Текст книги "Черное сердце"

Голос у нее сорвался, и он нежно обнял и поцеловал ее.

– Ты так в этом уверен, – прошептала она. И задала совершенно детский вопрос: – Почему? Почему ты это делаешь?

– Потому, что у меня есть долг перед Джоном. И ответственность. Я обязан все понять.

– К Киму это не имеет отношения?

– Некоторое – да.

– Я знаю, где работает Ким. И думала, ты ушел оттуда давно и навсегда.

Ну что он мог на это ответить? Он вспомнил, как Туэйт говорил, что ему, Трейси, отчасти все же нравилась та работа. Или все дело в кокоро, которое передал ему Хигуре? Или в том, что приметил в нем еще в Майнзе Джинсоку? Хватит ли у него смелости самому в себе разобраться? Он не хотел об этом думать.

– Ким у меня под контролем. Он полезен тем, что дает мне доступ к возможностям, которыми обладает моя прежняя контора. Насчет Кима не беспокойся.

Она слегка отодвинулась.

– Неужели ты не понимаешь? Ким меня не волнует. Я беспокоюсь о тебе.

Скорее, чтобы рассеять ее беспокойство, он решил отвезти ее к своему отцу. Раньше они никогда не встречались, но отнюдь не по ее вине: сам Трейси, памятуя о своих прежних отношениях с Луисом, не хотел этого делать.

Он припарковал «ауди» на улице Кристофера и, оставив Лорин в машине, сбегал за угол, в греческую кофейню, и купил коробочку пирожных.

Старик был рад познакомиться с Лорин: ему всегда хотелось иметь дочку, да и нежелание Трейси представить ему свою девушку тоже доставляло старику боль.

Трейси никогда не рассказывал Лорин о болезни отца, потому что не хотел, чтобы к ее реакции примешивались печаль и жалость.

Как выяснилось, беспокоиться ему было не о чем. Она сразу же пришлась Луису по вкусу, и Трейси с удивлением наблюдал, как старик повел ее осматривать свою большую, давно ремонтировавшуюся квартиру.

Старик сразу же очаровал Лорин, она чувствовала его тепло и внимание. Он был так непохож на ее собственного, строгого и рационально мыслящего отца, и вскоре затаившееся у нее в груди беспокойство растаяло, как весенний снег. За пятнадцать минут общения Луис Ричтер выспросил у нее о ее работе – значит, о ее жизни – больше, чем ее собственный отец за всю жизнь. И редкие ее визиты в родной дом, где жили призраки детства, непременно кончались стычками.

Позже, когда они уже ехали по Лонг-айлендскому шоссе, она захотела порасспросить Трейси о прошлом.

– Почему ты всегда говоришь «Юго-Восточная Азия», если на самом деле имеешь в виду Камбоджу?

Трейси искоса глянул на нее, потом нажал на акселератор и обогнал идущий впереди красный «фиат».

– Долгое время, – начал он, – никто не должен был знать, что мы вообще там были. Камбоджа официально оставалась нейтральной во время войны и потому недосягаемой для обеих сторон. На самом деле обе стороны знали, что это совсем не так. В Камбодже скрывались тысячи вьеткогонцев: Сианук сдуру разрешил им беспрепятственно переходить границу. Он полагал, что для безопасности Камбоджи лучше отказаться от традиционного недоверия и враждебности к вьетнамцам. Он думал, что тогда коммунисты сочтут, будто они у него в долгу, и оставят Камбоджу в покое. Но он не сумел просчитать последствия своих действий. Он забыл о том, что существуем мы. Впрочем; он никогда не отличался способностью к глобальному мышлению.

– Но тогда ему надо было просто выгнать вьетнамцев!

– Все не так просто. Он боялся, и всеми его помыслами и поступками руководил страх. Но то, что натворили те, кто сменили его, – Лон Нол, Пол Пот, Йенг Сари, красные кхмеры – еще хуже. Их кампания геноцида и расовой ненависти к вьетнамцам отвратила от них весь цивилизованный мир и неминуемо вылилась в их собственное поражение в январе 79-го. И в Камбоджу хлынули вьетнамцы. Страна утратила не только суверенитет, но и национальное сознание. Все потонуло в реках крови, сгорело в напалме.

