Текст книги "Смерть после полудня"

Глава седьмая

А вот здесь корриду надо видеть. Даже если бы я решил ее описать, вы бы все равно стали свидетелем чего-то иного, потому как и тореро и быки всегда разные, а если бы я взялся перечислять возможные варианты, то глава получилась бы бесконечно длинной. Существует два вида путеводителей; одни читаются до, вторые – после; так вот те, что читаются после события, наполовину непонятны до него. Как и с любой книгой о горных лыжах, половых сношениях, перепелиной охоте или любом ином предприятии, которое невозможно в полном объеме отразить на бумаге или, по меньшей мере, сделать это одновременно для нескольких версий, читатель добирается наконец до места, где автор вынужден ему заявить: уйди и не возвращайся, пока сам не встанешь на горные лыжи, посовокупляешься, подстрелишь перепелку-куропатку – или побываешь на бое быков, чтобы понимать, о чем у нас пойдет речь. Так что с этого момента будем считать, что читатель уже видел корриду.

– А-а, вы ходили на бой быков? И как?

– Омерзительно. Невыносимо.

– Хорошо-хорошо, мы увольняем вас с положительной аттестацией, но денег не вернем… Ну а вы? Вам понравилось?

– Ужас какой-то.

– В смысле?

– Я же говорю: чистый ужас, безобразие, тьфу!

– Ладно. Вот вам тоже положительная характеристика, можете идти… Так, а у вас какие впечатления?

– Скукотища.

– Гм. Шли бы вы отсюда… Что же получается, никому не понравилось? Совсем-совсем никому?

Молчание.

– Сэр, вам понравилось?

– Нет.

– А вам, сударыня?

– Решительно нет.

Пожилая дама в глубине зала: А, что он говорит? О чем спрашивает тот молодой человек?

Кто-то из соседей: Он интересуется, кому из нас понравилась коррида.

Пожилая дама: О, а мне показалось, он ищет тех, кто сам хочет стать матадором.

– А вы, сударыня? Вам понравился бой быков?

Пожилая дама: Очень.

– Чем конкретно?

Пожилая дама: Как быки сбивают лошадей.

– А почему?

Пожилая дама: Уютное ощущение.

– Да вы загадка, сударыня! Здесь вам друзей не найти. Отправимся лучше в кафе «Форнос», где сможем в свое удовольствие поговорить о таких вещах.

Пожилая дама: Как вам угодно, сударь, но там должно быть чисто и прилично.

– Сударыня, на всем полуострове нет места приличнее.

Пожилая дама: А мы увидим тореро?

– Их там не протолкнуться.

Пожилая дама: В таком случае идемте.

«Форнос» – кафе, куда ходят лишь те, кто связан с миром корриды. Ну и проститутки. Здесь накурено, снуют озабоченные официанты, звенят стаканы… словом, сидишь себе в шумном одиночестве большого заведения. Хотите, поболтаем о бое быков, а пожилая дама может разглядывать тореро. Эти найдутся за каждым столиком, на любой вкус и цвет, и все прочие в «Форносе» тем или иным образом живут за их счет. Акулу редко сопровождают более четырех ремор, то бишь рыб-прилипал, зато вокруг тореро, когда он в фаворе и делает деньги, таких увиваются десятки. Пожилой даме неинтересно говорить про корриду. Бой быков ей понравился; сейчас она смотрит на тореро и никогда, даже с самыми близкими друзьями, не обсуждает понравившиеся ей вещи. Мы же ведем свою беседу оттого, что есть кое-какие особенности, которые, по вашим словам, вы недопоняли.

