Текст книги "Время жить и время умирать"

10

Минуло три дня. За столом в комнате сорок восемь четверо солдат играли в скат. Играли уже два дня, прерываясь только на сон и еду. Трое игроков сменялись, четвертый играл без передышки. Звали его Руммель, три дня назад он прибыл в отпуск – как раз вовремя, чтобы похоронить жену и дочь. Жену он опознал по родимому пятну на бедре, головы у нее не было. После похорон он пошел в казарму и начал играть в скат. Ни с кем не разговаривал. Только играл, в полной апатии. Гребер пристроился у окна. Рядом с ним сидел ефрейтор Ройтер с бутылкой пива в руке, положив перевязанную правую ногу на подоконник. Он был старшим по комнате и страдал подагрой. Комната сорок восемь служила не только приютом для невезучих отпускников, но и санчастью для легкобольных. За спиной у них лежал сапер Фельдман. Он считал делом чести за три недели отоспаться за три военных года. Вставал только поесть.

– Где Бёттхер? – спросил Гребер. – До сих пор не вернулся?

– Поехал в Хасте и Ибург. Нынче днем кто-то одолжил ему велосипед. Теперь может за один день обыскать две деревни. Но все равно остается еще десяток. А потом лагеря, куда развозили народ. А они в сотнях километров отсюда. Как он туда доберется?

– Я написал в четыре лагеря, – сказал Гребер. – От нас обоих.

– Думаешь, вам ответят?

– Нет. Но это не имеет значения. Все равно ведь пишешь.

– Кому ты писал?

– Лагерному начальству, а потом в каждый лагерь еще раз непосредственно жене Бёттхера и моим родителям. – Гребер достал из кармана пачку писем, показал. – Сейчас отнесу на почту.

Ройтер кивнул.

– Нынче-то где побывал?

– В городской школе и в спортзале монастырской школы. Потом на одном из сборных пунктов и еще раз в отделе регистрации. Ничего.

Один из картежников сменился, подсел к ним.

– Не пойму, с какой стати вы, отпускники, живете в казарме, – сказал он Греберу. – Как можно дальше от казармы – я бы такой девиз выбрал! Снял бы себе нору, надел бы штатское и две недели жил бы человеком.

– А что, надев штатское, становишься человеком? – спросил Ройтер.

– Ясное дело. Как же иначе!

– Вот тебе, пожалуйста, – сказал Ройтер Греберу. – Жизнь проста, если смотришь на нее по-простому. У тебя тут есть штатские шмотки?

– Нет. Они под развалинами на Хакенштрассе.

– Могу одолжить, если хочешь.

Гребер смотрел в окно на казарменный двор. Несколько взводов отрабатывали заряжание и постановку на предохранитель, метание ручных гранат и отдание чести.

– Идиотизм, – сказал он. – На фронте я думал, что, как приеду домой, первым делом зашвырну в угол это окаянное шмотье и надену штатское… а теперь мне все равно.

– Просто ты самая обыкновенная казарменная крыса, – объявил картежник, откусив кусок ливерной колбасы. – Солдяга, который знать не знает, что́ для него хорошо. Глупость же, что отпуск вечно получают не те люди! – Он вернулся к игрокам. Руммель выиграл у него четыре марки, а утром врач из санчасти выписал его как годного к продолжению службы – вот он и обозлился.

Гребер встал.

– Ты куда? – спросил Ройтер.

– В город. На почту, а потом опять буду искать.

Ройтер отставил пустую бутылку.

– Не забудь, что ты в отпуску. И что скоро он кончится.

– Да уж как-нибудь не забуду, – с горечью ответил Гребер.

Ройтер осторожно снял с подоконника забинтованную ногу, поставил на пол.

– Я не хотел тебя обидеть. Делай все возможное, ищи родителей. Но не забывай, что у тебя отпуск. И следующий будет нескоро.

– Знаю. И до тех пор можно в два счета навсегда откинуть копыта. Это я тоже знаю.

– Ладно, – сказал Ройтер. – Коли знаешь, то все в порядке.

Гребер пошел к двери. За столом картежников у Руммеля как раз был на руках большой шлем с четверками, а вдобавок полный набор треф. Красотища. С непроницаемым видом он раздолбал противников. Те и оглянуться не успели.

– Тридцать очков на трефах, – с отчаянием сказал тот, что обозвал Гребера казарменной крысой. – Ну что тут скажешь! А он даже не радуется!

