Текст книги "Время жить и время умирать"

7

Табличка висела на погнутом фонарном столбе. Указывала наискось вниз, в воронку, где валялись обломки стен и железная кровать. Гребер обошел воронку, зашагал дальше. Чуть впереди виднелся неразрушенный дом. Восемнадцатый, прошептал он, пусть это будет восемнадцатый! Господи, сделай так, чтобы восемнадцатый уцелел!

Он ошибся. Это был только фасад. В темноте он казался целым зданием. Подойдя, Гребер увидел, что за фасадом все обрушилось. Наверху между стальными балками застряло фортепиано. Крышку сорвало, клавиши поблескивали как огромная зубастая пасть, словно могучий доисторический зверь яростно грозил тем, что внизу. Дверь подъезда на фасаде стояла нараспашку.

Гребер побежал туда.

– Эй! – крикнул кто-то. – Осторожно! Куда вы?

Он не ответил. Вдруг не мог сообразить, где родительский дом. Все минувшие годы видел его как наяву, каждое окно, дверь подъезда, лестницу, – но теперь, нынешней ночью, все смешалось. Он даже не понимал, на какой стороне улицы находится.

– Эй, парень! – опять закричал тот же голос. – Вы что, хотите получить обломком по башке?

Гребер глянул сквозь дверь. Увидел начало лестницы. Поискал номер дома. Подошел дружинник из гражданской обороны.

– Что вы здесь делаете?

– Это дом восемнадцать? Где дом восемнадцать?

– Восемнадцать? – Человек поправил каску. – Где дом восемнадцать? Вы хотите сказать, где он был?

– Что?

– Та-ак. Вы что, слепой?

– Это не восемнадцатый!

– Был не восемнадцатый! Был! Настоящее время не существует! Только прошедшее!

Гребер схватил мужчину за лацканы. Яростно бросил:

– Послушайте! Я здесь не затем, чтобы шутить. Где восемнадцатый дом?

Дружинник посмотрел на него:

– Немедленно отпустите меня, или я вызову полицию. Вам здесь нечего делать. Это территория расчистки завалов. Вас арестуют.

– Нет, не арестуют. Я с фронта.

– Велика важность! Думаете, здесь не фронт?

Гребер разжал руки.

– Я живу в доме восемнадцать. Хакенштрассе, восемнадцать. Здесь живут мои родители…

– На этой улице никто больше не живет.

– Никто?

– Никто. Уж я-то знаю. Сам здесь жил. – Мужчина вдруг оскалил зубы и выкрикнул: – Да, жил! Жил! За две недели здесь было шесть воздушных налетов, слышите, вы, фронтовик! А вы, черт бы вас побрал, лодыря гоняли на фронте! Здоровый да бодрый, как я погляжу! А моя жена? Она вон там… – Он кивнул на дом, возле которого они стояли. – Кто ее откопает? Никто! Погибла! Смысла нет, говорят спасатели. Слишком много другой срочной работы. Слишком много поганых бумажек, и поганых контор, и поганых властей, которых надо спасать. – Он приблизил к Греберу худое лицо. – Знаете что, солдат? Человек никогда не понимает, что творится, пока его самого за горло не возьмут. А когда поймет, уже слишком поздно. Так-то, фронтовик! – Он прямо выплюнул это слово. – Храбрец-фронтовик с кучей побрякушек! Восемнадцатый дом вон там, где лопатами орудуют.

Гребер пошел прочь. Там, где лопатами орудуют, думал он. Там, где лопатами орудуют! Это неправда! Сейчас я проснусь в блиндаже, проснусь в подвале в безымянной русской деревне, с Иммерманом, который сидит и бранится, с Мюкке, с Зауэром, это Россия, а не Германия, Германия цела-невредима, она под защитой, она…

Сперва он услышал возгласы и лязг лопат, потом увидел людей на дымящихся руинах. Из пробитого водопровода по улице потоком текла вода. Поблескивала в свете замаскированных ламп. Он подбежал к человеку, который отдавал приказы.

– Это дом восемнадцать?

– Чего? Убирайтесь отсюда! Что вам здесь нужно?

– Я ищу родителей. Дом восемнадцать. Где они?

– Парень, откуда мне знать? Я что, господь бог?

– Их спасли?

– Спросите кого-нибудь другого. Нас это не касается. Мы только расчищаем завалы.

– Здесь есть засыпанные?

