на него с выражением глубокой нежности и раздирающего горя. После короткого молчания она снова обратилась ко мне.

– Не правда ли, – сказала она, – ребенок спит, он не умер?

Я видел, что было мертвое лицо, но не имел духу сказать ей это, и ответил:

– Конечно, спит. Дети всегда спят!

– Конечно, спит, – повторила она и начала тихонько укачивать младенца.

Я вздрогнул от звука собственного голоса, который слышал в первый раз.

– Говорят, я убила его, – продолжала женщина, – ведь это пустая болтовня?

Может ли мать умертвить собственного ребенка? – и она судорожно прижала его к своей груди. Я не мог долее выдержать этой раздирающей душу картины и быстро удалился. Я, движимый невидимой силой, летел все далее и далее. Этот мир теней был плотно населен. Повсюду встречались мне какие-то фантастические существа, без жизни – живые тени. И везде все те же страдания, раздирающие мою грудь… но о них довольно! Я, наконец, остановился перед домом, показавшимся мне трактиром. В свете, бывало, я на такие дома смотрел с презрением и знал их только по имени; теперь же все было хорошо для меня. Я слышал, что в комнатах устроена была попойка, игра в карты. До меня долетали звуки этого веселья ада. Один из призраков, казавшийся трактирщиком, сделал мне пригласительный знак. Меня привлекал огонь, горящий в комнате, и я повиновался. – Разве вы не видите, что в дом есть дверь? – сердито встретил меня трактирщик. – Я замерз, – сказал я вместо ответа. – Дурак, зачем ходишь обнаженным? – ядовито усмехнулся мне в ответ этот человек, – сюда приходят лишь разодетые люди. Невольно вспомнил я свой теплый халат и другие принадлежности туалета. Не успел я подумать о них, как увидел на себе и халат, и туфли, и шапку, но не почувствовал тепла и остался нагим. Приблизясь тогда к камину, я пытался согреть замершие члены, но и огонь не давал тепла. С досадой отвернулся я и услышал, как сидящие у стола потешались надо мной, называя болваном! Один из них протянул мне ковш. Я не был никогда пьяницей, но тут я схватил с жадностью поданную чашу и поднес ее к губам… Как выразить чувство, охватившее меня, когда, вместо вина, я нашел одну пустоту?! Везде все то же – пустота! пустота! Мое разочарование было, вероятно, написано на моем лице и, видимо, забавляло окружающих, но в их веселье была какая-то тоска, фальшивая нотка, резавшая мне душу. Игра продолжалась, а я погрузился в тяжелое раздумье. Наконец я обратился к угрюмому хозяину трактира. – Что это за дом? – спросил я дрожащим голосом. – Мой! – был короткий ответ. – Но каким образом он очутился здесь? – спросил я опять. Трактирщик поглядел на меня с состраданием и несколько минут не отвечал. – Как очутился здесь? Я пожелал иметь его, и он стоял уже передо мною.

Я стал понимать. – Значит, этого дома нет в сущности? Он лишь представление нашего воображения? – Да! – крикнул один из играющих, – мы живем здесь в волшебном краю: о чем ни подумаешь, все тотчас стоит перед нами! И, с ужасным смехом, выражающим все, кроме веселости, он бросил карту на стол. Теперь я понимал: дом был призрак; и огонь без тепла, и факелы без света, и карты, и вино, и даже передник хозяина – все было лишь призраки! Одно было действительно: невидимая сила, заставляющая этих духов заниматься за гробом неустанно тем, в чем находили мы удовольствие на земле. Меня охватывал ужас при этом зрелище. Я хотел бежать от него, и бежал… но в ушах моих долго звенел демонический смех, похожий на кваканье лягушек, с которым проводили меня играющие в трактире. Сколько времени я странствовал – не могу сказать! Вдали виднелся свет, к которому я и направлялся; но мало-помалу он становился тусклым и я видел, что скоро наступит полный мрак. Тогда, в невыразимом отчаянии, я съежился и, как пресмыкающееся, остался недвижим, предаваясь беспредельной тоске. Для нас здесь нет развлечения от горя, нет возможности забыться!.. Глубокий вздох заставил меня внезапно обернуться. В полутьме я мог различить человеческий образ, черты которого были несоразмерно вытянуты и руки которого беспрестанно искали конца веревки, обмотанной вокруг его шеи. Изредка он как бы старался совсем освободиться от уз. Он смотрел на меня страшно-вытаращенными глазами и не говорил ни слова. – Скоро будет совсем темно, – сказал я. – Да, – ответил он глухим голосом, – скоро наступит ночь. – А сколько времени продлится она? – спросил я. – Почем знать? Может быть, два часа, а может быть, и двести лет.