– Эрнст!

Гребер оглянулся. Перед ним стоял невысокий крепыш в мундире крайсляйтера. На секунду ему пришлось напрячь память, и он узнал круглое лицо с румяными щеками и орехово-карими глазами.

– Биндинг, – сказал он. – Альфонс Биндинг!

– Он самый. – Биндинг просиял ему навстречу. – Эрнст, старина, мы же целую вечность не виделись! Откуда ты?

– Из России.

– В отпуске, значит! Это надо отпраздновать. Пошли ко мне в берлогу. Я живу недалеко отсюда. Есть первоклассный коньяк! Нет, надо же! Встретить старого школьного приятеля, который только что приехал с фронта! По такому случаю необходимо выпить!

Гребер смотрел на него. Несколько лет Биндинг учился с ним в одном классе, но он почти забыл его. Только случайно слыхал, что Альфонс вступил в партию и кой-чего там достиг. Теперь он стоял перед ним, веселый, простосердечный.

– Пошли, Эрнст! – настаивал он. – Смелей!

Гребер покачал головой:

– У меня нет времени.

– Но, Эрнст! Выпьем по глоточку! На это у старых товарищей всегда найдется время!

Старые товарищи! Гребер смотрел на мундир. Биндинг высоко поднялся. Но, быть может, как раз поэтому поможет разыскать родителей, вдруг подумал он. Как раз потому, что он партийная шишка.

– Ладно, Альфонс, – сказал он. – На рюмку шнапса.

– Правильно, Эрнст. Пошли, тут недалеко.

Как выяснилось, жил Биндинг дальше, чем утверждал. В пригороде, в маленькой белой вилле, что мирная и невредимая располагалась в парке с высокими березами. На деревьях висели птичьи кормушки, где-то журчала вода.

Биндинг вошел в дом первым. В коридоре висели оленьи рога, кабаний череп и медвежья голова. Гребер удивился:

– Ты что, такой великий охотник, Альфонс?

Биндинг ухмыльнулся:

– Отнюдь. Никогда в руки не брал ружья. Это все декорации. Здорово смотрится, а? По-германски!

Он провел Гребера в комнату, устланнную коврами. На стенах висели картины в роскошных рамах. Вокруг стояли большие кожаные кресла.

– Ну, что скажешь? – гордо спросил он. – Уютно, да?

Гребер кивнул. Партия пеклась о своих людях. Альфонс был родом из семьи бедного торговца молоком. Отцу стоило немалых усилий учить его в гимназии.

– Садись, Эрнст. Как тебе мой Рубенс?

– Что?

– Рубенс! Вон та мазня, рядом с роялем!

На картине была изображена весьма упитанная обнаженная женщина, стоящая на берегу пруда. Золотые волосы и могучий зад, освещенный солнцем. Кое-что для Бёттхера, подумал Гребер.

– Здорово, – сказал он.

– Здорово? – Биндинг был изрядно разочарован. – Старина, это просто изумительно! От того же торговца, у которого покупает рейхсмаршал. Шедевр! Достался мне задешево, из вторых рук. Тебе не нравится?

– Почему? Только ведь я не знаток. Но один мой знакомый ошалел бы, если б увидел это полотно.

– В самом деле? Серьезный коллекционер?

– Нет, но специалист по Рубенсу.

Биндинг просиял от удовольствия.

– Очень рад слышать, Эрнст! Правда очень рад. Я бы и сам никогда не поверил, что стану собирать произведения искусства. А теперь рассказывай, как ты и что поделываешь. И могу ли я что-нибудь для тебя сделать. Кой-какие связи имеются. – Он лукаво хохотнул.

Гребер против воли слегка растрогался. Впервые кто-то без малейшего опасения предложил ему помощь.

– Ты можешь кое-что для меня сделать, – сказал он. – Мои родители пропали. Возможно, их вывезли отсюда или они где-нибудь неподалеку, в деревне. Как бы мне выяснить? Здесь, в городе, их, похоже, нет.

Биндинг сел в кресло рядом с курительным столиком из чеканной меди. Надраенные сапоги стояли перед ним как печные трубы.

– Выяснить не так-то просто, если они не в городе, – сказал он. – Ладно, посмотрим, что удастся разузнать. Это займет несколько дней. А может, и больше. Все дело в том, где именно они находятся. Сейчас повсюду неразбериха, ты же знаешь.

