Текст книги "Самое ужасное путешествие"

Две драгоценные лошадки, оставшиеся в живых от нашей восьмерки, с которой мы начинали путешествие, были помещены в пристройке, защищенной от ветра и снега. Самых задиристых собак привязали у дома, более спокойным предоставили свободу, но и это не избавило нас от частых собачьих свар. Была у нас одна несчастная собачонка по кличке Макака. При разгрузке корабля ее переехали сани, которые она везла в упряжке с другими псами, потом она пострадала вторично, упав вместе со всей упряжкой в трещину, и ее частично разбил паралич. Вид у нее был самый жалкий, из-за того что на задней части туловища не росла шерсть, но характер она имела бойцовский и никогда не сдавалась. Однажды ночью в сильный ветер Мирз и я вышли из дому, разбуженные собачьим лаем. Оказалось, что это взывала о помощи Макака – она взобралась на крутой склон и не знала теперь, как с него сойти. Когда собаки окончательно возвращались на мыс Эванс, Макаке было разрешено бежать рядом с санями. Но на мысе Эванс она пропала. Розыски ничего не дали, и после нескольких недель мы махнули на нее рукой. Однако месяц спустя Гран и Дебенем пошли на мыс Хат, и здесь у входа в дом их встретила Макака, очень ослабевшая, но еще способная подавать голос. Она могла питаться только тюленьим мясом, но как она ухитрялась его добывать в таком состоянии – остается тайной.

У читателя может возникнуть вопрос, почему мы, находясь так близко от зимовки на мысе Эванс, не могли до нее дойти немедленно? От мыса Эванс до мыса Хат действительно всего лишь 24 километра морем, оба дома стоят на одном и том же полуострове, но мыс Хат – на его оконечности, а мыс Эванс – на выступе застывшего потока лавы, выдающемся далеко в море, участок же суши между ними недоступен для санных партий из-за обширных зон трещин на склонах Эребуса. Достаточно взглянуть на карту, чтобы убедиться: хотя мыс Хат окружен морем или морским льдом, все стороны полуострова Хат, кроме горы Аррайвал, окаймлены Великим Барьером до самого мыса Прам на юге. Поэтому с мыса Хат в любое время года можно попасть на Барьер обходным путем, которым мы и шли, но вот дальнейшее продвижение на север невозможно, пока низкие осенние и зимние температуры не скуют море льдом. Мы добрались до мыса Хат 5 марта, и Скотт рассчитывал примерно к 21 марта пересечь образовавшийся молодой лед. Но прошел еще месяц, прежде чем первая партия смогла пройти к мысу Эванс, да и то замерзла лишь сама бухта, пролив же оставался открытым по воле ветров, которые выносили в море лед, едва он появлялся.

Помимо всех забот, одолевавших Скотта в последнее время, его неотступно преследовало опасение, как бы наш дом на мысе Эванс не смыл прибой, настолько могучий, что он взломал Ледниковый язык, который стоял здесь, вероятно, века. Снедаемый беспокойством, Скотт попросил Уилсона и меня быть наготове, чтобы вместе с ним пересечь на санях ледопады на склонах Эребуса и дойти до мыса Эванс. «Ходил вчера с Уилсоном на Касл посмотреть, нет ли возможности пробраться к мысу Эванс сухим путем, так как по морскому льду идти уже нельзя. День ясный, на солнце было очень тепло. Дорога к мысу Эванс, если она имеется, наверное, пролегает через самый труднопроходимый отрог Эребуса. От Касла весь бок горы кажется сплошной массой трещин, но возможно, что дорога нашлась бы на высоте 900 или 1200 метров над уровнем моря»[11]. Через несколько дней Скотт отказался от этого плана как от совершенно безнадежного.