Он повернул на юг, на монтокскую дорогу, там он взял на восток.

– Во всяком случае, наше присутствие там было тайным, – он пожал плечами. – А потом, когда я уже пробыл в Камбодже некоторое время, когда узнал... В общем, теперь мне ужасно стыдно, зато, что мы – не только американцы, но и французы, в особенности французы, вьетнамцы и китайцы сделали с кхмерами, с их прекрасной страной. Мы стравили их друг с другом, превратили страну в царство мертвых.

Лорин вздрогнула. Они миновали Уотер Милл и вновь свернули на юг, в направлении Флайинг Бич.

Этот пляж находился довольно далеко, и потому был относительно пустынным.

Они уединились за высокой дюной. Дальше по берегу начинались виллы миллионеров из стекла и камня.

Трейси закинул руки за голову. Лорин сидела рядом, в ярком солнечном свете лицо ее казалось очень рельефным, как на сцене, при свете прожекторов.

– Было просто говорить, что я отправился в Юго-Восточную Азию потому, что там была работа, и я хотел ее делать, – сказал он. – Конечно, я был тогда еще совсем зеленым и верил, что достаточно выгнать из Вьетнама и Камбоджи коммунистов. Сложностям политики нас не учили.

– Они были слишком заняты – они учили вас убивать.

Трейси глянул на нее.

– Прежде всего мы должны были научиться выживать, – он погладил её руку. – Но ты права: они полагали, что после окончания курса достаточно забросить нас куда угодно, и мы станем применять ту науку, которую они в нас вбили. Однако все было не так уж просто. И я потому и ушел от них, что понял: они никогда, никогда не изменятся. Раз за разом они применяли те же принципы – их принципы – в каждой новой ситуации, и когда они не срабатывали, а они часто не срабатывали, совершенно не понимали, чем объяснить свои провалы.

Я уже понимал, в чем дело, но они ничего не хотели слушать, – Трейси вздохнул. – Они совершили огромную ошибку, полагая, что к кхмерам можно относиться так же, как к северовьетнамцам. Господи, ну и идиоты! Вся история Вьетнама – это история войн и агрессий. Камбоджа же была сельским раем, в ней царили буддийский покой и мир. Но так было перед войной. Теперь Камбоджа, старая Камбоджа, мертва, похоронена под руинами Ангкор Вата. А новая Кампучия, если можно так называть эту страну, похожа на бешеного пса, пытающегося отгрызть собственный хвост.

Лорин была в шоке, лицо ее побледнело и осунулось.

– Но как такое могло случиться, – спросила она. – Что произошло?

– Мы, как всегда, перехитрили сами себя. Как обычно, мы поддерживали не ту сторону. Мне в конце концов стало ясно, что Лон Нол не был той личностью, которую нам следовало одобрять. Мы не понимали существа проблем, не видели всей ситуации в целом. И красные кхмеры мгновенно использовали наши действия, чтобы убедить население, даже буддийских монахов, что именно они, красные кхмеры, и являются истинными спасителями страны. Но сразу же за тем, как они сбросили Лон Нола, начались антивьетнамские погромы, да такой силы, что кхмеры-республиканцы обратились к сайгонскому правительству за поддержкой.

Вьетнамская армия вторглась в Камбоджу, и началась ответная резня. И с тех пор страна знает только войну и страдания.

– Так вот значит, что тебя мучает...

Он глядел вдаль. К берегу приближался рыболовецкий траулер, на желтых выступающих над бортами мачтах висели темные сети. Они даже слышали шум его моторов. Трейси очень хотел рассказать ей все: он понимал, что пока этого не произойдет, между ними не будет полной близости. Он хранил тайну частично ради себя, но отчасти и ради нее. Сознание того, что он был виновен в гибели ее брата, и создавало для него все проблемы, отдаляло его от нее. Он должен найти в себе силы преодолеть эту пропасть, он должен ей рассказать.

– Ты знаешь, это забавно, – сказал он наконец, – но когда я был моложе, я никак не мог понять, почему мать вышла замуж за отца.