– Да, насмотрелся.

Биндинг встал, прошел к шкафу. Достал бутылку и два бокала.

– Давай-ка сперва тяпнем по единой, Эрнст. Настоящий арманьяк. Мне он нравится даже больше коньяка. Твое здоровье.

– И твое, Альфонс.

Биндинг налил еще.

– Где ты сейчас живешь? У родных?

– У нас нет в городе родных. В казарме.

Биндинг отставил бокал.

– Но, Эрнст, это же нелепо! Отпуск в казарме! По сути, вообще не отпуск! Можешь пожить у меня! Места полно! Спальня с ванной, никаких очередей, все что душе угодно!

– Ты разве один тут живешь?

– Ясное дело! А ты думал, я женат? Не такой я дурак! В моем положении от баб отбою нет. Говорю тебе, Эрнст, на колени передо мной падают.

– В самом деле?

– На колени! К примеру, еще вчера! Дамочка из высоких кругов, рыжие волосы, прелестная грудь, вуалетка, меховое манто, вот здесь, на ковре, рыдала в три ручья и была готова на все. Просила вызволить ее мужа из концлагеря.

Гребер посмотрел на него:

– Ты и такое можешь?

Биндинг засмеялся.

– Засадить могу запросто. А вот вызволить уже не так просто. Ей я, конечно, этого не сказал. Ну так как? Переедешь? Видишь ведь, тут скучно не бывает!

– Да, вижу. Но сейчас переехать не могу. Запрашивая о родителях, я указывал адрес казармы. Теперь надо дождаться ответов.

– Ладно, Эрнст. Тебе видней. Но помни, у Альфонса для тебя всегда есть место. И довольствие – первый класс. Я хорошо запасся.

– Спасибо, Альфонс.

– Чепуха! Мы же школьные товарищи. Как же не помочь друг другу. Ты частенько давал мне списать классную работу. Кстати, помнишь Бурмайстера?

– Учителя математики?

– Его. Ведь по вине этого гада меня выперли из седьмого класса гимназии. За историю с Люцией Эдлер. Помнишь?

– Разумеется, – сказал Гребер. Он не помнил.

– Как же я тогда умолял его не предавать это дело огласке! Но нет, мерзавец был неумолим, моральный долг и все такое. Отец меня тогда едва не убил. Бурмайстер! – с удовольствием повторил Альфонс. – Я с ним поквитался, Эрнст! Обеспечил полгодика концлагеря. Видел бы ты, каким он оттуда вышел! Стоял передо мной навытяжку и чуть в штаны не клал, когда видел меня. Он учил меня уму-разуму, вот и я хорошенько его проучил. Недурная шутка, верно?

– Ага.

Альфонс рассмеялся:

– Это сущий бальзам на душу. Наше движение предоставляет такие возможности, тем оно и замечательно. – Заметив, что Гребер встал, он спросил: – Уже уходишь?

– Пора. Сказать по правде, мне не до отдыха.

Биндинг кивнул. Лицо посерьезнело.

– Понимаю, Эрнст. И очень тебе сочувствую. Ты же знаешь, верно?

– Да, Альфонс. – Гребер догадывался, что́ еще сейчас последует, и хотел поскорее с этим покончить. – Зайду через денек-другой.

– Заходи завтра после обеда. Или ближе к вечеру. Скажем, около половины шестого.

– Хорошо, завтра. Около половины шестого. Думаешь, к тому времени ты что-нибудь разузнаешь?

– Возможно. Посмотрим. Во всяком случае, можем выпить по стаканчику. Кстати, Эрнст… ты уже побывал в больницах?

– Да.

Биндинг кивнул.

– А на кладбищах? На всякий случай, конечно.

– Нет еще.

– Сходи туда. На всякий случай. Там много таких, кого нет в списках.

– Завтра наведаюсь.

– Хорошо, Эрнст. – Биндинг явно испытывал облегчение. – И заходи завтра на подольше. Мы, старые школьные друзья, должны держаться вместе. Ты не поверишь, как одиноко чувствуешь себя на такой должности, как моя. Каждому что-то от тебя надо.

– Вот и мне тоже.

– Ты – другое дело. Я имею в виду льготы. – Биндинг взял бутылку арманьяка, ударом ладони загнал в нее пробку и протянул Греберу. – Держи, Эрнст! Захвати с собой! Хорошая выпивка. Наверняка тебе пригодится. Погоди еще минутку! – Он открыл дверь. – Госпожа Кляйнерт! Принесите бумагу! Или пакет!