Восьмого марта Боуэрс повел партию в лагерь Катастрофа за оставленным провиантом и снаряжением – иными словами, за вещами, которые удалось спасти с морского льда. Партия отсутствовала три дня, везла сани с большим трудом. «В углу бухты, – пишет Боуэрс, – поверхность Барьера сдавлена в гармошку, на преодоление валов ушло часа два. Одно время мы шли вдоль огромной трещины – она пролегала рядом с нами, словно широкая улица. В том месте, где она достигала ширины уж не менее 4,5 метров, я заглянул внутрь; дна не увидел из-за снежных карнизов, но трещина безусловно сквозная, так как снизу доносился рев тюленя»[23].

В письме домой Боуэрс рассказывает, как они втаскивали тяжелый груз на склон Касла: «Все утро у нас заняла переброска в два приема вещей до лагеря Седло. Я пришел к выводу, что по крутому склону подниматься не спеша, но без передышек, легче и менее утомительно, чем взбегать быстро, часто останавливаясь на отдых. Эту теорию я с большим успехом применяю на практике, хотя, конечно, не знаю, все ли разделяют мою уверенность в преимуществах безостановочных восхождений. После того как мы втащили наверх вторые сани, Аткинсон сказал: «В принципе я против вас ничего не имею, но временами я вас просто ненавижу».

Даниэль Дефо мог бы написать еще одного «Робинзона Крузо», поместив своего героя не на остров Сан-Хуан-Фернандес, а на мыс Хат. Взятые в санный поход запасы в основном кончились, и мы зависели от охоты на тюленей, которая обеспечивала нас пищей, теплом и светом. От ворвани, служившей топливом, мы были черны, как трубочисты; другой такой грязной команды, пожалуй, не найти. В погожие дни мы охотились на тюленей, в случае удачи разделывали туши и мясо доставляли на мыс, или же лазили по живописным холмам и кратерам, которых здесь хоть пруд пруди, а вечерами спорили до хрипоты, никогда не приходя к согласию. Одни присматривали за лошадьми, другие за собаками, третьи собирали геологические коллекции или рисовали чудесные закаты. Но главное, что мы делали, – это ели и спали. После шестинедельного санного похода каждый проводил в спальном мешке по двенадцати часов ежедневно. И мы отдыхали. Может быть, не все сочтут подобное времяпрепровождение приятным, но нас оно вполне устраивало.

Тюлень Уэдделла, который заходит в моря вокруг Антарктического континента, служил прекрасным подспорьем для удовлетворения наших потребностей. Ведь в случае нужды из тюленя можно добыть не только вполне съедобное мясо и жир для обогревания и освещения, но и шкуру, пригодную для финнеско, а также лекарство от цинги. Когда он огромной бесформенной массой возлежит на морском льду, только хороший удар может привлечь его внимание к человеку. Но и после этого он норовит зевнуть последнему в лицо и снова впасть в дремоту. Потревоженного тюленя врожденный инстинкт заставляет избегать воды – ведь там живут его заклятые враги – косатки. Но если все же удается загнать тюленя в воду, он в мгновение ока преображается, это уже сама красота и грация. Он невероятно ловко двигается, поворачивается в воде и без труда добывает себе рыбу на корм.

Нам посчастливилось, что в трех километрах от нас, в углу бухты, где встречаются Барьер, море и суша, – это место в дни «Дисковери» Скотт назвал мысом Прам – сохранился маленький островок морского льда, величиною в один акр, не больше.

Так вот, в летние месяцы мыс Прам – один из самых густонаселенных тюленьих яслей в заливе Мак-Мёрдо. Барьер, медленно надвигаясь на полуостров, сдавил припай в складки. Такие складки, естественно, перемежаются впадинами, летом в них собираются лужи морской воды, и здесь же тюлени устраивают себе лунки, рядом с которыми любят лежать и нежиться на солнышке; самцы дерутся между собой, самки производят на свет детенышей, малыши же резвятся и гоняются за собственным хвостом, точь-в-точь, как котята. Сейчас, когда морской лед взломался, в этом укромном уголке, под зелеными и синими ледяными утесами горы Крейтер, собиралось множество тюленей.