– Конечно, есть. По-вашему, мы ради развлечения копаем? – Старшой обернулся к своим людям. – Стоп! Тишина! Вильман, стучите!

Рабочие выпрямились. Люди в свитерах, люди с грязными белыми воротничками, люди в старых комбинезонах, люди в армейских брюках и цивильных пиджаках. Грязные, с потными лицами. Один, стоя на коленях, постучал молотком по торчащей из обломков трубе.

– Тихо! – крикнул старшой.

Настала тишина. Человек с молотком припал ухом к трубе. Слышно было только дыхание людей да шорох осыпающейся штукатурки. Вдали выли сирены санитарных и пожарных машин. Человек с молотком постучал снова. Выпрямился.

– Пока что отвечают. Стучат быстрее. Наверно, воздуха осталось совсем мало. – Он несколько раз торопливо стукнул в ответ.

– За работу! – крикнул старшой. – Давайте! Здесь, справа! Попробуем пробить трубы, чтобы к ним пошел воздух!

Гребер все еще стоял рядом с ним.

– Это бомбоубежище?

– Конечно. Что же еще? Думаете, кто-нибудь мог бы еще стучать, если б находился не в подвале?

Гребер сглотнул.

– Это здешние жильцы? Дружинник из гражданской обороны говорит, здесь никто больше не живет.

– Он совсем умом тронулся. Здесь внизу люди, они стучат, нам этого достаточно.

Гребер скинул ранец.

– Я сильный. Помогу раскапывать. – Он посмотрел на старшого. – Я должен. Возможно, мои родители…

– Кто бы возражал! Вильман, вот вам еще один на смену. Топор найдется?

Сначала появились размозженные ноги. Перебитые и придавленные балкой. Раненый еще жил. Причем был в сознании. Гребер смотрел ему в лицо. Незнакомый. Они распилили балку, подтащили носилки. Мужчина не кричал. Только закатил глаза, они вдруг разом побелели.

Расширив проем, они нашли двух мертвецов. Расплющенных в лепешку. Лица плоские, совершенно без выступов, носа нет, зубы – два ряда плоских зерен, вразброс, вкривь и вкось, как миндальные орехи в пироге. Гребер наклонился. Увидел темные волосы. Его родители белокурые. Они вытащили трупы. Плоские, странные тела лежали теперь на мостовой.

Посветлело. Всходила луна. Небо налилось мягкой, почти прозрачной, очень холодной синью.

– Когда был налет? – спросил Гребер, когда его сменили.

– Вчера ночью.

Гребер посмотрел на свои руки. В бесплотном свете они казались черными. Кровь, стекавшая с них, тоже была черной. Он не знал, его ли это собственная. Не помнил даже, что голыми руками разгребал обломки и осколки стекла. Работа продолжалась. Глаза слезились от едкой кислоты бомбовых испарений. Они утирали слезы рукавом, но те набегали снова и снова.

– Эй, солдат! – окликнул кто-то за спиной.

Он обернулся.

– Ваш ранец? – спросил человек, который размытым контуром маячил перед глазами.

– Где?

– Вон там. Кто-то аккурат смывается с ним.

Гребер хотел отвернуться.

– Крадет, – сказал человек, показывая пальцем. – Вы можете его догнать. Живо! Я вас подменю.

Гребер был неспособен думать. Просто выполнил указания голоса и руки. Побежал по улице и увидел, как кто-то карабкается через кучу обломков. Догнал. Ранец утащил какой-то старик. Гребер наступил на ремни. Старик выпустил ранец, обернулся, поднял руки и тонко, пронзительно квакнул. В лунном свете рот у него казался большим и черным, глаза поблескивали.

Подошел патруль. Двое эсэсовцев.

– Что здесь происходит?

– Ничего, – ответил Гребер, закидывая ранец на плечо. Квакающий старикан молчал. Дышал громко, со свистом.

– Что вы здесь делаете? – спросил один из эсэсовцев. Пожилой обер-шарфюрер. – Документы.

– Помогаю раскапывать завалы. Вон там. Мои родители там жили. Я должен…

– Солдатская книжка! – уже резче сказал обер-шарфюрер.

Гребер неотрывно смотрел на них обоих. Нет смысла спорить, имеет ли СС право проверять документы у солдат. Их двое, и оба вооружены. Он торопливо достал отпускной билет. Эсэсовец вытащил карманный фонарь, прочитал. Секунду-другую бумага была освещена так ярко, будто горела изнутри. Гребер чувствовал, как все его мышцы судорожно напряглись. Наконец фонарик погас, обер-шарфюрер вернул ему билет.