Гребер держал бутылку в руке.

– Не надо, Альфонс…

Биндинг бурно запротестовал:

– Бери, бери! У меня полный погреб этого добра! – Он взял принесенный экономкой пакет, упаковал бутылку. – Всего тебе доброго, Эрнст! И не унывай! До завтра.

Гребер пошел на Хакенштрассе. Альфонс слегка выбил его из колеи. Крайсляйтер, думал он. Надо же, первый человек, который откровенно хочет мне помочь и предлагает жилье и харчи, оказывается партийной шишкой! Он сунул бутылку в карман шинели.

Вечерело. Небо словно из перламутра, деревья отчетливо рисовались на фоне светлого простора. В развалинах висел синий сумрак.

У двери с руинной газетой Гребер задержался. Его записки не было. Сначала он решил, что ее сорвало ветром, но тогда бы остались кнопки. А их тоже не было. Кто-то снял записку.

Он почувствовал, как вся кровь вдруг устремилась в сердце. Быстро осмотрел дверь в поисках известия. Но ничего не нашел. Потом перебежал через дорогу, к дому родителей. Вторая записка по-прежнему белела между камней. Он выдернул ее, пригляделся. Никто ее не трогал. Никакого известия не было.

В недоумении он выпрямился, обвел взглядом улицу. И заметил, как в дальнем ее конце что-то трепещет на ветру, словно белое крылышко. Бросился туда, догнал. Это была его записка. Он поднял листок, оглядел. Кто-то его сорвал. Аккуратным почерком по краю было написано: «Не укради». Сперва он не понял, что это значит. Потом сообразил, что те две кнопки, которые он отковырнул от обращения неизвестной матери, вернулись на старое место. Женщина забрала свою собственность и преподала ему урок.

Он подыскал два плоских камня, положил свою записку возле двери на землю и придавил камнями. После чего опять пошел к дому родителей.

Стоя перед развалинами, Гребер глянул вверх. Мягкое зеленое кресло исчезло. Наверно, кто-то унес. На его месте из обломков торчали газеты. Он слазил туда, вытащил их. Старые газеты, полные побед и важных имен, пожелтевшие, рваные, грязные. Он отбросил их в сторону, продолжил поиски. Немного погодя нашел маленькую книжицу – желтая и поблекшая, она лежала между двумя балками, словно кто-то нарочно ее раскрыл. Он вытащил ее и тотчас узнал. Это был его учебник. Пролистал к началу и на первой странице увидел выцветшие буквы своего имени. Написал, пожалуй, лет в двенадцать-тринадцать.

Катехизис, учебник по религии. Книга с сотнями вопросов и готовых ответов. Страницы в пятнах, некоторые с его собственными пометками. Он рассеянно смотрел на них. На миг все словно заколебалось, а он не понимал, что́ колеблется – не то разрушенный город и спокойное, перламутровое небо, не то пожелтевшая книжка в руках, где есть ответы на все вопросы человечества.

Гребер отложил книжку, продолжил поиски. Но ничего больше не нашел – ни других книг, ни чего-либо из квартиры родителей. Оно и понятно, родители жили на третьем этаже, и их вещи явно лежат под обломками намного глубже. Вероятно, по случайности катехизис был подброшен взрывом высоко в воздух, а затем, поскольку весил очень мало, медленно спланировал наземь. Как голубь, подумал он, одинокий белый голубь самонадеянности и безмятежности, со всеми вопросами и всеми ясными ответами в ночи, полной огня, и дыма, и удушья, и криков, и смерти.

Еще некоторое время он сидел на развалинах. Налетевший вечерний ветерок перелистывал страницы книжки, словно кто-то незримо читал ее. Господь милосерд, написано там, всемогущ, всеведущ, премудр, бесконечно благ и справедлив…

Гребер нащупал бутылку арманьяка, которую дал ему Биндинг. Откупорил, отхлебнул глоток. Потом спустился на улицу. Катехизис он с собой не взял.

Стемнело. Ни огонька кругом. Гребер пересек Карлсплац. Возле угла бомбоубежища едва не налетел на встречного прохожего. Это оказался молодой офицер, лейтенант, который очень спешил.

– Осторожней! – сердито бросил он.

