Текст книги "Острова и море"

Он знал почти все о жизни в одиночестве, и он также знал, что такое жить с тем, кого любишь и кто любит тебя. Детей он любил всегда, но никогда раньше так остро не осознавал, насколько сильно их любит и как плохо то, что он живет не с ними. Ему бы хотелось, чтобы они всегда были рядом и чтобы мать Тома оставалась его женой. Глупое желание, подумал он, такое же глупое, как стремление обрести все богатство мира и разумно им распорядиться, или рисовать как Леонардо, или стать живописцем, как Питер Брейгель, или обладать полной властью над всяким злом, безошибочно его распознавать и пресекать каким-нибудь простым способом, вроде нажатия кнопки, и при всем этом оставаться здоровым, жить вечно, не разрушаясь ни умом, ни телом. Хорошо бы все это иметь, думал он по ночам. Но это невозможно, как и то, чтобы дети жили с ним, а те, кого он любил, были бы живы, если они умерли или ушли из его жизни. Но среди невозможного кое-что было возможно, и прежде всего умение радоваться счастью и наслаждаться каждой минутой, пока оно есть. Прежде многое делало его счастливым. Но сейчас в этом месяце четыре человека принесли ему столько радости, сколько когда-то мог доставить ему один человек, и пока печалиться было не о чем. Совсем не о чем печалиться.

Его не беспокоило даже то, что он не спит, но было время, и он его помнил, когда сон тоже не шел к нему, и он лежал ночами, думая, какого же он свалял дурака, потеряв троих мальчишек. Думал он и о том, что делал некоторые вещи, потому что не мог иначе, или думал, что не может, и совершал одну за другой непоправимые ошибки. Но теперь все осталось в прошлом, и угрызения совести больше не мучили его. Он был дураком, а дураков он не любил. С этим покончено, мальчики были с ним, он их любил, и они его любили. Пусть все пока так и идет.

В конце отпущенного срока сыновья уедут, и он опять почувствует одиночество. Но оно будет длиться только какое-то время и закончится, как только мальчики снова вернутся к нему. Будет легче, если Роджер останется работать на острове и составит ему компанию. Но с Роджером никогда нельзя знать наверняка. Он улыбнулся в ночной тишине, подумав о Роджере, и даже пожалел его, но тут же решил, что это предательство по отношению к другу, который терпеть не мог, чтоб его жалели, и, отогнав эти мысли, уснул под мерное дыхание спящих.

Но проснувшись снова от падавшего на лицо лунного света, он вновь подумал о Роджере и о его запутанных отношениях с женщинами. Они оба вели себя с женщинами глупо и неправильно, но о своих ошибках ему думать не хотелось, поэтому он стал думать об ошибках Роджера.

Я его не жалею, решил он, поэтому это не будет предательством. Ведь я и сам побывал во многих сложных обстоятельствах, так что нет ничего нечестного, если я думаю о его трудностях. У меня иное положение: по-настоящему я любил только одну женщину и потерял ее. И хорошо знаю, почему так случилось. Но я запретил себе об этом вспоминать и, может быть, не стоит мне думать и о Роджере. Однако этой ночью, когда лунный свет, как обычно, не давал ему спать, он все-таки стал думать о друге и его иногда серьезных, иногда комических осложнениях с женщинами.

Он вспомнил последнюю девушку, в которую Роджер был влюблен, когда они оба жили в Париже, и какой красивой она была и какой фальшивой ему показалась, когда Роджер впервые привел ее в студию. Сам Роджер ничего такого в ней не видел. Она была еще одной из его иллюзий, и он дарил ей свой огромный дар верности, пока не отпали препятствия к их браку. И вот тогда, спустя месяц после того, как уже всем стало о ней все понятно, прозрел и Роджер. Наверное, это был тяжелый для него день, и процесс постепенного привыкания к новому состоянию несколько затянулся, но именно тогда Роджер пришел к нему в мастерскую, осмотрел картины и сделал несколько критических и дельных замечаний. А потом сказал:

– Я сказал Айерс, что не женюсь на ней.

– Ясно, – сказал Томас Хадсон. – Она удивилась?

– Не очень. Мы уже с ней об этом говорили. Она лгунья.

– Вот как! – сказал Томас Хадсон. – В каком смысле?

– Во всех. Куда ни копни!

– Мне казалось, она тебе нравится.