– Вы живете на Хакенштрассе, восемнадцать?

– Да, – в яростном нетерпении ответил Гребер. – Через дорогу. Мы как раз там копаем. Я ищу свою семью.

– Где?

– Вон там. Где копают. Вы разве не видите?

– Это не восемнадцатый дом, – сказал обер-шарфюрер.

– Что?

– Это не восемнадцатый, а двадцать второй. Восемнадцатый – вот этот. – Он показал на развалины, из которых торчали железные балки.

– Вы уверены? – пробормотал Гребер.

– Конечно. Сейчас тут все выглядит одинаково. Но восемнадцатый номер здесь, я точно знаю.

Гребер смотрел на развалины. Они не дымились.

– Этот участок улицы разбомбили не вчера, – сказал обер-шарфюрер. – По-моему, на прошлой неделе.

– Вы не знаете… – Гребер осекся, потом продолжил: – Вы не знаете, здешних жильцов спасли?

– Не знаю. Но кого-нибудь всегда спасают. Возможно, ваших родителей вообще не было в этом доме. При воздушной тревоге большинство спускается в большие бомбоубежища.

– Где я могу навести справки? Узнать, где они сейчас?

– Сегодня ночью нигде. Ратушу разбомбили, там полная неразбериха. Спросите завтра утром в окружном управлении. А что у вас произошло с этим человеком?

– Ничего. Думаете, под развалинами еще есть люди?

– Они есть повсюду. Мертвые. Чтобы откопать всех, нам надо в сто раз больше людей. Эти сволочи бомбят весь город без разбору.

Обер-шарфюрер повернулся, собираясь уходить.

– Здесь что, запретная зона? – спросил Гребер.

– Почему?

– Дружинник из гражданской обороны так сказал.

– Этот малый съехал с катушек. Он уже не на должности. Оставайтесь здесь сколько хотите. Переночевать, пожалуй, сможете на пункте Красного Креста. Там, где был вокзал. Если повезет.

Гребер искал вход. В одном месте обломки убрали, но нигде не было отверстия, ведущего в подвал. Он перелез через развалины. Посередине торчал кусок лестницы. Ступеньки и перила уцелели, но бессмысленно вели в пустоту. Позади лестницы обломки громоздились выше. Там, в нише, аккуратно стояло плюшевое кресло, словно кто-то бережно поставил его туда. Задняя стена дома наискось обрушилась в сад, накрыв остальные обломки. Там что-то мелькнуло. Гребер подумал, это давешний старик, но потом разглядел кошку. Не раздумывая, подобрал камень и швырнул в нее. В голове вдруг возникла нелепая мысль, что кошка глодала трупы. Он поспешно перебрался на другую сторону. Теперь он увидел, что дом вправду тот самый; небольшой клочок сада остался невредим, и там по-прежнему стояла деревянная беседка с лавочкой, а за ней – пень от липы. Он осторожно ощупал кору, почувствовал углубления букв, которые вырезал сам много лет назад. Обернулся. Луна поднялась над стеной разбитого дома и теперь светила во двор. Сплошные воронки, варварский, чужой ландшафт, такой можно увидеть во сне, но никак не в реальности. Он забыл, что за последние годы почти ничего другого не видал.

Двери черных лестниц казались безнадежно засыпанными. Гребер прислушался. Постучал по одной из железных балок, замер и прислушался снова. Ему вдруг почудился жалобный стон. Ветер, наверно, подумал он, не иначе как ветер. Но стон повторился. Он ринулся в сторону лестницы. Перед ним со ступенек, где схоронилась, спрыгнула кошка. Он опять прислушался. Чувствуя, что весь дрожит. А потом, как-то вдруг, уверился, что под завалами лежат родители, что они еще живы и в потемках отчаянно карябают разбитыми руками и стонут, призывая его…

Он отшвыривал в сторону камни и обломки, потом опомнился, помчался назад. Падал, обдирал колени, скользил по штукатурке и камням, выбрался на улицу, побежал к тому дому, где всю ночь помогал разбирать завалы.

– Идемте! Это не восемнадцатый дом. Восемнадцатый вон там! Помогите мне копать!

– Что? – Старшой выпрямился.

– Это не восемнадцатый! Мои родители вон там…

– Где?