Когда вышел бык, вы обратили внимание, что один из бандерильеро пробежал перед ним, зигзагом волоча за собой плащ, и что бык свернул следом, пытаясь рогом поддеть ткань? Так вот, тореро всегда с этого начинают, чтобы узнать, какой рог ведущий, т. е. боевой. Матадор из-за кабинки следит за поведением быка, подмечая, в равной ли мере тот охотится за плащом обоими рогами: это позволяет понять, видит ли бык одинаково хорошо правым и левым глазом и каким именно рогом предпочитает поддевать цель. При этом становится ясно, атакует ли он строго по прямой или склонен срезать углы. Мужчина, который после пробных пробежек быка вышел вперед и, развернув плащ обеими руками перед носом животного, замирает на месте как вкопанный, принимая на себя атаку, медленно ведет плащ чуть ли не на кончиках рогов, да так, что те проносятся совсем близко от его тела, словно бык подчиняется движению матерчатых складок, повторяет это вновь и вновь, когда бык разворачивается и опять атакует; пять раз общим счетом, и вдруг завершает проворотом, на миг подставив под удар спину, со взмахом плаща, который будто припечатывает быка к месту – так вот, этот мужчина и есть матадор, а каждый выполненный им пасс называется вероника, причем самый последний, останавливающий, именуется медиавероника. Эти пассы были созданы с той целью, чтобы матадор смог продемонстрировать свое мастерство, искусство владения плащом, степень превосходства над быком и способность останавливать его в строго конкретном месте перед тем, как на арене появятся лошади. А вероникой они названы оттого, что когда святая Вероника обтирала лицо Господу нашему Иисусу Христу, убрус свой она держала за оба верхних уголка, точь-в-точь как матадор – или, во всяком случае, ее так рисуют. Медиавероника, которая останавливает быка в конце серии пассов, является разновидностью рекортэ́. Рекортэ – дословно, «подрубка» – это любой пасс плащом, который, вынуждая быка повернуть на дистанции менее длины корпуса, резко его останавливает или заставляет сменить направление атаки на противоположное.

Бандерильеро не имеет права держать свой плащ обеими руками при первом появлении быка. Плащ, удерживаемый одной рукой, волочится по песку, и бык следует за поворотами плавно, без резких бросков. Это происходит оттого, что за вытянутым во всю длину плащом легче следить и проще понимать, куда бандерильеро сворачивает. А если развернуть ткань обеими руками, ее можно мгновенно «выдернуть» из поля зрения быка, и тот сразу остановится; мало того, бык при этом настолько круто может повернуть шею, что в буквальном смысле вывихнет себе позвонок, другими словами, покалечится и потеряет годность для последующего боя. Лишь матадору разрешено оперировать плащом обеими руками в начальной стадии схватки. Строго говоря, бандерильеро, которых также называют пеонами, имеют право обеими руками взяться за плащ лишь в исключительных случаях, а именно, когда бык отказывается сойти с места. Впрочем, весь процесс развития – или упадка? – корриды привел к тому, что упор в большей степени делается на стиль исполнения различных пассов, а вовсе не на их результат, так что нынче бандерильеро выполняют много той подготовительной работы, которой в былые времена занимался только матадор. Матадоры, не владеющие прочными навыками и глубокими познаниями, в том числе техническими, а обладающие лишь пластикой или артистизмом, при возникновении малейшей трудности с быком поручают его заботам опытного бандерильеро, а уж тот своим плащом выполняет подготовительную работу от начала до конца: изматывает быка, утверждает господство человека, словом, совершает все, кроме собственно убийства.

Наверное, это звучит довольно глупо: довести боевого быка чуть ли не до смерти при помощи какой-то тряпочки. Понятное дело, убить плащом его не удастся, зато можно повредить хребет, заставить вывихнуть ногу и в целом покалечить животное за счет его же вспыльчивости, вынуждая вновь и вновь бросаться в бессмысленную атаку, всякий раз «подрубая» его на вершине запала: вот как можно довести быка до изнеможения, превратить его в инвалида, лишить стремительности и почти всех запасов природных сил. Говорят же рыбаки о смерти на крючке. Форель порой гибнет, саму себя изматывая. Сома подтаскивают к борту лодки полным сил и желания сражаться – а он гибнет, так же как и лосось, и форель, и тропический тарпон. Заставь рыбу достаточно долго воевать с лесой и удилищем, и ты ее прикончишь.