– Ты, что, смеешься? – Лорин прикрыла глаза от солнца, – Он такой славный.

Она знала, чем он занимался, на кого работал. Она же была убежденной пацифисткой, ненавидела всякое насилие. И я полагаю, что она просто отгородилась от всего этого... Потому что очень его любила, – он взглянул на нее. Ты это можешь понять?

– Конечно, – Лорин кивнула.

Поднялся легкий ветерок, зеленая трава шевелилась, словно морские водоросли.

Она набрала горсть песка и смотрела, как он убегает сквозь пальцы. Лорин лежала на боку, вытянув длинные ноги. Оба они переоделись в купальные костюмы, на Лорин был закрытый купальник телесного цвета, и издали она казалась бы совершенно обнаженной, если бы не отделка из мелких розовых и лиловых цветочков.

– Тебя долго не будет? – спросила она так тихо, что Трейси сначала даже не расслышал.

– Не знаю.

Она глянула в небо, прикрыв ладонью глаза.

– Где ты остановишься? Я бы хотела тебе позвонить.

– Не думаю, что это такая уж хорошая идея. Берег был пустынен. Прибой набегал на песчаный пляж слева направо, словно это вечность писала свои письмена. Косы у нее расплелись, и легкий ветерок шевелил длинные пряди.

– Может, я сам смогу тебе позвонить, – сказал он. Он понимал, что этого обещания ей недостаточно, но и она знала, что он вовсе не пытается отгородиться от нее: там, куда он ехал, и в том, чем ему предстояло заниматься, требовалась предельная собранность. А она знала, что такое собранность.

И все же его отъезд пробудил в ней мысли о Бобби. Воспоминания о том, когда она в последний раз видела его живым. Он уходил из дома, а она занималась у станка. Она была тогда так занята, готовясь к предстоящему просмотру, что даже не поцеловала его на прощание. И ни слова ему не сказала. Может, уходя, он ее окликнул, но она этого сейчас не помнила. И именно это мгновение – как он уходит из дома – стояло в ее памяти, когда она сопровождала родителей в аэропорт Даллеса: там они должны были принять бренные останки Роберта Артура Маршалла. Через полторы недели ему исполнилось бы девятнадцать.

Собранность. Предельная концентрация. Способность к ней сделала ее великой балериной. И именно эта способность подвела ее в тот день, когда Бобби уходил из дома, уходил из ее жизни.

– Трейси, я не хочу, чтобы ты ехал, – сдавленным голосом проговорила она и постаралась проглотить застрявший в горле комок. – Я знаю, что это звучит ужасно эгоистично, но все равно скажу... Я боюсь, что с тобой что-нибудь случится. Я боюсь, что вот ты сядешь в самолет, и я больше никогда... – она закрыла руками лицо и разрыдалась. – О, Господи, прости мен", у меня просто плаксивое настроение...

Он обнял ее, прижал к себе, потом начал поцелуями стирать с лица и глаз слезы – он хотел видеть ее прекрасные глаза ясными и чистыми. Какую радость дарили ему эти глаза!

Их языки соприкасались, исследовали друг дружку словно в первый раз. Он ощущал все ее сильное, но такое податливое сейчас тело, тепло ее груди и живота. Он гладил её, целовал между ключицами, потом провел рукой по ровным, сильным плечам, прижался губами к ее шее, и она закрыла глаза.

– Ты во тьме, а я на свету, – прошептала она. Ее руки обвились вокруг него, кончиками пальцев она ощупывала его тело, словно слепая женщина, познающая тело нового любовника.

Мысленным взором она видела его лицо, залитое лунным светом, видела, как он перебегает из тени в тень – «герой», как он себя однажды назвал. Она верила каждому его слову и понимала, что он никогда не пытался похвалиться, никогда себя не переоценивал. Она понимала, что в силу природы его прежних занятий – и того, чем ему снова предстоит заняться, – ей никогда не узнать всех деталей: он будет рассказывать ей лишь о том, о чем можно рассказывать. Она была ему благодарна за это доверие, но все же страстно жаждала узнать как можно больше.