Для охоты на тюленя требуются большая палка, колющее оружие типа штыка, нож для свежевания туши, точило. Палка подходит любая, лишь бы подлиннее, чтобы ею можно было нанести тюленю сильный удар по носу: это его оглушает и он, к счастью для себя, теряет всякую чувствительность. Колющее оружие, или кинжал, обязательно с крестовидной рукояткой во избежание соскальзывания руки на лезвие, должно иметь не меньше 35 сантиметров в длину (без рукоятки); им наносится удар тюленю в сердце. Разделочные ножи у нас были длиной 30 сантиметров вместе с рукояткой, с лезвием длиной 17,5 сантиметров и шириной три сантиметра; одни с острым концом, другие – с закругленным, что лучше – не знаю. Рукоятки ножей должны быть деревянными – тогда не так мерзнут руки.

Охота на тюленя и разделывание туши – занятие, конечно, отвратительное, но ведь без него не обойтись, так что наличие нужного инвентаря вполне гуманно, да к тому же сберегает время и силы. Прежде всего с тюленя сдирают шкуру вместе с ворванью; затем от остова отделяют мясо, внутренности выбрасывают, печень аккуратно вырезают. Мясо рубят на куски и кладут на снег – когда они замерзнут, их собирают, как камни. При необходимости кости разрубают топором и скармливают собакам. Кроме внутренностей, ничто не пропадает.

Освещение было для нас жгучей проблемой в буквальном смысле этого слова. Я не знаю лампы лучше, чем воткнутый в жестянку из-под спичек, наполненную ворванью, фитиль, но каких только светильников, больших и маленьких, не предлагали их гордые изобретатели! Каждый такой светильник давал кое-какой свет, но не яркий. Были и более честолюбивые проекты, не связанные с ворванью. Наиболее опасный, пожалуй, принадлежал Отсу. Кто-то нашел немного карбида, и Отс тут же предложил осветить хижину ацетиленовыми горелками. Я думаю, он единственный среди нас, кто взирал на приготовления к этому без откровенной нервозности. Спас положение тактичный Уилсон. Он на несколько дней углубился вместе с Отсом в изучение проекта ацетиленового освещения, после чего, без видимых на то оснований, тот был признан неосуществимым. Это был успешный стратегический маневр, которому могла бы позавидовать любая женщина.

Однажды утром Боуэрс, Уилсон, Аткинсон и я, находясь на горе Крейтер, увидели санную партию, которая шла со стороны Касла. Это могла быть только геологическая партия в составе Гриффита Тейлора, Райта, Дебенема и старшины Эванса, возвращающаяся с Западных гор. Они упорно отказывались признать в нас – четырех закопченных трубочистах – людей, которых они в последний раз видели на Ледниковом языке с палубы корабля. Я надеюсь, что историю их похода расскажет Дебенем. Нам же она на много дней послужила темой для разговоров. Геологи явились достойным пополнением нашей партии, и интеллектуальным, и численным – отныне нас стало шестнадцать. Особенно выделялся в беседах Тейлор – его замечания, иногда резковатые, обычно поражали своей оригинальностью. Почти все мы с интересом прислушивались к разгоравшимся у ворваньевой печи дискуссиям, в которых он был заводилой. В них всегда активно участвовали и Скотт с Уилсоном, остальные же вступали, когда затрагивалась проблема из сферы их интересов, знаний и опыта. Но выступать с категорическими заявлениями было опасно, так как наш маленький коллектив насчитывал много специалистов, и они с легкостью выявляли любые ошибки. К тому же мало было на свете таких уголков, где бы не побывал хоть раз кто-нибудь из присутствующих. Позднее, когда наше общество осталось в урезанном составе, для разрешения споров постоянно приходилось прибегать к помощи справочников. Таким экспедициям, как наша, совершенно необходимо иметь для этой цели издания вроде «Тайм Атлас», хорошую энциклопедию и даже латинский словарь. Может быть, и биографический справочник «Кто есть кто».

В каких-то завалах мы раскопали несколько номеров «Контемпорэри Ривьюз», «Герлс оун Пейпер» и «Фэмили Геральд», все десятилетней давности! Во льду нашли намертво вмерзший неполный экземпляр книги Стэнли Веймана «Моя жена Рота». Его осторожно разморозили, и он был прочитан всеми без исключения; книга произвела очень сильное впечатление, а отсутствие окончания придало ей особую прелесть.

