Текст книги "Сильнодействующее средство"

34
Адам

Раньше Адам выполнял свои родительские обязанности, взяв себе за правило ужинать дома. Он искренне интересовался успехами дочери в школе и возвращался на работу только тогда, когда она усаживалась за компьютер или принималась за телефонные разговоры с подружками.

Тони обычно засиживалась у себя в кабинете до одиннадцатичасового выпуска новостей, а то и позже. Зная это, Адам выработал привычку звонить ей примерно в половине одиннадцатого и сообщать, настроен ли он работать всю ночь или, наоборот, уже валится с ног от усталости и скоро прибудет.

В последнее время он все чаще склонялся к первому варианту. По всей видимости, эксперимент продвигался более чем успешно. Во всяком случае, Адам все больше засиживался до утра и то и дело забывал предупредить об этом жену.

Наблюдая все это со стороны, Чарли Розенталь на правах друга как-то высказался в том духе, что Адам ведет себя как страус.

Тот насупился.

– Ну и пусть, – пробурчал он. – Нужно только немного подождать, и все встанет на свои места.

– Перестань, ты и так уже затянул. Неужели и впрямь думаешь, что Тони ни о чем не догадывается? Представь на минуту, что она неожиданно явится в лабораторию и застанет тебя с Аней.

– Она ее не знает, – быстро вставил Адам.

– Это неважно. Достаточно взглянуть, как эта девочка вьется вокруг тебя, чтобы сразу же все понять. И вообще, Адам, ты же никогда раньше не ходил налево. Это не твоя стихия. Признайся, ты сам хочешь, чтобы это поскорей вышло наружу. – В голосе Чарли послышались заговорщицкие нотки. – У тебя случайно на Гавайях связей нет?

– Что?

– Я серьезно говорю. Давай посмотрим «Большой медицинский справочник», вдруг найдем знакомого, который мог бы взять на работу Аню Авилову.

– Да зачем? – удивился Адам. В поисках понимания он решил прибегнуть к новой тактике. – Ты о ее чувствах никогда не думал?

– Думал. Только я никак не могу отделаться от мысли, что одной этой выходкой ты можешь разрушить жизнь сразу трем людям – тем более что мне известно, как ты помешан на дочери. Нет, ты просто обязан сделать правильный выбор!

– Ты рассуждаешь как бесстрастный ученый сухарь, – огрызнулся Адам.

– А ты, мой дорогой профессор, – как глупый мальчишка, который не может справиться со своими гормонами. Сейчас наступил момент, когда от тебя требуются вся объективность и аналитические навыки, на какие ты способен. Дай ей уйти. Пусть уедет и начнет новую жизнь.

Помолчав, Чарли с оттенком недоверия добавил:

– Или ты уже наложил лапу на ее исследовательские дарования?

– Не говори ерунды.

– Да будет тебе! Ты же сам говорил, что Аня усваивает иммунологию со скоростью звука. И уже выдвигает собственные гипотезы. Если бы ты меньше загружал ее работой в лаборатории, у нее оставалось бы время на занятия, чтобы в конце концов подтвердить врачебную квалификацию.

– Иди ты к черту, Чарли! Намекаешь, что я бессовестный эгоист?

– Ты такой и есть, – холодно констатировал тот. – И ступил на скользкую дорожку, которая приведет тебя к пропасти.

* * *

Прямолинейные увещевания Чарли Розенталя послужили для Адама хорошей встряской. После этого разговора он довольно долгое время демонстрировал фантастическую сдержанность. Они с Аней возобновили свои бесконечные телефонные беседы по средам, однако ездить к ней он перестал. И даже когда она с другими сотрудниками лаборатории выходила перекусить, Адам избегал присоединяться. Но, несмотря на все усилия, он все больше понимал, что его сопротивление на исходе. Достаточно было одного взгляда на Аню…

Она и сама мучилась чувством вины, а потому считала, что не заслуживает больше того, что уже имеет. Мысленно она смирилась с тем, что отношениям с Адамом приходит конец, хотя это и были самые счастливые мгновения ее жизни.