Тело и руки его были такими горячими! Он начал осторожно стаскивать с нее купальник, целуя открывавшуюся под ним плоть. Она повернула голову и оглядела пляж: никого. Но как только губы его коснулись ее сосков, ей уже стало не важно, увидит их кто-нибудь, или нет.

Она гладила его волосы, и теплая волна спускалась по телу все ниже и ниже. И наконец между ногами запылал жар.

Трейси коснулся пальцем влагалища, и она вскрикнула. Купальник все еще прикрывал бедра, и ощущение, которое она испытывала от того, что палец Трейси через тонкую шелковистую ткань гладил клитор, было потрясающим.

Желание сдавило ей горло, она не могла произнести ни слова, и лишь тихонько постанывала. Этот стон был похож на зов прекрасной сирены, завлекавшей моряков древности.

Трейси никогда еще так не жаждал ее, даже в самом начале их отношений. Дыхание его превратилось в хрип, его собственные плавки уже не могли его вместить. И когда пальцы Лорин коснулись его члена, головка вздрогнула, как будто он вот-вот кончит.

Из уст ее вырвалось восклицание, она назвала его имя, и охрипший голос Лорин сделал желание Трейси еще острее. В этом голосе было столько страсти, он так много обещал, что Трейси на мгновение подумал, что она одним голосом может довести его до оргазма.

Он никогда еще не встречал женщину, так реагирующую на поцелуи. Когда их губы встретились, груди ее напряглись, все тело задрожало.

Руки ее потянулись вниз, она начала стаскивать с него плавки. Потом, стеная от нетерпения, принялась сдирать с себя купальник.

Он хотел сразу же войти в нее, но она покачала головой, шепча «подожди».

Она на мгновение приподнялась, и солнце золотом вспыхнуло в ее волосах, а затем медленно-медленно охватила ртом его пылающий член. Круговые движения ее языка, эта спираль наслаждения возносила его все выше и выше, ягодицы его напряглись, он выгнулся, приподнялся с одеяла.

Она оторвалась от него, глянула ему в глаза.

– Вот теперь, – сказала она. – О, теперь...

И Трейси вонзился в нее, так сильно и яростно, что на глазах у нее выступили слезы. Но то были слезы наслаждения.

Оба они хотели, чтобы это длилось бесконечно. Трейси так крепко обхватил ее руками, будто боялся, что еще мгновение – и она улетит, испарится.

Губы Лорин целовали его шею, и когда она почувствовала, что из груди его готов вырваться последний стон, ее палец скользнул между его ягодицами, нащупал задний проход и медленно вошел в него. И начал осторожно подталкивать, направлять ритм его скольжения внутри нее.

Тело его задрожало, и она прошептала:

– Да, милый, да, сейчас. Кончай, милый, кончай! А-а-а!

Лорин утратила всякое представление о месте и времени, оргазм освободил ее от них, он мчал ее, словно на крыльях ветра. Она ощущала лишь свое единение с Трейси, то горячее озеро, в котором они оба купались, и озеро это превратилось в безбрежный океан.

Но пробуждение Трейси к действительности было жестоким: пред его мысленным взором вдруг возник образ брата Лорин, и наслаждение, которое, он только что испытал, лишь усугубляло его вину. Он больше не мог нести это бремя, он чувствовал, что, продолжая хранить тайну, он предает Лорин.

– Лорин, – прошептал он хрипло, – Лорин...

Она взглянула на него и увидела, что лицо его изменилось.

– Что случилось, дорогой?

Он стиснул ее в объятиях и рассказал ей все. Все, что он выложил Туэйту в ту пьяную ночь в Чайнатауне.

Он почувствовал, как она сжалась, она отодвигалась от него все дальше и дальше.

– Ублюдок! – наконец выкрикнула она. – Как ты мог так с ним поступить! Ублюдок!

Она вскочила на четвереньки и была теперь похожа на разъяренного зверя.

– Он был мальчишкой! Еще ребенком!

Несмотря на жаркие лучи солнца ее трясло от озноба. На металлической окантовке гроба, который вынесли из самолета в аэропорту Даллеса, тоже играло солнце. Она смотрела на Трейси и не понимала: неужели именно с этим человеком она лишь несколько минут назад пережила такое счастье?

