Текст книги "Черное сердце"

Он наконец взглянул на Трейси:

– Я кое-что скажу тебе, Трейс. Я долгое время думал о том, что вот доберусь до этой сволочи, водителя грузовика, и сам сверну ему шею. Он шел со скоростью семьдесят миль в час. В такой туман, представляешь, семьдесят! И вся его чертова машина была облеплена наклейками, призывающими к безопасной езде! – Теперь на глазах его появились слезы. – Ты же помнишь, я тогда сразу после этого уехал на Корфу, – Трейси кивнул. – Потому что если б я еще на день здесь остался, я бы снес этому сукиному сыну башку, – он попытался улыбнуться. – Только представь: вся моя подготовка была уничтожена одним актом мести. И я не мог это сделать, Трейс, ты понимаешь? – Он так сильно сжал в кулаке зажигалку, что даже пальцы побелели. – Я так хотел... Хотел сделать что-нибудь, чтобы заслужить прощение за то, что я сделал, или не сделал, – голос его дрогнул.

– Но, папа, – Трейси коснулся руки отца, – ты сделал все, что мог.

Луис ухватился за сильную руку сына.

– Да, – прошептал он. – Все. – Я слишком дисциплинированный человек... И я думал о твоей матери. Там, на Корфу, я понял, что хотел мстить за себя, потому что твоя мать ненавидела насилие. Ты знаешь, я всегда верил в то, что мы с ней едины, – его колотила дрожь, и Трейси сел рядом с отцом, обнял его за плечи. – Вот почему мне сейчас так тяжело.

Отчаяние, прозвучавшее в голосе отца, потрясло Трейси, он начал тихонько гладить худую старческую спину.

– Я здесь, папа, – нежно произнес он, – я с тобой.

Через некоторое время Луис Ричтер выпрямился – он уже овладел собой.

– Этот «клоп», – сказал он, – это очень важно?

– Я думаю, что тот, кто его установил, и убил Джона Холм-грена. Джон был моим другом, – Трейси сделал ударение на последнем слове. – Я не собираюсь это так оставлять. Я найду того, кто его убил.

– И тогда? – Луис Ричтер склонил голову набок. – Трейси, ты говоришь совсем так, как я тогда... Снова война?

– Та война была вызвана необходимостью. И эта тоже.

– Убийство как необходимость? – старик покачал головой. – И это говоришь мне ты? Смешно... – Луис Ричтер прикрыл глаза рукой и откинулся на спинку дивана. – Я стар, Трейси, земля притягивает меня к себе, и скоро я в нее погружусь.

– Но ты же не хочешь умирать, папа. Это неправда.

– Умирать? Нет, – Луис Ричтер улыбнулся. – Но наступает в жизни такой период, когда все меняется. Ты приближаешься к чему-то – он пожал плечами, – я не знаю, к чему именно. Но к чему-то иному, – Трейси смотрел, как жалко пульсировали голубые жилки на истончившихся руках отца. – К Богу, может быть. Ну, не в религиозном смысле. Ты же знаешь, я никогда не был верующим. Но порою мне кажется, что существует какая-то жизненная сила... центр всего, – он пожал плечами. – И это ощущение, наверное, изменило меня. Я теперь уже совсем не тот человек, который делал для Фонда все эти миниатюрные взрывные устройства.

– Но я-то еще такого не чувствую!

Старик взял руку Трейси в свои и осторожно погладил:

– Трейс, я теперь понял, чего ждал от тебя всю жизнь. Если Господь есть и сделал нас по своему образу и подобию, то я хотел, чтобы ты стал моим образом и подобием. Я видел в тебе свое бессмертие, – он помахал рукой. – Да, я знаю, все отцы думают так же. Но только я хотел, чтобы ты в точности повторил меня. Я хотел, чтобы ты думал, поступал так же, как я. И когда ты поступал не так, как я от тебя ждал, я, по-твоему, начинал винить тебя за это. Это было несправедливо по отношению к тебе. Я старался прожить свою жизнь по справедливости, как я ее себе представлял, – он помолчал, глядя в глаза сыну. – Но, видно, представления о справедливости у меня были неполные.