Потому и был введен запрет для бандерильеро работать с быком, удерживая плащ в обеих руках. По идее, всю подготовку к убийству и сам финальный акт полагается осуществлять матадору. Что касается пикадоров, то они замедляют быка, вынуждают его менять ритм атак и опускать голову. Бандерильеро вступают в дело в начале схватки: гоняют быка, быстро вонзают бандерильи ему в холку, причем так, чтобы нивелировать все дефекты работы рогами, если они имели место, но ни в коем случае не обессиливая животное, чтобы оно попало в руки матадора практически в целости и сохранности, а уж тот обязан с помощью мулеты скорректировать любую асимметрию атаки, поместить животное в позицию для убийства и убить – спереди, заставив склонить голову перед алой саржей мулеты и вонзив шпагу между лопатками.

По мере развития и упадка корриды был утрачен упор на правильность формы убийства, что некогда представляло собой саму суть боя; первостепенная важность теперь уделяется работе с плащом, бандерильями и мулетой. Эти атрибуты перестали быть лишь средствами, превратились в самоцель, отчего коррида как выиграла, так и понесла потери.

В старое время быки были по большей части крупнее, нежели сейчас, свирепее, хитрее, тяжелее и старше. Теперь их в угоду матадорам специально выводят поменьше размерами, да и на бой отправляют в возрасте от трех с половиной до четырех с половиной лет, а не от четырех с половиной до пяти, как раньше. Прежде чем стать лицензированным матадором, тореро в течение шести, а то и двенадцати лет набирались опыта в качестве бандерильеро и новильеро. То были зрелые мужчины, знавшие быков от и до, видавшие такие экземпляры, чья физическая сила, мощь, умение пользоваться рогами, своенравие и опасность в целом были на пике. Весь бой подводил к одной-единственной точке кульминации: конечному удару шпаги, подлинной стычке человека и зверя, той вещи, которую испанцы именуют la hora de verdad, «момент истины», и каждое движение на арене служило для подготовки быка к убийству. С такими быками не было нужды искусственно нагнетать градус эмоций, орудуя плащом так, чтобы животное пронеслось как можно ближе. Плащ применялся для изматывания быка и для защиты пикадоров, а пассы, если судить с нынешних позиций, вызывали эмоции в силу размера, веса и свирепости животного, той опасности, которой подвергался матадор, а вовсе не формой или замедленностью их исполнения. Зрителя возбуждал сам факт, что человек устраивает пассы перед быком, вообще находится с ним на одной арене, да еще и утверждает свое превосходство; вот что вызывало эмоции, а не та, как принято сейчас, математическая близость рогов к телу, да чтоб еще при этом стоять как вкопанному. Современная коррида появилась на свет именно благодаря современному быку-«декаденту». И вообще, это искусство является декадентским во всех отношениях, и, подобно большинству упадочных форм, момент его наибольшего расцвета является вершиной гнилости, что мы сейчас и имеем.

Невозможно изо дня в день сражаться с быками, если они всамделишные боевые быки – то есть если они громадны, сильны, свирепы и быстры, умеют орудовать рогами и находятся на пике физической формы, – пользуясь той техникой, которая укоренилась в современной корриде, начиная с Хуана Бельмонте. Она слишком опасна. Технику изобрел Бельмонте. Он был гений, сумевший сломать правила боя; его приемы (а все те действия, которые человек совершает с быком на арене, передаются в испанском одним-единственным глаголом тореар) считались доселе попросту невыполнимыми. Но стоило ему разок их показать, как всем тореро пришлось превращаться в подражателей, коль скоро нельзя давать обратный ход, когда у зрителя появились новые ощущения. Гиганту Хоселито (Бельмонте тщедушен), обладателю атлетического тела, цыганской грациозности, интуиции и благоприобретенных знаний о быках, Хоселито, кому все в корриде давалось играючи, кто жил корридой, кто, казалось, был вылеплен, рожден – если не сказать специально выведен, как порода, – чтобы стать великим матадором, даже ему пришлось осваивать приемы Бельмонте! И это Хоселито, наследник великих тореро, а может, и величайший из всех! Он был вынужден учиться «тореарить» по-бельмонтовски. А Бельмонте все это устроил оттого, что ему недоставало роста и физической силы, из-за слабых коленок. Гений и великий актер, он не принимал на веру ни единого правила. Бельмонтовская метода не была унаследована, она не явилась результатом поступательного развития; это была революция. Хоселито освоил ее, и в годы соперничества, когда каждый из них проводил около сотни боев в год, любил говаривать: «Утверждают, дескать, Бельмонте работает вплотную к быку. Внешне – да. Но по сути ничего подобного. Это я работаю вплотную. Только у меня техника естественней, и вот почему она смотрится не такой близкой».