Она почувствовала, как на сердце ей лег тяжелый холодный камень, хотя все внутри у нее пылало от праведного гнева.

– Если бы не ты, – кричала она, – он был бы жив!

– Лорин, я только хотел...

– А мне наплевать, чего ты хотел! – Она схватила одежду и начала карабкаться на вершину. Обернулась, крикнула: – Я вообще не понимаю, как я могла когда-либо думать о том, что ты хочешь или не хочешь!

Она смотрела на него, на пенистые волны, на прекрасный берег, на его прекрасное лицо, и все это ровным счетом для нее ничего не значило. Мир покинула красота, мир стал уродлив, как уродлива была смерть ее брата. Этот ужас пожирал и мир, и ее, словно проказа.

Он потянулся к ней, взмолился:

– Лорин, я сделал то, что мог, я сказал тебе все, чтобы между нами ничего не стояло. Я...

– О, я понимаю! Ты просто совершил очередное убийство! – Она была в истерике. Не удивительно, что ты не мог смотреть на меня, когда сошел с самолета вместе с гробом Бобби! Это вполне объяснимо! Но если б в тебе было хоть немного совести, ты бы оставил меня в покое, ты бы не посмел потом ко мне приблизиться. А ты посмел! – Голос у нее сел. – Бога ради, скажи, почему?

– Потому что я полюбил тебя. И люблю тебя.

– Любовь! – Смех ее был страшен. – О какой любви ты говоришь? О той, которой занимался со мною, зная, что сделал с моим бедным Бобби?

– Лорин, он был моим другом. Я беспокоился о нем, – в голосе его появилось отчаяние. Он понял, что ситуация окончательно уходит из-под контроля. – Он полагался на меня, мы все полагались друг на друга. Что, ты думаешь, я почувствовал, когда увидел его тело?

– Я думаю, что ты не почувствовал ничего! Ты-то это понимаешь? Я думаю, ты вообще не способен ни на что, даже отдаленно напоминающее человеческие чувства. Война, там шла война, и вот почему ты там очутился! Давай не будем говорить о чувствах, о миссии. Там шла война, а война означает убийства. И вот что я скажу тебе, Трейси: ты наверняка любишь убивать, потому что именно этим ты там и занимался. Убивал, убивал, убивал!

Он снова потянулся к ней, но расстояние между ними стало непреодолимым.

– Ну дай мне шанс, позволь наконец все объяснить. Ты должна меня выслушать.

– Я ничего не должна убийце! Ублюдок! Увези меня отсюда!

Она повернулась и пошла к машине, а он медленно, словно во сне, упаковал остатки их пикника.

Он взял коробку с пирожными, которую она так и не успела открыть. Укладывая ее в корзину, он сам с удивлением обнаружил, что по картону расползлись мокрые пятна – следы его слез.

* * *

Из открытого окна такси веял жаркий ветер, и Макоумер снял смокинг. Белая хлопковая рубашка прилипла к спине.

– Жаль, что такси не снабжено кондиционером, да, Макоумер? – осведомился Монах. – А без пиджака полегче?

– Ветер очень горячий. Монах кивнул.

– Летом здесь тяжело. Но к этому быстро привыкаешь.

Такси выехало из французского квартала, теперь они оказались в северной части старого китайского города.

На улице Анрен такси остановилось, и Монах протянул водителю пригоршню монет. Макоумер подумал, что вряд ли Монах дал старику на чай.

Они вышли из машины. Перед ними, за белой стеной, темнели кроны деревьев.

– Сад Ю, – объявил Монах. – Пойдемте. Он провел Макоумера в сад. Там было совершенно пустынно.

– Я себя здесь чувствую так, будто совершаю какое-то преступление, – сказал Макоумер.

– Чепуха, – Монах уверенно вел его вперед. – Здесь сейчас лучше всего, – он скривился. А днем просто невыносимо. Столько народа! Совершенно невозможно насладиться красотой и покоем.

Они повернули, и перед ними вырос проход в стене, увенчанный драконом.