– Все это в прошлом, папа, – ответил Трейси. Он поцеловал отца в щеку. Кожа была сухой и прохладной.

Луис Ричтер медленно поднялся, подошел к бару, налил обоим по стакану.

– Теперь по поводу этого «клопа». Что я могу сделать?

Трейси снова отдал устройство отцу.

– Возможно ли проследить, кто получал информацию, где приемник?

Луис Ричтер улыбнулся и отпил виски.

– Вот теперь я слышу голос моего сына. Я многое могу, – с гордостью произнес он, – но чудеса – это не моя епархия.

– Тогда можно ли определить, кто его сделал?

– Гораздо важнее определить, кто не мог это сделать, – Луис Ричтер отставил стакан. – Все специалисты такого класса известны, по крайней мере, в моем кругу. У каждого из них свой почерк. Устройство, которое ты мне дал – оно не соответствует ни одному из известных мне стилей. Здесь есть несколько сделанных в Японии деталей, но это говорит лишь о том, что человек, его сделавший, знает свое дело, – он поднял палец. – Поначалу я думал, что это сотворил Мицо, потому что здесь есть несколько деталей, выполненных вручную, а Мицо это любит. Но при ближайшем изучении я понял, что эти детали сделаны не им.

– Тогда мы в тупике.

– Не совсем, – глаза Луиса Ричтера блестели. – Мицо – один из немногих мастеров, которые любят учить.

– То есть, ты считаешь, что штука сделана одним из учеников Мицо?

Отец кивнул.

– Вполне возможно, хотя я пока не представляю, к чему это нас приведет. Мицо не любит распространяться на эту тему и, во всяком случае, если этот человек и учился у Мицо, то давно. Этот «клоп» – профессиональная, не ученическая работа. Его создатель настоящий гений в своем деле. Все, что я могу сказать: надеюсь, он работает на нашей стороне, потому что если нет – тогда спаси нас Боже.

– Ну, перестань, папа, вряд ли все так ужасно.

– Может быть, даже хуже. Этот парень стоит на пороге настоящей революции в деле подслушивания и сыскной работы. И не мне тебе говорить, к каким это может привести результатам.

– Да, – Трейси поежился, – это ты прав. – Он встал. – Где Мицо работает?

– В Гонконге, – ответил отец. – Но мне ехать к нему бессмысленно: он ненавидит меня лютой ненавистью. Мы когда-то оба претендовали на работу в Фонде, и предпочли меня.

– Не беспокойся, – на лице Трейси возникло знакомое отцу выражение: казалось, мысли сына витают где-то далеко-далеко.

– Ох, не нравится мне, когда ты вот так смотришь, Трейс. Последний раз я видел у тебя такой взгляд перед тем, когда ты чуть не разнес эту квартиру вдребезги: ты пытался преступить три основных закона электронного подслушивания, которым я тебя научил.

Трейси кивнул:

– Да, но тогда я был мальчишкой. Не беспокойся, – повторил он и улыбнулся. – Просто подготовь для меня один из твоих спецнаборов.

– Но Мицо не станет с тобой разговаривать! Я лучше придумаю для тебя что-нибудь особенное.

Трейси уже не слушал. Он подошел к окну и невидящим взглядом смотрел на город.

– Он заговорит, – тихо произнес Трейси. – И даже не поймет, что он это делает.

* * *

Киеу уловил это движение краем глаза, когда выходил из особняка Макоумера. Он насторожился сразу же, но никаких чрезвычайных мер не предпринял: просто шел, куда шел, прекрасно понимая, что любой необычный поступок наверняка привлечет внимание неведомого наблюдателя.

Но мозг его перерабатывал информацию, воспринятую чувствами. Информацию следующего характера: он заметил, что в подъезде дома напротив, обычно пустынном, шевелилась чья-то тень. Мгновенно зафиксировав в памяти тень, он прикинул, каков может быть рост этого человека. Похоже, пять футов семь дюймов (что, кстати, лишь на дюйм отличалось от реального роста той, кому принадлежала тень).