Короче говоря, декадентский, невозможный, чуть ли не извращенный стиль Бельмонте прижился и развился в здоровое, интуитивно-гениальное великолепие Хоселито и его семилетнее соперничество с Хуаном Бельмонте, в золотой век корриды, хотя искусство боя быков уже катилось под уклон.

Быков нарочно выводили менее крупными, не такими свирепыми, с рогами покороче и чуть ли не пообходительней при атаке как раз потому, что Хоселито и Бельмонте могли проделывать с ними вещи поизящнее. И тот, и другой умели показать класс с любым быком, никакой зверь не мог заставить их выглядеть беспомощными, но с быками поменьше да попроще они гарантированно демонстрировали чудеса, до которых публика столь охоча. Крупные животные были несложным противником для Хоселито, в отличие от Бельмонте. Для Хоселито все быки были простыми, вот ему и приходилось изобретать трудности на собственную голову. Соперничеству пришел конец 16 мая 1920 года, когда Хоселито погиб на арене. Бельмонте выступал еще год, затем покинул профессию, и коррида осталась с новым декадентским стилем, почти невозможной техникой, быками-недомерками, ну а что до тореро, то из них уцелели только плохие: закосневшие упрямцы, неспособные выучиться новым штукам и, стало быть, уже не доставлявшие удовольствие зрителю, да молодая поросль, упадочная, жалкая и болезненная, не прошедшая школу подмастерьев, без способностей, отважной брутальности и гениальности Хоселито, а заодно и без малейшего намека на волшебно-нездоровую загадочность Бельмонте.

Пожилая дама: Я не увидела ничего упадочного или гнилого в том зрелище, что мы сегодня наблюдали.

– Да и я не увидел, сударыня, потому что сегодня из матадоров выступали Никанор Вильялта, арагонский телеграфный столб-храбрец; Луис Фуентес Бехарано, доблестный и уважаемый трудяга, профсоюзная гордость; и Диего Маскарян, он же «Фортуна», смелый подручный мясника из Бильбао.

Пожилая дама: Все они показались мне героическими и мужественными. В чем же, сударь, их упадочность?

– Сударыня, они и вправду мужественны хоть куда… правда, голос у Вильялты чуток писклявый… А упадочность, о которой я упоминал, относится не к ним, а ко всему искусству вследствие чрезмерного раздувания отдельных его аспектов.

Пожилая дама: Вас, сударь, сложно понять.

– Я объясню позднее, хотя словом «упадочность» и впрямь трудно пользоваться, коль скоро оно превратилось в ярлык, который критики обожают цеплять к любой вещи за пределами их моральных концепций или разумения.

Пожилая дама: Я полагала, что под упадочничеством понимают разложение, как, например, среди судейских.

– Сударыня, все наши слова поизносились от небрежного употребления, но глубинная суть ваших сентенций безупречна.

Пожилая дама: С вашего позволения, сударь, меня мало интересует обсуждение слов. Разве мы пришли сюда не ради того, чтобы узнать что-то новое о быках и тех, кто с ними воюет?

– Наведите писателя на тему слов, и он пойдет вещать без передышки, пока вы не измучаетесь желанием, чтобы он показал больше мастерства в их использовании, а не в чтении проповедей на тему их значимости.

Пожилая дама: В таком случае, отчего бы вам не остановиться?

– Вам не доводилось слышать о покойном Раймоне Радиге?

Пожилая дама: Боюсь, что нет.