– Здесь около тридцати павильонов, – с оттенком гордости произнес Монах. – Их строительство началось в тысяча пятьсот тридцать седьмом году, во времена династии Минь... – Он огляделся. – Так, где бы нам лучше укрыться? Слишком большой выбор, – глаза его вспыхнули. – А, вот там, – он показал рукой, – на мосту Девяти поворотов. Там замечательный чайный домик, правда, боюсь, сейчас он закрыт, – он хихикнул. – Но нам так и лучше, правда?

Они уселись на прохладном каменном парапете. Вокруг них шелестели, шептались деревья.

Монах раскрыл наконец свой пакет, достал оттуда бутылку «Столичной», раскупорил ее.

– Ну что ж, – объявил он, – ради этого стоило потерпеть. Китаец вытащил из пакета и два бумажных стаканчика, налил почти до краев, протянул один Макоумеру.

– А не кажется ли вам, что мы несколько забегаем вперед? – ехидно осведомился Макоумер.

Монах взглянул на него.

– Мой дорогой Макоумер, вы проехали полмира, чтобы встретиться со мной. Вы хотите заключить сделку, и только я вам могу в этом помочь. Так неужто мы покинем Сад Ю, не испытав здесь ни малейшей радости? Думаю, это будет неправильно, – он поднял свой стаканчик. – Выпьем.

Макоумер понял, что выбора у него нет. Он сделал маленький глоточек, а Монах залпом опорожнил треть стаканчика.

– Перейдем к делу, – Монах в предвкушении потер руки. – Семь исламских фанатиков, как вы понимаете, стоят немалых денег.

– Это мне хорошо понятно.

– Их надо найти, вывезти и соответствующим образом настроить.

– И непременно говорить с ними на их языке, – добавил Макоумер. – Это очень важно. Они ни в коем случае не должны догадываться, что их действия поправляют какие-то иностранцы.

Монах торжественно кивнул.

– Это ясно. И вполне выполнимо... Тоже за определенную цену, – он поудобнее устроился на парапете. – Скажем так: семь миллионов, по одному за каждого.

– Нереально, – Макоумер покрутил стаканчик. – Я готов предложить два миллиона.

Монах взглянул на Макоумера так, будто тот нанес ему смертельную обиду. Издал какой-то странный звук, напоминающий рык.

– Шесть миллионов. Ниже я спуститься не могу.

– Три.

– Пять с половиной.

– Да это вдвое больше, чем они стоят! – заявил Макоумер.

Макоумер вновь наполнил свой стаканчик.

– Тогда нам лучше прекратить разговор.

– Но я не могу заплатить больше, чем четыре миллиона.

– Платите пять, и можете считать сделку заключенной, – Монах выпил водки.

Макоумер раздумывал. Пять миллионов – это больше, чем он предполагал заплатить. Но, с другой стороны, Монах на дальнейшие уступки не пойдет – он это чувствовал. И разве у него есть другой выход? Ему нужны эти люди... Время не терпит.

Он кивнул.

– Хорошо. Их надо доставить в два приема: сначала одного, затем еще шесть человек. Вы знаете сроки. Тринадцатое августа и двадцать третье декабря.

– Ну, сказано, значит сказано! – вскричал Монах, допил водку и немедленно налил себе еще. – Что ж, я рад, что все решено. Честно говоря, терпеть не могу этап переговоров – я люблю само действие. Мне нравится сводить концы с концами: вот это дело!

– Единственное стоящее дело – это война, – ответил Макоумер. – Особенно остро это чувствуешь в вашей стране, – он немного боялся обидеть Монаха, но считал, что выпитое за день дает ему право высказаться, наконец, откровенно. – У меня здесь все время мурашки по коже бегают. Здесь повсюду бродят призраки прошлого.

Монах кивнул.

– Да, это верно. Слишком многие погибли, исчезли целые семьи, исчезли без следа.

– Значит, вы это тоже понимаете.

Монах глянул на него с удивлением:

– Понимаю что? Макоумер засмеялся:

– Я хотел сказать, что, слава Богу, вы правильный человек. Потому что я несколько волновался на ваш счет. На лице Монаха появилось странное выражение:

– Да? А что вас беспокоило?