– Нет. Я старался, чтоб она мне понравилась. Но это удавалось только вначале. Я просто был влюблен.

– Что значит – был влюблен?

– Сам должен знать.

– Да, – согласился Томас Хадсон. – Я должен бы знать.

– Разве она тебе не нравилась?

– Нет. Терпеть ее не мог.

– А почему молчал?

– Она ведь была твоей девушкой. И ты меня не спрашивал.

– Я ей сказал. Но нужно, чтобы на этом все кончилось.

– Уезжай куда-нибудь.

– Нет, – ответил Роджер. – Пусть она уезжает.

– Я подумал, так будет проще.

– Этот город столько же мой, сколько и ее.

– Знаю, – сказал Томас Хадсон.

– Ты ведь тоже бывал в таком положении, так ведь? – спросил Роджер.

– Да. Выиграть тут нельзя. Но можно постараться избежать столкновения. Почему бы тебе не сменить quartier?[16]16
  Квартал, квартиру (фр.).


[Закрыть]

– Мне и здесь хорошо, – ответил Роджер.

– Помню эту формулу. Je me trouve tres bien ici et je vous prie de me laisser tranquille[17]17
  Мне здесь хорошо, и я прошу вас оставить меня в покое (фр.).


[Закрыть].

– Она начинается словами: je refuse de recevoir ma femme[18]18
  Я отказываюсь видеть у себя мою жену (фр.).


[Закрыть], – сказал Роджер. – Это говорят huissier[19]19
  Судебному исполнителю (фр.).


[Закрыть]. Но у нас не развод, а всего лишь разрыв.

– А тебе не будет тяжело ее видеть?

– Нет. Это скорее меня излечит. И еще ее болтовня.

– А что будет с ней?

– Пусть сама разбирается. Соображения у нее хватит. В последние четыре года она это доказала.

– Пять, – уточнил Томас Хадсон.

– Ну, в первый год она не притворялась.

– Тебе все-таки лучше уехать. Если ты считаешь, что в первый год она не притворялась, тебе надо быстрей уносить ноги.

– Она умеет писать такие письма, что за душу берет. Нет, уехать еще хуже. Я останусь здесь и пойду в разгул. Это поможет исцелиться навсегда.

Расставшись с девушкой из Парижа, Роджер действительно загулял. Он шутил по этому поводу и посмеивался над собой, но в душе сердился, что свалял такого дурака, и всячески старался заглушить самый большой свой талант, помимо литературного, живописного и прочих замечательных человеческих и животных качеств, – талант хранить верность в любви и дружбе. Когда он пребывал в загуле, с ним было неприятно общаться, да и себе он был противен и, понимая это, злился и находил удовольствие в том, что сокрушал столпы храма. А храм был прекрасный и прочный, и когда он внутри тебя, его не так легко разрушить. Но Роджер старался изо всех сил.

У него были одна за другой три девушки, с каждой из которых Томас Хадсон мог держаться только в рамках приличия, не больше, а появление последних двух оправдывало разве что их сходство с первой. Первая девушка возникла вскоре после его разрыва с обманщицей и явно не дотягивала до уровня Роджера, хотя впоследствии сделала блестящую карьеру – и не только в постели, отхватив крупный кусок одного из крупнейших состояний Америки, а затем снова вышла удачно замуж. Ее звали Танис, и Томас Хадсон помнил, как морщился Роджер каждый раз, когда слышал это имя, и сам никогда его не произносил; во всяком случае, никто этого не слышал. Он звал ее «суперсучка». У нее были темные волосы, великолепная кожа – так могла выглядеть юная, ухоженная и изощренно порочная представительница семейства Ченчи. Нравственность у нее была на уровне пылесоса, душа как у тотализатора, отличная фигура и хорошенькое, злое личико, а Роджер был ей нужен как первая ступень к хорошей жизни.

Она была первой женщиной, бросившей Роджера, и это произвело на него такое сильное впечатление, что он завел двух новых подружек, которые были настолько похожи на прежнюю, что казались ее сестрами. Он бросил их обеих, бросил почти в прямом смысле этого слова, и Томасу Хадсону казалось, что это ему помогло, хотя и не до конца.