– Разве она не всегда одинаково продолжительна? – Мы только знаем, что она всегда продолжительна, – вздохнул призрак. – Но потом, наверно, настанет день? – Да, если вы называете днем, что на земле считается сумраком. Вы, верно, недавно прибыли сюда? – Я недавно умер, – ответил я с грустью. – Обыкновенной смертью? – спросил призрак. – Да. Мой ответ не понравился ему; лицо его на мгновение исказилось. – Да, нелегко, – продолжал он, – дрожать ежеминутно за свою жизнь, никогда не знать покоя. Все хотят отнять ее у меня. Ты пока еще слишком занят собственной судьбой, чтобы быть опасным, и то я вижу по твоим глазам, что у тебя дурные замыслы. Я не выпускаю из рук концов этой веревки, потому что, если кто ими овладеет, меня сейчас повесят. Он остановился, видимо, призадумываясь, потом продолжал. – В сущности я знаю, что все это в моем воображении. Никто не может отнять у меня жизни, потому что я лишился ее давно; когда же этот страх нападает на меня, я не могу рассуждать и мне кажется, что я окружен убийцами! Он опять напрасно попытался освободиться от веревки. Мы недолго сидели друг против друга; я нечаянно сделал движение по его направлению, а он представил себе, что я пытался схватить его веревку, и исчез с быстротой молнии.

Второе письмо

Я остался, где сидел, и скоро был погружен в мрак. Скоро? О безумный! Как знать, сколько прошло времени, пока наступила полная темнота? И какая тьма! Вы, обыватели земли, не можете иметь понятия о подобной тьме. Никакое сравнение не в состоянии дать уразуметь о ней. Она столь глубока, столь безвыходна, так охватывает, что кажется, будто гигантские железные или гранитные стены давят вас, и под страшным гнетом их нет сил ни двинуться, ни подняться.

Только теперь понял я слова Писания: «во тьму внешнюю!» И вот сидел я в узкой темнице, дрожа от холода и страха, с внутренним пожирающим огнем, чувствуя себя выше всякого представления несчастным.

Ужасная истина! Страдания ада состоят именно в этой противоположности: холод, страх и скрежет зубовный вокруг, а внутри – огонь, сушь, в сравнении с которой сушь пустыни Сахары – ничто! И с этим тревога, постоянная агония, страх смерти, увеличивающиеся во мраке. Страх смерти! Какая насмешка! Как будто можно умереть два раза! А между тем душа продолжает эту борьбу с призраком и трепещет, и томится, и стонет, и никто, ничто не в состоянии помочь ей! На земле, когда человека постигнет великое горе, которому не предвидится конца, он долго изнывает в тоске, даже впадает в отчаяние, не находя ни сна, ни покоя. Но в конце концов утомление преодолевает печаль, и в сладком забытьи он теряет способность страдать. Счастливец! Настанут для него лучшие дни, наступят новые надежды; а здесь… нет отрады, нет забвения, нет утешения! На земле много зависит от того, как люди сами переносят несчастья: их испытания только тень горя. Здесь все призрак, кроме мучений, которые неизбежно приходится нести! Ах, что бы я дал, чтобы заснуть на мгновенье, забыться. Увы! Напрасно! И слез здесь нет, чтобы выплакать горе! Я только растравляю свои душевные раны напрасным сетованием!