– Я думал: а вдруг вы – коммунист.

– У торговца не может быть политических пристрастий, – Монах слегка покачал головой. – Я просто не могу себе это позволить.

– Но вы лояльны по отношению к режиму. Значит, вы до определенной степени поддерживаете его политику.

Монах смотрел поверх головы Макоумера на пышные ветки старого дерева гингко.

– Говорят, этому дереву четыре сотни лет, – он вздохнул. – И порой мне кажется, что и мне – четыреста. Я видел, как они появлялись и как они исчезали. Все сильные и смышленые. Но конец у всех был одинаков, и с каждым умирала частичка меня самого.

– Но вы все еще живы, – отметил Макоумер. – И все еще жаждете.

Монах глянул Макоумеру в глаза:

– Но у меня никого не осталось. Когда-то у меня была жена, была любимая дочь. Их больше нет. Их поглотил Китай.

– Не понимаю, – Макоумер подлил Монаху водки.

– Когда-то, давным давно... Или мне только кажется, что давно? У меня был брат. Сильный человек, могущественный человек. И он ненавидел американцев. – Монах поднял стаканчик. – Правительство нашло ему применение. Они подготовили его, запустили в дело. Он сразу же добился успеха. Такого успеха, что от него потребовали вербовки новых агентов.

– Когда это было? – спросил Макоумер.

– В шестьдесят седьмом, – Монах прикрыл глаза и глотнул еще водки. Наверное, он уже основательно надрался, подумал Макоумер, и пододвинулся поближе: вдруг Монах скажет что-то такое, что потом можно будет использовать против него? Макоумеру нравилось собирать информацию, компрометирующую информацию. Это давало ему власть над людьми.

– И что случилось? – осторожно спросил он. Вопрос Макоумера вернул Монаха к действительности.

– Среди тех, кого он завербовал, была одна женщина. Красавица. Она была полукровка, наполовину кхмерка, наполовину китаянка. – В голове Макоумера что-то зашумело, словно какая-то страшная птица прошелестела крыльями. – Он ее обучил, и она стала одним из самых ценных агентов. Она была хитрой, талантливой и полностью лишенной морали.

Вы должны понять: мой брат был человеком идеи. Он никогда не бывал удовлетворен сегодняшними достижениями, он всегда смотрел вперед. И эта женщина натолкнула его на интересную мысль. Он внедрил ее в подразделение сил особого назначения, расквартированное в Бан Me Туоте. – Макоумеру показалось, что внутри у него что-то оборвалось. Он до боли прикусил язык, чтобы не сбить Монаха с темы. Сердце его бешено колотилось, и когда он наконец заговорил, ему показалось, что язык присох к гортани.

– А как... – он еле справился с голосом, – как ее звали?

– Ужасно, ужасно... – казалось. Монах не слышал вопроса. – Это было так ужасно, что я старался выбросить все, с этим связанное, из памяти. – Он вздрогнул. Макоумер боялся пошевельнуться. – Да, как ее звали? Тиса, вот как. Брат заслал ее туда с приказом завязать как можно больше интимных связей с американскими офицерами.

«Связи»! Это слово, употребленное Монахом во множественном числе, сразило Макоумера. Нет, Тиса! Ты была моей, только моей!

– Она сделала все, что ей было приказано, и начала снабжать моего брата первоклассной информацией. Он был очень доволен. – По лицу Монаха пробежала тень. – А затем все перевернулось с ног на голову.

– Что вы имеете в виду? – Макоумер сам не узнал своего голоса.

– Она вдруг перестала давать информацию. Мой брат забеспокоился и отправился к ней. Дома ее не было.

Я-то это знаю, думал Макоумер. Что же случилось с Тисой, с его Тисой? Сейчас, после всех мучительных лет неведения, он вдруг оказался на пороге правды. И где? В древнем саду в Китае.

– Он знал имена ее контактов, точнее будет сказать, ее любовников, поэтому отправился по их квартирам, – по спине Макоумера пробежал холодок. Да, он когда-то подозревал, что она работала на коммунистов, и тогда ему казалось, что он не сможет ей этого простить. Но со временем понял, что сможет. Ей он простит все. Потому что она даровала ему жизнь в царстве смерти. Она спасла его.