– Там! Скорее!

Старшой посмотрел в ту сторону.

– Это ведь давнишний, – помолчав, сказал он очень мягко и осторожно. – Слишком поздно, солдат. Нам необходимо продолжать здесь.

Гребер сбросил с плеч ранец.

– Там мои родители! Вот! У меня есть вещи, харчи. Деньги…

Старшой устремил на него красные, слезящиеся глаза.

– И поэтому нам надо оставить умирать тех, что здесь внизу?

– Нет… но…

– Сами понимаете… эти еще живы…

– Тогда, может, позднее…

– Позднее! Вы что, не видите, люди с ног валятся от усталости?

– Я работал с вами всю ночь. Так что вы могли бы…

– Послушайте! – Старшой вдруг рассердился. – Будьте благоразумны! Копать там уже нет смысла. Неужели непонятно? Вы ведь даже не знаете, есть там кто под развалинами или нет. Вероятно, нет, иначе бы нам сказали. А теперь оставьте нас в покое!

Он взялся за кирку. Гребер так и стоял. Смотрел на спины работающих людей. Смотрел на носилки. На подошедших санитаров. Вода из пробитого водопровода заливала улицу. Он чувствовал, как силы оставляют его. Хотел помочь расчищать завалы. И больше не мог. Поплелся туда, где когда-то был дом восемнадцать.

Обвел взглядом развалины. Снова начал разгребать камни, но вскоре перестал. Невозможно. Когда он убрал обломки, перед ним оказались железные балки, бетон и каменные глыбы. Дом был построен на совесть, что делало развалины почти неприступными. Может, им и правда удалось убежать, подумал он. Может, их эвакуировали. Может, они где-нибудь в деревне в южной Германии. Может, в Ротенбурге. Может, спят где-то в кроватях. Мама. Я опустошен. У меня уже нет ни головы, ни желудка.

Он сел возле лестницы. Лестница Иакова, подумалось ему. А что же еще? Разве это не лестница, ведущая в небо? И разве по ней не восходят и нисходят ангелы? Где они, ангелы? Обернулись самолетами. Где всё? Где земля? Она теперь только для могил да окопов? Я рыл окопы и могилы, думал он, много тех и других. Что я делаю здесь? Почему мне никто не поможет? Я видел тысячи развалин. Но по-настоящему не видел их никогда. До сегодняшнего дня. До вот этих. Они не такие, как все прочие. Почему я не лежу под ними? Я должен бы лежать там.

Все стихло. Последние носилки унесли прочь. Луна поднялась еще выше, ее серп безжалостно стоял над городом. Снова появилась кошка. Долго смотрела на Гребера. В бесплотном свете ее глаза сверкали зеленым огнем. Она осторожно скользнула ближе. Несколько раз бесшумно обошла вокруг него. Потом потерлась о его ноги, выгнула спинку, замурлыкала. И улеглась рядом. Этого он уже не заметил.

8

Наступило сияющее утро. Гребер не сразу сообразил, где находится, так он привык спать среди развалин. Но память мгновенно вернулась.

Прислонясь к лестнице, он попытался думать. Кошка сидела чуть поодаль, под наполовину засыпанной ванной, и спокойно умывалась. Разрушение ее не касалось.

Гребер взглянул на часы. Идти в окружное управление еще слишком рано. Он медленно встал. Суставы онемели, руки грязные, в кровавых ссадинах. В ванне нашлось немного чистой воды – вероятно, осталась от попыток тушения или от дождя. Из воды смотрело его собственное лицо. Незнакомое. Он достал из ранца кусок мыла и принялся умываться. Вода почернела, руки опять начали кровоточить. Он подержал их на солнце, чтобы обсушить. Потом оглядел себя. Брюки порвались, френч в грязи. Намочил носовой платок, попробовал кое-как счистить грязь. Больше ничего не сделаешь.

В ранце был хлеб. Во фляжке немного кофе. Он выпил кофе, заедая хлебом. Вдруг проголодался как волк. Горло болело, словно он всю ночь кричал. Подошла кошка. Он отломил кусочек хлеба, протянул ей. Она осторожно взяла, унесла подальше и стала есть. Искоса поглядывая на него. Черная шубка, одна лапка белая. В разбитых стеклах среди развалин сверкало солнце. Гребер подхватил ранец, выбрался на улицу.