«Кто за кока?» – Этот вопрос раздавался ежедневно перед отходом ко сну, на него следовало откликнуться двоим добровольцам. Разжечь холодным зимним утром обычную угольную печь вовсе не просто, но куда труднее заставить гореть ворвань в хижине на мысе Хат, когда пальцы стынут от прикосновения к железу, а заледеневшая ворвань упорно не желает плавиться. К тому времени как лед превращался в воду, разогревалась печь – в обратной пропорции к настроению дневального. Жареная тюленья печень и какао с неограниченным количеством галет с «Дисковери» являлись дежурными блюдами к завтраку, и, когда они были готовы, хижина оглашалась протяжным криком «По-о-дъем!»; спящие вылезали из мешков, протирая засорившиеся оленьим волосом глаза. Пожалуй, самый неудачный завтрак на моей совести: поджаривая галеты с сардинами (у нас имелась одна-единственная банка), я снял с огня заменявшую сковородку крышку, но сардины оставил на ней, и они подгорели. Кушанье получило название угольков. 1 апреля Боуэрс решил разыграть двоих из нас и положил в две миски сена, прикрыв его сверху кусочками тюленины. Но коварный замысел обернулся против его зачинщика: у Боуэрса не хватило еды, чтобы заменить испорченные порции, и, как я узнал много недель спустя, он тайком отдал первоапрельским дуракам свою, а сам остался несолоно хлебавши. Такие ничтожные события всех нас веселили и оставались в памяти навсегда, как яркие минуты экспедиционной жизни.

После завтрака – общая уборка. Подметали пол, хотя метла вряд ли заслуживала этого названия. Ночные шерстяные носки и меховые сапоги меняли на дневную обувь – финнеско, меховые носки с гетрами; дневальные готовились к ленчу: вносили лед, который растапливали на воду; от общих запасов тюленины отделяли ледорубом замерзший кусок красного тюленьего мяса или печени; втаскивали и сваливали перед очагом, все равно как уголь, куски тюленьих шкур с ворванью сантиметров в семь толщиной на них. Постепенно все расходились и предавались своим занятиям по долгу службы или по наклонностям, кроме тех, кто отгребал снег, заваливший ночью дверь и окна.

К ленчу каждый приносил какую-нибудь интересную новость. Райт обнаружил новую форму ледяных кристаллов; Скотт исследовал толщину льда около мыса – она составляет около 13 сантиметров; Уилсон нашел неизвестные ранее тюленьи лунки у мыса Армитедж, значит, можно надеяться, что впредь мы будем добывать пищу и топливо ближе от дома; Аткинсон убил императорского пингвина весом свыше 40 килограммов – такого еще не знала наука; помощник зоолога при этом сообщении подумал обреченно, что хочешь не хочешь – придется набивать чучело; Мирз отыскал на склоне горы Аррайвал прекрасное место, по которому удобно скатывать камни вниз; Дебенем придумал новую теорию возникновения Большого валуна – так мы прозвали гигантский камень, отличавшийся структурой от окружающих пород; у Боуэрса появилась идея возвращаться с полюса не по Барьеру, а через Плато; Отс же признавался, что не прочь бы съесть еще одну лепешку. Самым излюбленным развлечением было завязывание узлов. Попробуйте-ка завязать выбленочный узел одной рукой!

Вторая половина дня отличалась от первой лишь тем, что солнце начинало садиться за Западные горы. Осенние закаты в Антарктике красивы, как нигде, и именно осенью Уилсон делал наброски для многих акварелей, которые дописывал уже позднее, на зимовке. Чаще всего он рисовал на вершине холма Обсервейшн, стоя под скалами с подветренной стороны, на том самом месте, где почти два года спустя мы поставили крест в память о нем и погибших вместе с ним товарищах. В перчатках с обрезанными пальцами он быстро делал карандашом наброски очертаний гор и облаков и вписывал названия цветов. Примерно через минуту пальцы окостеневали, работать становилось невозможно, он натягивал шерстяные варежки и меховые рукавицы и ждал, пока руки согреются. Карандаш и блокнот для зарисовок он носил в запачканной ворванью сумочке, крепившейся к поясу. В таком же блокноте, хранившемся в такой же сумочке из зеленого уиллесденского брезента и также на поясе, Скотт вел дневник санных походов.