Он не успел заметить, был ли наблюдавший мужчиной или женщиной. Во-первых, лицо и верхняя часть тела были прикрыты газетой, во-вторых, нижнюю часть мешали разглядеть росшие вокруг дома кусты.

Он перешел через улицу, и когда уже был на достаточном расстоянии от наблюдателя, повернул назад. Увидел, что из особняка выходит Эллиот, и юркнул в парадное какого-то здания.

Стекло на двери было закрыто занавеской, в парадном никого не было, и Киеу, слегка отодвинув занавеску, смотрел, как по противоположной стороне улицы идет Эллиот.

А мгновение спустя он увидел женщину: она шла по той стороне, где прятался в подъезде Киеу, и ему удалось хорошо разглядеть ее лицо.

Увидев это лицо, Киеу невольно сжал кулаки: что же случилось? Что сорвалось? Почему девка Атертона Готтшалка тащится за Эллиотом?

Киеу шел за ними до самого ресторана. Там он их оставил и отправился на угол, к ближайшему телефону-автомату. Этот автомат был сломан, ему пришлось перейти на другую сторону. Он набрал номер Макоумера, рассказал о том, что произошло.

– Она вступила с ним в контакт, это несомненно.

На другом конце молчали. Киеу ничего не чувствовал, он был лишь сосудом, который примет любое содержимое.

– Мне это не нравится, – сказал он.

– Мне тоже, – голос Макоумера гудел в трубке. – Наверняка Атертон совершил какую-то грубейшую ошибку. Видимо, она была в доме, когда он звонил Эллиоту. Но не стоит по этому поводу беспокоиться.

Отнять чужую жизнь – любую жизнь – это был грех. И потому он подумал о Малис. И, чтобы защититься, инстинктивно прибегнул к методу, которому обучил его когда-то Преа Моа Пандитто. Теперь этот метод для него был так естественен, словно он впитал его с молоком матери: он обратил свой взор внутрь себя.

– Что-то надо предпринять, – произнес Макоумер. В голосе его не было ни грамма нерешительности, напротив, твердая убежденность. – Наша безопасность под угрозой, и мы вправе предполагать худшее. Ты согласен, Киеу? В конце концов, ты – мой сын.

– Да, отец, – Киеу никогда бы не пришло в голову подвергнуть сомнению решения своего названного отца. – Совершенно очевидно, мисс Кристиан что-то узнала. Что именно, мы определить не сможем, если она не отправится к нему в квартиру, а этого мы предсказать не в состоянии.

– У тебя портативный приемник с собой?

– Да. И где бы они в квартире ни находились, я все равно услышу каждый звук.

– Я поступил правильно, приказав тебе не спускать с Эллиота глаз, – на этот раз Киеу уловил в голосе Макоумера какой-то намек на чувства. – Но хорошо бы, чтобы я оказался не прав.

– Макоумер немного помолчал, потом спросил: – За что он меня так не любит, Киеу?

– Я не знаю, отец.

– Но ведь сын должен любить своего отца, не так ли?

– Это его долг.

– Я же его люблю. Неужели он не понимает этого? Я действительно люблю его.

– Я знаю, – в голосе Киеу прозвучала печаль, он ничего не мог с собой поделать. – Он – ваша плоть и кровь.

– Да, моя плоть и кровь... Но я не могу доверять ему так, как доверяю тебе.

– Благодарю, отец.

В трубке послышались какие-то помехи, мелодия, потом все исчезло.

– Ее надо остановить, – переждав помехи, сказал Макоумер. – У нас нет иного выбора. Накажи ее, наказание должно быть максимальным, – он не мог, точнее, не должен был произносить этот военный термин: когда он впервые применил его, Киеу пришлось переспрашивать. Но теперь Киеу уже знал его значение.

Он повернулся и глянул на вход в ресторан.

– Хорошо, отец, – ответил он и склонил голову.

Кэтлин издала тонкий ноющий звук. Теперь она превратилась в марионетку на веревочке, которую держал обладатель этих демонических глаз.