Наверное, существуют более деликатные и тонкие способы расставаться с женщиной, чем без всяких на то оснований, ссор и обид отправиться, извинившись, в мужскую комнату ресторана «21» и не вернуться. Как рассказывал Роджер, он расплатился внизу, и ему было приятно вспоминать женщину такой, какой он видел ее в последний раз – сидящей за угловым столиком в столь приятной и любимой ее обстановке.

Вторую он собирался бросить в «Аисте», ее любимом ресторане, но он боялся, что это не понравится мистеру Биллингели, у которого он как раз собирался занять денег.

– И где же ты ее бросил? – спросил его Томас Хадсон.

– В «Эль-Морокко». Так что мне она запомнится на фоне полосатых зебр. Ей нравился «Эль-Морокко», – сказал он. – Но сердце ее покорил «Сноб».

После этого Роджер спутался с женщиной, чья внешность была настолько обманчива, что таких Томас Хадсон в жизни своей не встречал. Она была полной противоположностью тому типу Ченчи или Борджиа с Парк-авеню, к которому принадлежали трое последних. Здоровый цвет лица, рыжеватые волосы, длинные, стройные ноги, отличная фигура и умное, живое лицо. Красавицей ее нельзя было назвать, но смотреть на нее было приятней, чем на многих других. Глаза были особенно хороши. Но эта умная, милая и очаровательная на первый взгляд женщина была законченной алкоголичкой. Она не напивалась в дым, и ее алкоголизм не бросался в глаза. Но без алкоголя жить уже не могла. Обычно пьяницу узнаешь по глазам, например, когда Роджер уходит в запой, это сразу видно. Но по прекрасным карим глазам Кэтлин, которые так хорошо сочетались с цветом волос и россыпью прелестных веснушек на носике и щеках, говоривших о здоровье и добродушном характере, ничего этого распознать было нельзя. Она выглядела как человек, который занимается парусным спортом или еще чем-то здоровым на свежем воздухе, и вид у нее был счастливой девушки. А она вела жизнь обычной пьяницы. Она мчалась по некой странной дороге в неизвестном направлении и на какое-то время прихватила с собой Роджера.

Но как-то утром он пришел в мастерскую Томаса Хадсона, которую тот арендовал в Нью-Йорке, и вся тыльная сторона его руки была в ожогах от сигарет. Будто кто-то тушил сигарету за сигаретой о столешницу, только на этот раз столешницей была рука Роджера.

– Вот такая прихоть возникла у нее вчера вечером, – сказал он. – Есть у тебя йод? Не хочется в таком виде идти в аптеку.

– У кого «у нее»?

– У Кэтлин. У нашей здоровой спортсменки.

– И ты разрешил?

– Похоже, это ее забавляло, а мы обязаны развлекать своих дам.

– Но у тебя вся кожа сожжена.

– Не так уж сильно. Но я хочу на какое-то время уехать из города.

– От себя не убежишь.

– Знаю. Но зато убегу от других.

– Куда думаешь податься?

– Куда-нибудь на Запад.

– Смена места не лекарство от того, что с тобой происходит.

– Верно. Но здоровая жизнь и работа только помогут. Один отказ от алкоголя меня не спасет. Но и пьянство тоже не поможет.

– Что ж, тогда уезжай ко всем чертям. Хочешь поселиться у меня на ранчо?

– А ты его не продал?

– Часть оставил себе.

– Если ты не против, я там поживу.

– Конечно, – сказал Томас Хадсон. – Но сейчас там до весны грязь по колено, да и весной не лучше.

– Трудностей я не боюсь, – заявил Роджер. – Я начинаю новую жизнь.

– В который раз?

– Далеко не в первый, – сказал Роджер. – И нечего все время напоминать мне об этом.

И вот сейчас он опять собирался начать все заново, и как все обернется на этот раз? Как он мог думать, что можно чего-то добиться, растрачивая свой талант, работая на заказ и следуя формуле: чем больше денег, тем лучше и правдивее ты пишешь? Все, что делает художник или писатель, – всего лишь этап ученичества и подготовка к тому, что еще предстоит сделать. А Роджер растратил, погубил свой талант, надругался над ним. Хотя, возможно, у него достанет животной силы и живого ума еще на одну попытку. Томас Хадсон верил, что любой, наделенный талантом человек, если будет предельно честным, может написать одну хорошую книгу. Но в те годы, когда Роджер должен был готовиться к этому, он нещадно эксплуатировал свой талант, и как знать, не истратил ли он его совсем? Не говоря уже о мастерстве, думал Томас Хадсон. Нельзя пренебрегать мастерством, не совершенствовать его или даже презирать, пусть только на словах, и в то же время надеяться, что в случае необходимости, когда понадобится, оно будет к твоим услугам. Мастерству нет замены, думал Томас Хадсон. И таланту тоже нет, их нельзя хранить про запас. Мастерство должно пребывать в тебе. В твоем сердце, в твоей голове, в каждой частице тебя. И так же талант. Это не набор инструментов, которыми ты наловчился пользоваться.