Прошло два месяца с того дня, как Аня Авилова стала работать у Адама Куперсмита в лаборатории иммунологии. Поначалу, что было вполне естественно, ей поручалась самая «грязная» работа: помыть пробирки, подготовить подопытных животных и все в таком роде. Но она была очень смышленая и осваивала премудрости науки с поразительной быстротой. Не прошло и месяца, как ее уже перевели в группу обработки данных, где она занялась сличением результатов старых и новых экспериментов на компьютере, который отныне находился в ее безраздельном пользовании.

В очередную среду, около семи часов вечера, Адам заметил, что Аня закончила работу и сложила бумаги в папку, намереваясь поработать над ними потом. Была зима. За окном – кромешная темень. Адам стремительно подошел к ней, держа на руке пальто.

– Аня, ты каким путем домой едешь? – спросил он по возможности небрежно.

– Как обычно, – ответила та. – На шестьдесят шестом до Гарвард-сквер, а там пересяду на семьдесят первый, он идет практически до моего дома.

– По мне – это даже хуже, чем идти пешком, – заметил Адам. – Можно, я тебя подвезу? Мне почти по пути. А кроме того, на улице темно и холодно, а под ногами – лед.

Аня задумалась, потом улыбнулась.

– Буду очень признательна.

Первые несколько минут Адам хранил молчание и лишь время от времени украдкой поглядывал на свою пассажирку. Аня, смущенная и молчаливая, казалась ему еще более прекрасной и желанной, чем когда-либо. Он понимал, что просто так ее не отпустит.

На Уотертаун-сквер он спросил:

– У тебя есть минутка перекусить?

Аня ответила вопросом на вопрос:

– А у тебя?

– Да. Сегодня жена в Вашингтоне.

Аня сделала еще одну попытку его отговорить – но тоже не слишком убедительную:

– Значит, ты должен накормить дочь…

Адам старательно отгонял все мысли о Хедер, для которой ужин по средам всегда был особенным, ведь в этот день папа принадлежал ей одной. Подавив угрызения совести, он ответил:

– Я могу позвонить экономке… Скажу, что задерживаюсь в лаборатории, – она привычная.

Аня улыбнулась.

– Тогда, может, заскочим в магазин, а я потом соображу что-нибудь попроще?

* * *

Квартира удивила Адама происшедшей с ней метаморфозой. В гостиной были новые обои и гармонирующие с ними шторы. На стене висела большая, яркая репродукция Миро, она, несомненно, отражала перемену в настроении хозяйки.

А места на книжной полке практически не осталось.

С мебелью по-прежнему было негусто, и им пришлось сидеть на полу, скрестив ноги по-турецки, а есть с журнального столика.

Поначалу разговор не клеился.

– Как твоя работа? Надеюсь, то, что тебе поручают, не слишком скучно?

– Вовсе нет! – с жаром воскликнула Аня. – Для меня само пребывание в одном помещении с таким количеством творческих людей – уже учеба. За то короткое время, что я работала с коллегами Дмитрия в советской Академии наук, я научилась распознавать не просто хороший, а выдающийся интеллект. И должна сказать, Адам, ты – самый блистательный человек, с кем мне доводилось знаться.

Он улыбнулся.

– Раз уж мы начали говорить комплименты, должен признаться, что за то недолгое время, что мы вместе работаем, я имел возможность убедиться в твоей поразительной научной интуиции.

Она вспыхнула от удовольствия.

– Ты мне льстишь.

– Но это правда! – не унимался Адам. Он придвинулся и посмотрел ей прямо в глаза. – Я люблю тебя, Аня.

– Я тебя тоже люблю, – ответила та. – Что же нам делать, Адам?

– Надо прислушаться к своему сердцу. Мы слишком долго были врозь, больше я этого не вынесу.

Он заключил ее в объятия, и Аня не отстранилась.

* * *

Часы, проведенные вдвоем в этой крошечной квартирке в Уотертауне, стали для Адама самыми счастливыми в жизни. Он заполнил собой зияющую пустоту в душе Ани, но одновременно испытал на себе ее неизбытое материнское чувство, которого, как оказалось, ему прежде недоставало.

Рубикон был перейден.

Как-то воскресным вечером он нехотя выпустил Аню из объятий и, одеваясь, проговорил:

– Так больше продолжаться не может. Я не хочу.