В тот долгий миг, что она смотрела в эти глаза, она успела разглядеть в них невозможное. В их глубине она увидела зло, мучительные ночные кошмары, сверкающие на солнце черепа, трупы, истекающие кровью. Она увидела сгоравших заживо детей, и матерей, прыгающих за ними в пылающий ад. Она видела насилие, садизм, террор и страх.

И теперь она знала, кто держит ниточку ее жизни, правда нахлынула на нее, пробилась сквозь барьер сковавшего разум животного ужаса.

Это был камбоджиец. Ошибки быть не могло. И на мгновение она вдруг подумала: как ее могло привлечь это лицо, это тело? Теперь она чувствовала только отвращение и страх, будто она смотрела в лицо самой смерти.

Это было невыносимо. Она закричала и заметила, как сверкнула в солнечном свете какая-то стальная штука. Блеск был настолько чудовищен и нестерпим, что мышцы, сдерживавшие прямую кишку, непроизвольно разжались, и она сама почувствовала гадкий запах. Что ж, по крайней мере, я еще жива, успела мелькнуть мысль.

Стальная плеть вновь вспыхнула на свету, но теперь вокруг нее сомкнулась тьма, и с этой тьмой обрушилась на Кэтлин боль, с которой ничто не могло сравниться. Это был ожог такой силы, словно она попала в пылающее солнечное ядро.

Кэтлин упала на спину, кожа ее разорвалась, хлынула кровь. Ее кровь. Рот открылся, и Кэтлин исторгнула пищу, которая ей уже никогда не понадобится. А обжигающие удары все продолжались и продолжались, пока Кэтлин не отказалась их воспринимать и не заблокировала все нервопроводящие пути. Не осталось ничего, кроме плавающих в бесконечном пространстве серых точек, но и они удалялись с какой-то завораживающей медлительностью.

И тогда жизнь, которой Кэтлин так дорожила, за которую держалась так крепко, которую так не хотела отдавать, наконец покинула ее.

– Нет! – кричал Эллиот. – О Боже; нет! Он рыдал, слезы катились у него по щекам. Он прижался к стене, выкрашенной в холодный зеленый цвет, по спине его струился пот. Мозг его разрывался на части, словно в него вторглась армия термитов.

Ногти непроизвольно скребли лицо, на мгновение ему пришла в голову невероятная мысль, что он может отгородиться от этого ужаса, просто от него отвернуться. Но он не мог отвернуться. Он не мог даже закрыть глаза: в них словно вставили распорки.

Это наказание, думал он, наказание за то, что я ослушался отца. Ему даже в голову не пришло усомниться в правомерности появления Киеу и в справедливости его действий. Смерть парализовала его склонный к истерии разум.

Для Эллиота Киеу был посланником Господа, исполнителем Его воли. И Меня следует наказать! Я должен быть подвержен бичеванию! Но какой-то частью своего разума он все же понимал, что вот здесь, сейчас, убивают его душу, то, что делало его человеком, отличным от других людей, и это не кровь Кэтлин течет из ее тела – это, словно вода сквозь пальцы, утекает его "я". То, чем он не был, пока в его жизни не появилась Кэтлин, и то, чем он уже никогда не станет.

И теперь он не чувствовал ни ярости, ни печали. Он понимал, что отныне его удел в жизни – быть ничтожеством. Ничем. И бороться с этим смысла не имеет. Он попытался, всего лишь раз попытался, и вот что из этого вышло.

Киеу стоял на коленях на постели и держал в вытянутых руках окровавленное тело женщины. Он и сам был забрызган кровью, калом, ошметками кожи. В комнате ужасно воняло, но он привык к такому запаху.

Кровь мерно капала на пол. И Киеу вдруг увидел результат того, что он сделал: кровь, кровь на женщине, кровь на нем. Рот женщины был разверст, словно вход в темную пещеру, откуда тянуло смертью.

Но, и умирая, она продолжала сражаться, сражались ее руки, ее острые ногти – они впились в тело Киеу, разодрали ему рубашку и кожу под рубашкой, оставив на его груди розовые бороздки, словно она хотела утащить его за собой, в смерть.

Киеу встряхнулся, один за другим оторвал ее уже неживые пальцы, отпихнул тело и долго-долго выдохнул.