– Это был юный француз-писатель, который умел строить карьеру не только перьевой ручкой, но и собственным карандашиком, буде позволено так выразиться.

Пожилая дама: То есть…

– Не в буквальном, конечно, смысле.

Пожилая дама: Вы хотите сказать, он…

– Именно. Пока Радиге был жив, он частенько утомлялся от жеманности, восторженности и капризности своего литературного доброго гения Жана Кокто и коротал ночи в гостинице неподалеку от Люксембургского сада в компании двух сестричек, в ту пору подвизавшихся натурщицами. Добрый гений был изрядно раздосадован сим обстоятельством и заклеймил его упадничеством, а про покойника сказал так – с горечью, хотя не без гордости: «Bébé est vicieuse – il aime les femmes»[7]7
  «Малыш испорчен: любит женщин». Интересно отметить, что фр. слово vicieux («порочный, развратный, с изъяном») употреблено в женском роде.


[Закрыть]. Так что, сударыня, надо поаккуратнее орудовать этим словечком, раз не все понимают его одинаково.

Пожилая дама: Оно мне сразу не понравилось.

– В таком случае предлагаю вернуться к быкам.

Пожилая дама: С удовольствием, сударь. Но что же все-таки приключилось с Радиге?

– Он подцепил тифозную лихорадку, плескаясь в Сене, и помер.

Пожилая дама: Бедняжка.

– И не говорите.

Глава восьмая

После смерти Хоселито и ухода Бельмонте корриде пришлось худо. Доселе на арене царили две великие личности, которые в рамках своего искусства – а мы, разумеется, помним, что оно неперманентно и, стало быть, неакадемично, – были сопоставимы с Веласкесом и Гойей, а если брать литературу, то с Сервантесом и Лопе де Вегой (хотя лично мне де Вега неинтересен, он все же обладает репутацией, уместной для проведения подобных параллелей); так вот, с их уходом английская литература словно потеряла Шекспира, а Марло бросил перо, так что поле осталось в распоряжении Рональда Фербенка, который очень неплохо писал о чем-то своем, но, скажем так, весьма специфически. Валенсиец Мануэль Гранеро был тем тореро, на кого la afición, болельщики, возлагали свои величайшие надежды. Один из той троицы, кого покровители и деньги возвели в ранг матадора посредством наилучшего механического натаскивания на фермах под Саламанкой, где можно было тренироваться на телятах. В жилах Гранеро не текло ни капли матадорской крови, родители мечтали вырастить из него скрипача, однако родной дядя Мануэля был тщеславен, а в юноше обнаружился природный талант, чему способствовала недюжинная смелость, и он стал лучшим из всей троицы. Двух других звали Мануэль Хименес по прозвищу Чиквело и Хуан Луис де ла Роза. Уже в юности они были идеально подготовленными тореро в миниатюре; все трое обладали безупречным бельмонтовским стилем, великолепно исполняли любые приемы и слыли за вундеркиндов от корриды. Гранеро был самым крепеньким, здоровеньким и храбрым, а погиб в Мадриде и тоже в мае, как Хоселито, только два года спустя.