– Адам, – прошептала Аня, – поверь, я все прекрасно понимаю. Если ты сейчас скажешь, что мы с тобой больше не увидимся, ты сделаешь меня очень несчастной, но я это приму и пойму.

Он повернулся и с чувством произнес:

– Нет, Аня, все как раз наоборот. У меня теперь осталось одно желание – быть с тобой до конца дней.

Адам медленно сошел с крыльца. Дул ледяной ветер, и под его порывами он вдруг пробудился и душой, и телом. Он понял, что ведет себя как жалкий трус. Решимость, которую он только что продемонстрировал перед Аней, в момент оказалась поколеблена страхом причинить боль жене и дочери. Он с ужасом представлял себе, как объявит им то, что уже давно назрело.

Адам возился с замком автомобиля, когда затрезвонил мобильный телефон. Он поспешно сел в машину и ответил на звонок.

– Где тебя носит?

Звонила Тони, она была в ярости.

Желая оттянуть неприятный момент, Адам сказал:

– Успокойся, я уже еду.

Тони пропустила реплику мимо ушей и взорвалась:

– Хедер тебя прождала почти час! На таком-то морозе!

– Хедер?

– Да, Адам, Хедер. Ты что, забыл, что днем отвез ее на каток? И должен был забрать ее ровно в четыре часа? Может, ты сейчас в другом часовом поясе, но мои часы показывают почти шесть. Ты говорил, что, пока она будет кататься, забежишь в лабораторию, – продолжала Тони. – Я звонила, но тебя там никто даже не видел. Пришлось самой за ней ехать. И не старайся придумать очередную отговорку. Лучше скажи правду. Хуже, чем то, что я думаю, быть уже не может. Так где ты столько времени пропадал?

Адам наконец вышел из оцепенения.

– Тони, – упавшим голосом произнес он, – нам надо поговорить.

– Хорошо, говори.

– Нет, не так. Не по телефону.

– Адам, не делай из меня круглую дуру, – возмутилась жена. – Я прекрасно знаю, что у тебя еще кто-то есть. И раз уж она так в тебя вцепилась, что ты готов заморозить собственную дочь, лучше уходи.

Жена резко умолкла, чем крайне озадачила Адама. Потом до него донеслись сдавленные рыдания. Наконец Тони выговорила:

– Только скажи, куда ее прислать.

– Прислать что? – запинаясь, переспросил Адам.

– Повестку, черт бы тебя побрал, – сквозь слезы бушевала она. – Я обращусь к лучшему адвокату нашей фирмы по разводам, уж ты у него попляшешь.

– И что, мне даже не дадут сказать слово в свое оправдание?

– Конечно дадут, Адам, – с горечью ответила Тони. – Как только суд назначит слушания.

Адам отключил связь. Он был в шоке. Вспышка праведного гнева, которым его только что обдала Тони, выбила у него почву из-под ног. И в то же время он вдруг почувствовал странное облегчение – больше ему не нужно собираться с мыслями, чтобы во всем признаться жене.

Но все его мысли отошли на второй план, а в висках застучала одна: «Хедер, малышка моя! Как же я мог с тобой так поступить?»

35
Изабель

1 января

Джерри меня поцеловал.

Должна признаться, я часто об этом мечтала, но не надеялась, что это когда-нибудь произойдет. В первый момент я так перепугалась, что практически онемела. И почти не чувствовала прикосновения его губ.

Я слишком боялась, что нас заметит отец, и никак не отвечала на поцелуй. Джерри, наверное, решил, что я совсем дикая.

Вообще-то я такая и есть, ведь меня никто никогда не учил, как целоваться. Но я быстро поняла, что если чувствуешь к человеку что-то серьезное, то остальное получается само собой. И хотя наши объятия продолжались, наверное, тридцать миллисекунд – или даже наносекунд, – я быстро перестала ощущать себя неопытной.

Я вдруг забыла об отце и сама поцеловала Джерри. Это был самый чудесный момент в моей жизни. Вот только когда он опять повторится?

Мы быстро вернулись к дому, я заметила у заднего крыльца папу и небрежно помахала ему рукой.

Я так старалась не показать виду! А вдруг по лицу что-то можно было прочесть? Что, если папа заметил, что у меня чуточку дрожат колени?

