Текст книги "Тетка"

– Это уж наше дело, – сказал я. Наклонившись, чтоб соскочить с брички, я не заметил едва уловимого движения Тетки, вынувшей из-под сиденья пистолет. Лишь коснувшись ногой земли, равнодушный к ворчанию стоявшего на мосту предводителя, я услышал вдруг тихое бряцание металла и тут же вспомнил о существовании заряженного дробью старого пистолета.

«Спускает курок», – мелькнуло у меня в голове, и в мгновенье ока я схватил Тетку за руку, неподвижно вытянутую в направлении стоявшего на мосту человека.

Курок снова щелкнул, и молчавшая до сих пор помещица разразилась истерическим хохотом.

– Осечка, – прокашляла она, – все-то у нас устарело.

Прежде чем подозрительно наблюдавший за ее действиями человек, – до него, я думаю, только сейчас с опозданием дошло, что мы можем быть при оружии, – прежде чем он успел укрыться за фыркающими лошадьми, пистолет, резким движеньем отброшенный в сторону, описал большую дугу и с шумным всплеском исчез во тьме реки.

– Подай же руку, – набросилась на меня Тетка. И, словно от исступленного смеха тело ее налилось свинцом, она, слезая, тяжело оперлась о мое напрягшееся плечо.

X

Временами, пытаясь вспомнить все события, предшествовавшие смерти – причины ее и сейчас еще до конца не выяснены – бачевской барыни, я готов поклясться, что случай, благодаря которому «домогавшимся дележа клада» бандитам пришло в голову протянуть веревку в конце надводной части моста, роковым образом предопределил жесточайший финал всех Теткиных жизненных устремлений. Ведь если б не это, «посланцы армии», даже открыв сундук и убедившись, что там и в самом деле нет ничего, кроме пачки полусгнивших бумаг, не стали бы трогать его жалкое содержимое. И тогда я, возможно, да что там, наверняка, сумел бы укрепить в сестре убитого под статуей Флориана Молодого Помещика спасительную для нее уверенность, будто она никогда не была на стороне его убийц.

Впрочем, именно так я и думал, когда, обрадованный осечкой и еле переводя дух от испуга, вел повисшую на моем плече Тетку навстречу главарю банды, все еще подозрительно следившему за нашими движениями. Лишившись моей опоры, бачевская помещица оперлась рукой о шею одной из лошадей и так, медленно поглаживая потную серую шерсть пегой, выслушала резкие упреки суетившегося главаря шайки. Из слов его можно было заключить, что «они напрасно доверились некоей особе, которая, изменив своему долгу, вере и отечеству, пытается контрабандой вывезти национальное достояние».

– Вот именно – национальное, – заключил главарь. – Но мы ожидали такое вероломство. Яблоко от яблони недалеко падает. Там, – он указал на дорогу, где мы оставили «посланца штаба», – у вас еще был шанс свернуть с избранного пути. Но случилось так…

В душе я подивился его актерскому упорству: ведь теперь-то уже незачем было рассчитывать на глупость старой помещицы, которая позволит ему забрать львиную долю выкопанных денег для воображаемой армии. Мог бы обойтись и без этой дурацкой болтовни. Однако удовлетворение от ловко задуманного обмана, видимо, пересиливало в этом человеке ощущение действительности. Он еще верил, что Тетка примет за чистую монету его бредни об армии, о нуждах отечества и о страшной каре, которая ожидает изменников, выдавших сам факт существования возрожденной подпольной армии.

«Похоже, он рассчитывает, что, отупев от его неумолчной болтовни, мы, как он того требует, сохраним все в полнейшей тайне», – подумал я; мне даже приятно было смотреть на этого дурня, предвкушая, как через минуту он убедится в своей, может быть, наигорчайшей в жизни, ошибке.

Главарь, с нетерпеньем подозвав одного из своих товарищей – у того был фонарь, – сам ухватился за ручку ларя. Как я и предвидел, он, видимо, рассчитал, что набитый рублями ларь должен быть тяжелее, и потому уже в том, как он согнулся, было нечто предвещающее жалкий финал этой истории, основанной на примитивной уверенности в несметных кладах Бачевских.

– А ну-ка, поддержи с другой стороны, – крикнул он, пробуя открыть обветшалую крышку сундука.

– Нет, – крикнула Тетка. – Вы не имеете права уничтожать это. Там нечто важное для всех нас…

– Я же сказал, это национальное добро, – самодовольно просопел главарь, открывая крышку. – И никто его не собирается уничтожать, – прибавил он, уже погружая руку в сухие тряпки, которыми прикрыты были сверху бумаги. – Не собирается уничтожать. Все пойдет на восстановление страны. Все, – крикнул он, грозно выпрямившись, чтобы с жадностью схватить торопливо поданный ему фонарь.