Я сидел во мраке. То грехи мои терзали меня, то похоти жгли. И к чему припоминать прошлое? Я покончил с греховной жизнью, но лишь теперь понимаю ее, она раскрывается передо мной с ужасающей точностью и ясностью. Лишь теперь пришел я к сознанию, что я грешник! В жизни я с удивительным искусством умел заглушить голос своей совести; а теперь все мои отступления являются мне бессильными, ужасными. А ведь я никогда не считался дурным человеком. Я был эгоист, но умел и другим сочувствовать. С плотскими наклонностями я жил тоже и духовной жизнью – словом, я мог бы послужить людям, но старался, чтобы весь мир был к моим услугам. Я жил минутными наслаждениями, подчинялся своим страстям, любил хороший стол, карты, женщин, пикантные приключения и приближался к вечности без веры и без определенной цели.

Будучи ребенком, я любил Бога и молился Ему, но впоследствии столкновения с людьми в мире погасили мою веру и она увяла, как вянет цветок от солнечных лучей. А здесь прежние страсти как бы опять охватили меня для того, чтобы мучить и терзать, вместе с другой непобедимой мыслью они неустанно преследуют меня. Недлинная моя повесть проста; но иногда события, кажущиеся ничтожными, имеют для нас более важное значение, чем самые серьезные явления.

Вот в чем дело: я праздновал тридцатый год моего рождения в чужих краях. Мы оставили родину втроем, а возвращались из дальних стран вдвоем, и я был в самом мрачном настроении духа. На земле все чудно устроено: за каждую печаль мы получаем воздаяние. После того как я жил месяцами, не принимая ни малейшего участия во всем окружающем меня, вдруг жизнь опять улыбнулась мне: я нашел себе новую заботу, новый интерес в лице мальчика лет девяти, горевавшего о потере матери и возбудившего сострадание во мне. Мать его принадлежала к цыганскому табору и была известна лишь под именем Марфы. Однажды нашли ее тело лежащим в кустах. О происхождении Марфы и ее сына никому ничего не было известно, мы надеялись узнать о нем по странному рисунку, вырезанному на его правой руке и представлявшему лебедя с другими непонятными иероглифами. Все отказывались от ребенка, и я из сострадания взял его к себе. Он потерял все, чем дорожил, и я тоже – этого было достаточно для нашего сближения. Он был одет в лохмотья, густые черные локоны окружали в беспорядке его красивое лицо, могущее служить моделью для Рафаэля и Мурильо. Он был необузданный, пылкий, дикий, но добрый мальчик. Может быть, именно этот характер его, столь напоминающий мне самого себя, способствовал тому, что я сильно привязался к Мартыну. Он стал для меня и развлечением, и забавой. То я строго порицал его дурные наклонности, то давал ему полную волю, но я любил его искренно.

С своей стороны Мартын привязался ко мне со всею пылкостью своей горячей души. Бывало, если я сердился на него, он готов был на все, чтоб искупить свою вину и вымолить мое прощение. В такие минуты он потерпел бы от меня безропотно самое жестокое обращение. Но когда Мартын вырос, в нем выросли и самолюбие, и самонадеянность, и упрямство. Настало время, когда он не захотел повиноваться мне; я был тверд, как скала, и он в негодовании ушел от меня, чтоб никогда не возвращаться… Вскоре после своего отъезда он написал мне предложение покориться ему или забыть его навсегда. Письмо его осталось без ответа, а между тем я любил его и меня мучила мысль, что я сам не сумел воспитать его и теперь окончательно погубил! Тогда-то я захворал болезнью, подкосившей меня. На смертном одре я получил второе письмо от Мартына; но в этот раз он писал самым смиренным тоном, просил прощения и говорил, что имеет что-то важное сообщить мне о ком-то, о мужчине ли или о женщине – не говорил. Я был столь слаб, что не мог ответить, а другим не хотел поручить. Меня преследовали и сомнения, и сожаления до последнего вздоха. Беспрестанно я спрашивал себя: «Не погубил ли я его? О ком хотел он делать мне сообщения? О ней? Или о нем?! И здесь, за могилой, вопросы эти еще более отравляют мои думы, не оставляя меня ни на мгновение.