Но он вроде ничего не заметил. Во всяком случае, никакого беспокойства не выказал. Он очень спокойно произнес: «Прахт, кажется, вздумал заговорить меня до смерти. Давай уйдем отсюда».

И мы ушли…

* * *

Изабель впервые растеряла способность концентрироваться на занятиях. Она витала где-то в облаках. Все ее мысли были о Джерри. Отец, вероятно, заметил неладное, но истолковал по-своему. Ученым свойственна задумчивость, решил он.

Даже в самом страшном сне Реймонду да Коста не могло бы привидеться, что мысли о Джерри Прахте способны вытеснить науку из головы Изабель.

Теперь она посещала только спецсеминары, необходимые для диплома, поэтому для присутствия Реймонда в аудитории не было повода. Он просто сопровождал ее по дороге в корпус Ле-Конт, а потом ждал ее выхода под дверью.

Изабель быстро определила, какая телефонная будка в корпусе лучше других защищена от посторонних ушей. Убедившись, что отец уехал, она бросалась звонить Джерри. Зная, что на карманные расходы ей выделяют гроши, тот немедленно перезванивал сам, и они болтали до того момента, как ему надо было ехать в клуб.

Верным признаком растущей привязанности являлось то обстоятельство, что они могли часами говорить обо всем на свете – и ни о чем конкретно. Изабель рассказывала, как у нее идут занятия, а Джерри пытался донести до нее, что ее науки – не по его уму. Однако она настойчиво разъясняла ему суть исследований, будучи уверена, что к концу объяснений он все прекрасно поймет.

* * *

К середине февраля Изабель уже корпела в лаборатории так много, что довела себя почти до истощения. Дошло до того, что даже Реймонд стал уговаривать ее сбавить темп, но она всякий раз отвечала: «Пап, пока не могу. Я, кажется, нащупала кое-что очень важное и как можно скорее должна получить результат».

– А отцу ничего не расскажешь? Даже не намекнешь? – с деланным возмущением упрекнул он.

– Прошу меня извинить, мистер да Коста, – отшутилась девушка, – но эта тема пока остается закрытой.

Разочарованный, Реймонд, однако, не стал давить, хотя дочь впервые не посвятила его в свои изыскания. Никогда прежде она не утаивала от него своих проектов – и одновременно он видел, что сейчас она увлечена наукой как никогда.

Реймонд утешал себя тем, что Изабель находится на пороге большого открытия, которое позволит ей выйти за рамки уже порядком надоевших журналистских штампов типа «вундеркинд» или «гениальная барышня». Скоро про нее станут писать примерно в таких выражениях: «Изабель да Коста, прославленный физик, сегодня предала гласности…»

* * *

Как-то вечером, в начале десятого, когда Рей заканчивал очередной урок, зазвонил телефон. Он решил, что это кто-то из учеников. Но ошибся.

– Пап, немедленно забери меня из университета. Я буду ждать у заднего входа. Мне надо с тобой поговорить.

В голосе дочери звучала тревога. И даже страх.

– Что случилось? – заволновался Реймонд. – С тобой все в порядке?

– Не по телефону. Пожалуйста, скорей!

Охваченный ужасом, Реймонд побыстрей отпустил ученика и бросился к машине.

По дороге он гадал, что же могло произойти. Единственное, что приходило на ум, – что дочь серьезно заболела. Он корил себя за то, что не придавал значения ее явному переутомлению.

Едва завидев машину, Изабель бросилась к отцу, прижимая к груди стопку лабораторных тетрадей.

– Поехали скорей! – сказала она, будто совершала побег из тюрьмы.

– Успокойся, – мягко произнес отец. – Через минуту будем дома.

– Нет, – вдруг заявила она. – Лучше поедем в какое-нибудь тихое место, где можно будет спокойно поговорить.

– А чем тебя дом не устраивает?

– Папа, ты не понимаешь. Речь идет о сугубо секретном деле.

– Да ладно тебе, «жучков» у нас, слава богу, нет, – возразил Реймонд, но, взглянув на испуганное лицо дочери, уступил. – Хорошо, хорошо, я что-нибудь придумаю.