Художнику проще, думал он, потому что в его работе задействовано больше вещей. Преимущество еще и в том, что работаешь руками, наше ремесло реально осязаемо. А Роджеру для начала придется использовать то, что в его голове притупилось, извратилось, опошлилось. Но в глубине его души хранится нечто высокое, здоровое, прекрасное. Если бы я был писателем, думал он, то относился бы к слову очень бережно. В Роджере есть стержень, и если он сможет писать так, как он дрался на причале, это будет жестко, но очень талантливо. И если он сможет мыслить так же здраво, как после той драки, тоже будет хорошо.

Лунный свет сместился с изголовья кровати Томаса Хадсона, и постепенно мысли о Роджере оставили его. Думай не думай – ничего не изменишь. Либо он сам все сделает, либо нет. Хотя будет здорово, если у него все получится. Хотелось бы ему помочь. А может, мне это и удастся, подумал он и через минуту уже спал.

9

Солнечный свет разбудил Томаса Хадсона, он встал и пошел на пляж, немного поплавал и, вернувшись, позавтракал раньше, чем проснулись остальные. Эдди сказал, что сильного ветра ожидать не приходится, возможно, будет даже безветренно. Он также сказал, что со снастью на катере все в порядке и посланный мальчишка скоро принесет наживку.

Томас Хадсон спросил, хорошо ли он проверил снасти: на лов крупной рыбы они давно в море не выходили, и Эдди ответил, что все проверил и испорченную леску выбросил. И прибавил, что стоило бы достать еще немного лески в тридцать шесть нитей, а также в двадцать четыре. Томас Хадсон обещал проследить за этим. А пока Эдди заменил негодную леску прочной и намотал ее на две большие катушки. Он также почистил и заострил все крупные крючки и проверил все приманки и шарниры.

– Когда ты все успел?

– Допоздна чинил снасти, – ответил Эдди. – И новую сеть привел в порядок. Все равно с этой чертовой луной не уснуть.

– Значит, и тебе в полнолуние не спится?

– Хоть на стенку лезь, – сказал Эдди.

– Как думаешь, Эдди, действительно вредно спать, когда луна светит в лицо?

– Так старики говорят. Сам я не знаю. Но мне всегда в такие ночи не по себе.

– Как тебе кажется, сегодня нам повезет?

– Кто его знает. В это время года здесь ходит большая рыба. Вы собираетесь идти к Айзексову маяку?

– Мальчики туда хотят.

– Тогда надо выходить сразу после завтрака. Для ленча я ничего специально стряпать не буду. Есть салат из морепродуктов, картофельный салат и пиво, и еще я сделаю сандвичи. Для сандвичей с прошлого раза осталась ветчина, есть зеленый салат, горчица и чатни[20]20
  Кисло-сладкая фруктово-овощная приправа.


[Закрыть]. Горчица мальчикам не повредит?

– Думаю, не повредит.

– Когда я был мальчишкой, мы ее не ели. А вот чатни – отличная штука. Вы ели его с сандвичем?

– Нет.

– Когда попробовал чатни в первый раз, не понял, что это такое, и решил есть, как джем. Очень вкусно. Иногда кладу его в кукурузную кашу.

– Почему бы нам на днях не приготовить карри?[21]21
  Мясное блюдо, сдобренное острой приправой карри.


[Закрыть]

– Мне следующим рейсом привезут баранью ногу. Пару раз приготовим жаркое, впрочем, скорее, один раз при таких едоках, как Том-младший и Эндрю, остальное останется на карри.

– Отлично. Что мне сделать до выхода в море?

– Ничего, Том. Только всех соберите. Давайте приготовлю вам чего-нибудь выпить? Вы ведь сегодня не работаете. Можно и пропустить стаканчик.

– Выпью за завтраком холодного пива.

– Тоже хорошо. Прочищает глотку.

– Джо здесь?