Внизу остановился, глянул по сторонам. Очертаний города не узнать. Всюду проломы, как в разбитой челюсти. Зеленый купол собора исчез. Церковь Святой Екатерины обрушилась. Ряды крыш вокруг грязные, изъеденные, словно огромные доисторические насекомые разворошили муравейник. На Хакенштрассе стояли лишь считаные дома. Город выглядел совсем не как родина, какую он ожидал увидеть; казалось, это Россия.

Дверь дома, от которого уцелел только фасад, открылась. Оттуда вышел вчерашний дружинник из гражданской обороны. Сущая фантасмагория – видеть, как он выходит из дома, от которого ничего не осталось, выходит так, будто все в порядке. Даже рукой машет. Гребер секунду помедлил. Вспомнил слова обер-шарфюрера, что он сошел с ума. Потом все-таки подошел.

Дружинник оскалил зубы:

– Что вы здесь делаете? Мародерствуете? Не знаете разве, что это запрещено…

– Послушайте! – сказал Гребер. – Бросьте вы эту хренову чепуху! Лучше скажите, не знаете ли чего о моих родителях! Пауль и Мария Гребер. Они жили вон там.

Дружинник приблизил к нему худое, заросшее щетиной лицо.

– А-а, это вы! Вчерашний фронтовик! Не кричите так, солдат! Думаете, вы единственный, кто потерял близких? Как по-вашему, что́ это вон там? – Он кивнул на дом, из которого вышел.

– Где?

– Там! На двери! Вы что, ослепли? Думаете, шуточная афиша?

Гребер не ответил. Увидел, что дверь медленно раскачивается на ветру и что изнутри филенка сплошь обклеена записками. Он поспешил туда.

Это были адреса и обращения к пропавшим. Некоторые написаны прямо на двери – карандашом, чернилами или углем, но бо́льшая часть – на листках, пришпиленных кнопками или приклеенных. «Генрих и Георг, приходите к дяде Герману. Ирма погибла. Мама» – стояло на большом линованном листе, вырванном из школьной тетрадки и прикрепленном четырьмя кнопками. Прямо под ним, на крышке от обувной коробки: «Ради бога, сообщите о Брунгильде Шмидт, Тюрингерштрассе, 4». Рядом, на почтовой открытке: «Отто, мы в Хасте, в народной школе». А совсем внизу, под адресами, написанными карандашом и чернилами, на бумажной салфетке с кружевной каемкой, цветной пастелью: «Мария, где ты?», без подписи.

Гребер выпрямился.

– Ну? – спросил дружинник. – Ваши там есть?

– Нет. Они не знали, что я приеду.

Безумец скривился, вроде как от беззвучного смеха:

– Никто ни о ком не знает, солдат. Никто! И спасаются всегда не те. Со сволочами ничего не случается. Вы это еще не усвоили?

– Усвоил.

– Тогда запишитесь! Запишитесь в горестный список! А потом ждите! Ждите, как мы все. Ждите понапрасну! – Его лицо изменилось, вдруг разорванное беспомощной болью.

Гребер отвернулся. Наклонился, поискал среди мусора что-нибудь, на чем можно писать. Нашел цветной портрет Гитлера в сломанной рамке. Оборот был белый, без текста. Он оторвал верхнюю часть, достал карандаш и задумался. Почему-то вдруг не знал, чту писать. «Прошу сообщить о Пауле и Марии Гребер, – в конце концов написал он. – Эрнст здесь, в отпуске».

– Государственная измена, – тихо сказал дружинник у него за спиной.

– Что? – Гребер резко обернулся.

– Государственная измена! Вы разорвали портрет фюрера.

– Он уже был разорван и валялся в грязи, – сердито бросил Гребер. – А теперь отстаньте от меня со своими глупостями!

Он не находил, чем бы прикрепить записку. И в конце концов вытащил две из четырех кнопок, которыми было приколото обращение матери, и пришпилил свой листок. Сделал он это нехотя, с ощущением, будто украл венок с чужого гроба. Но другого выхода не было, к тому же две кнопки держали послание матери не хуже четырех.

Дружинник смотрел ему через плечо.

– Готово! – воскликнул он, словно отдавая приказ. – А теперь зиг-хайль, солдат! Горевать воспрещается! Надевать траур тоже! Ослабляет боевой дух! Гордитесь, что можете приносить жертвы! Если б вы, сволочи, исполняли свой долг, такого никогда бы не случилось!