Гребер взглянул на него:

– Ладно, Людвиг. В другой раз буду осторожней.

Лейтенант остолбенел. Потом расплылся в широкой улыбке:

– Эрнст, ты!

Это был Людвиг Вельман.

– Что поделываешь? В отпуску? – спросил он.

– Да. А ты?

– Мой отпуск кончился. Как раз уезжаю. Потому и спешу.

– Ну и как?

– Серединка на половинку. Ты же знаешь! Но в следующий раз поступлю иначе. Никому слова не скажу и поеду куда угодно, только не домой!

– Почему?

Вельман скривился:

– Семья, Эрнст! Родители! Нельзя же так! Из-за них весь отпуск насмарку! Ты давно здесь?

– Четыре дня.

– Погоди! Сам увидишь!

Вельман попытался закурить. Ветер задул спичку. Гребер щелкнул зажигалкой. На мгновение огонек осветил узкое, энергичное лицо Вельмана.

– Они до сих пор считают нас детьми, – сказал он, выпустив дым. – Хочешь уйти на вечерок, сразу смотрят с укором. Ты словно обязан все время торчать при них. Для матери я все еще тринадцатилетний мальчишка. Первую половину отпуска она обливалась слезами оттого, что я приехал, а вторую – оттого, что мне снова надо уезжать. Что тут поделаешь?

– А твой отец? Он же еще в ту войну был солдатом?

– Успел забыть. По крайней мере, бульшую часть. Для старика я герой. Гордится моими побрякушками. Готов был повсюду со мной ходить. Трогательный старикан из стародавних времен. Они нас уже не понимают, Эрнст. Ты уж постарайся, чтоб тебя под колпак не взяли!

– Постараюсь, – сказал Гребер.

– Они хотят как лучше. Сплошь забота и любовь, но то-то и ужасно. Ты ничего не можешь с этим поделать. Сразу чувствуешь себя бессердечным преступником. – Вельман проводил взглядом девушку, светлые чулки которой виднелись в ветреной темноте. – И весь отпуск поэтому идет насмарку! Едва добился, чтобы не провожали меня на вокзал. Хотя и тут не уверен, вдруг все же заявятся! – Он рассмеялся. – Ты сразу действуй решительно, Эрнст! Хотя бы вечерами исчезай. Придумай что-нибудь! Курсы, например! Дела! Иначе будет, как со мной, не отпуск, а каникулы гимназиста!

– Думаю, со мной будет по-другому.

Вельман пожал Греберу руку:

– Надеюсь! Тогда тебе повезет больше, чем мне! В гимназии был уже?

– Нет.

– И не ходи. Я зашел. И очень зря. Тошниловка. Единственного порядочного учителя и того вышвырнули. Польмана, который преподавал у нас религию. Помнишь его?

– Конечно. Даже собираюсь проведать.

– Будь осторожен. Он в черном списке. Лучше наплюй на все это! Не стоит никуда возвращаться. Ну, бывай, Эрнст! Наша жизнь коротка и полна героизма, верно?

– Верно, Людвиг. Бесплатный харч, выезд за границу и похороны за госсчет.

– Да уж, красотища! Одному богу известно, когда мы теперь увидимся! – Вельман рассмеялся и исчез во мраке.

Гребер пошел дальше. Знать не зная, что делать. В городе кромешная тьма, как в могиле. Продолжать поиски невозможно, и он понял, что надо набраться терпения. Долгий вечер пугал его. Идти в казарму пока неохота, как и к немногочисленным здешним знакомым. Ему было невыносимо их смущенное сочувствие, и он знал, что они радовались, когда он уходил.

Он смотрел на изломанные крыши домов. А что он ожидал увидеть? Остров за фронтами? Родину, безопасность, приют, утешение? Пожалуй. Но острова надежды давным-давно беззвучно канули в монотонность бесцельной смерти, фронты были прорваны, и повсюду царила война. Повсюду, в головах и в сердцах тоже.

Проходя мимо кинотеатра, он зашел туда. В зале было не так темно, как на улице. Что ни говори, лучше сидеть здесь, чем бродить по черному городу или напиваться где-нибудь в пивной.