И тут наступило то, чего я более всего боялся. Рассказывая в который уж раз изумленному ксендзу весь этот решающий эпизод, я вынужден был признать, что лишь провидение спасло нас от бешенства рывшегося в никчемных бумагах, обалдевшего от неожиданности, главаря.

– Несомненно, дитя мое, божественное провидение, – с готовностью подхватывал ксендз и велел мне снова – вероятно, предполагая возможность вмешательства неба в Теткину жизнь, – со всеми подробностями повторить ему весь ход «этих поразительных событий».

– А что тут, собственно, поразительного, сверхъестественного? – не выдерживал я, и тогда священник принимался разъяснять мне суть обета пресвятой девы, которая «всем вершившим девять причастий по пятницам обещала смерть с миром в душе».

– А ты же сам признаешь, что у помещицы не было мира в душе. Ей еще нужно было время, чтоб исповедаться богу в грехах своих. В особых случаях этого достаточно, – размышлял ксендз. – А вообще-то – необходима исповедь. Но она, я помню, еще девушкой честно отправляла свои пятницы. Значит, ясно, ей полагалось еще несколько часов на молитву.

– Да я же слышал, как она молилась у Флориана, – возразил я. Мне не нравилась эта его версия спокойной смерти примиренной, хотя для острастки других, достойной осуждения грешницы.

– Молилась, молилась, но это был лишь первый зов божий. Предчувствие смерти, – нервничал ксендз. – А потом, ты же сам говоришь, она вскипела гневом. Может, даже смерти желала тому грабителю.

Против этого трудно было возразить. Когда ошалевший от волнения главарь подскочил к бачевской барыне и стал хриплым шепотом требовать, чтобы она «немедленно показала место, где спрятано это проклятое золото», Тетка мгновенно занесла руку, и только способность к быстрой ориентации спасла стоявшего перед ней мужчину от звонкой пощечины.

Главарь отскочил и, возясь с застегнутым карманом куртки, минуту раздумывал вслух, не послать ли к дьяволу одним выстрелом эту сумасшедшую воровку и колдунью. Даже тут не позабыл он о своей роли конспиратора-борца за возрождение отчизны. Разразившись градом проклятий по адресу «алчных богатеев», он оперся о балюстраду моста и, пиная ларь сапогом, надолго замолк.

Решительность, с которой Тетка, ни минуты не раздумывая, чуть было не отвесила ему оплеуху, видимо, убедила его, что наши, а вернее, мое утверждение, что никакого клада не существует в природе, увы, должно быть, соответствует истине.

– Но зачем тогда вы везли эту мерзость в город? – неуверенно спросил он.

– Понимаете, – я принялся было объяснять ему и вдруг услышал за спиной истерический смех Тетки.

Ксендз, терпеливо выслушавший мой лихорадочный рассказ о событиях последних двух дней, никак не соглашался, что то было хихиканье сумасшедшей.

– У нас, мой милый, нет никаких оснований считать ее больной… – говорил он. – Я сам не раз задумывался над этим и уверен, что, благодарение богу, не ошибся: у нее был жестокий, твердый нрав, – последняя из Бачевских унаследовала его от предков. И я говорил об этом вслух, – голос его набрал силу, – ломая ее железную волю по велению божьему.

Впрочем, слова ксендза не поколебали моего убеждения, что, уж во всяком случае, та, последняя сцена свидетельствовала о ненормальности Тетки. Надрываясь от переходящего в кашель хохота, Тетка кричала, что ей хорошо известно, зачем они подстерегали тут бумаги Молодого Помещика. Жалкие прислужники, холуи коммунизма, они, конечно же, не могли допустить и мысли, что реформа осуществилась без их никому не нужной милости.

Поведением своим она полностью оправдывала мнение почтенного ксендза об этих, не признающих божьей узды Бачевских. Подойдя вплотную к неподвижно стоявшему под градом оскорблений главарю банды, она снова подняла руку, крича, что таких, как они, чужаков тут скоро будут косами выкашивать.

Не успел я подбежать, как главарь опять схватил ее за руку и, видимо, задетый этим вымыслом, подвергающим сомнению его патриотизм, спросил, указывая на валявшийся у их ног открытый сундук:

– По-вашему, мы за этим охотились?…

– Да, – твердо ответила Тетка.