Рей покопался в голове и остановил свой выбор на заведении «Берлога Оскара» в Окленде. Туда студенты редко заглядывали.

Они расположились в кабинке, отделенной от соседних высокими деревянными перегородками.

Реймонд быстро сделал заказ. Как только официантка отошла, он нагнулся и шепотом спросил:

– Ты скажешь наконец, в чем дело?

Изабель ответила кратко:

– Дело в Карле.

– Не понял… – удивился отец. – Неужели Прахт… сделал что-то неподобающее?

– Нет-нет, что ты!

– Тогда что случилось, скажи ради бога!

По лицу девушки было видно, что она собирается сообщить что-то очень важное и крайне для нее неприятное.

– Он заблуждается, – произнесла она едва слышно.

– Как это?

– Его гипотеза не подтверждается. Я много раз проверила все его расчеты – они не согласуются с его выводами.

– Но он ученый мирового уровня! Один из крупнейших в вашей области, – возразил Реймонд.

Изабель стукнула кулаком по столу.

– Пап, я же не спорю, что у него фантастическая голова. И он столько сделал для науки, что его репутация вполне оправданна. Но на этот раз Карл ошибается. И очень сильно.

Реймонд покачал головой. Он был смущен и встревожен. Впервые он поставил под сомнение способности дочери. Он боялся, что ошибка закралась именно в ее вычисления.

Реймонд попытался сохранять спокойствие и объективность.

– Изабель, а почему это для тебя так важно? Разве это не проблема Прахта?

Он посмотрел ей в глаза и понял, что она что-то недоговаривает.

– Пап, – пролепетала дочь, – я выдвинула кое-какие собственные гипотезы и думаю, что полученные мной данные решительно опровергают существование «пятой силы» как таковой.

Реймонд помолчал. В словах дочери он уловил опасность. Должно быть, этим и объяснялся испуг Изабель.

– Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь? – наконец спросил он. – Вместо того чтобы совершить прорыв в неведомое, ты бросаешь камень в собрание самых выдающихся мировых ученых. А точнее – бомбу.

Изабель кивнула.

– Я понимаю, пап, понимаю. Но я уверена как никогда. Видишь ли, ничего запутанного в моем опровержении нет – в том-то вся его сила.

Реймонду да Коста постепенно передавалась убежденность дочери. В конце концов, она еще никогда не ошибалась.

– Кто-нибудь об этом знает?

– Нет, конечно. Поэтому я и рвалась поговорить сначала с тобой.

– А где твои доводы?

– В тетрадках. Но если хочешь взглянуть на мои расчеты в обобщенном виде – смотри сюда.

Она достала из кармана сложенный листок бумаги. Пробежав глазами расчеты, Реймонд почувствовал, как тревога уступает место настоящей эйфории.

– Боже мой, – прошептал он. – Невероятно!

– Пап, можешь мне поверить – я не ошибаюсь. Моя гипотеза выдержит самую придирчивую проверку.

– Знаю, Изабель, знаю. Я просто ошеломлен. Ты только представь себе, какие это может иметь последствия! Какой дебют!

Она уронила голову.

– Что такое? – спросил отец.

– Ты не понимаешь! Как ты себе это представляешь? Я буду опровергать теорию собственного научного руководителя?

Да, подумал Реймонд, это действительно будет сенсация.

Изабель помотала головой.

– Это так ужасно! Мне кажется, я не смогу с ним так поступить.

Реймонд знал, что надо делать.

– Изабель, в науке поиск истины не означает безусловного почитания авторитетов. Единственный критерий – это честность. Ты должна опубликовать свое открытие.

– Знаю. Но нет никакой необходимости делать это прямо сейчас.

– Ты это о чем?

– Если дождаться, пока пройдет годичная конференция, то назначение Карла в Массачусетский технологический останется в силе. Куда мне спешить-то?

– Изабель, ты ничем не обязана этому человеку.

– Это не так. Он великий педагог. Он ко мне был более чем великодушен.

– Перестань, – увещевал отец. – Если бы на твоем месте был Прахт, стал бы он придерживать публикацию чего-то действительно важного?

Изабель чуточку подумала и тихо сказала:

– Думаю, что стал бы. Я уверена.