Теперь он знал о себе все. Если она и была агентом коммунистов, это неважно. И он вздрогнул, сформулировав эту мысль. Неважно! Так чего же стоит перед лицом всепоглощающей любви так тщательно возведенное им здание политики?

Любовь!

Жива ли Тиса? Вот что волновало его больше всего на свете. Мозг его пылал. Он думал только о том, как бы осторожно подвести Монаха к свету на этот вопрос. Жива?!

Не торопись, уговаривал он себя, сдерживай поток вопросов. Не торопись, а то проиграешь, запорешь все дело.

– Вы перед этим произнесли слово «ужасно». Что ужасно?

– Да последствия, конечно, – сказал Монах таким тоном, будто он не понимал, почему Макоумер спрашивает о том, что и так ясно. Теперь он был уже совсем пьян, и, заметив это, Макоумер обрадовался.

– Брат вернулся на базу. Здесь его ждало сообщение. Его отзывали: начальство было в ярости. Оказывается, последняя из переданных Тисой сообщений оказалось фальшивкой. В результате в засаде погибло целое подразделение, все до единого. Мой брат впал в немилость.

Голос Монаха внезапно прервался. То ли от воспоминаний, то ли от спиртного лицо его покрылось потом. Глаза его закрывались, даже сидя, он слегка покачивался.

Но когда Макоумер уже собрался было подтолкнуть его к дальнейшему повествования, он заговорил сам.

– В тюрьме брат понял, что произошло. В одном из своих последних сообщений Тиса упоминала о некоем американском военном из сил особого назначения. Она с ним только недавно вступила в контакт, сразу поняла, что он был очень хитрым и очень ловким. Она считала, что он опаснее всех в Бан Me Туоте. Но информация, которой он располагал, казалась ей чрезвычайно значимой, и потому она все же решила вступить с ним в связь.

В свете луны его лицо, казалось, слегка покачивалось, как цветок, колеблемый тихим ветром.

– В тюрьме, как вы понимаете, хватает времени на то, чтобы вернуться мыслью в прошлое и тщательно пересмотреть все детали. Тишина и одиночество способствуют размышлениям. И брат понял, кто ее предал, скормил ей ложную информацию: именно этот, крайне опасный человек. Ее последний любовник. – Однако, – и Монах растопырил пальцы и как бы с удивлением на них взглянул, – это знание, конечно же, никакой пользы ему не принесло. Это были плохие времена, тяжелые времена. Правительство обвинило брата во всем, в чем только можно, включая предательство. Из него хотели сделать устрашающий пример... И сделали. Они его убили, как убили всю его семью. А затем принялись за меня. Сначала исчез мой старший сын. Затем средний – он вышел из школы, но домой так никогда я не вернулся. Потом жена и маленькая дочка. Тем самым они хотели преподать мне урок. «Они вернутся, как только мы убедимся в вашей невиновности, – заявили они. – Потому что у врага народа семьи быть не может».

Монах подпер ладонью толстую щеку.

– Власть предержащие менялись. Одни исчезали, на их месте появлялись другие, потом исчезали и эти. Меня оставили в покое, но, что касается жены и детей... О них никто ничего не знал или не хотел знать. Никто.

Монах тяжело поднялся на ноги и медленно, с пьяной осторожностью облокотился о парапет. Теперь он казался Максу-меру очень старым, в мягком лунном свете на его лице проступила сетка мелких морщин.

– Вот, Макоумер, к чему относилось слово «ужасно». И я больше не хочу об этом вспоминать, – он плюнул с моста.

Макоумер встал рядом. Он внимательно наблюдал за Монахом. Кажется, время настало.

– А девушка? – Как бы между прочим спросил он. – Та, Тиса? – Он почувствовал, как трудно ему произнести ее имя вслух. – Что стало с ней?

Монах молчал. Макоумер вдруг явственно услышал, как жужжат ночные насекомые, как всплеснула под мостом вода – наверное, лягушка, почему-то подумал он.

Монах упорно смотрел в воду, будто хотел увидеть в ее глубинах, где-то на дне свое прошлое.