– Прошу вас, сударыня, возьмите это себе. – Главарь учтиво поклонился. А так как бачевская помещица непонимающе уставилась на него, крикнул со злостью:

– Ну, быстро, не будем же мы тут стоять у твоего драгоценного ларя, ты…

Я как завороженный смотрел на Тетку, а она, еще не веря в благосклонность этого человека, наклонилась и с трудом оперла ларь о балюстраду моста.

– Спасибо, – тихо сказала она. – Я напрасно вас подозревала. Вы истинные поляки.

– Нет, ну полная идиотка, – возмутился главарь, – а кто же, по-твоему, истинный поляк? Ты что, и вправду думаешь, – прибавил он, помолчав, – что кому-то нужны эти ваши вонючие бумаги? Землю хотели нам подарить. Теперь, когда уж не владеют ею. А где вы раньше были? – Он ударил кулаком по ларю. – Почему раньше не дарили?

– Оставьте ее, пожалуйста, – крикнул я, видя, как ошеломлена Тетка; словно впервые в жизни поверив, что и ее могут ударить, она боязливо заслонила голову руками. – Оставьте ее, пожалуйста, – повторил я, подбегая к этой, так непохожей на знакомую мне бачевскую барыню, согбенной, старой женщине… И тут я увидел, что ларь, который Тетка выпустила из рук, накренился через перила моста…

– Только то и сказала? – выспрашивал ксендз Станиславский. – Я всегда утверждал, что они, Бачевские, виду не подадут, даже если горе великое. Только всего и сказала, что, мол, зачем этот крик?…

– Вот именно. И все. Отняла руки от головы и шепнула: «Зачем этот крик по пустякам?» – подтвердил я, вспоминая побелевшие губы бачевской барыни, когда она медленно отвела взгляд от падающих в реку, высветленную первой зарей, видимо, сырых еще, очень уж быстро они падали, бумаг.

– Воистину было откровение святой Марии Магдалине, – обрадовался священник. – Эта история – тому доказательство. Даже такие упрямые характеры, если они в молодости по пятницам причащались, удостаиваются милости – им дается время для примирения с всевышним. А ей этого времени много надо было…

Я сочувственно закивал головой. Если ксендз Станиславский был прав, то небесам пришлось приложить немало стараний, чтобы сломить упорство этой женщины, с посеревшим лицом сидевшей рядом со мной. Возвращались мы шагом, покачиваясь в бричке, кренившейся на один бок. Лошади лениво отгоняли первых утренних, разбуженных осенним солнцем, мух. Миновав парковую аллею, мы въехали в ворота Охотничьего Домика.

– Ты сразу отца к себе заберешь? – спросила Тетка, глядя на сидевшего на крыльце старика.

Тогда я не очень-то уразумел, что она хотела этим сказать. Если небо и в самом деле вело, как хотел того священник, ожесточенную борьбу за ее черствую душу, должно быть, именно в этот момент она с особенной ясностью подумала о приближающейся смерти. А может, даже сумела определить время ее прихода. Я соскочил с брички и, ведя бачевскую барыню к дверям ее восстановленной усадебки, ожидал, что сейчас она скажет мне, как быть дальше и раскроет смысл странного вопроса о будущем моего, уже много лет живущего здесь, отца. Но когда я объявил, что намерен уехать отсюда, так как не вижу, чем могу быть еще полезен, Тетка спокойно выслушала меня и, не обратив внимания на тревогу, которая слышалась в моих словах, сказала:

– Так тому и быть. Это хорошо. К каждому приходит его время…

И, словно припомнив что-то необычайно важное, показала рукой на недавно восстановленные, но уже облупившиеся от дождя аркады, провела ладонью по начинающим рассыхаться деревянным, выкрашенным масляной краской колонкам и вздохнула:

– Боже мой, какое это все старое. Незачем и восстанавливать.

И я уехал, предоставив Тетку с ее усадьбой воле более сильной, чем моя, – воле божьей. На станции, всматриваясь в клубы темно-бурого дыма над товарным составом, я на минуту подумал: «Теперь она, пожалуй, наверняка спалит усадьбу, ведь больше так жить невозможно, чего ради вся эта борьба за землю…»

Но мысли эти скорей были вызваны крайним переутомлением. Я по горло был сыт Бачевом. И, конечно же, не подозревал, что это предпоследний мой визит сюда и что я снова приеду в Бачев послезавтра, чтобы прочитать страничку, на которой бачевская барыня слабеющей рукой своей написала то же самое, что пыталась разъяснить мне накануне, глядя на проглядывающую из-под свежей краски и штукатурки неотвратимую дряхлость восстановленной усадьбы.

1964