– Нет. Он пошел за мальчиком, которого послали за наживкой. Принести вам завтрак сюда?

– Не надо. Я пойду на катер.

– Лучше выпейте бутылочку холодного пивка и почитайте газету. Катер в полной готовности. Сейчас принесу завтрак.

На завтрак было рагу из говядины, залитое яйцом, кофе, молоко и большой стакан охлажденного грейпфрутового сока. Томас Хадсон не притронулся ни к кофе, ни к соку, а сразу принялся за рагу, запивая холодным пивом «Хейнекен».

– Поставлю сок охлаждаться для ребят, – сказал Эдди. – А все-таки хорошо утром выпить пивка?

– Так и спиться недолго.

– Вы никогда не сопьетесь, Том. Слишком уж любите свою работу.

– И все-таки когда утром выпьешь, чувствуешь себя превосходно.

– Не то слово. Особенно после такого пива, как это.

– А вот совмещать выпивку с работой невозможно.

– Сегодня вы не работаете, так в чем проблема? Допейте эту, и я принесу вам еще бутылочку.

– Нет. Хватит и одной.

Они отчалили в девять часов, когда уже начался отлив. Томас Хадсон стоял на мостике у штурвала и, проведя катер мимо отмели, направил его прямо к темной полосе Гольфстрима. Вода была такая спокойная и чистая, что дно и раскачивающиеся водоросли были отчетливо видны на глубине тридцати морских саженей. На глубине сорока саженей они становились более расплывчатыми, а по мере приближения к Гольфстриму вода темнела все больше, и дно скрылось.

– Какой чудесный день, папа, – сказал Том-младший. – И море спокойное.

– Да, спокойное. А видишь вон те завитки вдоль линии Гольфстрима?

– Разве это не та же вода, что у нашего берега?

– Не всегда. Сейчас отлив, и он отогнал Гольфстрим от входа в гавань. Течение подходит ближе к непрерывной береговой линии.

– Отсюда вода у берега кажется такой же синей, как и здесь. А почему Гольфстрим такой синий?

– Плотность воды разная. И состав у нее другой.

– На глубине она гораздо темнее.

– Только когда смотришь сверху. Иногда из-за планктона она кажется почти фиолетовой.

– Почему?

– Потому что к синему цвету примешивается красный. Думаю, поэтому. Красное море называют красным именно из-за планктона. Его там несметное количество.

– Тебе понравилось Красное море, папа?

– Очень. Стояла ужасная жара, но таких красивых рифов я нигде больше не видел, а рыбы там полно и в сезон зимних и летних муссонов. Тебе бы там понравилось, Том.

– Я прочел о Красном море две книги мистера де Монфрида на французском языке. Очень интересные. Он был работорговцем. Не из тех, кто в наше время поставляет белых рабынь. А настоящим работорговцем старых времен. Он друг мистера Дэвиса.

– Знаю, – сказал Томас Хадсон. – Я с ним тоже знаком.

– Мистер Дэвис рассказывал мне, что, когда мистер де Монфрид возвращался в Париж после очередной сделки и ехал куда-нибудь с дамой, он просил шофера откинуть верх автомобиля и прокладывал маршрут по звездам. Предположим, мистеру де Монфриду нужно проехать от моста Согласия к церкви Мадлен. Он не говорит шоферу просто: везите меня к Мадлен. Или «пересеките площадь Согласия и поезжайте по рю Ройяль», как сделали бы мы с тобой, папа. Нет, мистер де Монфрид определял путь к Мадлен по Полярной звезде.

– Никогда не слышал этой истории, – сказал Томас Хадсон. – Зато слышал о нем много других.

– Довольно сложно таким способом ориентироваться в Париже, правда, папа? Мистер Дэвис одно время тоже хотел заняться работорговлей вместе с мистером де Монфридом, но что-то этому помешало. Не помню, что именно. Впрочем, вспомнил. Мистер де Монфрид как раз завязал с работорговлей и переключился на торговлю опиумом. Вот так все было.

– А что, торговать опиумом мистер Дэвис не захотел?

– Не захотел. Помню, он сказал, что предоставляет право торговать опиумом мистеру Де Куинси[22]22
  Томас Де Куинси (1785–1859) – английский эссеист и критик. В 1822 году издал автобиографическую повесть «Исповедь англичанина, курильщика опиума» с описанием визионерства.