Рей переменил тему.

– Что ж, уже поздно, а ты перевозбудилась. Давай-ка ты сейчас отдохнешь, а потом мы с тобой обсудим все заново, на свежую голову.

– Хорошо, папа, – ответила Изабель, в душе радуясь возможности отложить решение.

Домой ехали в гробовом молчании.

Реймонд достаточно хорошо изучил дочь, чтобы понимать, как она огорчена и разочарована. Но именно затем он и остается рядом с ней, сказал он себе.

Реймонд да Коста снова играл в жизни дочери главную роль.

36
Адам

Процесс развода для Адама Куперсмита оказался куда более мучительным, чем он мог себе представить.

Спустя три дня после телефонного разговора Тони успокоилась настолько, что решила пригласить Адама в дом, дабы вместе объявить новость дочери.

Объяснение оказалось сложным вдвойне, поскольку все заинтересованные стороны чувствовали себя обманутыми или виноватыми. Либо и то и другое сразу.

Раньше случались непродолжительные периоды, когда Тони мучилась угрызениями совести из-за того, что недостаточно хорошо выполняет свои обязанности жены и матери, слишком много сил отдает работе, не оставляя времени на семью.

Теперь она убедила себя, что разрыв не есть результат ее невнимания к мужу. Просто Адам, который клялся ей в любви и верности, увлекся другой женщиной.

Реакция Хедер потрясла их обоих. Узнав, что отец уходит, девочка разрыдалась. Она решила, что Адам бросает ее – ради гипотетической лучшей семьи.

И как ни странно, сердилась она не на отца, а на мать.

– Это все ты виновата, мам. Ты думаешь только о своей проклятой карьере. Только о ней и говоришь, а до папы тебе дела нет.

Потом она повернулась к отцу и, превратившись из обвинителя в обиженного ребенка, взмолилась:

– Пап, ты ведь мне позволишь жить с тобой, а?

От жалости к дочери у Адама разрывалось сердце.

На протяжении всего разговора он не смел поднять глаз на жену. Однако ни слова ненависти из ее уст не прозвучало. Во всяком случае, при дочери.

Наконец обиженная девочка удалилась к себе, чтобы позвонить подружке, у которой когда-то было нечто подобное, и поделиться своими переживаниями.

Адам остался вдвоем с Тони. Она говорила, не повышая голоса, но ее слова сочились ядом.

– Не очень-то раскатывай губу насчет ребенка, доктор Куперсмит. Не важно, что она говорит.

– В каком смысле?

– Черта с два она станет жить с тобой и твоей Матой Хари.

– Минуточку… – опешил Адам.

Тони его не слушала и продолжала говорить резким, не терпящим возражений тоном:

– Суд всегда решает вопрос об опеке исходя из интересов ребенка, а я пока еще ее родная мать. Эта женщина к ней и на пушечный выстрел не подойдет.

Адам был сбит с толку.

– Тони, со мной-то ты можешь быть честной? И с собой? Хедер тебя никогда не занимала. С чего ты вдруг уцепилась за это опекунство?

– Я ее мать, будь ты неладен! Неужели этого мало?

– Мало. Могла бы хоть для приличия добавить, что любишь ее.

– Это само собой разумеется.

– Нет, Тони. В твоем случае это правило не действует. Ты считаешь ее своей собственностью и сейчас цепляешься за нее, чтобы только мне насолить.

Тони подумала и негромко сказала:

– Отчасти ты прав. Но скажи честно, неужели в интересах Хедер будет жить с какой-то русской теткой, которую она и в глаза-то не видела?

– Аня очень добрый человек, – возразил Адам. – Она будет любить нашу дочь.

– И у нее есть опыт воспитания детей? – В вопросе прозвучали жесткие нотки.

– А у тебя? – огрызнулся он.

Неожиданная враждебность мужа только упростила Тони все дело. Она укрепилась в своей решимости.

– Не надо меня загонять в угол, Адам. Тебе все равно не победить.

– Я приведу в суд свидетеля.

– Если дойдет до этого, то Босс приведет в суд весь Белый дом, а то и Папу Римского. А пострадает больше всех Хедер. Я знаю, ты бы этого не хотел.