Чиквело было пять лет от роду, когда его отец, матадор с тем же именем и прозвищем, умер от чахотки. Воспитателем-кормильцем, наставником, а впоследствии персональным импресарио стал его дядя Зокато, который принадлежал к старой школе бандерильеро, обладал хорошей деловой хваткой и склонностью изрядно заложить за воротник. Сам Чиквело отличался невысоким ростом и нездоровой полнотой, имел скошенный подбородок и болезненный цвет лица, кисти рук у него были маленькими, а ресницы – по-девичьи длинными. Учившийся в Севилье, а затем на ранчо в окрестностях Саламанки, Чиквело был самым совершенным, идеальным воплощением матадора в миниатюре – как фарфоровая статуэтка. После гибели Хоселито и Гранеро, после ухода Бельмонте именно он солировал на сцене. Еще, правда, имелся Хуан Луис де ла Роза, который, в свою очередь, сам был копией Чиквело, если не считать дяди и телосложения. Кто-то, не родственник, дал денег на его обучение, и он стал еще одним замечательно изготовленным образчиком продукции. В ту же пору на арене выступал и Марсиаль Лаланда, который разбирался в быках благодаря тому, что сам вырос среди них (его отец работал управляющим на ферме герцога Верагуанского), и ему прочили титул правопреемника Хоселито. Всё, что в ту пору в нем было от наследства Хоселито, – это знание быков и своеобычная манера двигаться, когда он дразнил их перед уколами бандерилий. В те дни я часто видел его, и он всегда выглядел очень техничным, все делал как бы по науке, хотя не отличался силой и держался равнодушно. Казалось, коррида не приносит ему удовольствия, он не извлекает из нее эмоций, а уж тем более восторга, зато в нем живет – пусть тщательно подавляемый, но все же наводящий тоску – страх. Унылый, апатичный тореро, техничный и чрезвычайно грамотный; на одно блестящее выступление приходилась дюжина посредственных и неувлекательных. Он, Чиквело и де ла Роза бились с быками так, словно их к этому приговорили, а вовсе не оттого, что сами избрали такой путь. Думаю, никто из них так и не забыл гибель Хоселито и Гранеро. В роковой для Гранеро день с ним на арене был Марсиаль, на которого затем обрушились незаслуженные упреки, мол, не сумел вовремя отвлечь быка. Горечь обиды сказалась на нем очень сильно.

В ту же эпоху гремели еще два имени: братья Анло из Арагона. Старший Рикардо (оба, кстати, по прозвищу Насьональ) был среднего роста, кряжистый, настоящий монумент неподкупности и отваги, воплощение ничем не примечательного, но классического стиля. Младший Хуан (он же Насьональ II) был высокий, тонкогубый и косой. Угловатый и очень смелый, он изумлял несуразностью стиля.

Викториано Роже, «Валенсия II», сын бандерильеро и уроженец Мадрида, учился у собственного отца; у него тоже был старший брат, из которого не получилось матадора. Мальчишка-тореро того же розлива, что и Чиквело со товарищи, красиво управлялся с плащом, на мадридской арене держался дерзко, вспыльчиво и отважно словно боевой бык, зато в других городах распускал нервишки, полагая, что провалы в провинции не задевают его чести, коль скоро блестящий успех в столице служит как бы иммунитетом. Подобная вера во всемогущество мадридского реноме характерна для тех тореро, которые кормятся своей профессией, но никогда не занимают в ней доминирующих высот.

Хулиан Саинс, «Салери II», вполне состоявшийся тореро и великолепный бандерильеро, в один из сезонов соперничал с Хоселито, но в итоге превратился в ходячий лозунг «Осмотрительность и безопасность прежде всего»; Диего Маскарян («Фортуна»), мужественный, туповатый, замечательный убийца, только старой закваски; а еще мексиканец Луис Фрег, низенький, бурый обладатель смоляных волос, как у индейца, в возрасте под сорок, неуклюжий, чьи мышцы на ногах напоминают узловатые корни дуба, все в шрамах от наказаний за неповоротливость, косолапость и слепую отвагу; ну и горстка прочих ветеранов да охапка неудачников – вот и все, что осталось в первые годы после ухода двух великих личностей.

Фрег, Фортуна и старший из Насьоналей не радовали глаз, потому что новый стиль сделал их манеру боя старомодной, к тому же исчезли крупные быки, те самые, которые в сочетании с отважным, знающим человеком на арене и воплощали в себе суть корриды. Чиквело был чудесен, пока не угодил на рог в первый раз. После этого, стоило быку хоть в чем-то оказаться трудным, Чиквело превращался в законченного труса и показывал весь свой репертуар лишь в том случае, когда ему попадался бык-простак, который и не думал пускаться на хитрости, а можно сказать, катался мимо Чиквело туда-сюда как поставленный на рельсы. В промежутке между зрелищностью его выступлений с механически совершенным быком, которого он поджидал весь сезон напролет, и сделанной порой на живом нерве, но добросовестно-техничной работой с трудным быком выпадали демонстрации такой бесстыднейшей трусости, равной которой днем с огнем не сыщешь. Де ла Роза был ранен раз, перепугался навечно и быстро сошел с орбиты. Как тореро он был весьма одарен, но еще больший талант проявил кое в чем другом; он до сих пор выходит на арену в Южной Америке и, сочетая оба своих дарования, живет припеваючи.