Он резко отвернулся и птичьей походкой удалился, переставляя длинные, тонкие ноги.

Гребер тотчас забыл о нем. Оторвал еще клочок от портрета Гитлера и записал на нем адрес, который нашел на двери. Адрес семьи Лоозе. Он их знал и решил спросить у них про родителей. Потом вытащил из рамки остатки портрета, написал на обороте то же, что повесил на дверь, и вернулся к дому восемнадцать. Там зажал записку меж двумя камнями, так что ее было хорошо видно. В результате вероятность, что его обращение заметят, возросла вдвое. Больше он пока ничего сделать не мог. Немного постоял возле груды обломков и камней, не зная, что это – могила ли, нет ли. Плюшевое кресло в нише блестело на солнце, как изумруд. Каштан рядом с ним, на улице, чудом остался совершенно невредим. Его листва нежно сияла на солнце, зяблики щебетали среди ветвей, строили гнездо.

Он посмотрел на часы. Пора идти в ратушу.

Стойка отдела пропавших была на скорую руку сколочена из новых досок. Некрашеные, они еще пахли смолой и лесом. С одной стороны комнаты потолок обвалился. Плотники ставили там опоры и стучали молотками. Повсюду стоял народ, молча и терпеливо ждал. За стойкой сидели однорукий конторщик и две женщины.

– Фамилия? – спросила женщина с правого края. У нее было плоское, широкое лицо и красная шелковая лента в волосах.

– Гребер. Пауль и Мария Гребер. Секретарь налогового ведомства. Хакенштрассе, восемнадцать.

– Как-как? – Женщина приставила ладонь к уху.

– Гребер, – повторил Гребер погромче сквозь перестук молотков. – Пауль и Мария Гребер. Секретарь налогового ведомства.

Чиновница открыла амбарную книгу.

– Гребер, Гребер… – Палец скользил по столбцу фамилий, остановился. – Гребер… ага, имя… как вы сказали?

– Пауль и Мария.

– Как?

– Пауль и Мария! – Гребер вдруг рассвирепел. Невыносимо, что он еще и кричать должен о своей беде.

– Нет. Тут только Эрнст Гребер.

– Эрнст Гребер – это я сам. В нашей семье другого нет.

– Ну, это определенно не вы. А другие Греберы у нас не значатся. – Конторщица подняла голову, улыбнулась. – Если хотите, зайдите через несколько дней. Мы еще не располагаем полными сведениями. Следующий.

Гребер не отошел.

– Где еще можно спросить?

Конторщица поправила красную шелковую ленту в волосах.

– В отделе регистрации. Следующий.

Гребер почувствовал тычок в спину. Толкнула его маленькая старушонка с руками, похожими на птичьи лапы, она стояла за ним. Он посторонился.

И еще некоторое время в нерешительности топтался возле стойки. В голове не укладывалось, что это все. Слишком уж быстро. Его утрата для этого слишком велика.

Однорукий конторщик взглянул на него и перегнулся через стойку:

– Радуйтесь, что ваших родных в наших списках нет.

– Почему?

– Это списки погибших и тяжелораненых. Пока люди здесь не числятся, они всего лишь пропавшие.

– Пропавшие? А где списки пропавших?

Конторщик смотрел на него с терпеливостью человека, который каждый день по восемь часов имеет дело с чужой бедой и не может помочь.

– Будьте благоразумны, – сказал он. – Пропавшие – они и есть пропавшие. Какой здесь толк от списков? Все равно ведь неизвестно, что с ними случилось. Будь это известно, пропавших бы не было. Верно?

Гребер неотрывно смотрел на него. Конторщик вроде как гордился своей логикой. Но рассудок и логика плохо вязались с утратой и болью. Да и что ответишь человеку, потерявшему руку?

– Вероятно, – сказал Гребер и отвернулся.

Расспрашивая встречных, он отыскал отдел регистрации. Тот располагался в другом крыле ратуши, где пахло кислотами и гарью. После долгого ожидания он очутился перед нервной женщиной в пенсне.

– Я ничего не знаю, – сразу же запричитала она. – Здесь ничего не найдешь. Вся картотека вперемешку. Часть сгорела, остальное эти болваны-пожарные загубили водой.

– Почему вы не переправили документы в безопасное место? – спросил унтер-офицер, стоявший рядом с Гребером.