11

Кладбище было залито ярким солнцем. Гребер увидел, что в ворота попала бомба. Несколько крестов и гранитных надгробий разбросаны по дорожкам и чужим могилам. Плакучие ивы перевернуты, отчего корни казались сучьями, а ветки – длиннющими зелеными корнями. Увешанные водорослями диковинные растения, выброшенные из подземного моря. Кости мертвецов, попавших под бомбежку, большей частью собрали и сложили аккуратной кучкой, лишь мелкие осколки да обломки старых гнилых гробов висели в ивах. Никаких черепов.

Рядом с часовней сколотили сарай. Там под началом смотрителя работали два санитара. Смотритель вспотел. И только отмахнулся, услышав, чего хочет Гребер:

– Нет времени, парень! Двенадцать похорон еще до полудня! Боже милостивый, почем мы знаем, здесь ли ваши родители? У нас тут десятки могил без памятников и имен. Тут сущая похоронная фабрика! Откуда нам знать?

– А списков у вас нет?

– Списков, – сердито бросил смотритель, повернулся к санитарам. – Списки ему подавай, слыхали? Списки! Знаете, сколько трупов до сих пор лежат непогребенные? Две сотни. Знаете, сколько сюда свезли после последнего налета? Пять сотен. А после предыдущего? Три сотни. С промежутком всего в четыре дня. Как нам тут поспеть? Кладбище на это не рассчитано! Нам не могильщики нужны, а экскаватор, чтобы мало-мальски справиться с таким количеством непогребенных. А вам известно, когда будет следующий налет? Сегодня вечером? Завтра? Списки ему подавай!

Гребер не ответил. Вытащил из кармана пачку сигарет, положил на стол. Смотритель и санитары переглянулись. Гребер подождал секунду-другую. Потом добавил еще три сигары. Он привез их для отца, из России.

– Ну ладно, – сказал смотритель. – Сделаем что можем. Запишите имена. Кто-нибудь из нас поспрошает в кладбищенском управлении. А пока можете глянуть на покойников, которых пока не занесли в книги. Вон там, у кладбищенских стен.

Гребер пошел туда. У части покойников были имена, гробы, носилки, покровы, цветы, других просто накрыли белыми простынями. Он читал имена, поднимал простыни у безымянных, потом перешел к рядам безвестных, что лежали бок о бок под узким временным навесом вдоль стен.

У одних закрыты глаза, у других сплетены руки, но большинство лежали так, как их нашли, только руки выпрямлены вдоль тела и ноги вытянуты, чтобы сэкономить место.

Мимо тянулась молчаливая процессия. Наклонясь, люди рассматривали бледные застывшие лица, искали родственников.

Гребер присоединился к ним. В нескольких шагах впереди какая-то женщина вдруг упала наземь возле покойника и разрыдалась. Остальные молча обошли ее, двинулись дальше, наклонясь, сосредоточенно всматриваясь, на лицах у всех никакого выражения, кроме одного – боязливого ожидания. Лишь мало-помалу, уже в конце ряда, в этих лицах забрезжила тревожная, потаенная надежда, и можно было увидеть, как они облегченно вздыхали, закончив осмотр.

Гребер вернулся к сараю.

– В часовню заходили? – спросил смотритель.

– Нет.

– Там те, кого сильно искромсало. – Смотритель посмотрел на Гребера. – Тут нужны крепкие нервы. Но вы ведь солдат.

Гребер зашел в часовню. Потом вышел. Смотритель ждал возле дверей.

– Жутко, да? – Он испытующе посмотрел на Гребера. И пояснил: – Иные сознание теряли.

Гребер промолчал. В своей жизни он видел столько мертвецов, что это зрелище не выбило его из колеи. Даже тот факт, что перед ним были штатские и много женщин и детей. Он и такое видел не раз, и увечья у русских, голландцев и французов были ничуть не легче тех, какие он видел сейчас.

– В конторе никаких записей нет, – сказал смотритель. – Правда, в городе есть еще два больших морга. Там вы побывали?

– Да.

– Там пока имеется лед. Им лучше, чем нам.

– Они переполнены.

– Да, зато с охлаждением. У нас-то льда нету. А становится все теплее. Еще несколько налетов один за другим да солнечная погода – и все, катастрофа. Придется рыть братские могилы.

Гребер кивнул. Он не понимал, что катастрофа именно в этом. Катастрофа в другом, в причине братских могил.

– Мы работаем изо всех сил, – сказал смотритель. – По возможности наняли могильщиков, и все равно их здорово не хватает. Здешняя техника устарела. Вдобавок религиозные предписания. – Секунду он задумчиво смотрел поверх стены. Потом, коротко кивнув Греберу, поспешил обратно в свой сарай – исполнительный, старательный прислужник смерти.