Голова Кэтлин упала на колени Эллиоту, и он, закричав, еще сильнее вжался в стену. А Киеу, оскалившись, словно впервые его увидел и за плечи потянул Эллиота вперед, повалил на окровавленный труп.

– Смотри, ты! Ты понимаешь, что ты наделал? Понимаешь?! – Киеу действительно был испуган тем, как близко его брат подошел к тому, чтобы взорвать всю «Ангку».

И на мгновение свет вновь зажегся в Эллиоте. Он вспомнил всех девушек, которых увел у него Киеу, всех девушек, которые по праву должны были принадлежать ему.

– Да, – с вызовом ответил он. – Она дала мне жизнь, она хотела быть со мной, именно со мной!

И тогда Киеу ударил его по лицу. Голова Эллиота дернулась, и глазах его появилось какое-то детское удивление. Лицо же Киеу превратилось в маску, побелело, словно от него отхлынула вся кровь.

– Нет! Она заставила тебя забыть об ответственности. О твоем долге перед «Ангкой»! – И снова он ударил его по лицу. – Ты не уважаешь отца! – Еще пощечина, и еще, – Ты ничего не понимаешь! И ничего не заслуживаешь!

Эллиот зарыдал, как ребенок, в голове его, вытесняя все мысли, звучало одно лишь слово: «ничего, ничего, ничего».

– Да, я знаю... – жалобно прошептал он.

Март – апрель 1969 года
Район 350, Кампучия

Три года сражении в джунглях Кампучии были равны трем столетиям. Особенно если учесть, что за эти три года обстановка, по сути, не изменилась.

Правда, с красными кхмерами, как с силой, сражающейся за освобождение, теперь приходилось считаться. Число их значительно возросло, да и оружия у них теперь было гораздо больше.

Но прежнее правительство все еще оставалось на своих местах. И по-прежнему страной правил ненавистный Сианук, хотя красные кхмеры уже давно грозились с ним разделаться. В 1968 году его премьер-министр Лон Нол попал в автомобильную катастрофу – он лично выехал на одно из мест боев. Его отправили на лечение во Францию, но год спустя он вернулся к исполнению своих обязанностей, и многими владело странное чувство: будто какая-то машина времени швырнула их на год назад.

Изменилось лишь одно: умер Мусаши Мурано.

Именно этим событием измерялось отныне для Сока время. Память о семье была теперь словно запечатана где-то на дне его души, он даже уже не помнил, в каком именно месяце они сгорели. Джунгли и постоянные бои продырявили хранилище его памяти, и она вылилась на пропитанную кровью землю.

Но память о смерти Мурано была еще свежа. Он сам вырыл могилу, он своими руками положил в нее тело, ставшее теперь таким легким, он засыпал могилу, ковыряя землю штыком, и он плакал в ночи, когда никто – даже Сам не мог его, видеть.

Сам никогда не любил и не понимал сэнсея. Такого рода наука была не для него. Его привлекали люди вроде Рене Ивена: архитекторы революции, ее философы. Он сражался бок о бок с другими, но все понимали, что солдат он никудышный: ему не хватало в бою страсти. Зато он постепенно превращался в одного из тех, кто разрабатывает стратегию и тактику боев – в офицера. В лагере даже поговаривали, что он встречался с членами «Ангка Леу», но спросить его об этом впрямую никто не решался.

Но даже шок от смерти Мурано отступил перед новостью, потрясшей их подразделение.

Китайцы создавали невероятно сложную цепочку поставки героина американским солдатам с целью подорвать их боевой дух. «Ангка Леу», как оказалось, была полностью согласна с такой тактикой, и подразделение Сока стало одним из звеньев этой цепи. Связь с китайцами была важна и тем, что тем же путем поступало и оружие.

Именно Сам однажды и сообщил им об этом новом задании.

И вот почему, когда однажды вечером Сама вызвали на командный пункт и там объявили о его аресте, все испытали настоящий шок.

Сразу же после этого из рядов вывели и Сока, отобрали у него оружие и препроводили в палатку. У входа в нее встал часовой.