Адам помолчал, взвешивая слова жены. Она уже чувствовала, что атака отбита, и перешла в контрнаступление.

– Адам, послушай меня. Если мы приведем в суд чужих людей, чтобы они подтвердили, что мы друг другу не подходим, Хедер получит куда более серьезную травму, чем если мы уладим это между собой. Даже если судья станет решать это при закрытых дверях, от Хедер все равно потребуют выбирать между нами в нашем присутствии.

– Откуда в тебе такая мстительность?

– А ты не понимаешь? Ты что, не отдаешь себе отчета, что в этой истории я – пострадавшая сторона? Отец оказался прав. Мне не следовало вообще уезжать из Вашингтона. И все-таки… Знаешь, что я тебе скажу? Я ни разу ни о чем не пожалела. До сегодняшнего дня.

Адам пожал плечами.

– Полагаю, у тебя есть все основания ненавидеть меня всей душой.

– Ну нет, это ты еще слишком мягко выразился. Если бы Хедер в тебе не нуждалась, хотя бы по выходным, я бы тебя задушила на месте. Голыми руками. И вот что я тебе скажу, приятель: только посмей сделать что-то не так – я тебя пристрелю.

У Адама не было сил извиняться, но возмутиться силы нашлись.

– Погоди-ка! Существуют нормы общения с родителями, и я надеюсь, мы станем следовать правилам.

– На это не рассчитывай, – мстительным тоном заявила Тони. – До сих пор ты, может, и не считал меня серьезным юристом, но, когда закончится дело о разводе, ты пожалеешь, что вообще меня встретил.

* * *

Адам отыскал в подвале пару старых чемоданов, стряхнул с них пыль и теперь медленно поднимался по лестнице. Из-за двери дочери доносились сдавленные рыдания. Он содрогнулся. И в очередной раз почувствовал себя подлецом по отношению к ребенку.

Он постучал. Ответа не последовало.

Адам постучал сильней и окликнул:

– Есть кто живой?

Из комнаты донесся истеричный возглас:

– Никого существенного.

– Но ты ведь дома, котенок? – с нежностью произнес Адам.

– Да, только никому нет до меня дела!

– Мне – есть. Можно войти?

– Нет. Отправляйся к черту.

Адам заговорил негромким, но твердым голосом:

– Послушай, Хедер, я скоро съеду и хотел бы с тобой поговорить, пока я еще здесь. Через пятнадцать минут я вернусь и надеюсь, что ты меня впустишь.

За эти пятнадцать минут дочь умылась, причесалась и сделала героические усилия, чтобы взять себя в руки. После чего открыла дверь.

Адам присел рядом с ней на кровать.

– Послушай, малыш, я понимаю, тебе это кажется ужасным и эгоистичным с моей стороны, но это правильное решение. Мы с твоей мамой делали друг друга несчастными.

– Это ни для кого не новость, – пробурчала девочка. – Я тоже особой радости не испытывала.

– Так вот, я думаю, нам всем стоит начать новую жизнь.

– У тебя кто-то есть? – спросила Хедер.

Было видно, что ответ ее страшит.

Адам немного помялся и тихо сказал:

– Она очень хороший человек. Думаю, тебе понравится.

– Это та русская, из-за которой вы с мамой ссорились?

Адам кивнул.

– Неужели она так много для тебя значит, что ты готов нас бросить?

– Дорогая, я же не исчезаю из твоей жизни навсегда. Совсем наоборот. Я намерен отсудить как можно больше прав, поскольку Аня тоже хочет, чтобы ты с нами иногда жила.

– Правда? – удивилась дочь. – А почему?

– Я ей так много о тебе рассказывал, что ей кажется, она тебя хорошо знает. Поверь мне, Хедер, она милая, нежная, заботливая женщина.

Воцарилось молчание. Наконец девочка нашла в себе храбрость спросить:

– Пап, скажи, почему ты женился на маме? Ну, какая самая главная причина?

Он помолчал и ответил:

– Чтобы у меня появилась ты.

Они вдруг обнялись. Хедер расплакалась. Адам тоже был готов рыдать, но сдержался.

– Папочка, пожалуйста, не бросай меня, – взмолилась дочь. – Я буду себя очень хорошо вести, обещаю тебе. Со мной не будет никаких хлопот.