Третье письмо

He знаю, сколько времени продолжалась ночь. Наконец настало утро, если так можно называть едва мерцающий свет. Говорят, он из рая доходит до нас, несчастных осужденных. Осужденные?! Нет, мы не судились еще; теперешние муки – это последствия нашей жизни на земле! Наказание еще впереди.

Мы теперь как бы продолжаем наше земное существование; те же страсти, те же желания, те же стремления, с той только разницей, что они сейчас же удовлетворяются… призраками: нам кажется, что мы получаем, чего добиваемся, а это лишь игра нашего воображения! Потому ты удивишься, если скажу, что живу по-прежнему в роскоши, в моей прекрасной даче, на берегу озера; но все окружающее меня – одни тени: дома, деревья, люди – все обман, мечта!.. Я как будто наслаждаюсь, играю роль светского человека, а между тем чувствую пустоту, знаю, что нет ничего действительного. Какая-то неведомая сила заставляет нас делать в аду то, что мы делали на земле: впадать в те же ошибки, совершать те же преступления: скупой только и думает о деньгах; обжора – о яствах; разбойник – об убийстве. Все между тем знают тщетность и суетность своих стремлений, но не могут освободиться от них; они как бы принуждены окружить себя призраками, жить воображением, с полным сознанием при том, что разыгрывают какую-то обязательную комедию. Другие духи, напротив, стараются исправить свои прежние ошибки. Например, бессердечная мать живет здесь для своего ребенка; самоубийца постоянно ограждает от опасности свою жизнь, всякий сам себя терзает, никто не знает ни отдыха, ни покоя: постоянная тоска, стремление к недостижимому, безумное сожаление о прошлом и бесконечные воспоминания, одно безотраднее другого – вот наши единственные развлечения. Хотел бы я дать тебе понятие о географии ада, но описать его трудно. Он не имеет границ и неизвестно куда простирается. Знаю только одно, что он обширен и орошается мутной, черной рекой.

Ты, конечно, вспомнишь Лету? Разочаруйся, мой друг! Здесь нет забвения! Вонючие, мрачные волны, наводняющие иногда все окрестности, – это ложь, коварство и несправедливость земные. Изредка здесь идет дождь или снег. Тогда, когда сумасбродства и пошлости людей переходят границы, избыток их падает к нам и, по старой привычке, мы говорим: «Дождь идет!» Живут вместе, группами, люди различных времен, но имевшие при жизни одни и те же пороки и наклонности.

Например, есть город неправды или дипломатов и т. д. Рай отделен от нас глубокой, непроходимой бездной, в которой находится резиденция сатаны. Там постоянно горит огонь, выделяющий черный дым, который омрачает свет из рая и погружает нас во тьму. Иногда дым менее густ (мы называем эти мгновения днем), лучи света опять озаряют нас, и мы издали видим жилище Бога и окружающих Его блаженных. Не удивляйся, что я говорю о Боге. Мы знаем о Его существовании; знаем, что Сын Его так любил грешников, что умер за них на кресте и что, если б мы уверовали в Него перед смертью, то были бы спасены. Но теперь мы даже забыли имя Спасителя, зная, что, если б только вспомнить это имя, все было бы хорошо, и теперь нашли бы мы покой. Увы! Поздно!..

Четвертое письмо

Условия, при которых я вырос, нельзя назвать счастливыми. Мои родители так мало походили друг на друга, что знающие их спрашивали себя, как мог совершиться такой брак. Отец мой был человек тихий, сдержанный, безответный. Будучи во главе большой, известной фабрики, он оставался незначащей, незамеченной личностью. Только при более коротком знакомстве можно было оценить его, и тогда в его спокойном взгляде и простых речах чувствовалось так много глубины, что невольно являлась мысль, что он не совсем обыкновенный человек. Моя мать была главное лицо в доме: она была светская дама, в полном смысле этого слова, и при том необыкновенной красоты, которую сохранила до поздних дней. Многие считали ее холодной и бездушной; отчасти это мнение было справедливо, но у нее была сильная воля, много энергии и редкий ум.