Началась долгая мучительная ночь, и наконец в дверном проеме кто-то возник. Сок пододвинулся поближе и узнал Роса.

– Mum Ченг оказался предателем, – сразу же начал он. – Обнаружилось, что на самом деле он тайно работал против «Ангки».

– Он – мой друг! – не поверив, вскрикнул Сок. – Это невозможно! Он абсолютно предан нашему делу, я могу за это жизнью поручиться. Произошла какая-то ошибка!

– Сейчас идет разбирательство, – Рос не обращал внимания на слова Сока. – И тебя проинформируют о решении революционного суда.

– Я ничего не понимаю. Я... – Но Рос уже не слушал. – Мим Рос! – окликнул его Сам. – Я бы хотел повидаться в ним, – но Рос молча повернулся и вышел.

Сок действительно ничего не понимал. Что случилось? Наверно, это просто страшный сон. Но боль, которую он чувствовал, была слишком реальна. И мерцающие во тьме факелы были реальностью. И джунгли.

Подошло время ужина, но ему еды не принесли. Никто с ним не заговаривал. Время от времени он видел прогуливавшиеся по лагерю группы по два-три солдата. Они поглядывали в сторону помещения, где собрался трибунал.

Наконец он услышал какой-то шум и подбежал к порогу, надеясь хоть что-то разглядеть. Но часовой преградил ему путь, и все же Сок понял, что процесс окончен.

В центре лагеря начали собираться в кружок солдаты – это было похоже на тот давний кружок, в котором пытали обезьяну. Но только теперь сюда втолкнули не животное, а человека. Сама.

Пытка должна бала начаться сейчас же. О Сам, Сам! Значит, суд признал его виновным, вердикт вынесен, и, как Рос и говорил, Сока «проинформировали»: он понял все по собравшимся в круг.

Если б только он мог спасти Саму жизнь! Но он знал, что сделать уже ничего нельзя: «Ангка» сказала свое слово, и джунгли услышали ее голос. Попытайся он вмешаться, и его самого тут же уничтожат. Так какой в этом смысл? Но он не мог, не мог быть свидетелем смерти брата.

И тогда он вспомнил Мурано, вспомнил его уроки. Сутью кокоро были действия, не продуманные заранее, реактивная агрессивность. А это наука, доступная только терпеливым.

Если он сможет отрешиться, не думать о том, что неизбежно должно произойти, он сможет подумать о том, что будет потом. Он знал тех, кто вершил суд, он знал членов трибунала. И кокоро лишит их жизни, одного за другим, отправит их в царство змей. Сок поклялся в этом, услышав звук первого удара.

Глухой удар, удар дубинки. Незадолго до этого «Ангка» приказала заменить ими штыки, поскольку считала последние не слишком надежными: ведь, проколов штыком человека, можно было его не убить, а только ранить.

Это был влажный, отвратительный звук, звук, не имеющий аналогов в природе. Звук разрывающейся плоти, крошащихся костей: Он все повторялся и повторялся, и хотя Сок уже произнес свою клятву, он все же не выдержал и попытался заткнуть уши, отгородиться от этого звука. Он так сильно закусил губу, что по подбородку потекла кровь, он ощутил ее тепло и соленый вкус.

И он думал о будущем, о том, как расправится с ними со всеми, как уничтожит их одного за другим, но тело его вздрагивало при каждом ударе и возвращало его к настоящему. К кошмару.

Наконец удары стали реже, затем прекратились. Сок выдохнул весь скопившийся в легких воздух. Кончено.

– Мим Сок!

У входа снова появился Рос. Его черная униформа была заляпана кровью.

– Тебя призывает «Ангка». – В голосе Роса не было никаких эмоций. В руке он сжимал потемневшую от крови дубинку. – Иди.

* * *

Для Макоумера возвращение в Китай было такой же мукой, как если бы он сознательно сунул руку в пламя: он и сам не ожидал, что воспоминание о единственной в жизни любви разгорится в нем так сильно, и по мере приближения к Востоку жар этот становился все мучительнее.