К обеду в хижине воцарялась жара, что одновременно было и благом и злом. С одной стороны, от этого выигрывало наше походное снаряжение – спальные мешки, финнеско, варежки, носки, вывешенное для просушки, необходимой всем вещам, особенно же кожаным – иначе они приходят в негодность; с другой стороны, крыша начинала отчаянно подтекать. Я уже упоминал о том, что в старой хижине экспедиции «Дисковери» чердак был плотно забит льдом (немного погодя он в основном обвалился, к счастью, в отсутствие обитателей хижины). Надо было немедленно защитить от капели себя, еду, одежду, спальные мешки. В ход шли любые банки, которые подвешивались под протечками. Но печь остывала, капель прекращалась, и в результате помещение обрастало сталактитами и сталагмитами, как ни одна доисторическая пещера.

Шестнадцатого марта на Барьер вышла последняя в этом сезоне санная партия с провиантом для пополнения склада в Угловом лагере. Вел партию лейтенант Эванс, участвовали в ней Боуэрс, Отс, Аткинсон, Райт, я и двое матросов – Крин и Форд. Дорога туда и обратно заняла у нас восемь дней, поход прошел без особых происшествий, поход как поход. Несколько дней держался туман. Пройдя расстояние, равное тому, что отделяло нас от Углового лагеря, мы остановились и решили подождать, пока разъяснится. Оказалось, что мы находимся в 10 километрах от Углового лагеря, среди трещин; вот как легко заблудиться в подобной обстановке и как важно держаться правильного курса, пусть даже подчас руководствуясь больше собственной интуицией, чем знаниями.

В этот раз мы приобрели первый опыт санных походов в холодную погоду, что очень важно. В ближайшем будущем нам суждено было понять, что минус тридцать или минус сорок еще не мороз, но для начала и этого было достаточно. Достаточно, чтобы научить нас обращаться со своей обувью, держать в руках металлические предметы, не терять времени попусту. Разница, однако, та, что тогда солнце еще светило днем, а солнце, даже скупое, все же высушивает одежду и снаряжение. Одновременно мы начали понимать, какие трудности ожидают нас в весенних походах, хотя лишь отдаленно догадывались о том, что за испытания подстерегают нас в зимнем походе наподобие того, какой мы намеревались предпринять.

Легко быть умным задним числом, но, оглядываясь назад на экспедицию в целом и ее трагический исход, обусловленный в основном непредвиденно холодной осенью на Барьере (в феврале, например, термометр показывал – 40 °C), я полагаю, что нас могла бы насторожить необычайно низкая температура в середине марта, даже близ открытого моря. Если кто-нибудь и обратил на это внимание – хотя, по-моему, таких не нашлось, – то вряд ли бы он сделал следующий логический шаг, а именно, предположил, что в глубине Барьера может быть (как оказалось в действительности) намного холоднее, чем следовало ожидать для этого времени года. Напротив, я не раз слышал, как Скотт говорил, что, возможно, полюсная партия вернется не раньше апреля. Между тем из-за лошадей мы были обречены выступить к подножию ледника Бирдмора позднее, чем предусматривалось планом: страдания наших пони в метель доказали, что они не вынесут весеннюю погоду на Барьере. Скотт и сам написал в «Послании обществу»: «Никто на свете не мог бы ожидать той температуры и состояния пути, какие мы встретили в это время года»[11].