Все удивлялись ей, но мало кто любил ее. Я последовал примеру других в своих чувствах к ней. Она была олицетворенное совершенство. Безукоризненной наружности, безупречной в исполнении своих обязанностей, как светских, так и домашних, и религиозных.

Чем более я припоминаю прошлое, тем более вижу, как она дорожила мнением общества.

Наш большой дом был разделен на две части. В одной первенствовал отец; в другой мать. Я был любимцем последней и оставался постоянно при ней. У матери были беспрестанно гости, приемы, вечера; отец занимался лишь делами. О хозяйстве заботилась сестра моего отца, тетя Бетти. Она составляла резкую противоположность с моей матерью и была единственное существо, умеющее развлекать. Все было у нее на руках в доме, и она считала себя созданной для спокойствия и счастья брата, почему и не выходила замуж.

Всегда веселая, она иногда поражала своими странностями и своей необычайной наивностью. Несмотря на свои многочисленные недостатки, у нее было детское, теплое сердце, и вся жизнь ее была одной проповедью о заповеди Христовой, любить Бога и ближнего. Я нежно любил ее и с удовольствием слушал ее наставления в религии. От нее я заимствовал первые понятия о долге; от нее приобрел горячую веру, которую, к сожалению, потом утратил. Я был уже взрослым молодым человеком, когда тетя Бетти умерла.

Смерть ее произвела на меня сильное впечатление. Моя мать предназначила меня для военной службы, она гордилась мной, моей красотой и хотела, чтоб я блистал в свете, но отец восстал против этого; я поступил на службу под его управлением и с первых шагов окружил себя беспутной, развращавшей меня молодежью. Когда мне минуло двадцать лет, я потерял отца. В то время я сильно занемог, и доктора посоветовали мне поехать в деревню, отдохнуть для подкрепления сил. Наша усадьба мне надоела, и я предпочел провести лето в домике лесничего, на берегу моря. Старик лесничий жил там со своей дочерью Анной. Анна! Думал ли я тогда, что это имя возбудит во мне столь тяжелые воспоминания? Мои силы скоро восстановились, и от скуки я стал ухаживать за Анной. Она была почти невоспитанной мещанкой, но в ее простом обращении и в открытой душе было столько гармонии и свежести, что они поневоле приковывали к себе.

Она обращала в шутку все слова лести и отчасти дичилась меня, не потому, чтоб почувствовала опасность (она еще не имела понятия о любви), а потому, что чистые натуры невольно страшатся сетей и ловушек. Она была весела, как бабочка: всему радовалась, всем наслаждалась. Я не любил ее, но хотел увлечь ее, овладеть ею, и, после многих преследований, я наконец вполне достиг своей цели. Ее нельзя было узнать: она пала, как сломленный цветок, как птичка с разбитым крылом. Смех и песни замолкли, она ходила с опущенным взором, с сознанием, что я погубил ее. Эта перемена имела в ней тоже свою прелесть, и я из сострадания стал думать о прочных узах с нею. Но моя опытная, умная мать видела меня насквозь. Она не противоречила мне, а лишь намеками, насмешками силилась отклонить от задуманного. У нее жила воспитанница, десятилетняя девочка-сирота. Она постоянно указывала мне на нее как на ребенка, обещающего быть блестящей партией, как по красоте, так и по состоянию. Лили была действительно хороша, и я мало-помалу привык смотреть на нее как на свою будущую жену. Я даже старался развить в ней качества, нравящиеся мне, и уже представлял ее в будущем женщиной, мною созданной, мною, по моему взгляду.

Наконец, я даже поручил матери уладить дело с Анной и с тех пор не виделся с бедной девушкой.