Валенсия II начинал каждый сезон задорно как боевой петушок и работал близко к быкам. Потом один из быков мотнул головой пободрее, поймал Валенсию на рог, вздернул и отправил в больницу; а когда этот тореро поправился, то утратил смелость вплоть до следующего сезона.

Были и другие. Одного звали Хитанильо, «Цыганенок». Несмотря на прозвище, к цыганам он не имел никакого отношения, разве что в юности работал конюхом на одно из цыганских семейств. Это был низенький и дерзкий храбрец, по крайней мере, в Мадриде. Что до провинции, то, подобно всем дешевым матадорам, он уповал на свою мадридскую репутацию. Хитанильо принадлежал к тем тореро, которые готовы на что угодно, чуть ли не едят быков сырыми. При этом все выполнял нескладно, зато любил щегольнуть, например, когда бык уставал или замирал на минутку на месте, Хитанильо мог повернуться к нему спиной – это на расстоянии в локоть от рогов! – и встать на колени, расточая улыбки толпе. Едва ли не каждый сезон получал тяжелое ранение и в конечном итоге заработал инвалидность на всю жизнь, когда потерял половину легкого.

В городке Сория какой-то местный эскулап хватил Насьоналя II по голове бутылкой, не сойдясь с ним в мнении по поводу одного из боев. Насьональ, игравший в той корриде лишь роль зрителя, пытался оправдать поведение матадора, кому достался трудный бык. Полиция арестовала Насьоналя (нападавшего не тронула), и Насьональ, перемазанный красной пылью Сории, с размозженным черепом, всю ночь провалялся в участке, умирая от кровоизлияния в мозг, пока окружающие, приняв бедолагу за пьянчужку, пытались привести его в чувство. Ничего не вышло. Так коррида потеряла Хуана Анло, одного из действительно отважных матадоров.

Годом раньше погиб еще один, да еще подававший самые большие надежды. Звали его Мануэль Гарсия, «Маэра». Еще мальчишкой он был знаком с Хуаном Бельмонте в его бытность поденным рабочим в севильском предместье Триана, и тот на собственные деньги отправил Мануэля в школу тореро, где учили бою на молоденьких телятах. Хуан вместе с Маэрой и местным парнем по имени Варелито мечтали овладеть искусством плаща, и порой эта троица устраивала ночные вылазки: толкая перед собой бревно с керосиновой лампой и стопкой плащей, они вплавь преодолевали реку, а затем, голые и мокрые, перелезали через забор скотного двора в соседней Табладе, чтобы разбудить и раззадорить взрослого боевого быка. Пока Маэра держал лампу, Бельмонте отрабатывал на том пассы. Когда Бельмонте стал матадором, Маэра – высокий, смуглый, узкобедрый, со впалыми глазами и сизым подбородком даже после тщательного бритья, дерзкий, сутулый и серьезный, – последовал за ним в качестве бандерильеро. Он великолепно играл свою роль, и за годы совместной работы, проводя под сотню боев за сезон, имея дело со всевозможными быками, он узнал их как никто, не уступая даже Хоселито. Бельмонте никогда не работал с бандерильями, потому что плохо бегал. А вот Хоселито почти всегда лично втыкал бандерильи в своих быков, так что Маэра и был тем козырем, которым Бельмонте крыл Хоселито в их соперничестве. Как бандерильеро, Маэра ничем не уступал Хоселито, и Бельмонте сознательно заставлял своего ассистента носить самый нескладный, плохо сидящий костюм, – чтобы Маэра как можно больше напоминал пеона, чтобы зритель не замечал его уникальных личных качеств, чтобы он, Бельмонте, выглядел тем матадором, у которого даже простой бандерильеро может запросто помериться силами с Хоселито. В последний год карьеры своего начальника Маэра попросил поднять ему жалованье до трехсот песет за бой вместо прежних двухсот пятидесяти. Бельмонте отказался, хотя в ту пору получал по десять тысяч за выход на арену. «Ладно, – сказал ему Маэра. – Тогда я сам стану матадором и покажу тебе, как это делается». «Не смеши людей», – презрительно бросил Бельмонте. «Нет, это над тобой люди будут смеяться, когда я доведу дело до конца», – ответил ему Маэра.