Греберу пришлось подождать несколько минут – выход запрудили две похоронные процессии. Он еще раз огляделся по сторонам. Священники молились возле могил, родные и друзья стояли у свежих холмиков, пахло увядшими цветами и землей, пели птицы, вереница ищущих по-прежнему тянулась вдоль стен, могильщики махали кирками в недовырытых могилах, каменотесы и похоронные агенты расхаживали вокруг – обитель смерти стала самым оживленным местом в городе.

Белый особнячок Биндинга тонул в первых сумерках. В саду на газоне – купальня для птиц, в которой журчала вода. Возле кустов сирени цвели нарциссы и тюльпаны, под березами белела мраморная девичья фигура.

Дверь отворила экономка. Седая женщина в большом белом фартуке.

– Вы господин Гребер, не так ли?

– Совершенно верно.

– Господина крайсляйтера нет дома. Его вызвали на важное партийное собрание. Но он оставил для вас письмо.

Следом за нею Гребер прошел в дом с оленьими рогами и картинами. Рубенс прямо-таки светился в сумраке. На медном курительном столике стояла запакованная бутылка. Рядом лежало письмо. Альфонс писал, что выяснить успел пока немного, но среди погибших и раненых родители Гребера нигде в городе не зарегистрированы. Стало быть, их, скорее всего, куда-то вывезли или же они переехали. Гребера он очень просит зайти завтра. Ну а водка – чтобы Гребер нынче вечером отпраздновал, что находится так далеко от России.

Гребер сунул письмо и бутылку в карман. Экономка стояла на пороге.

– Господин крайсляйтер просил передать вам сердечный привет.

– Будьте добры, кланяйтесь и ему. Скажите, что я зайду завтра. И большое спасибо за бутылку. Она мне очень пригодится.

Женщина по-матерински улыбнулась:

– Он будет рад. Он добрый человек.

Гребер пошел по саду обратно. Добрый человек, думал он. Но был ли Альфонс добрым для математика Бурмайстера, которого упрятал в концлагерь? Вероятно, всяк для кого-то человек добрый. А для кого-то – совсем наоборот.

Он ощупал письмо и бутылку в кармане. И подумал: отпраздновать. Что? Надежду, что родители не погибли? И с кем? С казарменной комнатой сорок восемь? Он устремил взгляд в сумрак, который стал гуще и синее. Можно отнести бутылку Элизабет Крузе. Ей она пригодится не меньше, чем ему. Ведь для себя у него еще есть арманьяк.

Отворила женщина с тусклым лицом.

– Я к барышне Крузе, – решительно сказал Гребер и хотел пройти мимо нее в квартиру.

Она не посторонилась.

– Барышни Крузе нет дома. Вам не мешало бы знать.

– Откуда?

– Разве она вам не говорила?

– Я забыл. Когда она вернется?

– В семь.

Гребер не рассчитывал, что не застанет Элизабет. Прикинул, не оставить ли для нее водку, но кто знает, как поступит доносчица. Вдруг сама выпьет?

– Ладно, зайду попозже.

Он в замешательстве постоял на улице. Глянул на часы. Без малого шесть. Впереди опять длинный темный вечер. «Не забывай, что ты в отпуску», – сказал Ройтер. Он не забыл, да что толку?

Пошел на Карлсплац, сел в сквере на лавочку. Громада бомбоубежища – словно чудовищная жаба. Осмотрительные люди крались туда, как тени. Тьма наплывала из кустов, гасила последний свет.

Гребер неподвижно сидел на лавке. Часом раньше он и не думал навещать Элизабет. А если бы встретил ее, то, вероятно, отдал бы водку и ушел. Но теперь, когда встреча не состоялась, нетерпеливо ждал семи часов.

Открыла ему сама Элизабет.

– Никак не ожидал, что откроешь ты, – удивился он. – Думал, встречу дракона, охраняющего вход.

– Госпожи Лизер нет дома. Пошла на собрание «Фрауэншафта»[2]2
  Нацистская женская организация.


[Закрыть].

– Вот как. Ну конечно! Там ей самое место! – Гребер огляделся. – Без нее все здесь выглядит по-другому.

– Все выглядит по-другому, потому что в передней светло, – заметила Элизабет. – Я всегда включаю свет, когда она уходит.