[Закрыть] и мистеру Кокто. Он сказал, что они в этом так преуспели, что будет несправедливо им мешать. Это его замечание я не очень понял. Папа, ты всегда отвечаешь на вопросы, но обычно мои многочисленные приставания нарушают течение беседы, так что я решил просто запоминать то, что не понимаю, и спрашивать в удобное время, и это будет как раз одним из моих вопросов.

– У тебя, наверное, много их накопилось?

– Думаю, сотни. А может, и тысячи. Но я каждый год от многих избавляюсь, потому что нахожу ответы сам. Хотя кое о чем все равно придется спросить. В этом году составлю список таких вопросов для школьного сочинения. Некоторые очень для этого подойдут.

– Тебе нравится в школе, Том?

– Школа – одна из вещей, с которыми приходится мириться. А любить ее вряд ли кто любит, особенно если занимался чем-то более интересным.

– Не знаю. Что до меня, школу я ненавидел.

– И художественную школу тоже?

– Да. Мне нравилось учиться рисовать, но не по школьной программе.

– Вообще-то я против школы ничего не имею, – сказал Том. – Но после того как в твоей жизни были такие люди, как мистер Джойс, мистер Паскин, ты и мистер Дэвис, общество сверстников уже не так интересно.

– Но тебе там, по крайней мере, не скучно?

– Нет. У меня много друзей, я люблю спорт, кроме тех игр, где все сводится к перекидыванию мяча, и еще я усердно занимаюсь. Но, папа, это не настоящая жизнь.

– Я тоже всегда так думал, – сказал Томас Хадсон. – Однако стараешься насколько возможно ее разнообразить.

– Я так и делаю. Стараюсь разнообразить свое существование, но не всегда получается.

Томас Хадсон посмотрел в сторону кормы, где за катером по спокойной поверхности моря бежала пенистая дорожка и тянулись две наживки, то погружаясь во взбаламученную катером воду, то выпрыгивая из нее. Дэвид и Эндрю сидели в рыболовных креслах, с удилищами в руках. Томасу Хадсону были видны их спины. Ребята не отрывали глаз от лески. Переведя взгляд, Томас Хадсон увидел, как впереди резвится тунец – то одна рыбка, то несколько выпрыгивали из воды без шума и плеска, всплывали, не нарушая спокойствия воды и золотясь спинками на солнце, а потом, как опытные ныряльщики, бесшумно уходили под воду головой вниз.

– Рыба! – услышал Томас Хадсон крик Тома-младшего. – Рыба! Вон она! Прямо за тобой, Дэйв! Смотри!

Томас Хадсон видел, как вода словно вскипела за кормой, но сама рыба не показывалась. Дэвид надежнее закрепил удилище и не спускал глаз с лески, перекинутой через аутригер. Леска медленно разматывалась длинными кольцами, но, касаясь воды, сразу натягивалась и начинала стремительно, под углом разрезать воду.

– Подсекай ее, Дэйв! Подсекай смелей! – крикнул Эдди из люка.

– Подсекай, Дэйв! Ради бога, подсекай! – взмолился Эндрю.

– Заткнись, – сказал ему Дэвид. – Я ее веду.

Он не спешил подсекать, и леска продолжала разматываться, уходя в воду под тем же углом, удилище изогнулось, и мальчик изо всей силы удерживал его. Томас Хадсон сбросил скорость, и катер теперь медленно покачивался на воде.

– Ну, подсекай же, – умолял Эндрю. – Или дай я подсеку.

Но Дэвид только крепко сжимал удилище, глядя, как леска движется под тем же углом. Тормоз он снял совсем.

– Это меч-рыба, папа, – сказал он, не поднимая глаз. – Я видел меч, когда она схватила наживку.

– Что ты говоришь! – воскликнул Эндрю. – Ну и дела!

– Ну, теперь тебе, пожалуй, и правда надо подсекать, – встал рядом с мальчиком Роджер. Он откинул спинку сиденья и закрепил ремни. – Подсекай, Дэйв, не тяни!

– Думаете, крючок глубоко вошел? – спросил Дэвид. – Может, она просто держит его во рту и плывет с ним?

– Так лучше подсечь, пока она его не выплюнула.

Дэвид уперся крепче ногами, закрепил тормоз на катушке и с силой дернул, ощутив большой вес на конце лески. Он дернул еще раз и еще, удилище при этом изогнулось, как лук. Леска продолжала раскручиваться. Рыба не поддавалась.