Когда мы возвратились на мыс Хат, там все, в том числе и сама хижина, было покрыто замерзшими брызгами от прибоя. Это поработала пурга, которая нас на Барьере задела лишь своим хвостом. «Волны беспрестанно всей тяжестью бились о припай, – записал Скотт в дневнике. – Брызги дождем падали на кровлю дома. Крест бедного Винса, поднимающийся на 9 метров над водой, окутывало брызгами. Для собак это было ужасно. Мы вышли из дому и отвязали еще двух или трех, причем морские брызги промочили нашу одежду насквозь. Со дня нашего прибытия сюда (две с половиной недели тому назад) это уже третья буря. Во время бури бухта становится недоступной для судов. Можно только дивиться, каким образом не было ни одной такой бури, когда наше судно «Дисковери» стояло в этой бухте в 1902 году»[11].

В это время года вдали над открытым морем мало что увидишь – мешают испарения, которые стелются над относительно теплой водой, так называемая морозная дымка. В ветреную погоду ее разносит над морем, в штиль же она образует плотную завесу. С горы Аррайвал, которая является как бы ногтем нашего пальцеобразного полуострова, мы различали четыре островка у мыса Эванс и черное пятно на обрывах ледников, спускающихся с вулкана Эребус и образующих, как мы знали, крутой склон над мысом Эванс – впоследствии он получил название Рэмп. Но сейчас наш уютный дом, как бы мы к нему ни стремились, был для нас так же недосягаем, как если бы он находился на расстоянии тысяч километров. Едва ветер стихал, море покрывалось тонкой пленкой льда, которая за сутки достигала толщины 10–12 сантиметров, но пока еще ни разу не окрепла настолько, чтобы устоять под натиском очередной бури. В южном направлении прочный лед лег в марте, а две бухты у подножия Эребуса замерзли в начале апреля.

Мы относились к молодому льду без должного уважения. 7 апреля Скотт спросил, не хочет ли кто-нибудь прогуляться по молодому льду на север, к скале Касл. Около трех километров мы прошли по колеблющемуся под ногами покрову, стараясь обходить по мере возможности открытые участки и полыньи, и тут Тейлор все же в одну угодил. К счастью, он сумел выкарабкаться без посторонней помощи и со всех ног помчался домой. Мы решили пройти по льду к мысу Эванс завтра утром, однако за ночь от него и следа не осталось. В другой раз мы уже совсем приготовились утром двинуться в путь, но за пять часов до намеченного срока весь лед, по которому мы собирались пройти, вынесло в море отливом.

Скотт был уверен, что две бухты под Эребусом покрыты надежным льдом, и собирался испробовать этот путь. Ближняя бухта образована с южной стороны полуостровом Хат с Эребусом, а с северной – Ледниковым языком. Пересекши Ледниковый язык, партия может спуститься во вторую бухту, ограниченную с севера мысом Эванс. Сохранению здесь молодого льда способствуют острова Делбридж, один из которых, Грейт-Рейзорбэк, лежит на прямой, соединяющей Ледниковый язык с мысом Эванс. Этой дорогой еще никто никогда не ходил, но Скотт надеялся найти выход с полуострова на замерзшее море около скал Хаттона, которые являются отрогами лавовых возвышенностей на изрезанной поверхности передней части ледника.

«Партия в составе Скотта, Боуэрса, Тейлора и старшины Эванса с одной палаткой и лейтенанта Эванса, Райта, Дебенема, Грана и Крина – с другой выступила на мыс Хат. К тому времени как они достигли вершины склона Ски, к югу от него нахмурилось и пошел снег. Мы проводили их до Третьего кратера. Лед между мысом Хат и Ледниковым языком непроходимый, поэтому они выбрали путь мимо скалы Касл; где-то у скал Хаттона они попытаются перебраться на прочный морской лед, который, по нашим представлениям, уже держится там некоторое время, затем пересекут Ледниковый язык и выйдут опять на прочный морской лед – он, кажется, простирается до самого мыса Эванс.

После ленча Уилсон и я часа в четыре пополудни пошли назад. Начиналась метель. На горе Аррайвал погода была намного лучше, в направлении Эребуса и вовсе все просматривалось довольно хорошо, но мы не увидели на льду никаких следов партии.