Став матадором, Маэра поначалу спотыкался на ошибках, выдававших в нем типичного пеона, к примеру, он слишком много двигался (матадорам вообще не пристало бегать), с плащом работал неизящно. Он был одарен и техничен, но сыроват с мулетой; убивал не без вывертов, зато с первого раза. С другой стороны, быков он знал как облупленных, обладал бесстрашием до того непритворным, что играючи делал вещи, в которых сумел разобраться, а разбирался он во всем. А еще он был очень гордым. Самым гордым из виденных мною людей.

За два года он исправил все свои огрехи с плащом, выучился отменно управляться с мулетой; он всегда был одним из самых утонченных, эмоциональных и состоявшихся мастеров по втыканию пары бандерилий, а стал одним из лучших, доставляющих наибольшее удовольствие матадоров, которых мне когда-либо довелось наблюдать. Он был таким смелым, что заставлял краснеть робких стилистов, а сам бой быков был для Маэры столь важен, что в последний год жизни одно его появление на песке вытаскивало корриду из застойного болота, где первенствовали нежелание выкладываться, жажда скорейшей наживы и пассивное ожидание «механического быка». Когда выходил Маэра, на арене вновь царили достоинство и страсть. Его имя означало, что вечер удастся хотя бы на треть, с двумя быками, а заодно всякий раз, когда ему приходилось вмешиваться в бои с оставшейся четверкой. Если бык не шел навстречу, он этого не выпячивал, не просил у публики терпения и сочувствия, а сам шел к быку: дерзко, по-хозяйски, напрочь презирая опасность. Он неизменно давал зрителю эмоции и, наконец отшлифовав стиль, превратился в артиста. Однако в последний сезон было уже видно, что человек стоит на краю могилы. Его пожирала скоротечная чахотка, и врачи предвещали смерть к концу года. Его дважды ранило, но он не обращал на это внимания. Как-то раз, в четверг, Маэра получил пятидюймовую рану под мышкой, а в воскресенье я уже видел его в бою. Рану перевязывали до и после схватки, я сам был этому свидетелем, однако он, как я и сказал, не обращал на это внимания. Болело, должно быть, жутко – рана рваная, нанесена обломавшимся рогом, и прошло всего-то два дня, – а он плевать хотел на мучения. Вел себя, словно боли не было вовсе. Руку не берег, не прятал, не избегал ее поднимать; просто-напросто ее игнорировал. Боль уже не могла до него добраться, он слишком далеко ушел. Никогда я не видел человека, который был бы столь жаден до отпущенного времени, как Маэра в тот сезон.

В следующий раз я увидел его в Барселоне, и в том бою он был ранен в шею. Ему наложили восемь стежков, а уже на следующий день, с забинтованной шеей, он сражался вновь. Голову было не повернуть, и Маэра находился в бешенстве. В бешенстве на невозможность что-либо с этим поделать, а заодно на тот факт, что выступать приходится с повязкой, торчащей поверх воротника.

Юный матадор обязан соблюдать все тонкости этикета и, если хочет заручиться уважением, не имеет права садиться за один стол со своей квадрильей. Он столуется отдельно, дабы сохранить разрыв в статусе между хозяином и слугами, которые на него работают. А вот Маэра всегда сидел с ними за одним столом, они всегда путешествовали вместе, порой устраивались на ночлег в общем номере переполненной ярмарочной гостиницы, и я никогда не видел, чтобы квадрилья с таким уважением относилась к своему матадору, как к Маэре.