– Подсекай еще, Дэйв, – сказал Роджер. – Вгони крючок глубже.

Дэвид изо всех сил дернул снова, леска бешено закрутилась, а удилище изогнулось так сильно, что мальчик еле его удержал.

– Слава богу! – сказал он благочестиво. – Кажется, она заглотила.

– Теперь не тяни так, – посоветовал Роджер. – А ты, Том, разворачивайся помаленьку и следи за леской.

– Есть разворачиваться и следить за леской, – повторил Томас Хадсон. – Ты в порядке, Дэйв?

– Еще в каком порядке! – ответил Дэйв. – Только бы выловить эту рыбу.

Томас Хадсон развернул катер вокруг кормы. Леска почти вся размоталась, и Томас Хадсон повел катер навстречу рыбе.

– Ну а теперь подтягивай леску, – сказал Роджер. – Действуй с умом, Дэйв.

Дэвид нагибался, выпрямлялся и наматывал леску на катушку, опять нагибался, выпрямлялся и наматывал, действуя равномерно, как автомат, и изрядная часть лески уже вернулась на катушку.

– Еще никому из нашей семьи не удалось поймать меч-рыбу, – сказал Эндрю.

– Заткнись, будь добр, – оборвал его Дэвид. – А то сглазишь.

– Я помолчу, – сказал Эндрю. – С тех пор как ты ее подсек, я только и делаю, что молюсь.

– Как ты думаешь, крючок не разорвет ей пасть? – шепнул Том-младший отцу, который стоял за штурвалом, постоянно оглядываясь на корму и следя за углом лески, белевшей в темной воде.

– Надеюсь, нет. У Дэйва не хватило бы силы.

– Я все сделаю, если ее поймаем, – сказал Том-младший. – Все, что угодно. Обещаю. Из кожи вылезу. Принеси ему воды, Энди.

– Я принесу, – вызвался Эдди. – Держись, Дэйв, мой мальчик.

– Не надо подпускать ее ближе! – крикнул Роджер. Он был опытный рыболов, и Томас Хадсон сразу его понял.

– Сейчас я заведу ее за корму, – отозвался Томас Хадсон и так легко и мягко развернул катер, что вода за кормой почти не колыхнулась.

Рыба рвалась в глубину, и Томас Хадсон с предельной осторожностью дал задний ход, чтобы ослабить натяжение лески. Но это едва заметное приближение взволновало рыбу и привело к тому, что удилище почти вертикально склонилось над водой, леска разматывалась теперь рывками, и удилище каждый раз дергалось в руках Дэвида. Томас Хадсон дал малый вперед, чтобы мальчик мог удержать леску. Он понимал, как трудно находиться сыну в таком положении, но надо было не допустить, чтоб вся леска размоталась.

– Я не могу больше укреплять тормоз – леска лопнет, – сказал Дэвид. – Что делать, мистер Дэвис?

– Она будет погружаться, пока ты ее не остановишь, – ответил Роджер. – Или пока сама не остановится. Тогда надо пытаться ее подтягивать.

Леска все разматывалась и уходила под воду, разматывалась и уходила, разматывалась и уходила. Удилище так изогнулось, что казалось, вот-вот сломается, а леска натянулась, как виолончельная струна, и на катушке ее осталось совсем мало.

– Что мне делать, папа?

– Больше ничего. Ты все делаешь правильно.

– А она не уйдет на дно? – спросил Эндрю.

– Здесь нет дна, – ответил ему Роджер.

– Держи ее крепче, Дэви, – сказал Эдди. – Она устанет и поднимется.

– Эти проклятые лямки уже достали, – сказал Дэвид. – Вонзаются в плечи.

– Передай удилище мне, – предложил Эндрю.

– Вот еще, – сказал Дэвид. – Я просто сказал как есть. Плевал я на них.

– Может, надеть на него пояс, Эдди? – предложил Томас Хадсон. – Если ремни будут слишком длинными, можно леской прикрепить.

Эдди обернул Дэвида широким стеганым поясом и привязал кольца на нем к катушке леской.

– Так гораздо лучше, – сказал Дэвид. – Большое спасибо, Эдди.

– Теперь тебе помогают ее удерживать не только плечи, но и спина, – сказал Эдди.