– В безопасное место? А где оно? Может, вы знаете? Я не муниципалитет. Жалуйтесь туда. – Женщина безутешно смотрела на кучу мокрых бумаг. – Все уничтожено! Весь отдел регистрации! И что теперь будет? Теперь каждый может назваться как угодно!

– Вот ужас-то, да? – Унтер-офицер сплюнул и подтолкнул Гребера. – Идем, дружище. Тут они все поголовно сбрендили.

Они вышли, остановились перед ратушей. Дома вокруг сгорели дотла. От памятника Бисмарку стояли только сапоги. Стая белых голубей кружила над разрушенной башней церкви Девы Марии.

– Ох и дерьмо! – сказал унтер-офицер. – Ты кого ищешь?

– Родителей.

– А я – жену. Не написал ей, что приеду. Хотел сделать сюрприз. А ты?

– Я тоже. Не хотел понапрасну волновать родителей. Отпуск уже несколько раз откладывался. А потом вдруг разрешили. Написать я уже не успел.

– Паршиво! Что будешь делать?

Гребер обвел взглядом разрушенную Рыночную площадь. С 1933-го она называлась Гитлерплац. Раньше, после проигранной войны, – Эбертплац, еще раньше – Кайзер-Вильгельм-плац, а до того – просто Рыночная площадь.

– Не знаю, – сказал он. – Пока что я ничего не понимаю. Нельзя же просто так потеряться, здесь, посредине Германии…

– Нельзя? – Унтер-офицер посмотрел на Гребера со смесью иронии и жалости. – Голубчик, ты еще ох как удивишься! Я ищу жену уже пять дней. Пять дней, с утра до ночи, исчезла она с лица земли, словно по волшебству!

– Но как такое возможно? Где-нибудь…

– Исчезла, – повторил унтер-офицер. – Вместе с несколькими тысячами других. Часть из них вывезли. Во временные лагеря и мелкие городки. Поди найди, где они, когда почта уже толком не работает. А остальные толпами сбежали в деревни.

– Деревни, – с облегчением проговорил Гребер. – Конечно! Об этом я не подумал. В деревнях безопасно. Они наверняка там…

– Да уж, как бы не так! – Унтер-офицер презрительно фыркнул. – Много ли от этого проку? Тебе известно, что вокруг этого окаянного города почти два десятка деревень? Пока ты их обойдешь, твой отпуск кончится, понимаешь?

Гребер понимал, но ему было все равно. Единственное, чего он хотел, – знать, что родители живы. Где – уже не имело значения.

– Послушай, дружище, – уже спокойнее сказал унтер-офицер. – Ты должен взяться за дело правильно. Если начнешь метаться очертя голову, просто потеряешь время и сойдешь с ума. Надо действовать организованно. Что ты намерен сделать первым долгом?

– Пока не знаю. Думаю, надо попробовать разузнать что-нибудь у знакомых. Я нашел адрес людей, которых тоже разбомбило. С нашей улицы.

– Там много не узнаешь. Все боятся открыть рот. Я уже с этим сталкивался. Впрочем, попытка не пытка. Слушай-ка! Мы можем помочь друг другу. Там, где ты будешь наводить справки, спроси и про мою жену, а я буду спрашивать про твоих родителей, идет?

– Идет.

– Вот и хорошо. Моя фамилия Бёттхер. Имя жены – Альма. Запиши себе.

Гребер записал. Потом черкнул на бумажке имена своих родителей и отдал Бёттхеру. Тот внимательно прочитал и сунул бумажку в карман.

– Ты где живешь, Гребер?

– Нигде пока. Надо поискать, может, найду что-нибудь.

– В казарме есть жилье для разбомбленных отпускников. Сходи в комендатуру, получишь направление. Ты там уже был?

– Еще нет.

– Просись в комнату сорок восемь. Самое оно. Там и харчи получше, чем в других местах. Я тоже там. – Бёттхер достал из кармана окурок, осмотрел и снова спрятал. – Я нынче обойду больницы. А вечером можно где-нибудь встретиться. Вдруг один из нас уже сумеет что-нибудь выяснить.

– Ладно. Где?

– Лучше всего здесь. В девять?

– Согласен.

Бёттхер кивнул, потом взглянул на голубое небо.

– Смотри-ка, – с горечью сказал он. – Весна. А я уже пять ночей дрыхну в казарме с двенадцатью пердунами-ополченцами, вместо того чтобы спать с женой, у которой задница, как у тяжеловоза!