Свежий ветер Азии сдул пыль времен, и теперь ему казалось, что все происходило только вчера. Особенно остро его терзала загадка ее исчезновения. Прежде ему казалось, что он заглушил боль, но сейчас понял, что все эти годы лишь обманывал себя. Жива ли она? Он глядел из окна вагона на окружающий пейзаж, поезд шел в Кантон. Гонконгская Новая территория остались позади, на юго-западе – тщательно ухоженные рисовые поля, искусственные пруды для разведения рыбы и высотные дома быстро растущего пригорода Гонконга: правительство старалось привлечь жителей из густонаселенного центра в новые комфортабельные пригороды. Макоумеру это казалось смешным: ведь Новая территория была взята на девяносто девять лет в аренду у того Китая, который потом стал коммунистическим. Срок аренды истекал в 1997 году, и что тогда станет с Новой территорией? Это если учесть, что коммунисты вообще никогда не признавали законность аренды... Правда, британские банкиры уверяли, что коммунисты вряд ли станут рубить сук, на котором сидели так долго: эта аренда была для них золотым дном. К тому же, как они справятся с почти двенадцатью миллионами китайцев, выросших в условиях свободы?

Макоумер предпочел лететь в Кантон самолетом, но правительство проявило настойчивость: оно жаждало, чтобы комиссия из окон вагона могла бы убедиться в процветании этого края. Но, по крайней мере, из Кантона в Шанхай они все же доберутся воздухом.

Поезд довез их до реки, за которой уже начинался коммунистический Китай: по мосту через нее пропускали только товарняки.

Прямо перед собой он увидел сторожевые посты, на которых развевались красные флаги. Делегацию встречала группа китайцев в одинаковой оливкового цвета униформе, с красными звездами на фуражках и с красными же нарукавными повязками. Все пограничники были вооружены – «чтобы предупредить возможные конфликты», как им объяснили через переводчика. Макоумеру переводчик, естественно, не требовался, но он счел разумным не информировать окружающих о своем знании языка.

Членов комиссии провели через мост и усадили в другой поезд, который и должен был доставить их в Кантон. Всех их поместили в одно обитое красным бархатом купе, явно предназначенное для таких высоких делегаций – вряд ли обычных туристов встречают здесь ковровыми дорожками.

Гидом к ним приставили изящную молодую китаянку, и всю дорогу она показывала им из окон те достопримечательности, которыми правительство явно гордилось. При этом ее объяснения носили довольно странный характер: если кто-то из комиссии задавал ей вопрос о чем-то, что она оставляла без комментариев, она просто не отвечала, а тарабанила свое в рамках предписанной программы.

Макоумер почти сразу же отключился от ее певучего голоса: он знал, что она все равно не скажет ничего для него полезного. Трехсторонняя комиссия состояла на девяносто пять процентов из всяких отбросов и лишь на пять – из настоящих бизнесменов. Во всяком случае, у Макоумера был здесь и другой интерес, именно поэтому он принял предложение занять в комиссии определенный пост. Потому что тогда он мог проникнуть в Китай на вполне законных основаниях.

И, глядя в окно на проплывавшие сине-зеленые пейзажи, он, возможно, в тысячный раз задавал себе вопрос: что же делает жизнь здесь такой отличной от жизни на Западе? Ум у него был холодный и расчетливый, поэтому он пытался отыскать логику даже в мистике. Ему казалось, что жизнь похожа на картинку-головоломку, но, поднапрягшись, ее можно разгадать. Если применить логику, отсортировать факты, разложить их по определенным категориям, классифицировать по степени важности, а затем, действовать так, как подсказывает собранная информация, можно сделать из хаоса четкую картину.

И, по правде говоря, если что и бесило его в Киеу, так это его непонимание подобной логики. Он верил в магию, а Макоумер ее отрицал. Это было одной из причин, почему Макоумер в свое время отправил его учиться в колледж в Париже. Он надеялся, что серьезное экономическое и философское образование изменит его способ мышления. До определенной степени так и произошло. Но Макоумер не учел тот факт, что его камбоджийский сын лишен чувства истории. Да и как он мог его обрести? Для кхмеров историю олицетворяли покрытые туманами древние здания и храмы Ангкор Вата, построенного кхмерским царем Суриаварманом II где-то между 1130 и 1150 годами нашей эры.