– Но леска кончается! – воскликнул Дэвид. – Черт ее возьми, почему она продолжает погружаться?

– Том, – позвал Эдди. – Поверни-ка немного на северо-запад. Мне кажется, она двинулась вперед.

Томас повернул штурвал и медленно и осторожно направил катер в открытое море. Впереди бурым островком темнели водоросли, на них сидела птица, а сама вода была спокойная, синяя и такая прозрачная, что было видно, как в глубине играет преломленный свет.

– Видишь? – сказал Эдди Дэвиду. – Леска больше не разматывается.

Удилище оттягивало руки мальчика, но леска больше не уходила рывками под воду. Она по-прежнему была натянутой, и на катушке ее оставалось не больше пятидесяти ярдов, но разматываться она перестала. Дэвид вел рыбу, а катер медленно двигался в нужном направлении. Мотор работал так тихо, что Томас Хадсон не слышал никакого шума и только видел, как в синей воде белеет уходящая вглубь под небольшим углом леска.

– Видишь, Дэви, сначала она ушла на нужную ей глубину, а теперь плывет в нужном ей направлении. Скоро ты с ней разберешься.

Загорелая спина мальчика сгорбилась над изогнутым удилищем, леска медленно разрезала воду, катер тихо скользил по водной глади, а на глубине в четверть мили плыла большая рыба. Чайка вспорхнула с островка водорослей и полетела к катеру. Она покружила над головой стоявшего у штурвала Томаса Хадсона и опустилась на другой островок из бурых водорослей.

– Ну-ка попробуй теперь ее подтянуть, – сказал Роджер мальчику. – Раз ты ее удерживаешь, можешь попытаться.

– Подай-ка чуток вперед, Том! – крикнул Эдди, и Томас Хадсон, как только мог, аккуратно выполнил его просьбу.

Дэвид стал тянуть со всей силой, но удилище от этого только больше гнулось, а леска напрягалась. Казалось, его волочит за собой движущийся под водой якорь.

– Не переживай, – успокоил мальчика Роджер. – Скоро он будет твой. Как чувствуешь себя, Дэви?

– Я в порядке, – сказал Дэвид. – С этим поясом стало просто отлично.

– А ты справишься? – спросил Эндрю.

– Да отвяжись ты! – отмахнулся Дэвид. – Эдди, дай мне, пожалуйста, воды.

– Куда это я ее поставил? – сказал Эдди. – Неужели пролилась?

– Я сейчас принесу. – И Эндрю побежал вниз.

– Могу я что-нибудь для тебя сделать, Дэйв? – спросил Том-младший. – Я поднимусь на мостик, чтоб тут не мешаться.

– Нет, Том. Черт, ну почему она не поддается?

– Это очень большая рыба, Дэйв, – сказал ему Роджер. – С ней трудно справиться. Ты просто веди ее и постарайся заставить всплыть, где тебе надо.

– Говорите, что надо делать, и я буду вас слушаться, пока не умру, – пообещал Дэвид. – Я вам верю.

– Кто тут говорит о смерти? – сказал Роджер. – Это плохая шутка.

– А я не шучу, – сказал Дэвид. – Это серьезно.

Том-младший поднялся на мостик к отцу. Оттуда им была видна согнутая, напряженная спина Дэвида, прикованного к своей рыбе, стоявший рядом с ним Роджер и Эдди, придерживавший кресло. Эндрю поднес стакан воды к губам Дэйва. Тот прополоскал рот и выплюнул воду.

– Полей немного на запястья, Энди, – попросил он.

– Ты думаешь, он сможет удержать эту рыбу, папа? – тихо спросил отца Том.

– Эта рыба слишком велика для него.

– Я боюсь, – сказал Том. – Я люблю Дэвида и не хочу, чтобы какая-то чертова рыба его погубила.

– И я этого не хочу, и Роджер, и Эдди тоже.

– С него нельзя спускать глаз. Если дело примет плохой оборот, кто-то должен взять эту рыбу на себя – мистер Дэвис или ты.

– До этого еще далеко – он не в плохой форме.

– Но ты его не знаешь так хорошо, как мы. Он скорее умрет, чем отпустит рыбу.

– Не волнуйся так, Том.

– Ничего не могу с собой поделать, – ответил Том-младший. – Я один такой в семье – всегда за всех волнуюсь. Надеюсь, с годами сумею с этим справиться.