12 апреля. Сегодня едва начало светать, как разразилась буря, и сейчас дует очень сильно. Огромное количество выпавшего снега чрезвычайно затруднит продвижение партии. Мы все очень беспокоимся за нее, так как Скотт поговаривал о ночевке на морском льду. В бухте Аррайвал (севернее мыса Хат) весь лед сошел. У них с собой спальные мешки, провиант на две трапезы и два заправленных до верха примуса.

13 апреля. Мы были страшно обеспокоены отсутствием партии, особенно когда весь лед к северу от мыса Хат унесло. Сегодня утром буря утихла, и, к нашей радости, снова открылись остров Уайт и мыс Блафф. Перед ленчем вернулся Аткинсон, взбиравшийся на гору Аррайвал, он сообщил, что сверху на пространстве между Ледниковым языком и мысом Хат льда не видно. Это сообщение омрачило нам ленч. Покончив с едой, мы вышли ко Второму кратеру и убедились, что от скал Хаттона до Ледникового языка, а оттуда до мыса Эванс лед лежит.

Перед выходом в поход Скотт условился, что в первую же ясную ночь из трех он в 10 часов вечера подаст нам с мыса Эванс сигнал огнем. Сегодня третья по счету ночь – она же первая ясная. Точно в назначенное время мы вышлииз хижины, и действительно, вдали вспыхнул огонь, рассыпавшийся мириадами искр. Мы обезумели от радости – значит, все в порядке. Мирз помчался домой, натер кусок обшивки парафином, мы подняли этот зажженный факел и бросали его в воздух снова и снова, пока он не распался на кусочки, догоравшие на снегу. Как легко стало на душе!»[17].

Приведу рассказ Боуэрса о возвращении партии:

«Мы форсировали валы сжатия и за скалой Касл взяли курс на Эребус. Сначала небо имело зловещий вид, но потом немного расчистилось. Идти по новому маршруту было очень интересно. Скотт хорошо тянет сани, все время поддерживая быстрый и в то же время доступный темп. Когда мы миновали скалы Хаттона, пошел снег и сгустилась дымка, но мы все же, перед тем как спускаться, поставили палатки и поели. Никто не сомневался в том, что приближается пурга. Но пока мы ели, разъяснилось. Закончили ленч мы уже около 3.30 пополудни, так как запоздали из-за очень длинного утреннего перехода.

Счастье наше, что дымка разошлась: ведь склон в одном направлении не только был сильно изрезан трещинами, но заканчивался высоким ледяным утесом. Продвигаясь вдоль него, мы нашли более или менее покатый спуск, метров в девять от верха до низа. По нему спустили людей и сани. Поднялся ветер, над утесом проносились клубы поземки. Последний из нас сошел с помощью нескольких длинных бамбуковых шестов, а веревку оставили висеть – она облегчит подъем партии, идущей на мыс Хат (например, с новым запасом провизии). Затем переложили багаж на санях и по льду бухты направились к Ледниковому языку, которого достигли в 6 часов вечера, уже в темноте. Молодой морской лед покрыт отложениями соли, сани тащишь как бы не по льду, а по разлитой патоке. Идти по выпавшему снегу тоже очень тяжко. Сам язык состоит преимущественно из твердого синего льда, чрезвычайно скользкого, и пересечен через каждые несколько ярдов трещинами. В основном они перекрыты мостами, но то и дело в полумраке ставишь ногу, а то и обе, в пустоту. Но никто не провалился на всю длину постромок.

Перевалив на другую сторону языка, мы нашли хорошо защищенную ложбинку, в ней решили сделать привал и немного поесть. Было уже больше 8 часов вечера, и я стоял за то, чтобы остаться здесь на ночь; мне казалось безумством идти в полной темноте по незнакомому участку недавно замерзшего моря, да еще перед самой пургой. Против меня, конечно, было то, что до мыса Эванс оставалось всего лишь 8 километров, а нам уже почти нечего было есть – кто мог знать, что мы попадем на труднопроходимый утес, а море окажется покрытым солью, весь поход мы намеревались проделать за один день. Но лучше, считал я, мучиться голодом в спальных мешках, чем в пургу ставить лагерь на молодом льду толщиною меньше 30 сантиметров.