– А когда она здесь?

– Когда она здесь, экономим. Это патриотично. И сидим в потемках.

– Так и есть, – сказал Гребер. – Вот тогда они нас больше всего любят. – Он вытащил из кармана бутылку. – Я принес тебе водку. Из погребов некого крайсляйтера. Подарок школьного товарища.

Элизабет посмотрела на него:

– У тебя есть такие школьные товарищи?

– Да. Как у тебя – жиличка по уплотнению.

Она улыбнулась, взяла бутылку.

– Пойду посмотрю, найдется ли штопор.

Впереди него она направилась в кухню. Он обратил внимание, что на ней черный свитер и узкая черная юбка. Волосы собраны на затылке и перевязаны толстой ярко-красной шерстяной ниткой. Плечи прямые, сильные, бедра узкие.

– Не вижу я штопора. – Она задвинула ящик. – Должно быть, госпожа Лизер не пьет.

– А на вид будто только этим и занимается. Но мы и без штопора обойдемся.

Гребер забрал у нее бутылку, сбил с горлышка сургуч и дважды резко ударил дном о свою ляжку. Пробка вылетела вон.

– Вот так делают в армии, – сказал он. – Рюмки у тебя есть? Или будем пить прямо из горла?

– Рюмки у меня в комнате. Идем!

Гребер пошел за ней. Он вдруг обрадовался, что пришел.

Опасался уже, что опять весь вечер придется сидеть в одиночестве.

Из книжного шкафа, что стоял у стены, Элизабет достала два тонких винных бокала. Гребер огляделся. Комната казалась незнакомой. Кровать, несколько кресел с зеленой обивкой, книги, письменный стол в стиле бидермейер, а в целом ощущение старомодности и мирного покоя. Ему она запомнилась более безалаберной и неприбранной. Наверно, всему виной был вой сирен, подумал он. Этот вой устроил неразбериху. И Элизабет выглядела сегодня по-другому, не как тогда. По-другому, но не старомодно и не спокойно.

Она обернулась:

– Собственно, сколько же времени мы не виделись?

– Сто лет. Были тогда детьми, и войны не было.

– А теперь?

– Теперь мы старики, но без опыта, который дает старость. Старики, циники, без веры, порой печальные. Не часто печальные.

Она взглянула на него:

– Правда?

– Нет. А что правда? Ты знаешь?

Элизабет покачала головой. Потом спросила:

– А что-нибудь всегда должно быть правдой?

– Нет, наверно. Почему?

– Не знаю. Хотя, может статься, войн было бы меньше, если бы каждый не норовил непременно навязать другим свою правду.

Гребер улыбнулся. Странно слышать от нее такие слова.

– Терпимость, – сказал он. – Вот чего нам недостает, да?

Элизабет кивнула. Он взял бокалы, наполнил до краев.

– Давай выпьем за это. Крайсляйтер, который подарил мне бутылку, наверняка не рассчитывал на такое. Но именно поэтому. – Он осушил свой бокал. – Хочешь еще?

Элизабет вздрогнула. Потом сказала:

– Да.

Он налил, поставил бутылку на стол. Водка была крепкая, прозрачная, чистая. Элизабет отставила свой бокал.

– Идем. Покажу тебе образец терпимости. – Она провела его по коридору, толкнула дверь. – Госпожа Лизер в спешке забыла запереть. Посмотри на ее комнату. Это не обман доверия. В моей она рыщет постоянно, когда меня нет.

Часть комнаты была обставлена совершенно нормально. Но на стене против окна висел в огромной массивной раме большой живописный портрет Гитлера, украшенный еловыми лапами и дубовыми венками. На столике под ним, на большом флаге со свастикой, лежало роскошное издание «Майн кампф», в черном кожаном переплете с тисненой золотой свастикой. По обе стороны серебряные канделябры со свечами, а рядом фотографии фюрера – одна с овчаркой, в Берхтесгадене, вторая с одетым в белое ребенком, вручающим ему цветы. И, наконец, почетные кортики и партийные значки.

Гребер не слишком удивился. Он не раз видел подобное. Культ диктатора легко превращался в религию.

– Здесь она и пишет свои доносы? – спросил он.

– Нет, вон там, за письменным столом моего отца.

Гребер взглянул на письменный стол. Старомодный, с надстройкой и рольшторкой.