Адам словно получил удар в живот. На какое-то мгновение у него даже мелькнула мысль отыграть назад и остаться. Он был готов на все, чтобы только не причинять боль своему ребенку. Но тут он вспомнил об Ане, о том, что они с Тони наговорили друг другу, – слова уже сказаны, обратно не возьмешь.

Он закрыл глаза и крепко обнял дочку. Он слышал, как стучит ее сердце.

Через полчаса Адам, полный решимости, уже спускался вниз. Тони сидела в гостиной и читала. Услышав шаги, она подняла глаза.

– Ну? – спокойно спросила она.

Судя по всему, она наконец совладала с эмоциями.

– Увидимся в суде, – коротко ответил он.

* * *

Тони сдержала слово. На переговорах с ее адвокатами – явно подстрекаемыми Боссом – с Адама живьем сняли шкуру.

Он по наивности обратился за помощью к своему старинному другу Питеру Чандлеру, не думая о том, что сострадание и жалость – не самые сильные стороны адвоката, ведущего дело о разводе. Когда-то Адам давал показания в паре дел Питера в качестве свидетеля-эксперта, это были дела о врачебных ошибках. Одно это уже должно было навести его на мысль о том, что приятель специализируется на защите искалеченных, изувеченных, залеченных до смерти больных – то есть жертв.

Адам дал Питеру одно-единственное указание – добиться для него права видеться с дочкой. У него было много причин оставить все имущество Тони.

– Пусть дом, машины остаются у нее – мне плевать. Я уверен, суд не присудит мне алиментов на жену – она же больше меня зарабатывает. А вот Хедер я готов содержать. И оплачивать ее учебу – если потяну, конечно.

– Ты вот что, Адам, держи это при себе, – посоветовал Чандлер. – Я не хочу делать из тебя монстра, но поторговаться с ее адвокатами не мешает. Если ты с порога объявишь, что согласен все оставить ей, они сочтут это отправной точкой и оставят тебя без штанов.

– Пит, я в это не верю. Тони ведь благоразумный человек. Она увидит, что я веду себя достойно, и успокоится.

– «Достойно»? С каких это пор закон оперирует такими понятиями? Ты сам ложишься под насильника и грабителя.

– Послушай! – с чувством воскликнул Адам. – Я виноват от и до. Если хочешь знать, я был бы только рад, если бы Тони раздела меня до трусов.

– Допускаю, – согласился Питер. – Только не забывай, что в Бостоне зимы холодные, без рубашки и околеть недолго.

* * *

Адвокат Адама проявил недюжинное знание психологии пострадавшей стороны. Тони не только потребовала в суде безраздельной опеки над дочерью, сохранение в своей собственности дома и огромные алименты на ребенка, но и вчинила Адаму иск за потерю в заработке.

Двое старших партнеров адвокатской конторы из Вашингтона, представлявшей интересы Босса, выступили свидетелями и показали, что, если бы Тони в свое время осталась в столице, ее доход был бы в два с лишним раза выше того, что она имела в Бостоне.

Питер возражал. Подавал протесты. Приводил доводы до полного изнеможения. Однако суд принял аргументы противной стороны, признав свидетельские показания обоснованными.

Но самая вопиющая несправедливость свершилась тогда, когда судья, напрямую спросив у Хедер, с кем из родителей она хотела бы жить, и получив от нее столь же прямой ответ: «С папой и Аней», – присудил Тони безраздельную опеку, по старинке мотивируя тем, что девочке-подростку лучше жить с мамой.

Побитый и раздавленный Адам должен был удовольствоваться правом проводить с дочерью один уик-энд в месяц и четыре недели в летние каникулы. Никакого Рождества. Никакого Дня благодарения. Никакой Пасхи.

Услышав приговор, Адам ахнул:

– Уж лучше бы палач и плаха.

– Опротестуем? – предложил Питер.

Адам скривился.

– Нет. Мне не оставили ничего, кроме моих мужских достоинств, боюсь, что при повторном слушании отнимут и их.

Хедер была подавлена.

– Пап, я ничего не понимаю! – рыдала она. – Ты же намного лучше мог бы меня воспитывать!