Первые два дома на Гартенштрассе были разрушены. Там никто больше не жил. Третий более-менее цел. Только кровля сгорела; в этом доме и проживало семейство Циглер. Циглер был другом отца Гребера.

Он поднялся по ступенькам. На лестничных площадках стояли ведра с песком и водой. На стенах расклеены объявления. Он позвонил и удивился, что звонок работает. Немного погодя дверь осторожно открыла унылая старушенция.

– Госпожа Циглер, – сказал Гребер. – Я – Эрнст Гребер.

– Да-да… – Женщина смотрела на него. – Да… – Она помедлила, потом сказала: – Проходите, господин Гребер. – Открыла дверь пошире и, впустив его, заперла ее на задвижку. – Отец! – крикнула она в квартиру. – Ничего страшного. Это Эрнст Гребер. Сын Пауля Гребера.

В гостиной пахло воском. Линолеум на полу блестел как зеркало. На подоконнике – комнатные цветы с большими листьями в желтых пятнышках, словно на них накапали сливочного масла. За диваном висел коврик с красной, вышитой крестиком надписью: «Дом родной – что клад златой».

Из спальни вышел Циглер. С улыбкой. Гребер заметил, что он взволнован.

– Никогда не знаешь, кто придет. Вас мы уж точно никак не ждали. С фронта?

– Да. Ищу родителей. Дом разбомбило.

– Снимайте ранец, – сказала госпожа Циглер. – Я сварю кофе. У нас еще остался хороший ячменный.

Гребер отнес ранец в переднюю.

– Я грязный, – сказал он. – А у вас тут такая чистота. Отвык уже.

– Ничего-ничего. Садитесь. Сюда, на диван.

Госпожа Циглер скрылась на кухне. Циглер нерешительно посмотрел на Гребера:

– Н-да…

– Вы ничего не слышали о моих родителях? Не могу их найти. В отделе прописки ничего не знают. Там у них полная неразбериха.

Циглер покачал головой. Жена его опять стояла в дверях.

– Мы никуда не выходим, – быстро сказала она. – Давно уже. И мало что узнаём, Эрнст.

– Разве вы их не видели? Когда-нибудь наверняка видели.

– Давно. Месяцев пять-шесть назад. Тогда… – Она осеклась.

– А что было тогда? – спросил Гребер. – Как у них обстояли дела?

– Ну они были живы-здоровы. В смысле, ваши родители, – ответила хозяйка. – Правда, с тех пор, конечно…

– Да… – сказал Гребер. – Я видел. На фронте мы, понятно, знали, что города бомбят, но не представляли себе, как все это выглядит.

Циглеры молчали. И не смотрели на него.

– Кофе сейчас будет готов, – сказала госпожа Циглер. – Вы ведь выпьете глоточек, а? Чашечка горячего кофейку никогда не вредит.

Она поставила на стол чашки, расписанные голубыми цветами. Гребер смотрел на них. У них дома были такие же. Почему-то этот узор назывался луковым.

– Н-да… – опять вздохнул Циглер.

– Как по-вашему, родителей не могли вывезти из города? – спросил Гребер.

– Все может быть. Мать, там вроде еще оставалось печенье, которое привез Эрвин? Достань, угости господина Гребера.

– Что поделывает Эрвин?

– Эрвин? – Старик вздрогнул. – У него все хорошо. Хорошо.

Хозяйка принесла кофе. Поставила на стол большую жестяную коробку. С голландской надписью. Печенья было совсем немного. Из Голландии, подумал Гребер. Точно так же он сам вначале привозил вещи из Франции.

Хозяйка принялась настойчиво угощать. Он взял печенье с розовой глазурью. На вкус старое. Старики к печенью не притронулись. И кофе не пили. Циглер рассеянно барабанил пальцами по столешнице.

– Берите еще, – сказала хозяйка. – Больше у нас ничего нет. Но печенье вкусное.

– Да, очень. Спасибо. Но я не голоден. – Он чувствовал, что из этих двоих ничего больше не вытянет. Возможно, они вправду ничего не знают. Он встал. – Не скажете, где еще можно бы что-то узнать?

– Ничего мы не знаем. Вообще не выходим из дома. Ничего не знаем. Мне очень жаль, Эрнст. Но так уж вышло.

– Верю. Спасибо за кофе.

Гребер пошел к двери.

– Где вы сейчас живете? – неожиданно спросил Циглер.

– Найду что-нибудь. На крайний случай в казарме.