И все же, поев, мы в 9.30 вечера выступили. Снег валил такой густой, что буквально ничего не было видно. Но ветер стих, и в конце концов мы смогли различить впереди очертания ближайшего из островов Делбридж – острова Грейт-Рейзорбэк. По нашему курсу, однако, лежал не он, а островок поменьше – Литл-Рейзорбэк. Когда мы приблизились к нему, снег скрыл все. Мы и остров-то заметили, притом с большим трудом, уже когда находились прямо под ним. Идти дальше было невозможно, и пришлось все-таки стать на морском льду. Снега не хватало, чтобы прижать как следует борта палатки, спальные мешки пропитались соленой водой, и каждый осознавал, что от черной воды его отделяют какие-то 15–25 сантиметров ненадежного льда… Одним словом, я решил, что в таком небезопасном лагере мне, во всяком случае, лучше не спать.

Как и ожидали, пурга налетела вскоре после полуночи; завывания ветра между скалами над головой могли бы сильно действовать на нервы, если бы не служили верным признаком того, что мы находимся близко к острову и не дрейфуем по направлению к открытому морю. Я, конечно, уверял моих товарищей, что лагерь не менее безопасен, чем церковное здание. Днем Тейлор несколько раз входил и выходил из палатки. В конце концов задувавший в ее дверь ветер вырвал палаточный полог из-под подпиравшей его ледяной глыбы, и палатка обрушилась, прикрыв нас, словно зонтом. Нам бы ее больше никогда не поставить, если бы поблизости за это время не намело сугробов, но часа два пришлось повозиться. Снег шел густыми хлопьями, и все же я, чтобы охладить пыл Тейлора, предложил ему взобраться вместе на остров и с его высоты взглянуть на мыс Эванс.

Все берега острова прямо с моря круто взмывают вверх, и мы с трудом на него вскарабкались. На вершине мы поняли, почему он так называется[76]76
  «Рейзорбэк» по-английски означает «острый хребет», «грейт» – большой, «литл» – малый.


[Закрыть]: он со всех сторон так резко обрывается вниз, что на вершину можно усесться, как в седло. Но безмятежно обозревать оттуда окрестности мешал сильный ветер, и мы поспешили спуститься, разглядев лишь сквозь тучи падающего снега пик острова Инаксессибл. У подножия подветренной стороны обнаружили совершенно плоский карнизик – как раз для двух палаток, если их поставить впритык друг к другу. Остров служил как бы заслоном от ветра, здесь практически было тихо, хотя вокруг ревела пурга. Я посоветовал капитану Скотту перенести сюда лагерь. Тейлор рвался на мыс Эванс, и Скотт сказал, что ради безопасности Тейлора придется перебираться на карниз. У нас получилась идеальная стоянка на надежном твердом грунте, в безветренном месте, и будь у нас еда, то по мне пусть бы буря длилась хоть неделю.

На острове мы провели две ночи, а утром 13-го ветер улегся настолько, что можно было выступить в путь. Вот уже и обсерватория Санни Джима (Симпсона) показалась, а мы по-прежнему не знали, цел ли наш дом, пока не обогнули мыс и не вступили в Северную бухту. Зимняя станция стояла целехонькая; Северная бухта, замерзшая только что, тем не менее вполне выдерживала наш вес. Кто-то заметил партию, и тут же из дома высыпали все его немногочисленные обитатели: Санни Джим, Понтинг, Нельсон, Дэй, Лэшли, Хупер, Клиссолд, Дмитрий и Антон. Надо было видеть Понтинга, когда он бежал нам навстречу! Он никого не узнал и остановился с озадаченным видом: на какой-то миг ему померещилось, как он признался потом, что это идут члены норвежской экспедиции. Но затем нас приветствовали с такой сердечностью, словно мы и в самом деле совершили нечто героическое.