Знания, которые древние кхмеры использовали для создания этих потрясающих строений, оставались тайной. Макоумер считал, что ему повезло: он успел побродить среди руин забытого города до того, как красные кхмеры позволили джунглям их поглотить.

Но что мог Киеу или любой иной кхмер знать о Вате? Город этот был для него такой же загадкой, как и для Макоумера. У кхмеров не было наследия, не было истории, и потому не было ощущения своего места во времени.

И что прикажете делать с такими людьми, кроме как подчинить их своей воле? В конце концов, французам удалось встряхнуть страну, но успеха они не добились, потому что кхмеры обратились друг против друга. Поначалу это была битва философов-радикалов, слишком больших умников и слишком больших слабаков, чтобы взять в свои руки оружие. Потому они и призвали простых солдатиков воевать вместо себя.

Макоумер и ненавидел, и в то же время восхищался этими французскими радикалами. Он не мог думать о них иначе, как о трусах, но была у медали и другая сторона: они оказались мастерами манипуляции. Как только первые кхмерские интеллектуалы вошли в их круг, они смогли политизировать камбоджийцев до такой степени, что те приняли их зачастую полярно противоположные точки зрения. Кхмеры попались на крючок, а в Киеу Сампане красные кхмеры обрели своего духовного лидера. Его знаменитый труд «Экономическое и индустриальное развитие Камбоджи» стал для повстанцев Библией, в нем они искали свой путь к новой Кампучии, а для этого сначала требовалось уничтожить всех и вся, что было связано со старым коррумпированным режимом. Но разрушение продолжалось и продолжалось, пока новый и «просвещенный» режим не превратился в полицию мысли для всей страны.

То, что Макоумер вытащил Киеу из этого окружения, спасло разум юноши. Камбоджа могла быть его родиной, но домом его стал весь мир. А тот процесс обучения, который разработал для него Макоумер, обратили его разум и тело к иным, более плодотворным делам. И в результате получился тот Киеу, которого удобно использовать в любой стране и в любом окружении.

Во многом этот процесс доставлял Макоумеру куда больше удовольствия, чем воспитание своего собственного сына. Он сделал для Эллиота все, что считал возможным – консультировался с лучшими педиатрами, воспитателями, учителями. Он познал их теории и применил их в воспитании сына. И теперь не мог понять, в чем же именно он ошибся. Он любил Эллиота, и потому ему еще труднее было смириться с разочарованием.

История с этой сучкой Кристиан оказалась последней каплей, и Макоумер решил наказать Эллиота, и немедленно. Но потом Киеу предоставил ему полную запись разговора Эллиота с этой женщиной, и Макоумер впервые понял, что может обрести ту власть над сыном, которую он уже имел над другими людьми.

Сколько раз эта Кристиан назвала его мужчиной? Настоящим мужчиной? И как Эллиот на это отреагировал? Макоумер сразу же понял, что эта женщина была очень умна, очень прорицательна, слава Богу, что ее уже нет в живых. Она нашла слабое место и надавила на него без всяких колебаний. И он решил по возвращении продолжить начатое ею.

Возвращение... Мысли его изменили свое течение. Он вернулся на Восток. Он в Китае, полном загадок и сюрпризов. Здесь, на Востоке, он как бы периферийным зрением замечал, но не явственно видел вспышки, отблески чего-то чуждого, и считал, что должен идти неуклонно вперед, не останавливаясь и не пытаясь их рассмотреть, потому что тогда это неведомое сумеет его ухватить.

Макоумер закрыл глаза, принудив себя прислушиваться к мелодичному высокому голоску, и вскоре он его убаюкал.

Над Шанхаем по-прежнему доминировал огромный деловой район, протянувшийся вдоль гавани. И все же город был не таким, как прежде. Когда-то это была столица преступников всего мира, где за соответствующую цену можно было провести все противозаконные услуги. Теперь он превратился в торговый центр коммунистического Китая. И праздные туристы редко сюда заезжали, в отличие от открывшихся для них Пекина и индустриальных городов на севере страны.